Моё поле куликово. О Ю. Ракше

 Юрий Ракша               
               
                МОЁ «ПОЛЕ КУЛИКОВО»
                мемуары

   Я проснулся от крика ранней птицы и не мог вспомнить, где я. Стекла машины запотели, ничего не было разобрать. Протер их ладонью — снова белая пелена. Да, это белый туман. Видны только травы, высокие, влажные, подступившие к самому стеклу. Они так близко, что можно разглядеть жучка, ползущего по листу.
Я на Куликовом поле. Заехал сюда вчера уже в сумерках, в травы на край колхозного поля, чтобы встретить этот рассвет, это утро. Спасибо птице, проснулся как раз вовремя. Я так спешил сюда к этому дню, так хотел встретить это утро 8 сентября, утро битвы, именно здесь, на месте этой битвы, — и вот оно наступило. Конечно, давно паханы-перепаханы эти места, но хоть травы-то, травы, оставшиеся в межах, может быть, тех же корней. Конечно, нет уже тех дубрав и колков, в которых таился до времени засадный полк серпуховского князя Боброка. Но остались те плавные горизонты, которые оглядывал когда-то князь Дмитрий со товарищами. Осталась та славная, политая кровью и вечная наша земля.
Несколько раз пересекал я вчера Дон, местами узкий, как стол. И Дон и Непрядва — реки эти были полноводнее тогда, 600 лет назад. Недаром ополчане строили мощную переправу через Дон для пеших и конных своих дружин. Да, обмелело все с тех пор, но русла, русла-то рек прежние, не изменились. А уж небо надо мною и этот утренний, быстро тающий туман совсем те же, как описаны в летописях, в «Задонщине», без году 600 лет назад, в день и час предстоящей битвы.
Рисовать не хотелось. Хотелось смотреть, дышать этим воздухом, вспоминать прочитанное. Уже несколько лет как я живу с этим материалом. Мне предложено написать картину на тему «Куликовская битва». Я привык искать и находить свои темы и в сегодняшнем дне, и в памяти моего детства, а последняя моя картина называлась даже «Разговор о будущем». И вдруг такое предложение. Конечно, оно польстило бы каждому художнику, но как подойти к этой теме? В сознании возникают знакомые образы Васнецова, Нестерова, Фаворского, Бубнова, да и сколько еще художников бралось за это.
Но вот и меня привела судьба сюда, на поле Куликово. По сей день находят тут железные наконечники стрел и копий, прямо в пахотном слое, хотя дорогое металлическое оружие тогда не бросали, собирали и уносили с собой после битвы. И вот, находясь здесь, да еще ранним утром, один, глядя на купол неба, на широкий размах горизонта, ты начинаешь по-новому проникаться этим великим событием, его памятью.
Правда, когда попадаешь собственно к мемориалу «Куликово поле» на Красный холм, где стоял когда-то шатер Мамая, ощущения твои начинают комкаться и воображение тормозится открывшейся нескладной картиной. Все разрыто, вскопано, делают подъезды, ведут какие-то коммуникации, на площади перед храмом Сергия Радонежского сооружено кафе, выкрашенное голубой резкой краской, тут же неказистый домик смотрителей. А самый холм засадили чуждыми природе геометрическими посадками деревьев. Конечно, к юбилею все это обретет видимость порядка, откроется музей в храме, построенном по проекту Щусева в 1918 году. Это была его дипломная работа. Постройкой храма была отдана дань настоятелю Троицкого монастыря, затерянного в лесах под Москвой, и выдающемуся деятелю своего времени, человеку государственного ума — Сергию Радонежскому, радевшему за великую и объединенную под началом Москвы Русь. Русь, которая должна собрать свои силы и сбросить иго басурманское. Это он благословил Дмитрия на битву, предсказав ему несметные жертвы и победу великую. Это он дал ему двух своих послушников братьев Ослябю и Пересвета, которому суждено будет выйти на поединок с врагом Челубеем.
Долгое время храм был действующим, но война сделала свое дело. Теперь храм реставрируют, хотя в пригожем убранстве его кружевных карнизов и в попытке соединить мотивы древнерусского храма и крепостных башен есть что-то неорганичное. И, главное, жаль, что вся эта благодать — посадки, культурные и общепитовские точки и сам храм заслоняют поставленный еще в прошлом веке строгий и торжественный обелиск с изображением воинской доблести и победы, увенчанный золоченым куполом и крестом, символом победившей христианской веры. То-то было просторно глазу, когда стоял обелиск один на этом возвышенном месте, стоял как перст памяти и виден был километров на двадцать. Ну а теперь почти от самой Тулы поставлены указатели к этому месту — не заблудишься.
Однако у меня был свой путь к Куликову полю, ведь Дмитрий шел со своими дружинами через Коломну, потом по рязанской земле и вышел к Дону. В Рязань он не заходил, не хотел Олега, рязанского князя, тревожить — пусть сам решает, с кем ему быть, с Русью или Мамаем, а на земле рязанской не велел своим воинам трогать ни былинки, ни зернышка...
А начал я свой путь с Московского Кремля — сколько раз приходил на эти святые места... Когда случилось киевскому князю Юрию Долгорукому облюбовать место для крепости у слияния рек Москвы, Неглинки и Яузы и тем заложить здесь новый город — не знал он еще, что так будет положено начало новой большой Руси, Руси Московской. Сколько раз будет гореть город Москва, будет разорен и разграблен и будет вновь и вновь возрождаться из пепла, чтобы стать потом великим городом, славной нашей столицею. И Дмитрий Иванович, князь Московский, сделает для этого так много в своей жизни! Но как мне охватить это событие?.. Как подойти к нему из наших восьмидесятых годов двадцатого века? Момент самой битвы это, скорее, удел кинематографа, он скрыл бы за внешним действием глаза героев, силу их характеров, и никакой масштабностью действия тут не удивишь. Масштабность и значение этого события в другом — в его народном характере, в силе объединенной Руси, в становлении русской государственности.
Еще в начале прошлого века в книгах о Дмитрии его называли «первоначальником русской славы». А народ навсегда связал его имя с победой на Куликовом поле, назвав его Донским. Действительно, по значению для русской истории в один ряд с Куликовской битвой можно поставить, пожалуй, только Отечественную войну 1812 года, Великую Октябрьскую революцию и Великую Отечественную войну 1941–1945 годов.
В судьбе же Дмитрия величие Куликовской битвы несколько заслонило другие события и победы в жизни князя. А ведь это он впервые заменил деревянные стены Московского Кремля на высокие, каменные. А это имело и стратегическое, и символическое значение и для Москвы, и для всей Руси. И если бы Дмитрий сделал в своей жизни только это, то уже в истории Родины остался  БЕССМЕРТНЫМ. Но сколько еще было сделано им!
Шли и шли к белокаменной Москве серпуховские, боровские, новгородские, белозерские князья с дружинами. Дивились высоким стенам, возведенным Дмитрием, понимали и принимали силу Москвы. Открывались угловые башни, и входили ратники на Соборную площадь, располагались в ожидании выхода. Кто под обозными телегами по-крестьянски, кто у храмов на паперти, кто по сеновалам. А князья в боярских хоромах в ожидании князя Дмитрия Ивановича вкушали московские снеди.
А Дмитрий уже спешил из подмосковья в город  от Сергия Радонежского, давшего ему свое благословение на битву и на победу. И в пути еще виделись князю мирные картины сельских нив, заливных чудо лугов вдоль рек. Для Дмитрия эти картины родной природы были и укреплением духа, и прощанием с милой землёй.  Может быть, это был последний поклон ей перед смертельным походом.
Вот и мне, художнику, нельзя пройти сегодня мимо этого события, мимо благословения на битву. Это должно войти в мой замысел, стать его частью.
А Москва?..В заветный час выходили рати ополчения на берег к Москве-реке. Шли пешие и конные вдоль пасадов, вдоль мирной воды, где покачивались суда купцов, стояли баньки по отлогому берегу, темнели мостки, где обычно бабы полоскали белье. И в который уж раз здесь провожали  воинов жены и сестры. Кто в слезах, а кто уже выплакал все. Тут и сама Евдокия, жена Дмитрия, с малыми детьми у подола, и опять она на сносях. О, сколько еще на Руси будут провожать жены мужей и братьев своих на смерть и бессмертие! Сколько их еще на Руси не вернется из боя!
Вот так постепенно в воображении моём  рождалась и другая часть будущей моей картины. Теперь я знал, это будет триптих. Форма триптиха позволит мне показать события в развитии, во времени, я смогу охватить главные, решающие моменты этой народной драмы. Боковые части триптиха стали ясны — «Благословение Дмитрия на битву» (прощание с Родиной) и «Проводы ополчения» (плач жен). Для меня всегда очень важно название картины, ведь в нем заключается суть вещи. Когда у меня есть название — это значит, что я готов, что я уже до конца знаю, чего хочу.
А центр?.. Тут труднее остановить свой выбор на чем-то одном. Узловых моментов много. Тут и совет перед битвой, когда решили переходить Дон, чтобы там, в Задонщине, или одержать победу, или встретить страшную смерть, ведь отступать будет некуда. И тревожная ночь, последняя перед решающим днем, — люди жгли костры, никто не спал, одевали, по старинному обычаю, чистое белье на последний бой, проверяли оружие. Где-то стучали по наковальне — правили копья. С шумом пролетали в темном небе вспугнутые утки, юркие кулики, ржали стреноженные кони.
От костра к костру ходили старцы с иконами, верша свое благословение на ратный подвиг. По старому стилю битва произошла 21 сентября, в день Рождества Богородицы, известна даже сохранившаяся икона Богоматери (Донской), которая, по преданию, была с Дмитрием на поле. Шли в бой с Божией верою, и эта православная вера помогала — это была вера и в самих себя, и в свой народ, и в праведность своего дела.
А может быть, мне для центра триптиха выбрать момент, когда Боброк «слушает землю»? Отъехали Дмитрий и князь Серпуховской Боброк, опытный полководец, первый советник Дмитрия в ратных делах, подальше в поле, спешились. Остался Дмитрий с конями под кроной большого дерева, а Боброк слушал землю. И услышал он гул приближающегося многотысячного войска, услышал он плач, и стоны, и стенания гибнущих — услышал он приближение рокового часа.
Мамай уже несколько дней стоял у Красного холма — ждал себе на подмогу князя Рязанского да литовского князя Ягайло. Да что-то не спешили они, а если и подошли бы, им ещё реки надо было преодолеть — а переправы были разобраны по решению Дмитрия.
И вот наутро надел Дмитрий платье простого воина, не хотел он на битву со стороны глядеть, от шатра как Мамай. Хотел вместе со всеми биться в пешем строю. Пеший строй впереди, (практически смертники) и пусть все знают, что Дмитрий среди них, что где-то рядом. За пешим строем еще два эшелона конных с флангами и засадным полком Боброка, затаившимся до времени в дубраве. Позиция была выбрана так, что фланги оказались неуязвимы, их нельзя было обойти — мешали реки Непрядва и Дон. Ну а строить ряды в несколько эшелонов учились у опытной в военных делах Орды.
И я для триптиха выбираю момент, когда Дмитрий со своими товарищами стоит, освещенный первыми лучами восходящего солнца, и смотрит навстречу ему, туда, где стоят войска Мамая. Еще туманы стелются в низинах, еще полна росы высокая осенняя трава, а дружины уже выстроились в боевые порядки, и только потерянный жеребенок в предощущении страшного мечется между ними. Вдали за спиною воинов блестит Дон, а за Доном наша святая Родина — Русь, которую надо отстоять. И я объединю все части триптиха одним горизонтом, и пусть пейзаж сольётся в единое целое, станет ТЕМОЙ РОДИНЫ. Я высвечу глаза и лица героев, и зритель увидит их в момент собирания духа, в решительный час предстояния перед битвой. Я так и назову центральную часть триптиха — «Предстояние».
Оглядываюсь на свои предыдущие картины и нахожу, что в них, только на другом материале, я стремился к раскрытию в героях именно состояния определенного духовного предстояния. Это было и в «Разговоре о будущем», и в «Молодых зодчих», и в «Современниках». Я стремился выбрать момент, не связанный с сиюминутным бытиём или действием, но хотел рассмотреть героев в момент раздумья, в момент принятия судьбоносного решения. А это всегда связано с напряженным внутренним состоянием Духа человека.
Беспримерный художник Александр Иванов в «Явлении Христа народу» нашел феномен решения полотна в том, что самого явления как бы еще и нет, Христос хоть и присутствует в картине, но фигура его мала, она лишь обозначена, названа, а вместо «явления» в картине мы обнаруживаем, скорее, состояние того же «предстояния», позволяющее художнику проследить состояние каждого из героев. Чтобы рассмотреть их лица, мы оказываемся на таком расстоянии от картины, что не охватываем ее краев. И тогда мы вместе с героями тоже ощущаем это извечное ивановское предстояние. Предстояние, ожидание — в самих этих понятиях заложены категории времени. Вообще, для художника, ограниченного в картине двухмерной плоскостью и единовременностью восприятия, характерно стремление вырваться из этих рамок и создать не только пространственный образ, но и эффект течения времени. И вот, как только художник вовлекает нас в рассматривание картины последовательно, так сразу возникает ощущение временнОй протяженности, развития на полотне. Так в самОм построении картины, в том числе в ее драматическом ходе, заложены возможности временного развития.
Тем более возрастают эти возможности в форме триптиха. У меня уже был опыт работы в триптихе. Он назывался «Кино» и связан с моим последним фильмом «Восхождение» по повести Василя Быкова «Сотников». Темой моей картины стал сам творческий процесс создания фильма — застольная работа («Поиск»), съемочная площадка («Работа») и в центре — «Премьера». Меня привлек духовный подъем творца (и главных создателей фильма), его вдохновение - трудный путь от замысла к его претворению. В центральной же части триптиха — «Премьере» — тоже по-своему предстояние перед зрителем.
При создании триптиха есть свои законы, которые для меня теперь не просто известны, а выстраданы и прожиты, — симметрии, соразмерности, цветовой переклички, линейного продолжения или разграничения и т. д. Мне хотелось бы сравнить возможности триптиха с искусством кино. Действительно, в триптихе возникает последовательность восприятия, разновременность, внутреннее развитие, почти как в кинематографе. Но, конечно, эта форма восходит ещё к древнерусской иконописи с ее "житиями" и "окнами". Использовали форму триптиха и художники Возрождения, и русские художники XIX века — Нестеров, Билибин и другие.
Но в каждой работе есть и свои особенности. Хочу добиться того триединства, которое воспринималось бы целиком с «Предстоянием» во главе, и в то же время, чтобы боковые части жили своей внутренней драматургией - вокруг Сергия и Евдокии. А в исторических костюмах мне важны и конкретность, и мера — не уводить это в заманчивую сферу костюмированной этнографии. В образах же героев хочу избежать трактовки их как былинных богатырей, не хочу и иконописных ликов с ничего не выражающими пустыми глазами.
...Смотрю вокруг, ища своих героев, и все больше вижу — это они, наши живые люди, словно участники той битвы. В самом деле — всего несколько поколений назад это было, и насколько много всё изменилось в мире, настолько мало изменились сами люди, их существо. И все же, как мне проникнуть в их характеры, исполниться их духом, не растерять его, прочувствовать каждого героя?
Мне, сделавшему немало фильмов, (среди которых такие, как «Время, вперед!», «Дерсу Узала», «Восхождение» и другие,) помогает, конечно, опыт работы в кино. Однако только в живописи художник ЕДИН ВО ВСЕХ ЛИЦАХ. Сначала (если сравнивать с кинематографом) он драматург, ведь надо сочинить свою картину; потом он режиссер — надо до точности решить ее мизансцену; затем художник должен почувствовать себя актёром — надо проиграть, прожить каждого героя. На этот раз мне пришлось проигрывать моих героев, лежа на больничной койке. Неожиданно на целых два месяца я оказался оторванным от всего, и передо мною была только пустая стена палаты. И я мысленно рисовал, разводил, расставлял там своих персонажей. Заболеть мне случилось внезапно и тяжело. Для меня и жены это оказалось огромным рубежом и испытанием в нашей жизни. Отныне она стала разделяться в нашем сознании на жизнь до болезни и после, потому что тяжелая болезнь крови осталась вечной угрозой рокового повторения, осталась навсегда. Это, конечно, многое заставило пересмотреть во всем и в планах на будущее. Ибо теперь надо было заниматься только главным и каждую картину создавать как последнюю!
...Я не боялся смерти. Я не очень знал, насколько она близка. Но в сознании моем моя жизнь или смерть казались мне в масштабе мироздания или человеческой истории ничтожным мгновением. И от того, сколь велико или мало будет это мгновение, ровно ничего не менялось и не имело значения. И я жалел лишь как о незадаче, что мне не удастся сделать что-то еще. А хотелось! Очень! И я не с такой горечью думал о своей жене и дочери, которые останутся одни... как об этом. И весьма короткое измерение приобрела тогда моя будущая жизнь, и резко (если она будет оставлена и продолжена) выступило в ней главное, основной ее смысл и содержание — это КАРТИНЫ МОИ. И стало ясно, картины должны быть только программные. Каждая должна быть остро осмыслена по форме и содержанию, и работаться как последняя.
И когда стало поворачивать дело мое на поправку, предстоящая жизнь представилась мне как сплошной праздник, где нет ненужных забот, есть лишь радости — и моя работа, и мой дом, и мои близкие, и мои прогулки, и друзья — все это счастье, и радость, и царствие мое земное. Как долго человек боролся, чтобы утвердиться в том, что оно надежнее «небесного» царства, чтобы понять, что тут у него есть только оно одно — земное. Не всякому, конечно, дано быть господином своей жизни. Распорядиться ею со смыслом и высоким назначением, возвысить её. Не всякому дано высоко мыслить, освободиться от рутины и суеты, заниматься любимым делом. Но когда есть главное, то все остальное, все радости жизни — это как награда тебе за то дело, что Богом поручено и  которое делаешь. Вот оно и царствие твое.
...А жизнь моя до болезни представлялась мне в виде нескольких эпох, очень далеких и поближе. По фильмам, картинам, по деталям одежды, быта и характерам. По фотографиям моей мамы и родственников я представлял довоенную жизнь, хотя не мог помнить ее, родившись в конце 1937 года (2 декабря). Я не помнил даже, как объявили войну. Слово это запомнилось мне как всегдашнее свойство, состояние нашей жизни. Мне говорил только кто-то, и я запомнил эту фразу: «До войны были сушки и яблоки». И я знал, что была война и «до войны». Но через запах ремней, планшета и портупеи я помню отца, уходящего на фронт. Так что я и «запахом» помню начало войны.
До войны, война, после войны — вот три этапа, три эпохи, и все это мое детство. Я считал голод, холод и горе вокруг - постоянной всегдашней принадлежностью жизни, ее неизменной данностью. После седьмого класса я думал идти на завод. Однако дальнейшее проходило у меня под знаком Божьего промысла, неведомой звезды надо мной.  После  кружка в доме Пионеров Уфы - Художественная школа в Москве. Затем институт, «Мосфильм», аспирантура, книги, живопись, мастерская, жена, дочь — все получалось, все состоялось, осуществилось. Правда, с редкими «звонками с того света». И вот этот последний, очень настойчивый... Говорят, нет ближе родства после матери, чем брат и сестра. Но думаю, что если жена — друг и ты вместе с ней съел много соли, то ближе человека нет. Однако в дни болезни и сестра моя Валя откликнулась всей душою. Хотя кроме ухода она мало что могла сделать. И вот, бросив в Уфе дом и семью, она месяц ходила за мною и вся «испереживалась» — как это могут только русские женщины. Сострадание — это высокое и возвышающее человека качество. Сострадать — это значит пережить что-то вторично, вместе с кем-то, за кого-то, за что-то. Проникнуть в другое существо, в вещь, животное, дитя, женщину. Сострадать, сопереживать можно грозе и дереву, песне и книге, глазам человека, плачу ребенка. Талант — это сострадание. Заурядного человека от талантливого и отличает умение и степень сострадания. Талантливый человек виден во всяком человеке, особенно ярко в простом. В человеке простом сострадание занимает его всего. Ему хорошо в природе, потому что он ее чувствует, ему хорошо чувствовать людей, которые окружают его, ибо он способен реагировать на все, что вокруг... В больнице меня навестил мой друг и тезка Юрий Михайлович Лощиц, писатель, автор книги о Дмитрии Донском, человек, живущий русской историей, страстный ее знаток и радетель. Он начитал мне на магнитофон летописные тексты о тех событиях по-старославянски. И вот вновь и вновь я слушал эти записи и населял стены своей больничной палаты моими живыми героями.
Когда же я смогу приступить к работе? Всё, что я знаю и умею, что я чувствую, все я должен воплотить в этой картине. И тут мало одного кинематографического опыта, здесь нужна вся моя прошлая жизнь, вся прожитая жизнь...
Быть может, именно для этого я приехал пятнадцатилетним парнем, стриженным наголо, в Москву из провинции — поступать в художественную школу. Быть может, для этого учился в институте кинематографии, ВГИК давал знания материальной культуры, архитектуры, истории мирового искусства и то «необщее выражение», которое отличает его выпускников. И вот параллельно с работой в кино я уже много лет работаю как профессиональный живописец. Мои первые картины принесли мне веру в себя, признание, и это, быть может, все для того, чтобы я пришёл к последней своей работе «Поле Куликово».
«Моя мама», «Современники», «Кино» и другие мои картины раньше меня побывали во Франции, Англии, Японии, в странах народной демократии. И, может быть, для того чтобы увидеть свое «Поле Куликово», я любовался Сикстинской капеллой и Тадж-Махалом, Никой Самофракийской и Боттичелли в Уффици, фресками Дионисия в Ферапонтове.
И не для того ли после ранней смерти моей мамы, пришедшей в мирные дни как страшное эхо Отечественной войны, пережил я решительный час осознания самого себя, когда я понял, что я исповедую, кому назначаю свое творчество.
Вот и эти строки, это обращение мое к будущему зрителю, — это мое собирание сил. Мне нужны в этой работе единомышленники. Стоя перед картиной, я чувствую за собой зрителя, а отходя от картины, я смотрю на свою картину вместе с ним, со стороны. Случается, иногда (и не во всякой картине), некий «момент Истины», когда ты видишь, что поймал, удалось, выразил. Это короткое и бесконечно дорогое счастье художника. Ты идешь к нему долго, но чаще всего оно случается вдруг, а понимаешь это уже потом. И вот в эти моменты действительно чувствуешь своего зрителя.
В эти дни я заканчиваю центральную часть триптиха. Когда выйдет эта статья, работа будет готова полностью. Хотел бы я сегодня оказаться в том времени. Но тогда, к сожалению, я уже расстанусь со своими героями. Они отойдут от меня и заживут своей собственной жизнью. А пока я с ними. На стене моей мастерской эскизы всех трех частей. Я люблю делать их сразу в размер. Делаю в тоне на ватмане и всегда сперва от себя, как представляю. Уже потом ищу самих героев, жесты, недостающие детали костюма, неясные мне положения фигур. По старой памяти я взял на «Мосфильме» игровые костюмы тех лет, еще давние, со времен съёмок «Александра Невского», «Ильи Муромца». Буквально на глазах меняются мои друзья-натурщики, знакомые и просто приведенные мною люди с улицы, когда я надеваю на них шлемы и кольчуги. И сразу отходят они в ту эпоху. И ещё раз убеждаешься — люди были такие же, как и сегодня, именно такие. Но такое перевоплощение случается не всегда, поэтому очень важно рисовать героя- персонажа сразу в костюме. И какая радость, когда видишь — нашел, угадал, это... в картину.
Так день за днём оживает мое полотно. Заселяется. Дышит. Искрится. Живет по своим законам. Картина уже сама ведет меня. Она держит меня и не отпускает. И теперь я уже ее пленник, и так до конца, пока не увезут из мастерской. А пока работаешь — проходишь много витков качества, чтобы вывести работу на нужную орбиту, добиться задуманного. Сперва начинаешь быстро. Бойко, радостно, «раскрываешь» холст. А «середина» работы бывает тяжелой, тягучей. Иногда ощущаешь боль в руках и ногах. Я люблю  в картине детали. Фактуру, материальность, и надо, чтобы не было случайного, надо, чтобы все было на своем месте. Основное время уходит именно на это. И очень важно к концу не растерять, а приумножить первоначальную эмоцию, свести все мысли и чувства  воедино, всё заставить звучать во имя главного. А что же главное? Ради чего я взялся за эту работу, в чем вижу я ее смысл?
Битва на поле Куликовом, ставшая днем рождения большой Руси Московской, имеет непреходящее значение в веках. Это наше начало, наши истоки, наша гордость. И в трудные для Родины времена, в час испытаний всегда будет светить над ней гордая слава Поля Куликова. «И вечный бой! Покой нам только снится…» — эти вещие строки А. Блока стали так созвучны моим мыслям. Уже потом, стоя у картины, я услышал по радио песню, в которой солдат Второй мировой войны, русский солдат спрашивает, где же оно, поле Куликово, и актер как бы отвечает ему — «оно там, где ты стоишь», именно там — твое Поле Куликово. Это была новая песня Тихона Хренникова, но вот наизусть слов автора я не запомнил, а прекрасные, удивительные слова.
К своему зрителю, современнику и соотечественнику, я бы хотел обратиться этой своей картиной именно с такими словами. Вот почему эта работа для меня очень современна, важна, необходима. Это — моё поле Куликово, мой передний край.

   ИЗ  ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ

***
Я родился в Уфе. Где-то далеко теперь нестеровские дали за рекой Белой и, наверное, я до конца жизни так и останусь должником перед ними, не смогу написать все желанное, дорогое сердцу. Но моя малая Родина станет и уже стала частью всего большого, открывшегося мне в жизни, частью всего мною сделанного, частью меня самого.
***
Во ВГИКе в многочисленных поездках для диплома было сделано немало этюдов, рисунков. Много и писем было тогда написано моей невесте, москвичке, красавице, будущей писательнице Ирине Ракше, ставшей моей женой и верным другом на всю жизнь, и в радости, и в горе, моим единомышленником, первым зрителем, первым критиком. Я знаю, как много факторов должно соединиться в благом сочетании, чтобы художнику стать художником, чтобы художник осуществился, поэтому так важно, кто всю жизнь с тобой рядом.
***
Биография моя как художника началась с кинематографа. Пятнадцать лет отдано этой работе, сделано немало фильмов. Видимо, этого было достаточно, чтобы овладеть всеми тонкостями профессии художника кино и в то же время сделать выбор в пользу живописи. Кинематограф дал мне  первые и главные жизненные уроки и большой материал для творчества. Он научил много и беспрестанно работать.
В середине 60-х В. Попков и Д. Жилинский — они повернули меня лицом к живописному искусству, раскрепостили мое сознание. ...И я понял тогда — да здравствует мысль, да здравствует индивидуальность! Да пребудет мастерство!
***
Что же такое для меня картина? Прежде всего — сочинение. И как всякое сочинение, она должна иметь свою программу. Под этим словом я понимаю полную осознанность того, что делает художник — направленность замысла. Когда уже само название картины становится частью программы, и программа эта последовательно выражается всей пластикой полотна.
***
Искусство терпит только один (пусть многогранный) язык — язык художественного образа. И если его нет — тут не обмануть ничем ни себя, ни зрителя. И чем ближе тема к человеку, чем шире и глубже о человечестве, тем острее и весомее должен быть художественный образ. И тем больше ответственность художника. Я за озарение, нанизанное на систему. Мой девиз - Сила и единство формы и содержания. и ещё. Я за цвет в композиции, а не за композицию в цвете.
***
Очень значительной оказалась для меня и работа в кино над фильмом «Восхождение» по повести Василя Быкова «Сотников». Драматургия повести восходит к большим, извечным проблемам, она бескомпромиссна, жизненна, современна. Я был так захвачен этим материалом, что в одночасье написал ночью в мастерской эскиз-портрет партизана Сотникова перед казнью, еще не дав режиссеру Ларисе Шепитько, настойчиво приглашавшей меня, согласия с ней работать. Во многом этот эскиз помог нам понять друг друга в нашей дальнейшей работе. По нему потом искали и актера на эту заглавную роль.
***
Я православный, может, потому гуманизм для меня, служение Богу и красоте, гармоническое единство человека с природой, всё это восходит к вечным темам искусства. Важно только, чтобы идея была принята сердцем, как своя, пережита и прочувствована. Соучастие, сострадание всему сущему на земле — непременное качество художника.
***
Автора картины я назвал бы многоликим творцом. Ибо вначале он должен, как драматург, сочинить свою картину, затем, как режиссер, выстроить мизансцену, расставить «героев», необходимый антураж, затем стать актером — обязательно проиграть, прожить каждого героя, а затем художник должен оставаться и собственно художником, мастером — исполнить свой замысел, долг. В картине есть и свой монтажный период, когда всё сводится воедино — и пластика, и эмоции и сверхзадача. Так что надо уметь «склеивать» и главное -  иметь, что «клеить».
***
Я оказался счастливым избранником — мне предложили делать картину о Куликовской битве. Почему я? — мелькнула тогда мысль. Такая ответственность, такая высота задачи!.. Нет, я не готов. Да и столько было в тот момент иных планов из современности. Три недели я раздумывал, ходил сам не свой. Бывал в библиотеках, музеях. И вот первые ошеломляющие впечатления от материала!..Это же промысел!..Божий промысел... И все сразу встало на свои места, созрело решение. Ну, конечно же, я берусь! Я понял, что это будет самая современная для меня картина. Самая большая и серьезная на сегодня.
***
Пишу «Поле Куликово»...
Встречаю мой новый день ожиданием труда. Все, что делаю и делается вокруг, фокусирую туда, в картину, где найдет желанный выход мое «я», моя мечта, мой особый диалог со всем что вокруг и с самим собой...
***
Привёз в мастерскую заказанные подрамники, резал холст, натягивал... Радостно пахнет льном и смолой. Забивал сотни гвоздей, Я мечтаю, я «кайфую» в этой работе. Время летит как одно мгновение. Завтра начну грунтовать. Пальцы гудят от молотка и гвоздей.
Каждого героя пишу раз по десять. Сначала "беру" сразу, общё, а потом все возвращаюсь. Хоть на секунду, на миллиметр что-то ещё поправить — выражение, пропорции, освещение, да мало ли что...
«Вчера, сегодня, завтра» — так хочу назвать статью о делах своих. Порой кажется, что есть вчера и завтра. А ведь главное — именно сегодня. И если удается не упустить его сквозь пальцы — это просто счастье...
   Итак, мое сегодня — я заканчиваю центр триптиха. Спешу. Надо успеть. Есть удача — лицо друга князя — Бренка (В.Шукшина), ряд технических задач. И — люди, звонки, уколы, леченье. Моя царственная Ирочка делает чудеса.
***
О выборе персонажей в картину. Московские художники братья Рагозины Юрий и Рудик стали на моём полотне  князьями в ополчении Димитрия. Мы с женой  встретили их, когда ездили в Ферапонтов монастырь. Как же пригодились мне их прекрасные лики, тем боле увиденные на фоне фресок великого Дионисия. 
Нужно мне было найти и образ старухи в эпизоде "Плач жён у Кремлёвской стены". И ведь нашёл! На Ленинградском рынке. Бабушка торговала деревенским салом. С трудом уговорил её позировать в мастерской. Она долго не соглашалась, оказывается думала, что я собираюсь её ограбить. И очень она мне пригодилась. И оказалась на холсте у белокаменных стен Кремля на берегу реки в толпе жён,  провожающих ополчение.
***
А уж как долго я Евдокию искал!.. А нашёл вчера и  совсем рядом. Милая моя жена надела, как мне было нужно, платок, и я вижу — она. Я и раньше всё искал ненароком похожих на неё. А она — вот она, рядом. Вскинутые брови, большие, полуопущенные глаза, чистый непорочный лоб. Евдокия — есть!
***
Знаешь, Ирок, Если бы я жил в те годы, я конечно был бы там в ополчении. И в бою я защищал бы Димитрия со спины.
***
У каждого в жизни должно быть своё Поле Куликово.
 ***
Я доделывал, дописывал, приводил в порядок мои картины, уходящие на закупку. «Воскресенье» уходит в Таганрог... На берегу Азовского моря теперь будет мой уголок. То-то радость и грусть. «Жалко, наверное, — спрашивают меня, — отдавать?» А Бог его знает. Скорее завесили с Ирочкой пустые места на стене. Все перевесили. А так — что ж, моё продолжение, мои картины будут теперь смотреть люди и после меня. Они где-то станут числиться, значиться, занимать место, сообщать мои чувства, отходить в историю и оставаться в ней... И жива будет в них моя душа, и сущность моя продлится. Я горд этим. И мне не страшно. Конкретный мой срок жизни уже не имеет значения. А в картинах моих все более станут проступать признаки времени. А отклик найдут лишь те качества, которые будут едины и понятны для всех времён.

Ракша Ю.М. (Уфа. 2 декабря 1937г. - Москва 1 сентября 1980г.) похоронен: Ваганьковское кладбище, аллея художников им. Саврасова, участок 19.