Семейные отношения

Взгляд отца был или по-детски озорной, или гневлив как на иконах, - прямо громовержец.
Бывало Родя стоял под этим взглядом словно пронизанный рентгеновскими лучами на медосмотре. А отец ещё и зубами скрежетал.
Со стороны могло показаться – сейчас от Роди горка пепла останется. Но Родя в такую минуту и сам вдруг вскидывал взгляд из-под своей изломанной брови, сверкал глазом на отца в упор.
Так они некоторое время без слов обменивались энергиями и, опустошённые, сердитые расходились по своим комнатам, хотя до окончательного примирения было ещё далеко.
Схватка продолжалась на расстоянии-со стороны отца посредством его пишущей машинки Olympia, немецкой, трофейной, - а со стороны сына – посредством его шестиструнной «луначарки» Ленинградской фабрики муз-инструментов.
Из какофонии щелчков и аккордов постепенно складывался замысловатый джазовый ритм. Ссора переходила в весёлую импровизацию, и только тогда по квартире разливалось полное умиротворение.
Во всё время сшибки отца с сыном в дверном проёме своей комнаты стояла мама Роди с прижатой к груди книгой, как щит.
Силы женского миротворчества обычно хватало у неё только на то, чтобы обозначать собою полное неприятие происходящего, страдать и молча продуцировать страдание.
Она была в семье на третьих ролях.
Непререкаемо высокое положение перед ней, учительницей начальных классов,  писатель Кисляков (папа Роди) получил как супруг, старше её почти на двадцать лет, и как человек самых высоких представлений о чести.
Родя безотчётно подражал джентльменству отца, его аристократическим замашкам.
Девушкам это в мальчике нравилось, а маму приводило в смущение и пугало.
Двух джентльменов на одну крестьянскую дочь было многовато.
Но благо, мысли о равноправии уже глубоко проникли в комсомолок её поколения. Случалось, и  она набиралась смелости, входила к мужу в кабинет выяснять отношения. Плотно прикрывала дверь и говорила там сдавленным шёпотом.
А Семён Игнатьевич и не думал сдерживаться. Громко, с писательской чёткостью раскладывал по полочкам неосновательность её претензий.
После чего Вера Константиновна выходила из его кабинета потерянной. Останавливалась, зажимала ворот кофты на груди и говорила:
-Что тут поделаешь, Родя. Он ведь старорежимный.
Случалось, в пылу таких родительских столкновений, отец зрелищно, театрально покидал дом.
Показывался за окном на мостках как на подмостках - гордо шествовал по гремучему настилу и скрывался за углом.
Обуреваемая чувством вины за возможный распад семьи Вера Константиновна принимала боевую стойку как на уроке с детьми. Так же властно, мановением руки, отправляла Родю вдогонку за мужем, как какого-нибудь второгодника -в угол у доски- за провинность. Ей, учительнице, на виду у всей улицы проводить операцию по задержанию супруга было не к лицу.
И Родя в силу отцовских генов, тоже проявляя недюжинные актёрские способности в роли бросаемого ребёнка, возвращал  гордого папу к семейному очагу.
Всегда неспокойно было дома.
Треск печатной машинки действовал на Веру Константиновну мучительно. Но с этим она ничего не могла поделать.
Выслушивать беспорядочные звоны гитары, конечно, тоже никаких сил не хватало, но на сына ещё можно было найти управу. На пределе терпения Вера Константиновна входила к нему в комнату, и произносила сквозь сжатые губы:
-У меня тетрадей на два класса… Планы… Политинформация…
И Родя покорно вешал гитару на гвоздь.
Появление мамы в его комнате было всё - равно, что приход учителя из школы с жалобой на «мальчика». И это было не далеко от реальности: Вера Константиновна преподавала в той же школе, где учился Родя.
То есть он был учительский сын, а большего несчастья для ребёнка нет. Всякий мог его уязвить, сказав с укором: «Что же ты так, Родион! У тебя же мама учительница».
И это было как приговор.
С другой стороны - ему делали поблажки на уроках, ставили завышенные оценки, не вызывали к доске, если он прятал глаза по неготовности. И тогда уже он страдал - от обоюдной лжи.
Дети всё замечали и дразнили: «Училкин сынок». Или шипели вслед проходившей по коридору маме производное от её фамилии: «Кислая». И Родя не решался затеять драку, потому что - «сын учительницы». И потому что у всех учителей имелись клички.
А душу отводил в компании с уличными сорванцами.
В результате чего «совсем развинтился», и после восьмого класса бросил школу.
Уличная жизнь восхитила его. Появились настоящие друзья. Так что ему даже пригрозили исключением из детского городского хора и лишением поездки в Болгарию, чему он не верил, бывши в хоре единственным стоящим запевалой, звездой и знаменитостью.
Он стал ходить в вечернюю школу, а целыми днями бацал на гитаре, начиная с утра.
И теперь уже не выдержал отец.
Однажды он встал на пороге комнаты опершись на косяки двумя руками словно на распятии, и заговорил хорошо поставленным голосом, заготовленными фразами о своей прекрасной трудовой юности, и о потерянной сыновней. Предрёк неминуемый крах жизни Роди. Нелицеприятно прошёлся по всему его поколению. Это показалось сыну несправедливым. Он вскочил на ноги. Заговорил в ответ дерзко о свободе и прочих духовных ценностях молодого поколения.
Несчастный был расстрелян тремя выстрелами в упор:
-Дармоед! Тунеядец! Лентяй!
Родя задорно сообщил отцу, что его без экзаменов приняли в музыкальное училище. Мол, он при деле. Но в грохоте своей словесной канонады Семён Игнатьевич этого известия не расслышал.
-На завод! К станку! В народ!
И студенческий статус Родя обрёл. И в Болгарию поехал. Казалось, жизнь налаживалась.
Но в Софии он попался. Для провоза через границу запрещенной пластинки «Битлз» наклеил на неё круглую этикетку (лейбл) с пластинки болгарской народной музыки.
Узнав об этом, взбешённый Семён Игнатьевич выкрикнул:
- Ты меня перед всем городам опозорил, скотина!
Схватил с подоконника горшок с вонючей пеларгонией и швырнул в Родю.
Родя увернулся. Горшок разлетелся вдребезги, оставив на стене вмятину. Выбоина долго напоминала Роде о том грозовом дне, - пока мама не приколола на её место открытку с видом на Кремль.
В училище он «выезжал только на таланте». Но всё-таки умудрился получить диплом с отличием.
И потом ещё учился в московской Гнесинке. После третьего курса подался на заработки  и его затянуло. Шатался по стране солистом и с группами. Пел джаз в ресторанах Прибалтики. Вдруг сподобился писать музыку для фильмов. И с кинокомпанией побывал на многих кинофестивалях в Европе.
Женился и разводился.
Когда умер отец – он не смог приехать в родной город на похороны из-за напряжённых гастролей.
А на кончину матери его свалил Ковид.
Родственники похоронили Веру Константиновну по завещанию – вдали от мужа на загородном кладбище рядом с сестрой и мамой.
«Они у меня самые близкие люди, самые родные. Они моя семья, - писала она Роде, предупреждая об этом.
Наконец он приехал.
На вокзале взял такси и сначала возложил цветы на могилу матери. Потом на центральном кладбище с помощью служащих нашёл могилу отца .
Пробрался через заросли крапивы. Начал отворять заржавленную калитку, а сталь вдруг так взвопила в петлях, что сердце пронзило. И из-под земли ударил квант энергии, холодной и яростной, как бывало у них с отцом при жизни.
Он вцепился в оградку двумя руками и долго стоял так, пережидая потрясение.