Холодные отношения

Взгляд отца был или по-детски озорной, или гневлив как на иконах, - прямо громовержец. Бывало Родя стоял под этим взглядом словно пронизанный рентгеновскими лучами на медосмотре. А отец ещё и зубами скрежетал. Со стороны могло показаться – сейчас от Роди горка пепла останется. Но Родя в такую минуту и сам вдруг вскидывал взгляд из-под своей изломанной брови, сверкал глазом на отца в упор. Так они некоторое время без слов обменивались энергиями и, опустошённые, сердитые расходились по своим комнатам.
Схватку, со стороны отца, продолжала его пишущая машинка Olympia, немецкая, трофейная, - а со стороны сына – его шестиструнная «Луначарка» Ленинградской фабрики муз-инструментов.
Постепенно складывался замысловатый джазовый ритм. Некоторое время отец ещё подыгрывал Роде, но долго валять дурака позволить себе не мог, в отличие от шалопая с гитарой. Дверь в кабинет отца с грохотом захлопывалась и оба, умиротворённые, разлетались в собственные космосы.
Во время сшибки отца с сыном в дверном проёме своей комнаты, схватившись руками за локти и склонив голову, словно под напором урагана, стояла мама Роди.
 Силы женского миротворчества обычно хватало у неё только на то, чтобы обозначать собою полное неприятие происходящего, молча продуцировать страдание.
Непререкаемо высокое положение перед учительницей начальных классов (мамой Роди) писатель Кисляков (папа Роди) получил как человек чести, участник физкультурных парадов в тридцатые годы, военный корреспондент и автор книг.
Родя безотчётно подражал джентльменству отца, его аристократическим замашкам.
Девушкам это в мальчике нравилось, а маму приводило в смущение и пугало. Двух джентльменов на одну крестьянскую дочь было многовато.
Она чувствовала себя в семье одинокой.
Но благо, мысли о равноправии уже глубоко проникли в комсомолок её поколения. Случалось, и  она набиралась смелости, входила к мужу в кабинет выяснять отношения. Плотно прикрывала дверь и говорила там сдавленным шёпотом.
А Семён Игнатьевич и не думал сдерживаться. Громко, с писательской чёткостью раскладывал по полочкам неосновательность её претензий.
После чего она отваживалась говорить и с Родей, но только как с товарищем, истолковывая супружеский конфликт даже и с политическим уклоном.
-Что тут поделаешь, Родя. Он ведь старорежимный.
Случалось, в пылу таких родительских столкновений, отец зрелищно, театрально уходил из дому.
Показывался за окном на мостках как на подмостках - гордо шествовал и скрывался за углом. Был ещё тот артист, в бытность свою играл в армейском театре.
Постановка действовала убедительно. Обуреваемая чувством вины за возможный распад семьи Вера Константиновна вмиг преображалась в деловую распорядительницу, как на уроке с детьми, и так же властно посылала Родю следом за мужем: ей самой на виду у всей улицы проводить операцию по задержанию супруга было не к лицу.
И Родя, тоже проявляя недюжинные актёрские способности, возвращал  гордого папу домой.
Всегда шумно было дома.
Треск печатной машинки действовал на Веру Константиновну мучительно.
Выслушивать беспорядочные звоны гитары было тоже невыносимо, но на сына ещё можно было найти управу. Потому на пределе терпения Вера Константиновна входила к нему в комнату и, глядя поверх очков, отрывисто говорила:
-У меня много тетрадей… Планы… Доклад на политинформацию…
И Родя покорно вешал гитару на гвоздь.
Появление мамы в его комнате было всё - равно, что приход учителя из школы с жалобой на «мальчика». И это было не далеко от реальности: Вера Константиновна преподавала в той же школе, где учился Родя. 
То есть он был учительский сын, а большего несчастья для ребёнка нет. Всякий мог его уколоть, сказав с укором: «Что же ты так, Родион! У тебя же мама учительница».
И это было как приговор.
С другой стороны - ему делали поблажки на уроках физкультуры, ставили завышенные оценки, не вызывали к доске, если он прятал глаза по неготовности. И тогда он уже страдал - от лжи.
Поблажки мучили его. Дети всё видели и дразнили: «Училкин сынок». Или шипели вслед проходящей по коридору мамы производное от её фамилии: «Кислая». И Родя не решался затеять драку, потому что - «сын учительницы». И потому что у всех учителей имелись клички. А душу отводил в компании с уличными сорванцами.
В результате чего после восьмого класса он бросил школу и «совсем развинтился». Так что ему даже пригрозили исключением из детского городского хора и лишением поездки в Болгарию, чему он не верил, бывши там единственным стоящим запевалой, звездой и знаменитостью.
Он стал ходить в вечернюю школу, а целыми днями бацал на гитаре, начиная с утра. И теперь уже не выдержал отец. Однажды он встал на пороге комнаты опершись на косяки двумя руками словно на распятии, и заговорил хорошо поставленным голосом, заготовленными фразами о своей прекрасной трудовой юности, и о потерянной сыновней. Предрёк неминуемый крах жизни Роди. Нелицеприятно прошёлся по всему его поколению. Это показалось сыну несправедливым. Он вскочил на ноги. Заговорил в ответ дерзко о свободе и прочих духовных ценностях молодого поколения.
Несчастный был расстрелян тремя выстрелами в упор:
-Дармоед! Тунеядец! Лентяй!
Родя задорно сообщил отцу, что его без экзаменов приняли в музыкальное училище. Но в грохоте своей канонады Семён Игнатьевич этого известия не расслышал.
-На завод! К станку! В народ!
И в музыкальное училище Родя поступил. И в Болгарию поехал. Казалось, жизнь налаживалась. Но в Софии он попался. Для провоза через границу переклеивал на запрещённой пластинке Битлз круглую наклейку (лейбл) на такую же с пластинки болгарской народной музыки.
Узнав об этом, взбешённый Семён Игнатьевич выкрикнул:
- Ты меня перед всем городам опозорил, скотина!
Схватил с подоконника горшок с вонючей пеларгонией и швырнул в Родю. Он увернулся. Но вмятина в стене осталась довольно глубокая. И долго напоминала о том грозовом дне. Пока мама не приколола на эту выбоину открытку с видом на Кремль. 
Потом Родя ещё учился в московской Гнесинке.  Шатался по стране с группами и солистом, и на подпевках. Пел джаз в ресторанах Прибалтики. Вдруг сподобился писать музыку для кино. Ездил по европейским фестивалям. Женился и разводился.
Когда умер отец – он не смог приехать в родной город на похороны из-за напряжённых гастролей.
А на кончину матери его свалил Ковид.
Родственники похоронил её по завещанию – вдали от мужа на загородном кладбище рядом с сестрой и мамой.
«Они у меня самые близкие люди, самые родные, - писала она Роде, предупреждая об этом.
Наконец  он приехал.
Сначала возложил цветы на могилу матери. Потом с помощью служащих нашёл могилу отца на привилегированном кладбище.
Пробрался через заросли. Начал отворять заржавленную калитку, а сталь вдруг так взвопила в петлях, что сердце пронзило. И из-под земли ударил квант энергии, холодной и яростной, как бывало у них с отцом при жизни.
Он вцепился в оградку двумя руками и долго стоял так, пережидая потрясение.