Ждун и Ко -нец света-

– Ну, чего расселся, окаянный! – с этой фразы начинала свое обычное рабочее утро больничная уборщица тётя Клава.

Уже больше года, не сходя с места, на стульчике, приставленном к стене у кабинета «нервопатолога» (именно так называла этого доктора тётя Клава), сидело жирное, слегка печальное, безногое существо, сложив худые старческие руки на несоразмерно огромном, расплывшемся животе. Существо тихо, без апломба, без нервотрёпки, и даже без явных признаков огорчения, ждало своей очереди. Вернее, было бы даже правильнее сказать, что оно ждало своей участи – так как очередь его каждый раз подходила, и снова проходила мимо, а существо даже не шевелило ни единым мускулом на своем одутловатом, похожем на лик морской коровы, лице.

Все работники больницы, от завхоза, вечно шаркавшего тапками и гремевшего ключами, до главврача – Марфы Стефановны Половинкиной – толстой, некрасивой женщины, в чём-то даже похожей на сидящее в коридоре, в двух дверях от её кабинета, одиноко свесившее хобот существо – все как один давно уже свыклись с этим душераздирающим зрелищем и перестали обращать на него какое-то мало-мальское внимание.

Впрочем, все – да не все. За что-то невзлюбила тётя Клава этого печального обрюзгшего постояльца, смотрящего всегда в одну точку перед собой и тяжело сопящего своим толстым носом в ожидании… Чего? Никто не знал, чего ждёт он/она/оно здесь, на приставном стульчике в тусклом больничном коридоре с давно не крашеными стенами. Одна тётя Клава чётко знала, что добром это не кончится, и при каждом представлявшемся случае высказывала своё мнение, сопровождая его грохотом жестяного ведра и плеском серой, вонючей от старости половой тряпки в такой же серой, унылой воде.

Тётя Клава, тётя Клава… Не ты ль была когда-то первой красавицей на деревне, за которой волочились самые выгодные окрестные женихи? Что с тобою поделало время, во что превратились твои лакированные руки, так жеманно державшие длинный ореховый мундштук с папиросой и вздымавшие мизинец, выражая крайнюю степень возвышенности над происходящим? В конце концов, куда, а главное, когда сошла с твоего лица та писаная незыблемость и отрешённость, ради которой ветреные  донжуаны готовы были без раздумий свалиться с конька соседствующей с твоим домом общественной бани и безвозвратно переломать себе столь необходимые в их юном возрасте конечности?

Но не о Клавдии Ираклиевне ведём мы рассказ, хотя и будет она одной из главных героинь нашего безучастного повествования.

Нас интересует здесь тот/та/то, кто ждёт в коридоре. Мы назовём его/её/его просто, без замысловатостей и условностей, невзирая на банальную очевидность коннотаций с одной стороны и, возможную угрозу тайно существующих где-то в казематах патентных бюро авторских прав с другой – Ждуном. Ведь, по сути, единственной функцией его/её/его в этом тревожном, натянутом как струна, пахнущем безысходностью, навевающем чувство незавершенности и несовершенства, хрупком, как половинки рябой скорлупы в висящем на тонкой соломинке гнезде из трав и перьев, мире является ожидание.

Тётя Клава, она же агент Нора, она же Штучный генератор пространственных интерференций, она же Восемнадцатая наследница трона Хагров, она же Бесстрашная покорительница параллельных прямых и Несметная сокровищница архангельских откровений, Серая кардинальша подземных колодцев, Виселица и Гильотина отрёкшихся героев, Недостижимое каноэ племени Брю, Раскрытая книга одиноких мечтателей, ненатёртая лампа Алладина, Печать просветления на ликах младенцев, Кривая замысловатых пространств, вырубленных ломом в скале Противоположностей, она же Ждуноненавистница – тыкала в него/неё/него острым концом своей швабры каждое божье утро, полагаясь лишь на волчье чутьё, помогавшее ей нащупать на его/её/его теле самые болезненные и неприятные точки. Целью этих действий было не что иное, как стремление изгладить в себе чувство несправедливой непризнаности этим, описанным выше, миром и погасить чересчур неудержимое желание взять, да и нахлобучить это проклятое ведро с вонючей в нём тряпкой на голову кому-нибудь из постоянно сидящих в очереди к нервопатологу  и пахнущих близкой смертью стариков, ничем, кстати, не отличавшихся от неё самой – что было обиднее всего.

– Как она ещё не убила его за год? – изумлённо и устало думала про себя Марфа Стефановна, имевшая доступ к просмотру видеокамер наблюдения и ежеутренне занимавшаяся подробным изучением произошедших в больнице за ночь событий. Марфа Стефановна представляла себя на месте коровоподобного существа и, с болью, сводившей правую половину челюсти, качала седой некрасивой головой, негромко похлюпывая тройным подбородком. Главврач Марфа, или как её втайне называли между собой сослуживцы, Перловка, была озадачена проблемой Ждуна не менее, чем уборщица Клавдия Ираклиевна. Ей тоже не нравилось это нахальное ожидание посреди вверенного ей коридора, приводившее в смущение пожилых почтенных посетителей и время от времени посещавших больницу членов проверочных комиссий и иностранных делегаций, непременно отмечавших впоследствии в своих докладах одну странную особенность, отличавшую Половинкинскую больницу от остальных лечебных заведений в ближайшей округе. Отзывы о Ждуне не всегда были неприятными, а зачастую даже, наоборот, восхищенными или сочувственными, однако Перловка Стефановна никак не могла отделаться от преследовавшего её в последнее время наваждения. Ей часто снился один и тот же сон – будто это именно она, без ног, сцепив пальцы сухоньких ручонок на необъятной талии, с неимоверно отросшим морщинистым хоботом и бесконечно печальными, но при этом полными невыразимой надежды, блестящими черными глазами, сидит на стульчике у двери своего собственного кабинета, не в силах решительно постучаться, войти и, наконец, объясниться с самой собой – надменной и неотзывчивой заведующей районной больницы – по поводу давно беспокоящего её пламенеющее сознание насущного вопроса. Что это был за вопрос, Марфа никак не могла уяснить и, проснувшись, подолгу ворочалась в постели, вспоминая липкие подробности тягучего, мучительного сновидения.

Со временем, она стала замечать на плёнках видеозаписей кроме уже привычного всем посетителям и работникам больницы Ждуна других, не менее странных, персонажей, появлявшихся неожиданным образом в тех или иных уголках коридора, но вскоре пропадавших из виду, словно их и не было. Многократный пересмотр плёнок, в том числе в замедленном темпе, не вносил ясности в тайну их появления и исчезновения, и никто из её сотрудников никоим образом не давал понять, что он/она/они тоже наблюдают эти загадочные сущности. Даже тётя Клава, на чью латентную нетолерантность и затаённую жестокость по отношению к чужакам рассчитывала заведующая, ни разу и словом не обмолвилась о каких-либо неподобающих проявлениях в сфере потустороннего.

Тем не менее, количество и разнообразие существ, запечатлённых видеорегистраторами, неукоснительно росло. Уже еженощно наблюдались целые собрания и, можно сказать, даже крёстные ходы, которые эти существа организовывали в помещении больницы – от вестибюля до собственно кабинета заведующей, находившегося в дальнем конце коридора, и затем в противоположном направлении до каморки Старшей Сестры-Хозяйки, являвшейся вотчиной Клавдии Ираклиевны – самой пожилой и, соответственно, уважаемой сотрудницы описываемого лечебного заведения. Проходя мимо Ждуна, сущности отдавали ему честь, салютовали или били земные поклоны, а некоторые совершали замысловатые движения конечностями у себя перед лицом (вернее, перед той частью тела, где у обычных существ находится лицо).

Ритуалы эти были непонятны и неприятны Марфе Стефановне, и она порой даже отворачивалась от экрана, чтобы погасить возникавшее время от времени чувство отвращения и тревоги, вызванное просмотром этих ночных вакханалий.

Тем не менее, Марфа Стефановна стала постепенно привыкать к странным выходкам незваных пришельцев, и даже начала различать их по определённым признакам, закрепившимся в её сознании за тем или иным существом. Так, самый первый пришелец, которого она заметила сидящим на корточках в дверном проёме кабинета ухогорлоноса, был низенького роста, от пупырчатой кожи его исходило изумрудное сияние, а плешивая круглая голова отливала синевой, отражая холодный блеск люминесцентных больничных ламп. Он отдалённо напоминал самого Ждуна, в особенности оплывшим животом, разлегшимся по полу на многие сантиметры вокруг, и худыми сморщенными руками, сцепленными перед собой в просительном жесте. Единственное, что очевидно отличало этого новенького от уже прижившегося здесь предшественника, был шершавый морщинистый пятачок вместо хобота, и чтобы как-то обозначить его, Марфа стала называть его про себя Хрюном.

Ждун и Хрюн – чем не великолепная парочка завсегдатаев заштатной  провинциальной больнички?! Но их компания недолго ограничивалась лишь ими двумя. Одним серым будним утром Марфа обнаружила на плёнке ещё одну сущность, крайне отдалённо напоминавшую нечто живое, однако совершенно определённо имевшую все необходимые органы пищеварительного тракта, включая задний проход, с помощью которого она/он/оно извергало из себя на редкость зловонные газы. Закономерно, что вы, дорогой читатель, равно как и сама заведующая Половинкина, озадачились вопросом, как же смогла она определить наличие этих газов в атмосфере больницы, не присутствуя лично при их извержении. Объяснение этому только одно: вонь была настолько крепкой и омерзительной, что от неё щипало в носу даже посредством просмотра видеозаписи. Благодаря этому неприятному свойству, сущность получила от заведующей обидное, но ёмкое прозвище Бздун. И, словно в подтверждение этому, и одновременно в оправдание себе, Марфа обнаружила на одной из видеозаписей отчётливо запечатлённый момент, когда даже Ждун, при появлении в непосредственной близости от себя Бздуна, расцепил бледные старческие пальцы и зажал ладонью оконечность своего хобота в том месте, где у него предположительно находились ноздри.

Немногим позже, к компании присоединился Глазун – именно так окрестила его Марфа Стефановна за его огромные, как у лори, вечно удивлённые и одновременно несчастные глаза. Он имел обыкновение усаживаться на пол напротив главного входа и, уставившись перед собой и слегка подрагивая, словно от озноба, подолгу смотреть, не моргая, на происходящие во внешнем мире ночные события, отражавшиеся в его бездонных зрачках вспышками мотоциклетных фар, зажигалок и отблесками пивных бутылок.

Пятым появился Карачун. Он чем-то напоминал Деда Мороза, но разрез глаз выдавал в нём восточца, и круглая конусовидная шапка с меховой оторочкой явно свидетельствовала о его тюркском происхождении. Карачун коротал ночи, неутомимо расхаживая по больнице в длинном, расшитом звёздами и снежинками ватнике с развевающимися полами, и что-то неустанно бормоча в густую, седоватую, но всё ещё моложаво подкрученную снизу, бороду.

Шестым в пространстве больничного коридора материализовался Пачкун. Таким незамысловатым прозвищем Марфа Перловкина окрестила нового пришельца за то, что он был с ног до головы покрыт разноцветными пятнами всех оттенков светового спектра, чем напоминал ей о когда-то виденном по телевизору в программе «Клуб кинопутешествий» празднике Холи, проходящем ежегодно в недостижимой Индии и имеющем целью перемазать непищевыми красителями всевозможных цветов добрую половину граждан этой далекой страны, а также большую часть заезжих путешественников, а заодно некоторое количество домашнего скота и какое-то число подпавших под горячую руку бездомных животных – обезьян, кобр и, частично, вомбатов.

Седьмое существо, внесенное в реестр потусторонних посетителей больницы, представляло собой нечто аморфное, в белом балахоне до пят, куклуксклановском колпаке с прорезями для глаз (правда, почему-то, тремя, расположенными в виде равнобедренного треугольника, и почему-то сзади) и с устрашающего вида топором на длинной массивной рукояти в руке. Марфа Стефановна занесла его в вышеупомянутый реестр под цифрой «7» и под красноречивым именем «Колун».

За ними неотвратимо последовали Драчун (задирал всех и вся), Бодун (отличался огромной головой и скошенными к переносице глазами), Ведун (с длинной седой бородой и в сорочке, повязанной расшитым поясом), Плакун (с платочком в руке и вечной соплёй, свисающей с волосатого носа), Видал Сосун (с пышной причёской, неизменно вызывавшей ассоциацию с рекламой шампуня), Колтун (с большущим дрэдом, как у индийского бабы), Полоскун (с полосатой раскраской, как у енота), Колотун (с гусиной кожей и мелкой дрожью), Болтун (с огромным болтом, заткнутым за пояс), Торчун и Ворчун, Топтун и Горбун, и, наконец, Натан с фамилией, каким-то замысловатым образом связанной с деревьями.

Очередным утром, просматривая видеозапись ночной вакханалии, Марфа Стефановна обнаружила, что участники действа никуда не рассосались, а остались под дверями её кабинета, представляя собой нагромождение рук, ног, жирных животов и отвратительных выражений на не менее отвратительных мордах. Заведующая тихонько встала из-за стола, осторожно, на цыпочках, подкралась к двери, приоткрыла её на малюсенькую щёлочку и…

В эту же секунду раздался оглушительный взрыв, и над разрушенным сногсшибающей огненной волной зданием бывшей больницы в небо взметнулся белый гриб огромных размеров, вскоре заполонивший всё видимое пространство.
 
P.S. Здесь, однако, следует отметить, что увидеть это пространство было уже совершенно некому. Земля на многие тысячи километров вокруг превратилась в выжженную, замороженную пустыню.