Холодные отношения

Взгляд отца был или по-детски озорной, или гневлив как на иконах, - прямо громовержец.
Бывало Родя стоял под этим взглядом словно пронизанный рентгеновскими лучами на медосмотре. А отец ещё и зубами скрежетал.
Со стороны могло показаться – сейчас от Роди горка пепла останется. Но Родя в такую минуту и сам вдруг вскидывал взгляд из-под своей изломанной брови, сверкал глазом на отца в упор.
Так они некоторое время без слов обменивались энергиями и, опустошённые, сердитые расходились по своим комнатам, хотя до окончательного примирения было ещё далеко.
Схватка продолжалась на расстоянии-со стороны отца посредством его пишущей машинки Olympia, немецкой, трофейной, - а со стороны сына – посредством его шестиструнной «луначарки» Ленинградской фабрики муз-инструментов.
Из какофонии щелчков и аккордов постепенно складывался замысловатый джазовый ритм. Ссора переходила в весёлую импровизацию, и только тогда по квартире разливалось полное умиротворение.
Во всё время сшибки отца с сыном в дверном проёме своей комнаты стояла мама Роди, схватившись руками за локти и склонив голову, словно под напором урагана.
Силы женского миротворчества обычно хватало у неё только на то, чтобы обозначать собою полное неприятие происходящего, молча продуцировать страдание.
Она чувствовала себя в семье одинокой.
Непререкаемо высокое положение перед ней, учительницей начальных классов,  писатель Кисляков (папа Роди) заимел как супруг, старше её почти на двадцать лет, и как человек самых высоких представлений о чести.
Родя безотчётно подражал джентльменству отца, его аристократическим замашкам.
Девушкам это в мальчике нравилось, а маму приводило в смущение и пугало.
Двух джентльменов на одну крестьянскую дочь было многовато.
Но благо, мысли о равноправии уже глубоко проникли в комсомолок её поколения. Случалось, и  она набиралась смелости, входила к мужу в кабинет выяснять отношения. Плотно прикрывала дверь и говорила там сдавленным шёпотом.
А Семён Игнатьевич и не думал сдерживаться. Громко, с писательской чёткостью раскладывал по полочкам неосновательность её претензий.
После чего Вера Константиновна выходила из его кабинета потерянной. Останавливалась, зажимала ворот кофты на груди и говорила:
-Что тут поделаешь, Родя. Он ведь старорежимный.
Случалось, в пылу таких родительских столкновений, отец зрелищно, театрально покидал дом.
Показывался за окном на мостках как на подмостках - гордо шествовал по гремучему настилу и скрывался за углом. Был ещё тот артист, в бытность свою играл в армейском театре.
Обуреваемая чувством вины за возможный распад семьи Вера Константиновна принимала боевую стойку как на уроке с детьми. Так же властно отправляла Родю вдогонку за мужем как какого-нибудь второгодника в угол у доски. Ей самой на виду у всей улицы проводить операцию по задержанию супруга было не к лицу.
И Родя, тоже проявляя недюжинные актёрские способности возвращал  гордого папу к семейному очагу. В роли брошенного ребёнка Роде легко удавалось разжалобить вспыльчивого родителя. 
И всегда шумно было дома.
Треск печатной машинки действовал на Веру Константиновну мучительно.
Выслушивать беспорядочные звоны гитары, конечно, тоже никаких сил не хватало, но на сына ещё можно было найти управу. На пределе терпения Вера Константиновна входила к нему в комнату, и произносила сквозь сжатые губы:
-У меня тетрадей на два класса… Планы… Политинформация…
И Родя покорно вешал гитару на гвоздь.
Появление мамы в его комнате было всё - равно, что приход учителя из школы с жалобой на «мальчика». И это было не далеко от реальности: Вера Константиновна преподавала в той же школе, где учился Родя.
То есть он был учительский сын, а большего несчастья для ребёнка нет. Всякий мог его уязвить, сказав с укором: «Что же ты так, Родион! У тебя же мама учительница».
И это было как приговор.
С другой стороны - ему делали поблажки на уроках, ставили завышенные оценки, не вызывали к доске, если он прятал глаза по неготовности. И тогда он уже страдал - от лжи.
Дети всё замечали и дразнили: «Училкин сынок». Или шипели вслед проходившей по коридору маме производное от её фамилии: «Кислая». И Родя не решался затеять драку, потому что - «сын учительницы». И потому что у всех учителей имелись клички. А душу отводил в компании с уличными сорванцами.
В результате чего он «совсем развинтился», и после восьмого класса бросил школу. Уличная жизнь восхитила его. Появились настоящие друзья. Так что ему даже пригрозили исключением из детского городского хора и лишением поездки в Болгарию, чему он не верил, бывши в хоре единственным стоящим запевалой, звездой и знаменитостью.
Он стал ходить в вечернюю школу, а целыми днями бацал на гитаре, начиная с утра.
И теперь уже не выдержал отец.
Однажды он встал на пороге комнаты опершись на косяки двумя руками словно на распятии, и заговорил хорошо поставленным голосом, заготовленными фразами о своей прекрасной трудовой юности, и о потерянной сыновней. Предрёк неминуемый крах жизни Роди. Нелицеприятно прошёлся по всему его поколению. Это показалось сыну несправедливым. Он вскочил на ноги. Заговорил в ответ дерзко о свободе и прочих духовных ценностях молодого поколения.
Несчастный был расстрелян тремя выстрелами в упор:
-Дармоед! Тунеядец! Лентяй!
Родя задорно сообщил отцу, что его без экзаменов приняли в музыкальное училище. Мол, он при деле. Но в грохоте своей словесной канонады Семён Игнатьевич этого известия не расслышал.
-На завод! К станку! В народ!
И студенческий статус Родя обрёл. И в Болгарию поехал. Казалось, жизнь налаживалась.
Но в Софии он попался. Для провоза через границу запрещенной пластинки «Битлз» наклеил на неё круглую этикетку (лейбл) с пластинки болгарской народной музыки.
Узнав об этом, взбешённый Семён Игнатьевич выкрикнул:
- Ты меня перед всем городам опозорил!
Схватил с подоконника горшок с вонючей пеларгонией и швырнул в Родю.
Родя увернулся. Горшок разлетелся вдребезги, оставив на стене вмятину. Выбоина долго напоминала Роде о том грозовом дне. Пока мама не приколола на это место открытку с видом на Кремль.
В училище он «выезжал только на таланте». Но всё-таки умудрился получить диплом с отличием.
И потом ещё учился в московской Гнесинке. После третьего курса подался на заработки  и его затянуло. Шатался по стране солистом и с группами. Пел джаз в ресторанах Прибалтики. Вдруг сподобился писать музыку для фильмов. И с родной кинокомпанией побывал на многих кинофестивалях в Европе.
Женился и разводился.
Когда умер отец – он не смог приехать в родной город на похороны из-за напряжённых гастролей.
А на кончину матери его свалил Ковид.
Родственники похоронили Веру Константиновну по завещанию – вдали от мужа на загородном кладбище рядом с сестрой и мамой.
«Они у меня самые близкие люди, самые родные. Они моя семья, - писала она Роде, предупреждая об этом.
Наконец он приехал.
На вокзале взял такси и сначала возложил цветы на могилу матери. Потом на центральном кладбище с помощью служащих нашёл отцовскую усыпальницу .
Пробрался через заросли крапивы. Начал отворять заржавленную калитку, а сталь вдруг так взвопила в петлях, что сердце пронзило. И из-под земли ударил квант энергии, холодной и яростной, как бывало у них с отцом при жизни.
Он вцепился в оградку двумя руками и долго стоял так, пережидая потрясение.