Тишина

Тишина наступила внезапно, как будто само время, уставшее от собственного бега, присело на порог, запрокинув голову к звездам, и замерло, не в силах выдохнуть. Она была не пустотой, а плотной материей, наполненной шепотом пылинок, трепетом теней и тяжелым дыханием ожидания. Даже воздух, казалось, загустел, превратившись в янтарь, где каждое движение — жест, каждое слово — обречено было стать окаменелостью вечности. Луна, та луна, что вечно смотрела на землю с холодным любопытством постороннего, в ту ночь словно устыдилась своей отстраненности. Ее свет, обычно острый и безжалостный, смягчился, расплылся по углам, как молоко, пролитое на грубый камень пола. Он ласкал трещины на кувшине, выхватывал из полумрака спутанные петли корзин, гладил выцветшие циновки, чьи узоры стерлись от бесконечных прикосновений босых ног. Казалось, сама бедность обстановки стала здесь ритуальной: ветхие вещи, как старцы у порога храма, благословляли этот миг немой торжественностью.

Плотник — человек с руками, изборожденными занозами и смолой, — стоял, прижимая к себе Марию, и его ладонь, широкая и шершавая, легла на ее плечо с такой осторожностью, будто касалась не тела, а грани между мирами. Он думал о том, как странно: всю жизнь строгать дерево, находить в сучках и свилеватых волокнах скрытую гармонию, и вот теперь — держать в руках нечто столь же хрупкое и неподвластное резцу, как судьба. Мария, чувствуя его пальцы, сжимавшиеся и разжимавшиеся в немом вопросе, улыбалась в темноту. Ей чудилось, будто их двое во внезапно опустевшей вселенной: он, она и этот свет, что просачивался сквозь щели, как благодать сквозь трещины бытия. Она вспоминала, как в детстве пряталась в доме от зноя, и тогда тоже мир сужался до размеров убежища — тесного, но цельного, как ореховая скорлупа, внутри которой бьется ядро жизни.

А эйфория... Она не была восторгом, нет. Это было скорее узнавание: мир, вечно громадный и равнодушный, вдруг подогнался под них, как платье, сшитое на заказ. Ни велик, ни мал — впору. Иосиф вдруг осознал, что все эти годы, таская бревна, он невольно готовился к этому — к умению удержать равновесие там, где земное встречается с небесным. В его объятиях дрожала не только Мария — дрожала сама ткань реальности, готовая распороться по швам, чтобы явить то, что не уместится ни в какие ясли. Но сейчас, в этой тишине, даже трепет казался частью безмолвного диалога — словно сама вечность, притаившаяся в углу, переводила дыхание, боясь спугнуть чудо...

И как-то вдруг случилась тишина.
От нежности смущенная луна
чуть скрашивала скудость обстановки –
кувшин, корзины, старые циновки.
 
И некий плотник некую Марию
заботливо за плечи обнимал,
и мир переполнялся эйфорией,
и был им впору – ни велик  ни мал!