Посреди океана

­      …Калейдоскоп притягивает. Водоворот затягивает. И ты срываешься в штопор. А штопор вгрызается в тебя…

    Погружаясь в Юго-Восточную часть Тихого океана, с каждым рейсом, я понимал, что мне к нему надо привыкать, во что бы то ни стало привыкать, иначе пропадёшь. Океану что? Его никакая сила не возьмет. И плевать ему на мое уныние.

    Но как-то так получилось, и я уже был поглощен незаметно Океаном, мне хватало в нём и воздуха и простора, и ему было, наверное, уже не все равно, кто в нем барахтается. В Океане не проходит ощущение того, что всё твоё везение — это дело случая, отсрочка, и джек пот с чьего-то разрешения. Поднимаешься ли ты в горы, выходишь в океан, прежде всего у тебя должны быть чистые мысли. Отпусти трепыхающуюся еще добычу обратно в глубину, и она отдаст иные богатства. Но не бери того, что не надлежит тебе иметь.

    …В обед, на выборке трала, случилось невероятное. Лебедки взвыли так, будто бы хотели сорваться со станин. Дневной трал здесь не приносил никогда больше трехсот килограмм заблудившейся сардины! Но тут моторы застонали от перегрузки. Они ревели и не хотели выбирать трал на палубу. Троса то наматывались на барабан, то сползали опять в глыбь. Эхолот показал на бумаге только серое размазанное пятно и в нём стремительные чёрные молнии. Ни о каком косяке и речи не могло быть. Все застыли и не отрывали глаз от юта. Были нехорошие предчувствия непонятно от чего, не могли же мы зацепить мегалодона или субмарину. Лебедки ныли и замигали лампочки. Запустили второй дизель-генератор. Сбавили ход, стали брать на себя трал, и тут же корма пошла под воду. Надо было рубить канаты. Ноша оказалась тяжела. Но удалось подтянуть критическую длину ваеров и несколько сот килограммов оказались на борту уже. Такой тактикой и рывками мы сумели подобраться к основным веревкам. Теперь их подхватили еще четыре бортовые лебедки. Так подползает виноватая собака к хозяину, на брюхе. Трал необычно тихо скребся по слипу, в траурном безмолвии, облепленный жёлтым туманом, как будто чувствовал свою вину. Уж лучше бы мы обрубили троса. Шестьдесят тонн мертвых дельфинов рассыпались по палубе. Две сотни загубленных нами, будь мы прокляты, душ в полной тишине покоились у наших ног. Они стремительны, дельфины. И всегда идут на выручку. Вот откуда размытое пятно эхолоте. Кто-то один влетел в зев сети и остальные ринулись на помощь… Они быстры, дельфины. Но японская снасть оказалась крепче. На двое суток на судне повисла тишина. Говорить не хотелось. Перед глазами стояли черные, блестящие тела, опускаемые баграми за борт, в гнетущей немоте. На нас только орали оглушительно бакланы.

    Через неделю ночью, в трал попался китёнок. Он был совсем новорожденным – весил полтонны. И тоже был уже убит. Мы не знали, что с ним делать, а вода у наших бортов кипела. На экране эхолота появились прочерки. Я знал, что киты умеют кричать. И мы отдали детеныша обратно в черный океан. И вода скоро стихла.

    А еще через три дня мы едва сами не пошли ко дну. Днем, при ясной погоде и полной видимости, идя с тралом, на вахте старпома, едва не столкнулись со встречным танкером, расходящимся с нами по всем правилам. Но мы, именно мы, почему-то подставили ему свой борт, и те моряки едва выкрутились, каким-то чудом сохранив нам жизнь. Танкер был стотысячник и разрезал бы нас, не заметив. Они даже не ответили на наши сигналы с извинениями, проигнорировав. После старпом мямлил, что на минуту отвернулся, четвертый помощник склонился над картой, а рулевой заваривал кофе…

    Не бери того, что не надлежит тебе иметь…

    Это был мой третий или четвертый пятимесячный рейс в спарке, т. е. подряд. Нервы к концу истощались по часам. Замыкаться в себе было опасно, но и пойти стало уже не к кому, каждый стал опустошён, и я ходил по шкафуту. Я шагал по палубе мимо лазарета, в котором сам себя запер доктор. И видел в иллюминатор, как он, сгорбившись, вяжет носки. Он их вяжет вскоре третий месяц. Распускает рыбацкий свитер из верблюжьей шерсти и вяжет из нее носки. Потом дарит матросам. У многих уже было по две пары. Но все молчали. Пройдя километров пять, немного отпускало. И плохие мысли не держи в себе. Думай их, глядя за борт. Они стекут туда незаметно и растворятся. Океан поможет, прочистив мозги свежими ураганами. Он же родитель. Но как хочется домой! А рука все медленнее зачеркивает прожитый день на календаре, растягивая удовольствие, много-много раз замазывая уходящее число, как будто, оно было виновато в чем-то. А ведь это проходила жизнь, однобокая, изнуряющая, уже не имеющая смысла после двух лет пребывания в океане, но, все же, твоя жизнь. Продутый сквозняками, я был похож на равнодушный скелет, забывший свое прошлое. Приходилось периодически щипать себя за остатки шкуры, чтобы убедиться, что это не сон. Наступал кризис жанра.

    Но, все-таки, земля вертится, и мы это поняли, когда сдали последний груз на транспорт из Риги. Приняв весь наш улов, пароход рыкнул напоследок своей черной трубой и пропал за горизонтом. А мы остались посреди океана пустые и никому не нужные. Выработав свой ресурс, нам полагалось полгода отдыха. И рванули к ближайшему берегу, в Кальяо, откуда через три дня вылетали домой. Об этом пришла радиограмма. Я сам ее принял! А потом принял еще одну. О том, что вылетевший на ремонт подменный радист сбежал по пути в Канаде, и мне надлежало остаться на судне еще на полгода. Хотя и на берегу. На чужом Перуанском берегу. Вы думаете, я расстроился? Зря. Я хмыкнул и все проглотил.

 

далее  http://proza.ru/2025/07/18/1171