Marco preto. Глава 10

Сокрушение его  смотрелось бы и  комично, если бы Павел не   поставил на их дружбу все  - душу,  надежды, время.  Бурый для него был он сам, он сам, Павел, только все же   дерзнувший бросить вызов судьбе, ее заваренной клетке с убогим  квартирным  метражом.  Вырваться и  получить права, пересесть с убитого «зепера» на «козла», потом   «волгу», по ходу дела их подшаманивая и продавая с прибылью, потом смог приобрести вполне сносную статусную белую «девятку», прекратить выпивать, сначала по-черному, а потом и вообще объявить о завязке.  Построить  гараж на три машины, купить участок за городом в Красном Бору,  начать возводить двухэтажный дом. То, что рядом поднимается человек твоего же склада, бывший тем же зерном на соседней грядке… Это вдохновляло. Да что там, это  просто доказывало, что  однажды  и и сам восстанешь из пепла! Только  зачем, если  брателло уже поднялся и  предъявил Вселенной, что мы не говно?  Ведь  не в тачках же дело! (Для счастья вполне хватает пива,  телека и дивана. И рыбалки по выходным). А суть  в   общении с миром. Мир  говорит: « есть у тебя свой дом, крутая машина-гараж? Ах, не имеется? Пошел вон, урод!» А тут – на тебе: машины, гараж и коттедж.. И мир такой – да-а-а, и вы человеки.
И именно  во множественном числе. Потому что в успехе Бурого был и его существенный вклад.   Там, где   нужны были рабочие руки, бесплатные  руки,  (потому что вечно не хватает денег на   бесчисленные   копки, переноски, покраски) – там его руки случались  первыми, и Павлу это не было западло.  Наоборот,  небесполезное времяпрепровождение помогало отбрехаться от внутреннего контролера с дедовскими стандартами.  А еще – это было время, что приближало  мечту, считай, что свою.
Вот чем был для  блондина басовитый толстенький  весельчак. И даже когда птички начали приносить в клюве обескураживающие новости про обманутых родственников, отселенных к черту на рога – этому тоже не придавалось значения. Мало ли чего в семьях бывает, туда лезть – себе дороже.  То,  что в семье, в семье и останется.  Для семьи ты где-то по-любому свинья. На дружбу дрязги не перекинутся и на  друзьях  не скажутся. И вот теперь…
Пашка сидел, без попыток нагнуться к баклажке,   лишь нервно снимал с лацканов синей   куртки неприметные пылинки. 
Я напомнил, как  начальство попало по пахнущий серой горячий фонтан.
-  Коллегам  пересказал, они ржали как кони.  «Полундра» - это нечто.
Друг     перестает сопеть,     прекращает щипать джинсовку. Приглаживает  русый вихор.  И снова   смотрит  на тропу с  втоптанными с глину бычками…
Блин! Туши свет…
Пашкин сплин сродни апокалипсису.      Обычно, со своей тяжелой дикцией,    в слова он облекает только хорошее.  Анекдот,   прикол,   рассказ о киношке...    А когда  он при тебе   циклится на   безобразии,      ты понимаешь,  что вот он, избранный день,  чтобы  повеситься. 
  -  Давай, рассказывай, -  я открыл баклажку и отхлебнул «охоты». Завинтив крышку, поставил баклаху у ног.  -    Опять  Бурый  нагадил? 
-  М-ды.   
-  И как?
И снова поднимаю баклажку. Жду, когда он приревнует   мою пивную  активность и отберет   амброзию.   Но Пашка неподвижен.  А  это   тяжелый симптом.  Внутренний комментатор  злорадно  констатирует крушение плана. Все шиворот навыворот…   
- Он Моку… у-во-лил…  - вдруг сказал Пашка. 
- Как?!   Бурый?!
Я не поверил ушам.
-  Да,   Бурый - Моку. У-во-лил.
-  Да он же даже еще и  не мастер! Он права не имеет!
Друг   повращал перед собой невидимый руль. 
-  Он…  подстроил …  будто  Мока написал заявление … сам.
-  А  он не помнит, писал или нет? Под градусом был?
Пашка кивнул. .
-  Ды.  Они.. .побрехались… Мока лег спать…   в раздевалке.  Проснулся, а заява… уже…  в кадрах.
-  С подписью Муртазы?!   
-  Ды.
-  А он подписывал?!
-  Нет… А    может,  да.     Бурый же не мог… нагадить… так!
Пашка вздохнул.
-    Мока только  болотники взял.    Бурый давай обходной совать, а Мока ему… мол,  заяву  сочинил,   обходной …  тоже… нарисуешь. 
Пашка вздохнул.
-  А еще мы - он закряхтел,  -  мы тоже… его… 
-  Что «вы его»?
-   Тоже… предали … 
-  Да чем вы могли предать-то?    
Пашка облизал губы  и начал тихо выкладывать  мозаику их измены.
-  Мы решили на работу…   за-бить.   Пока не вернет… Моку. Сели… в баньке бастовать…     Думали… выйдет скандал…Бурый завизжит. Позовет… всех.  Бугры придут, начрай  и… мы  расскажем… А Бурый   к нам – ни-ни… ни слова.   И вот… 
Вовка оказался хитрей. Он  не стал бычить, хотя их стачка   могла обрушить его кропотливо выстроенное здание успеха. Бригада в нем была   пусть и важной, но не главной деталью. Решала дело  причудливая комбинация  отношений с начальством,  связи с  мастерами – вон, как они решили проблему рабочей стачки, подстраховав своими рабочими,   отношений с кладовщиками, нычкующими дефицит,  ублажение шоколадом  болтливых обходчиц…  И теперь из-за недружественной вони старых приятелей, по ходу,   уже бывших, закрывать почти дописанную картину?!  На это он пойти не мог.
-  И вот… заявился … в баньку. Мы сидим… в карты… играем. А он  начал… го-во-рить… Сладко так..
Против их ожиданий, Бурый  не стал отпираться. Он даже  признал свою вину! Да,  повздорили. Да, он   написал заяву, но Мокий же первый заорал на него, мол: «Хочешь – пиши, я подпишу!».  Да, он и написал  и сунул на подпись. А Мока в пылу праведной ярости   – и подмахнул!  А мог не подписывать! Да, он сгоряча – «а вы бы слыхали,     в чем  он меня обвинял?! – что я   тырю вашу зарплату! Вы поняли, не?!» - отнес заяву в отдел кадров. Но  только вот дальше он уже ни в чем не виновен!  Наутро он же побежал  в дирекцию, хотел дело уладить – да куда там! Мока еще с поза той   пятницы, когда воду открыл,  в дирекции смертельный враг! А когда он начальство обгадил намедни, когда из люка вылез,  ему что, это забыли?! А шиш! И обходной живо пошел по инстанциям, даже без участия виновника торжества,  что   совсем  незаконно!    Но тут уж так – либо с полным расчетом по собственному, либо по статье с волчьим билетом! Так что   он не просит себе благодарности, но совсем уж   чморить   – не, вы пардоньте!    Мока начальство обгадил, нас подвел под удар,  а сам уйшел к куму на водоканал.  Помните,   угрожал, что уйдет от него, гандона,    резервуары в коттеджах откачивать? Ему кум держит место! Не, он что вам не говорил?! Вы забыли?
-  А он говорил?
-  Го-во-рил,  - грустно кивнул Павел.
-  И   действительно устроился?
-   Не-зна-ем. Не звонит. Только вот мы…
И тут Пашка   неожиданно махнул ладонью у  глаз.
-  По-ве-лись.
А бригада смолчала. Все ее заготовки оказались ловко отбиты опытным шулером.  А еще,  загипнотизированные напором, они пропустили покупку  их душ за тридцать серебряников. То есть, за штуку наличных.   Да,   взял  их Бурый ни чем-нибудь, а непыльной халтурой за бабки, на что  в прежние времена слесарюги и не рассчитывали.  А тут нате -  тыща рублей!   У  меня зепе 6-8 тысяч  по актуальному курсу,     тысяча ре  и для меня вовсе не лишняя.   Что уж говорить о князях кирки и лопаты, с их грошовым окладом в две-три.  Услыхав сумму,  ребята и онемели.  А на следующий день  их рассовали по работам в разные места.  И сегодня, в пятницу, они вышли  на участок вроде бы  как обычно.  И халтуру с таксопарком Бурый по телефону им подтвердил.   И вообще он  сама  душевность, подкатывал к каждому, про дом и семью расспрашивал. И бычить уже было поздно.
- И вот…  бу-хать…. Совсем нет… же-ла-ния.
Пашка вздохнул.
-  Но   если Бурый не врет, почему же вы предали? – возразил я, -   Подумаешь, парни   вспылили,   дерьмо заиграло.   Муртаза еще и  начрая обгадил, то такие вещи   не прощаются, Бурый прав, это же потеря авторитета... – и я было начал    оправдывать    визами,  но Пашка  категорически, словно ему в глаза прыснули а лимонным соком,   замотал головой, особенно при словах «встань на его место».
-  Не хочу на его...  Он козел.
- И что решили?
- Идем… на халтуру,  – снова вздохнул, -   штука все ж деньги!   А вдруг -  уволит? С чем… останемся?
- Зачем ему вас увольнять? Да ну,  - повторил я не очень уверенно.  Нет, выходка Бурого решительно не укладывалась    в голове.
Пашка наконец взял бутылку, отвинтил крышку…
-    Мы ему – не нуж-ны… Мы все… - он вытянул руку с  бутылкой в воздухе и поводил ей туда-сюда,  - свиде-тели… а свидетелей – хыч.
И  снова умолк, а я начал раздумывать, как  быть в свете открывшихся обстоятельств. Потом подумал, что может быть, свернуть процедуру. Хотел, чтобы друг нализался?  Хотел.  А, может так лучше? Теперь он трезвый вернется домой и Татьяна ничего не предъявит…
Пашка так и не завернув     баклажку.  Видимо, заметил, что я ушел в свои мысли.  Он же  сама тактичность и деликатность.  Сразу обращает внимание, когда его не слушают. Если не слушают, он не повышает голос, а просто виновато затыкается.  А мне не хочется, чтобы приятель чувствовал себя виноватым.  Решаю свести его с грустных мыслей. Вспоминаю сказочную «фишку» Ирмы, и прикидываю, какую бы тему задвинуть. Почему Бурый на себя не похож. Как это объяснить? Да он же просто переродился!  Он – зомби… Пашка любит подобную кинодрянь. Бродячая мертвечина – фу-фу! Я в них ничего хорошего не нахожу, а он фанатеет. А раз так -  пускай этот сказ и продлит! А что? Это забавно! Открываю рот, но дружок   яростно перебивает:
- А  сам       не пил?! Квасил как алкаш!    С Длинным   вообще бухал! А алкаши  – мы… 
-  Так Длинный умер?
-  Два года назад. В начале сентября.
С Длинным – двухметровым балагуром и разгильдяем, в  детстве мы да жили   на одной лестничной площадке.  Он  был из семьи медиков, и часто помогал страждущим друзьям.  Был отличным собутыльником.
-  С Мокой, с Толяном…. с мастаком бухал. Потом Брыков спился, а этот… побежал печень проверять!  Длинный обеспечил… блат! А сейчас – на место Брыка… лезет… трезвенький!   А Жека помер – и блата  не-е-ет! И все-о – не пью!   
Но это напраслина. Бурый и сам натоптал дорожку   к прошаренным эскулапам.  Но Пашку прорвало. Он поминал буровского дедку, проклинал  его здоровый образ жизни, вдруг возмущался буровским припахиваниям, будто раньше не было понятно, что это эксплуатация чистой воды, а особенно, что непьющий Бурый расплачивался  паленой горилкой… Он кряхтел и руки его, словно  замершие в стоп-кадре плети, замирали в воздухе и безвольно валились на колени.  Он говорил,   качался туда сюда, хлопал плотной джинсовой курткой, ерзал по дереву, шуршал…   пока у моих висков вместо этого несмолкаемого «ф-ф-ш-ш»… на фоне вновь бубнящего о поражении внутреннего комментатора… не вообразились   что… это шуршат   гусиные перья. Я хмыкнул – жалкое утешение! Не натужничай, не притягивай за уши!  Но глядя на повисший возле лица русый чуб,  как в великолепной, никогда не проявляемой ярости, он перекидывает ногу и  оседлывает ствол и шлепает округлый бок дерева ладонями, словно жокей измученного коня… меня опять что-то толкнуло. И это было  неспроста. Зря я вспомнил про зомби. Здесь что-то другое. Если реально сказ управляет, то у Пашки он другой.  Жокей…. Коня.  Пашка сел прямо,  развел руки самолетом,  сжал черной парусиной треников ствол и покачивался из стороны в сторону.  Вот-вот и свалится на бок.   
-  Эй,  куда летишь? Пивка  бахни лучше.
Пашка помотал головой: не хочу.   Тогда  я, стоя рядом,    сделал долгий-долгий глоток.  Пока по  бутылочной воронке в меня затекал темный хмель, быстро оставляя   прозрачное место  на   дне,    стало видно, что пластик   не такой уж и темный, не цвета мокрой земли, а скорее влажного песка, желтоватый.  Я показал   Пашке   на изменившийся цвет.
 -  Смотри, бутылка – как жизнь. Сначала кажется черной. Да?  А отопьешь пивка  -  не такой уж и мрак. Чуешь?     Пива отпил – и на, свет в окне.  Неужели ни капли не хочешь?
Друг вздохнул,  вяло принял баклажку и поднес ее к губам. Начал вроде дрожать кадыком,  но тут же   закашлялся,  торопливо завинтил пробку.  Я   поставил бутыль на землю, привстал и похлопал друга ниже загривка… Пашка выставил вперед ладонь  - все,   больше не капли.
Грустно.
Очень грустно.
Видимо, надо разбегаться.
Ну и прекрасно!
-  А не пивши, как заснешь?
-  Не зас-ну, - кивнул приятель, - не зас-ну.
-  А Бурый, значит, не пьет?   
- С  женькиных похорон,   - Пашка выставил два пальца,  -  как Длинный помер, два года
-  Значит, два?
-  Ды.   – Пашка искоса посмотрел на меня – «к чему повторяешься?»
-  А ведь  человек всегда что-нибудь пьет.
Я все же решил попробовать «зомби».
-  В смысле? – в голосе снова угрюмость и нежелание переводить тему в шутку.  Тогда я  перехожу на  нашего кикимора. Его Пашка тоже неплохо узнал с моих слов, поэтому, долго не распоэзиваясь, выдвигаю догадку о «планете начальников»,  куда    нормальных людей нарочно утаскивают и делают из них негодяев.   
-   Как думаешь?  Может быть такое? - я взял бутыль   и сделал большой глоток, - До Вовки я-то думал, что они там и рождаются. А теперь получается, их туда утаскивают…
-  А что Бурый пьет-то? – напряженно  спросил Павел.
-  В смысле?
-  Ну… ты… говоришь: «человек всегда что-то пьет». Что?   пьет?!
-  А ты не догадался? Да кровь пьет, юшку вашу.   
-  Кровь-то? – Пашка задумался и хмыкнул, - ну….   Свиную, говорил,   выпивал. Молочного порося в деревне резали, он и стакан… залудил. Еще этот…  гематоген…   жрал.  Дед-ка! – хмыкнул приятель.
-  Вот. Видишь, он даже по натуре кровь пьет, - не вытерпел я, - потому что    его укусили и он переродился.  Смотри, - я заерзал, придавая словам убедительности, - люди же на пустом месте не меняются.  Его явно   укусили…
-   А чего он тогда нас  не кусает?! – сварливо перебил собеседник.
-  А кто тогда   будет работать?   - ухмыльнулся я, -  Но и в покое оставить ему вас тоже нельзя. Он и пьет кровь морально.  Чем он сейчас и занимается? Разве не пьет вашу кровь?
-  Ну… да. 
- Так что   вам просто надо держаться подальше.
-  И беречь – ве-ну! – усмехнулся  собеседник. – ды-ы-ы.  Дракула! Хех.
Пашка пригладил вихор.
-  Ну как? Лучше стало?
-  Типа того.
-  Вот видишь. Надо найти точную сказку.   Сочиняешь сказку,  зло силу и теряет. Тут вот с Ирмой также было.        Каждый вечер звонок – ты живой еще, сволочь?  - это вместо привета.–– я посмотрел на Павла, мне показалось, что он кивнул. 
 - На днях пересеклись. Она давай про неблагодарность звездеть, мол она меня  человеком сделала, я отвечаю: «может,  наоборот? Кто  из нас   по Европам раскатывает?   Помнишь, кем ты была?  Понимаешь, говорю, ты была как в сказке натуральной жабой на болоте…
Продолжаю говорить, следя за Пашкой, тот кивает, но явно из вежливости. Контакта нет никакого. Блин, надо    пиликать на хату!  Смысл сидеть и молчать?! Или так и должно быть? Может это и правильно?  Нет, я это дело закончу!
На последних словах я поднялся с дерева и пару раз присел, разминая ноги.   
-  Так что вот. Теперь у ней есть надежда, она ее привела в чувство. А все сказка. Помнишь, какая?
-  «Царевна-лягушка», - с неохотой догадался собеседник, покачиваясь вперед-назад.  И снова умолк.   Не прокатило с Федотом. И  про вампира клубочек явно не катится. Не увлекся друже.   Или сказки не те, или метода совсем никуда.  И все же продолжаю мотивационный понос:
-    И теперь первая фраза: «Ну как,  нашел  свое не знамо что?»   «Ищу», - говорю, а она «Как бы твою Василису не нашли прежде тебя».
Я отошел от бревна и жестикулировал, прогуливаясь туда-сюда, пытаясь завладеть вниманием друга, но  его взгляд еще упорней шарил по отполированному бревну,    по утоптанной глине, обсыпанной желтой трухой.
-  И на днях   о разводе заговорила   Магия прямо… Сказку подобрал – и сплю спокойно.
Он покачивался, и сгибался все ниже и ниже, пока окончательно не лег на живот.    Ладони в синих рукавах повисли поперек ствола, словно   обнимая   исполинскую шею…  Точно-точно,  это не конская шея, а  шея гигантской подстреленной птицы. Лебедя дружбы,   что  сейчас медленно валился с небес.   «И пушистые ресницы хлопали, словно крылья,  безнадежно трепыхались,  как руки тонущего в болоте…»   
Гусь дружбы валился сейчас с небес на землю… И Пашка вместе с ним. То есть – на нем.   
Пашка падает… с гусем. А до этого они летали?   Да…. Летал на гусе дружбы и мирился с   житухой…  На гусе. Взмывал над землей на лебеде-гусе – и жил полной грудью,  глядя сверху на проносившиеся поля. А потом он прилетел в Копенгаген и остался в шляпе каменного короля.
Точно!
Приятель медленно возвращался   в сидячую позу, передвигая по бревну ладони и тряся свесившимся светлым чубом – и   узнанный чуб  трепетал на ветру, словно   пестик в набатном колоколе. Чуб заколдованного мальчугана.
«Король обнажит голову, а ты останешься в шляпе!»
А .Пашка сел   и перекинул ногу,   вяло нагнулся  к пакету…    И снова выпрямился. Сложил ладони между разведенных коленей.
- А можешь  обратно прилечь?
Пашка поднял голову – зачем?
Я облизал губы. Так. Так-так-так.
-  Помнишь сказку, где мальчик летал на птице и за шею держался?  Не помнишь? Еще на гусях они летали?
Пашка  с остекленевши взглядом покачал головой. Он   продолжал, видимо, снова вызывал  перед собой зловредный образ, своего джина из бутылки.
- Кто  летал на  гусях-лебедях?
- Кто? – хмуро отозвался приятель, небрежным движением головы поправляю чуприну,  -  на лебедях не помню…  А на гусях  этот…   
А я все понял. Сказка выпрыгнула в мозг прямо из мизансцены, засветилась как на экране сюжетом любимого мультика!
Я вытянул руки к Пашке и завыл утробным голосом:
-   Давным давно, где-то далеко на Севере, среди болот и оврагов, -  внимательно посмотрел в сторону канализационного  мостика через ров у гаражей. Он был  похож на стрелу крана, - жил-был мальчик Нильс.
- Нильс.
- Ды. У  него были светлые волосы, васильковые глаза и очень добрый характер. А вот житье у Нильса было не сахар. Сначала  было ничего, жизнь обещалась сносная, а потом   все перевернулось. Деньги пропали, в квартиру  куча народа вселилась.  И оказался мальчик Нильс не ее хозяином,  а последним  ковырятелем грязи на заднем дворе. Работал он в гнилых подземельях.   А еще он   в росте уменьшился. Рос большим– а тут словно заколдовали его! Стал маленьким и ни на что не влияющим.   Плохо стало жить  мальчику со светлым чубом. – я сделал паузу и внимательно посмотрел на Павла – тот невольно пригладил вихор, а потом в удивлении посмотрел на ладонь. Потом – на меня.
-  Совсем было б худо, если бы не гуси-лебеди. Паслись они в его доме круглые сутки. Чего-то приносили, уносили, курили,
-  Курили?
Я кивнул.
- Видики смотрели... Паслись, одним словом. Ну и мальчик  тоже с ними тусил. А с одним так особенно. Они часто с ним летали. Он забирался на шею   бурого гуся  Мартина и… отрывался от земли.  Вместе с прочей стаей. И жизнь   была уже не такой беспросветной! Наоборот, они летели,  рядом плыли облака, земля казалась  замечательной, словно карта мира, на которую  он раскладывал дедовские медали…
Пашка   вздрогнул и обратил на меня лицо. Стекло во взгляде пропало – он вопросительно смотрел именно на меня.
-  Это что?
-     Андерсен.   Ну вот, так и жил себе маленький Нильс, бытовуху превозмогая. А   однажды  Мартин поделился  с ним заветной мечтой – выбиться в лидеры стаи.  Главный их   на крыло подхрамывает, они вместо лесного озера тут чуть на браконьерские угодия не залетели. В общем, претензий к лидеру у хозяев подворья   хоть отбавляй. Ну и Нильс горячо поддержал   идею. И   стал помогать.  Больше других в его загоне копался, ему стройматериалы таскал, ему лучший корм приносил.  Друг же! Друг в лидеры выбивается!
-  Это не Андерсен. Сказку написала  Лагерлеф, шведка. Помню. И там Нильса  гном   за грубость наказал, -  без запинки сказал  хмурый приятель. 
Не мне было спорить с экспертом, поэтому я кивнул и продолжил.
- Только заметил однажды Нильс, что Мартин его - забурел.  Улетает  вместе с клином – а Нильса не ждет. Все на главное  место посматривает, когда вожак  занеможет.  Или   возьмет Нильса с собой, а в полете, репетируя к начнет   делать мертвые петли, что мальчик едва не падает Нильс ему кричит – а Бурый, то есть Мартин -  не слышит. Лишь о бригадирстве    курлычет.  И вот однажды  хромокрылого  вожака на кухне зажарили.      И рванул на место начальника Мартин, только пятки сверкали,  да как начал выкидывать в воздухе коленца – и уж кричал ему кричал схватившийся за шею Нильс – ноль внимания.  И сорвался он с лебедя-гуся и рухнул   прямо в  болото, в самую грязь. Пришел на подворье   униженный. Разочарованный в дружбе. Как же –   предательство! А  Мартину словно  с гуся вода. То есть – именно что с гуся вода. Он же бурый – гусь?
Пашка кивнул.   
-  Да? Летает себе в поднебесье, о  славе кричит.   
Пашка снова кивнул.
-  И снова  жизнь не мила. Нет полетов.  Кругом грязюка и теснота.   Тут,  правда другой гусь его   пригласил. На их заветное дерево.  Но с того гуся  тоже  взять нечего,  кроме денег на пиво. А вот  что б ужраться-забыться  денег не даст – сам гусь ощипанный.  И выпить, чтобы заснуть – не получится.  И вот маленький Нильс ушел с бревна, выпил все, на что было. А посреди ночи проснулся.  Вспомнил об огорчении. Дружба его прокисла.  Прокисла ведь, да? 
Пашка кивнул
-  И мысли в башке шебуршат, что птицы на крыше:  как дальше-то жить?  Как подняться над жизнью обрыдлой?  И, главное, на ком же, на  ком?  А    вдруг и прочие… гуси, кто в хате пасется,  он тоже все бурые? 
Помолчал, оценивая неожиданный пас молчуну. Пашка не сводил с меня глаз. 
-  Если они  такие же гады?  - я махнул рукой, -  И тогда среди ночи проснешься….
-  Опять проснешься? – буркнул приятель, недоверчивой глядя снизу вверх, - он  уже просыпался. 
Ага, какой ты внимательный стал!
- Да, проветрены комнаты, затихли   склоки у   туалете, расстелены кровати,  все легли спать. А Нильс спать не может.
-  Мдя-а…
- Да, лежишь и думаешь: «Улетел лебедь дружбы и что осталось от жизни? Да еще и без водки? Когда голова трезва – как смотреть на   жизнь?  На фоне ковра с орденами, фотографии деда и шашки его,    участника пяти войн?  Как ее поменять? Чтобы было достаточно места?  Если нет дружбы, нужно хотя бы пространство! Хорошо бы купить большую квартиру и сиделку для тестя нанять. Но это ж какие деньжищи! А где мне их взять?»
На заводе вкалывать за четыре копейки? Где штрафы за опоздания?   Нет, уж лучше   тепло и канавы!     И  плывут-плывут в трезвой башке    мысли о лотерее, о счастливом билете, о набитой баксами сумке, кем-то потерянной. О миллиардере, которого неожиданно спас, или о четком бандитстве, когда бескровно ограблен какой-нибудь банк.   Хороводят    мысли, и потом превращаются в   клоунов со страшными рожами.   И вслед за ними  пружинами внутри дивана скрипит в душу   стыд.  И  Нильс встает, переваливается через жену…
-  Он справа лежит от жены, -   буркнул Пашка, -  Ему не надо переваливаться. Сразу – ноги в тапки и в коридор.
-    Я думал – слева.  Значит,    обходишь кровать,  тихо открываешь соседнюю комнату, чтобы не разбудить беспокойного   инвалида труда и нелепого времени,  цепляешь взглядом фотографию бравого генерала, надеваешь черные треники, футболку и   кеды,  пошатываясь, спускаешься на улицу, бредешь на проспект, к разливухе.  Но и разливуха - закрыта! 
-  Со двора за автоматами  сэм   из окна разливают! Круглые сутки! – Пашкин взгляд   сияет как пряжка.
-  Но денег-то нет?  На бревне  дали  только на пиво. Тогда Нильс идет   к   игровому салону… -   потому что…
-  Потому – что?! – взгляд его   зорче глаз Оцеолы, вождя семинолов.
-  Там    еще один гусь, приятель Юрец. Ты заходишь в салон,  стреляешь у него денег, чешешь в ларек и берешь, наконец-то лекарство.  И выпиваешь   и засыпаешь без чертовых клоунов. Чтобы утром услышать: алкаш!  Когда  уже нализался?! 
-  А у Юрца  точно  стрельну.  Если… он еще не проигрался… в дым!  - Пашка победно поерзал на бревне, потом, словно что-то вспомнив, заозирался  в поисках бутылки, нагнулся, благодарно схватил ее, и впервые  прильнул к  ее горлышку.
- Гусь прокис, а не дружба. Дружба – осталась, - завершил я сказочный экскурс, - потому что гусей-друзей у него завались, у нашего Нильса, мальчика, который ни на что не влияет.
Пашка продолжал засасывать хмель.   Пока он пил, я с удивлением отмечал:  «Ждал рассказа о себе,   а вон что вышло. Но интересно!»
-  Продолжать?
Не отрываясь от бутылки,  друг  милостиво махнул   рукой.
И я продолжил. 
День как день, и день никак день. Он – кудель.  Ниточку тяни потяни…
Ни жемчуга, ни клубочка, ни милой дарить, ни дорогу искать.
А что? Крылья вязать! Кому? А гусю-лебедю, Дружбе с пеленок….
Ниточку тяни-потяни – слова, слова, да  зелье-вино. 
А все-таки дружба,  какая  ни есть – а святая.
Дружба – гусь-лебедь четвертый.
Я  позволил себе снова отойти от дерева и немного покружить, раскинув руки и не прекращая бормотания. Пашка, словно младенец с соской во рту,  смотрел заворожено, словно на финишный спурт любимой лошади, на которую поставлено все. 
Пусть в царстве повсюду развал и позор, пускай камарилья заполнила двор, пусть слуги царевы забудут закон,  им  дружба святая поставит заслон. Патрон, что беспечно обронишь, отдашь, друг тихо положит тебе в патронташ. Когда из-под ног исчезает стезя, найти ее снова помогут друзья, и если  два  слова не в силах  связать, твой друг за тебя их поможет  сказать. Когда ты не в силах продолжить забег, о том, как крылат ты, какой человек,  где   ветер в твой парус, а где - не  с руки, чем связаны разные жизни куски, где «можно» твое, где также "нельзя"  об этом единственно скажут друзья. 
-  Не скажут друзья, но свяжут друзья... Сказать другу тоже, что значит связать., - делая пояснения я остановился и повернулся  бревну.  Пашка механически кивнул. Взгляд его опять остекленел, но уже по-другому.
-   Надежные крылья привяжут они, ни мать, ни подруга,  никто из родни, ни что воспитало, ни что родило, уже не  поставит тебя  на крыло.  Но в этом пределе прошу об одном: не путай ты друга с волшебным конем, и сколько ты помощи дружеской взял, то столько  назад честным узам  отдал. Едва только сила вернется  к тебе – друзьям возвращай,   не держи при себе.
А   когда я закончил,  он и вовсе   раскрыл  рот. Взгляд его  - на мне - наконец-то обрел осмысленность  и сосредоточенность, а светлые брови озабоченно сошлись на переносице, что означало недюжинную работу мысли. Увидев, что я сунул руки в карманы, торопливо, как у него обычно водится при виде друзей в волнении или сомнении – словно под рукой  эликсир счастья, быстро цапнул баклаху с остатками пива, свинтил крышку и протянул ее мне. Я взял ее с небольшим артистическим поклоном, словно букет.
-   Спасибо. 
-   И вам!
Я замолчал. Пашка воровато поглядел по сторонам, почесал в затылке
– И что… это?
Он помахал   руками, как птица, и я чуть не прыснул.   
-  Ну, ты же сам все слышал. Ты - гусь.
-  Я?   
-  Ды.
-  А Нильс?
-  Что?
-  Ну… мальчик жа…. летал?  Нильс на …  буром…  Мар-ти-не?!
-  Это  в сказке. Там ты Нильс, а Бурый - Мартин.  А здесь  – ты гусь.  Для меня гусь. На котором я пытаюсь взлететь. Я   на тебе    взлететь к небесам пытаюсь.
-   Ты – на мне?
-   Да.
-    Я – гусь? – Пашка задумался.
-  Да. Гусь дружбы.   Мы все друг для друга гуси.      
 Он откинулся назад и наклонил голову на бок.
-    Гусь, -  приятель почесал нос, - Это что - язы-чест-во?  А где… тогда   -  столб?! И-и-идол?!
-   Вот! – я ткнул  в бревно под Пашкой, - вот тебе столб, если надо
 Приятель крякнул и опустил голову. Погладил ладонями дерево.  Снова посмотрел на меня.
-   Тогда….   зачем? 
Заче-ем…
Мне пришлось раскрыть карты. Притом, во всех подробностях. Начиная от визита к Славке,   сидениями на стоянке и «портфелю менеджера», заканчивая Возвращением и Белым Светом. И постулатом, что вещи этого мира – не настоящие. А настоящие обитают в другом мире, в Белом Свете, в пространстве смысла – и мы лишь игрушки в их руках. Там наши фигурки и диспозиции расставляются. Не знаю, понял ли «Савл» мою мысль    как понимаю ее я, но вот   что настоящий мир – он не совсем настоящий, даже совсем не настоящий – эта идея ему «зашла». И не потому, что мы   оба ущербные,  а  чисто интуитивно. Он всегда понимал,  что подлинные вещи, гуси-лебеди,  редко видны глазу, зато четко видны сердцу, извините за слюни. Ну а с ними  у Пашки всегда   все было тип-топ.