Райское яблоко

Ева всегда несла свой груз молча. Словно призрачная дымка, она двигалась по жизни, и лишь самые внимательные замечали тень глубокой грусти в её серых глазах. Детство, окрашенное холодом родительского равнодушия, научило её держать чувства при себе. Эта привычка стала панцирем и тюрьмой. Она выросла и стала библиотекарем – хранительницей чужих миров. Но её мир так и остался скупым на эмоции. До того дня, как в её жизнь, как рассветный луч в открытое окно, не вошел Адам.

Он был художником, изучающим старинные гравюры. Его энергия, страсть к жизни, небрежная элегантность и тот особый свет, что горел в его взгляде, когда он говорил о красоте, – всё это сразило Еву наповал. Любовь вспыхнула мгновенно, ярко и… безответно. Она была для него милой Евой из библиотеки, полезной помощницей, "тихой мышкой". Он делился планами, восторгами, иногда – сомнениями, но никогда – своим сердцем. Оно было занято другими, более яркими, более шумными, более… заметными. Ева же любила молча, преданно, неразделенно.

Эта любовь стала главным светом в её душе, и источником невыносимой боли. Ева была щедрой на бескорыстные поступки: заботилась о больной матери до самого конца, не требуя благодарности; тихо помогала деньгами одинокой соседке с ребёнком; проводила часы с трудными подростками в библиотеке, терпеливо прививая им любовь к слову. Её доброта была не громкой, но чистой, как родник. Она видела красоту в малом – в узоре инея на стекле, в первой робкой зелени весной, в улыбке уставшего продавца. Эта способность к глубокому созерцанию и тихому состраданию делала её внутренний мир богатым, но уязвимым.

С годами накопилось и другое. Обиды – как колючие занозы, впившиеся в душу: отцовское равнодушие, несправедливые упрёки начальницы, предательство подруги. Злость – мгновенная, жгучая, на себя в первую очередь, за свою неспособность быть другой, за эту вечную невидимость. И, конечно, гнев – резкий, глухой. Гнев на Адама, за его слепоту, за то, что он видел всё на свете, кроме её любящего сердца. А под сердцем у нее гнездился страх. Липкий, леденящий, всепоглощающий. Страх остаться навеки одной, страх быть окончательно забытой, страх, что её хрупкий внутренний свет просто угаснет без следа. Страх, что она не достойна ничего большего.

Однажды ночью Ева увидела сон. Он возник, как откровение, как последнее предупреждение. Она почувствовала, как её душа, подобно утреннему туману, просачивается сквозь невидимые рваные трещины и покидает тело. Она ощутила себя под потолком и увидела свою хрупкую земную оболочку. А рядом с ней - хрустальный шар, огромный и невероятно тяжёлый, похожий на прозрачное яблоко, наполненный до самого края сияющей субстанцией. Это была ее Любовь…

О, эта любовь! Она была не просто светом – она была жизнью, музыкой, теплом. Она переливалась всеми оттенками золота и нежности, заполняя пространство шара светящейся  пульсацией. Она была свободной – не скованной никакими ожиданиями. Она была бескорыстной – дарящей себя без требования ответа. Ева чувствовала её вибрацию каждой клеточкой своего существа. Любовь к Адаму, к миру, к красоте, к тем крохам добра, что она могла совершить – всё это слилось в один ослепительный поток.

Но кристальная чистота любви делала видимым всё остальное. Сквозь её сияние Ева ясно видела свою злобу – тёмные, едкие клубы дыма, шипящие и пытающиеся заглушить свет. Видела гнев – багровые молнии, рвущие шар-яблоко изнутри. А чуть в стороне, словно старая, израненная львица в тесной клетке, рычала ненависть – к себе, к несправедливости, к этой вечной боли неразделенности. Её утробное ворчание сотрясало хрусталь.

На другом краю шара лежал бесформенный, рваный мешок. Из него сочилась густая, тёмная смола, разъедающая всё вокруг. Она шипела и клокотала, но стоило волне сияющей любви коснуться её – и смола на мгновение светлела, шипение стихало, капли начинали медленно, неохотно таять под нежным, настойчивым напором чистого чувства. В мешке жили обиды, старые и только родившиеся.

На самом дне хрустального шара расплылось черное пятно. Тяжелое, липкое, неподвижное. Оно давило на дно шара с чудовищной, неумолимой силой. И там, где его чёрная бездна касалась сияющего хрусталя, образовались трещины. Тонкие, но глубокие, как пропасти. И из них тянуло хододной космической пустотой абсолютного небытия. Этот холод пронизывал Еву до костей, вымораживая душу. Это был её Страх. Хрусталь в этом месте шара был почти разрушен трещинами, но еще держался, не выпуская Страх наружу.

…Проснулась Ева не от крика, а от глухого внутреннего гула, от ощущения неминуемой катастрофы. Её личность оказалась на грани распада. Душевная боль была настолько острой, настолько всепоглощающей, что обычные земные меры – слёзы, крик, бегство – казались смехотворными. Куда бежать от себя? В её измученном сердце, сквозь панику и боль, пробилось одно-единственное, неопровержимое знание - она не справится одна. Ей нужен Тот, Кто видел начало её пути, Кто знал вес каждой её слезы, Кто мог вместить весь этот хаос света и тьмы. Она до беспамятства захотела придти к Богу. Не за спасением в привычном смысле, а за Судом. За окончательным приговором. Что с ней будет? Что делать с этой хрупкой, переполненной, трещащей по швам вселенной внутри?

Ева встала. Каждый шаг отзывался хрустальным треском в душе. Её мысленный путь лежал вглубь, в самую сердцевину своего существа, туда, где царила вечная, безмолвная Тишина, и где обитало что-то непостижимое и всевидящее. Она шла, неся в руках своё яблоко - хрустальный шар, переполненный сияющей, но одинокой Любовью, истерзанный гневом, пропитанный обидами, раздавленный липким Страхом.

Без слов, с дрожью во всём существе, она протянула свой шар Богу. Теперь всё, что в ней было - вся её нерастраченная нежность, вся её щедрость, отданная миру, вся её глубокая, но неуслышанная любовь к Адаму, к жизни, к красоте – и вся накопленная горечь, боль, леденящий ужас одиночества - все это отчетливо было видно в «яблоке». Всё, на что она потратила дар своей единственной жизни.

«Куда мне идти? – прошептал как будто ставший чужим её голос. – Что со мной будет? Есть ли место для меня в твоём сиянии? Или меня ждёт кромешная тьма?»

Ответ пришёл не снаружи. Он родился внутри шара, в самой его сердцевине, где Любовь билась ярче всего. Он прозвучал как тихий, но абсолютно ясный голос Совести, голос, знавший её до рождения:
«Суди по правде, что в тебе, Ева. Ты знаешь. Ты всегда знала. Я создал Рай. Ад... его ты носишь в себе. В этом шаре. В этих трещинах».

Ева не упала. Не зарыдала. Воздух вырвался из её груди долгим, дрожащим выдохом. Она сжала в руках невидимый шар. И в этот миг Любовь внутри него вспыхнула с невиданной силой! Не просто свет – ослепительное сияние, согревающее, живительное, почти осязаемое. Оно затопило тёмные углы, заставило шипящие клубы злобы отступить, осветило даже чёрное дно страха. Она увидела трещины не как конец, а как раны, которые можно исцелить. Ад был здесь, да. В гневе, в обидах, в страхе. Но Рай... Рай был здесь же! В этой самой Любви – свободной, бескорыстной, всепроникающей, в её щедрости, в её способности видеть красоту. Сияние Рая жило внутри её хрупкого хрустального мира, прямо посреди хаоса.

Данная Творцом Свобода Выбора. На что опереться? На свет Любви или на тяжесть Страха? На сияние своей доброты или на трещины обид? Суд свершился. Теперь ей предстояло строить свой собственный Рай не где-то в облаках, а прямо здесь, внутри, шаг за шагом, заливая светом Любви трещины своего внутреннего Ада. Начало было мучительным, но впервые за долгие годы в её сердце, рядом с болью, теплилась крошечная, хрупкая, упрямая искра надежды.

Ева смотрела на свой внутренний свет – и он отвечал ей тихим, спокойным  сиянием.