Трэш-сказки за Одессу глава 2

Безумная семейка в коммуналке

Яков Моисеевич Фишман, каким мы его знаем – то ли гений, то ли чудак с Привоза, – не родился таким. Он был выкован в горниле одесской коммунальной квартиры, где каждый день – это новый акт драмы, а каждый сосед – персонаж из будущей трэш-сказки. Вглядитесь в эту старую, выцветшую фотографию: маленький Яша. Его глаза уже тогда, в свои неполные семь лет, хранили недетскую печаль и какую-то удивительную сосредоточенность. Он стоит, принаряженный, аккуратно зачесанный, словно собрался на экзамен по жизни, а не просто сфотографироваться для школьного альбома. Этот серьезный, немного потерянный взгляд – окно в его детство, мир, где смех смешивался со слезами, а любовь была так громка, что могла оглушить.

Его родители… Ой, не дай Бог, чтобы такие были у кого-то! Мама, Рива Соломоновна, была не просто женщиной – она была явлением. Молодая, стройная, с пышными тёмными волосами, заплетёнными в тугую косу, и глазами, сияющими, как две звезды на Привозе. Она была красавицей, такой, что соседи, да и просто прохожие, сворачивали шеи, удивляясь, как такой Моня Фишман, скучный и невыразительный, с вечно недовольным выражением лица, умудрился заполучить такое сокровище. Рива Соломоновна жила искусством. Она пела, нет, не пела – голосила так, что дрожали стекла, а штукатурка сыпалась. Она танцевала танго, фламенко, даже какой-то неизвестный африканский танец, от которого соседи вскакивали с кроватей, думая, что началось землетрясение. И она играла! На аккордеоне, на гитаре, даже на скрипке, которую держала как швабру, но извлекала из неё такие душераздирающие звуки, что даже коты на крыше собирались, чтобы послушать.

Её любовь к Яше была безгранична, но проявлялась она в виде постоянного эмоционального цунами. — Яша! Мой маленький пирожочек с маком! – могла закричать она, так что по всей коммуналке разносилось эхо.

– Ты опять не съел свой шницель! Шо ты делаешь со своей жизнью, дитя?! Ты ж худющий, как спичка! Ты хочешь, чтобы мама с горя умерла, а папа пошел на Дерибасовскую пить горькую?!

Яша, сидящий за столом, сжимал в руке ложку, его маленькое сердце сжималось от этого напора. Он ел, запихивая в себя еду, чтобы не вызвать очередной приступ оперной арии от мамы.

— Мама, я ем! – жалобно тянул он.

— Ешь?! Это ты ешь?! Это ты делаешь одолжение своей Риве Соломоновне, которая ради тебя готова на всё?! Я ж тебе этот шницель своими руками отбивала, Моня вчера полдня на Привозе его выбивал! Он от любви к тебе так старался, а ты… Ты ж меня в гроб загонишь, дитя!

Папа, Моня Фишман, был её полной противоположностью. Человек-тишина. Он умел молчать так выразительно, что воздух в комнате становился густым, а атмосфера – давящей. Он не кричал, он давил взглядом, пока Рива Соломоновна не взрывалась: — Моня! Ну шо ты молчишь, как рыба об лёд?! Скажи что-нибудь! Скажи своему сыну, шо он должен есть! Или шо он должен быть инженером, а не выдумывать всякую ерунду про зайчиков, которые разговаривают! Ты ж хочешь, чтобы он был человеком, а не… И тут Моня мог взорваться. Его гнев был редок, но страшен, как одесский ливень. Он мог хлопнуть кулаком по столу, так что посуда подпрыгивала, и его короткое, громогласное: «Рива! Хватит!» – было страшнее маминых истерик. Яша в такие моменты прятался под столом, сжимаясь в комочек. Он боялся папиного гнева, потому что он был непредсказуем, в отличие от маминых предсказуемых драматических выпадов. Моня мечтал, чтобы сын стал инженером, «как все нормальные люди», а не «витал в облаках» со своими «глупостями». Он не понимал, что для Яши эти «глупости» были единственным спасением от их «нормальности».

А ещё были родственники. О, это был отдельный цирк с конями! Дядя Фима, с его вечными анекдотами, которые он рассказывал с таким трагизмом, будто речь шла о гибели Титаника, а не о встрече двух одесситов. Он мог начать: — Ну шо, Яша, ты слышал? Приходит к раввину еврей… – и тут он начинал плакать от смеха ещё до кульминации. – Ой, не могу! Это ж надо такое!

Тетя Циля, мамина сестра, приходила каждую субботу, чтобы устраивать «смотрины» Яши. Она оценивала его худобу и бледность, громко сокрушалась: — Шо, дитя, тебя совсем не кормят? Ты ж худющий, как спичка! Это ж позор на весь Привоз! Рива, ты куда смотришь?! Ты ж дитя доведёшь до истощения! Он же у тебя такой… нежный!

Яша ненавидел эти субботы. Он чувствовал себя выставочным экспонатом, который все рассматривают, щупают и оценивают.

Вся их жизнь протекала в одной, большой, но тесной комнате коммунальной квартиры на Молдаванке, которая казалась Яше центром мироздания. За тонкой перегородкой слышались споры соседей, их жизнь, которая была не менее безумна, чем жизнь его собственной семьи. Не редко там происходили такие сценки:

Яша (сидит за обшарпанным столом, пытаясь нарисовать зайчика в тетрадке, шепчет сам себе):
Зайчик Софочка, ты будешь жить в замке… с башенками… и с морковкой…

Тетя Циля (врывается на кухню с тарелкой в руках, громогласно):
Рива Соломоновна! Ваш Яша опять весь сахар слизал с оладий! Я вчера насчитала ровно двенадцать ложек сахара в банке, а сегодня – десять с половиной! Это ж не мальчик, а муравей какой-то!

Рива Соломоновна (мама Яши, высовывается из-за занавески, с бигуди в волосах):
Циля Моисеевна, не кричите, как на Привозе! Мой Яша – ребенок творческий, ему для вдохновения сахар нужен. И вообще, кто вчера мой кусок хлеба с маслом доел? Я на вас смотрю, Циля, и удивляюсь!

Тетя Циля (возмущенно, потрясая половником):
Я?! Хлеб с маслом?! Да я на диете, мне доктор сказал – только кефир и мечты! А ваш Яша, между прочим, вчера у моих гераней землю копал! Говорит, там клад зарыт!

Яша (поднимает голову, невинно):
Тетя Циля, я не копал, я… исследовал! Вдруг там сокровища пиратов? А герань ваша все равно засохла, я ее спасал!

А ещё была баба Клава. Ой, шо вам рассказать про бабу Клаву, нашу блатную королеву с Молдаванки? Это ж не женщина, а легенда, ходячий детектив с привкусом пивной и папирос. Я вам клянусь, всё, шо расскажу, — чистая правда, своими глазами видел, своими ушами слышал, а слухи в Одессе, сами знаете, быстрее ветра летают. Баба Клава была, как говорил наш сосед Сёма, «жёстче каторги, но с душой шире Черного моря». Никто толком не знал, откуда она взялась. Поговаривали, шо сидела, то ли за карты, то ли за махинации с сахаром в войну. Но когда она выплыла в наш двор, вся в чёрной косынке, с глазами, как два привозных арбуза, все сразу поняли: эта мадам — не из тех, кто борщ варит и бельё развешивает. Хотя бельё, между прочим, она сушила с таким шиком, шо тётя Роза Марковна, наша местная экспертка по стирке, только вздыхала: «Галочка, ты видела? У Клавы простыни, как из Израиля, без единой складки! Как она это делает?» А Галина ей: «Роза Марковна, не думайте даже! Это ж Клава, она, поди, и простыни на зоне гладила».

Жила Клава в нашей коммуналке, в комнате с окном на двор, где вечно орал Лёнечка, наш трубач-самоучка. Лёнечка, между прочим, был палачом всего двора. Представляете, пацан, который два раза брал академку в консерватории, но вместо скрипки выбрал трубу! И не просто трубу, а такую, шо от её звуков кошки под лавками выли, а стёкла дрожали. Он, бывало, начнёт дудеть — снизу вверх, как швабра в глотке, а потом ещё и в бубен стучит, будто на Бали шаманит. Как-то Сёма, наш сосед из комнаты напротив, не выдержал. Он, человек спокойный, но с нервами, натянутыми как струны контрабаса, высунулся в окно и заорал: — Лёня, шо ты творишь?! Это не музыка, это атака на нервную систему! Моя собака уже неделю под кроватью сидит, думает, что война началась!

А Лёнечка, весь такой в кудрях, с вдохновенным лицом, отвечал: — Семён, искусство без денег — как труба без воздуха, понимаешь?! Я ж творить должен! Это моя муза!

Ну, Сёма только плюнул и пошёл к Клаве за советом. А Клава, надо сказать, была не только блатная, но и дипломат. Однажды, когда Лёнечка опять устроил концерт, от которого у Яши болела голова, она вышла во двор, неторопливо. Захлопнула шкалик с горла, затянулась папиросой, выпуская кольца дыма, и говорит своим низким, прокуренным голосом: — Скучно, суки. Побегаем? И достаёт кухонный нож — такой, шо им можно было не то шо картошку чистить, а целую банду пугать. Все замерли, даже Лёнечка трубу уронил, а его кудри задрожали. Яша, наблюдавший из своего окна, чувствовал, как по его спине пробегает холодок. Но Клава, ясное дело, не резать никого собралась. Она просто любила театр, любила производить впечатление. Посмотрела на соседей, хмыкнула и говорит: — Лёня, играй дальше, но потише. А то я тебе такую ноту устрою, шо в консерватории не поверят.

И Лёнечка, представьте, послушался! С тех пор дудел так, шо только кошки жаловались, а люди уже терпели.

Но Клава, она ж не только пугала. Когда, нам уже известный мальчик Боря в милицию попал — за какую-то ерунду с друзьями, то ли за драку, то ли за кражу трёх бутылок пива, — Клава пошла разбираться. Вернулась через час, вся сияет, говорит:

— Всё, Розочка, твой Боря дома. Но пусть больше не таскает пиво с ларька, а то я сама его в зону устрою.

Как она это сделала, никто не знает. Поговаривали, шо у неё в милиции свои люди, а может, просто взглядом своим блатным всех построила. Яша тогда подумал: вот бы и ему такую Клаву, которая могла бы его от маминых криков и папиного молчания спасти.

А потом Клава пропала. В один день собрала свои простыни, шкалик, папиросы и уехала. Кто говорил — в Израиль, кто — на зону вернулась, а кто-то клялся, шо видел её в пивной на Дерибасовской, с какими-то типами в кепках. Мы, конечно, её хоронили заочно, на кухне, под борщ и сто грамм. Тётя Роза даже всплакнула: — Такая женщина была, Галочка, такая женщина! Жёстче асфальта, а душа — как море.

А Сёма добавил, подняв стопку: — Если Клава жива, она где-то правит бал. А если нет — то на том свете уже все по струнке ходят. Вот такая она, баба Клава. Легенда нашей коммуналки, блатная королева с ножом и добрым сердцем. И знаете, Яша до сих пор, как увидит простыни на верёвке, думает: а вдруг это Клавины? Потому шо такие женщины, как она, не пропадают. Они просто меняют сцену.

Вся эта безумная семейка, включая и его собственную, и соседей, была для Яши не просто окружением – это была кузница его души. Шум и гам коммуналки, вечные ссоры родителей, анекдоты дяди Фимы, «смотрины» тёти Цили, рев трубача Лёнечки, мудрые (и опасные) советы бабы Клавы – всё это впитывалось в него, как вода в сухую губку. Он боялся раствориться в этом хаосе, боялся быть таким же, как все. Страх, что его внутренний мир, столь богатый и яркий, будет задавлен чужими шницелями и гаммами, был вечным спутником.

Но именно здесь, в этом горниле, он научился видеть. Видеть детали, слышать интонации, улавливать абсурдность ситуации. Он научился прятаться в себе, в своём воображении, где Зайчик Софочка мог разговаривать с селёдкой, а фикус давал философские советы. Школа стала для него не просто местом учёбы, а убежищем, где он мог дышать полной грудью, где его «глупости» не осуждались, а поощрялись. Там, среди строгих правил и аккуратных тетрадей, он мог быть другим. Учительница русского языка, Эстер Львовна, старая, мудрая женщина с добрыми глазами, сразу заметила искру в этом тихом, серьезном мальчике. Она не ругала его за «несоответствие теме», а поощряла, видя в нем будущего Мастера Слова. Она называла его «маленький Бабель» и это была его первая, самая важная победа. Признание. Не крики, не молчание, а признание его уникальности.

Эти победы были редкими, но яркими вспышками света. Как тогда, когда его рассказ про «Воробья-хулигана с Дерибасовской» выиграл школьный конкурс, и директор, толстый, солидный мужчина, похлопал его по плечу: «Молодец, Фишман! Вижу, ты весь в отца! Атаман!». Он тогда не понял, почему его сравнили с отцом, но гордость распирала.

Но были и разочарования, горькие, как несвежий хек. Когда он принес домой свою первую «сказку», написанную от руки, про Зайчика Софочку, которая сбежала из зоопарка и устроила революцию на Привозе. Мама прочла, всплеснула руками: «Шо за бред?! Зайчики не устраивают революций! Тебе что, кушать нечего, чтобы такую ерунду писать?! Иди лучше к папе, помоги ему гайки крутить, от тебя хоть польза будет!» Эти слова жгли его больнее любой двойки. Он тогда понял, что его внутренний мир – это его секрет, его сокровище, которое он должен беречь от посторонних.

Именно тогда, в тишине своей комнаты, под грохот соседских шницелей и вопли мамы, Яков Моисеевич Фишман начал строить свой мир – мир трэш-сказок. Он брал всю эту одесскую сумасшедшинку, весь этот хаос, всю боль и разочарования, и переплавлял их в слова. Слова, которые были абсурдны, смешны, а порой и очень грустны, но всегда – правдивы. Потому что они были выстраданы этим мальчиком с серьезным взглядом, который научился видеть сокровища там, где другие видели только мусор, и находить смысл там, где царил полный хаос. Его родители и родственники, сами того не ведая, стали его первыми, самыми яркими музами. Ведь именно они подарили ему тот самый «кофе судьбы», который разбудил в нем великого рассказчика.