Отец Никодим сошёл с ума

 Бледноликий и всегда словно испуганный юный дьякон Иоанн, называемый за глаза не иначе как Ванька Крест, бубнил унылую молитву и ладони его потели от волнения, ведь ему сейчас впервые придётся исповедовать. Дрожащей рукой он перелистывал авторский молитвослов его учителя отца Никодима, настоятеля этого храма и единственного в своём роде на весь город представителя традиционного религиозного течения, восстановленного им по крупицам памяти, обрывкам рукописей да фрагментам обгоревших книг. На северном краю города в здании заброшенной школы располагалась ещё одна церковь, но то была совершенна другая, “плохая” церковь, как её называли местные, и службы там совершались чуть ли не с жертвоприношениями.

 Было воскресенье и на утреннюю службу в храм великомученика Савелия людей пришло мало, но были среди них яркие персонажи.Например, пожилая мать с бесноватым сыном, который гавкал и подвывал всякую минуту точно волчонок, или какой шакал, и эхо подбрасывало звуки под купол, покрытый облупившимися фресками на которых длинноволосый муж в белом платье и кожаных сандалиях омывает ноги зеленокожему существу, а тот в свою очередь, вылупив огромные зеркальные глаза, осеняет трёхпалой ладошкой толпу зевак. 

 Возле матери с сыном расположился высоченный и тощий, как змеиный скелет, школьный учитель Тагир Михматыч, в своей неизменной тюбетейке и замызганной бархатной жилетке, о которую он постоянно вытирал руки после еды, или же после того, как напишет каракули мелом на доске. Практически никто в городе не понимал ни того что Тагир Махматыч говорит, ни того, что он пишет. Изъяснялся учитель на незнакомом восточном языке отдалённо похожем на смесь узбекского с арабским, а сейчас он пребывал в задумчивом расположении, сощурив и без того узкие глаза, смотрел на оплывший огарок догорающей свечи и незаметно принюхивался к волнующему его сердце запаху ладана, давно не используемого на службах, но пропитавшего насквозь толстые стены храма.

 Нельзя с полной уверенностью сказать и того, что на службе присутствовало целых пять прихожан, потому, что так никто и не разобрался считать ли старушек-сиамских близнецов бабу Соню и бабу Симу одним, или же двумя людьми. У этих бабуль было общее широкое тело (поговаривали, будто с тремя грудями на двоих), две ноги, две руки, как у простых людей, но зато имелось две совершенно отдельных друг от друга головы, каждая на своей шее. Лица их были весьма похожи, однако характеры за ними скрывались разные. Вот и сейчас они были в ссоре и уже дня два как не общались между собой. Баба Сима была чрезвычайно набожной и наверняка проводила бы в храме всё свободное время, если бы не соседка по телу Соня, которая, в отличии от умилённой видом икон Симы, сейчас была в мрачном расположении духа и присутствовала на этом отвратительном для неё мероприятии только из-за существующей между сёстрами договорённости чередовать свои желания и потребности. Например, в прошлое воскресенье они весь день провалялись на полу в прихожей своей квартиры, так как то был день бабы Сони и она с самого утра направила общее тело к магазину и напилась водки до поросячьего визга. И пока Сима с трудом тащила пьяное туловище до квартиры и рухнула в прихожей, Соня всю дорогу блевала прямо на грудь и кричала на всю улицу богомерзкие слова. Вот и сейчас - одна была в аккуратненьком платочке и смотрела глазами полными слёз смирения на алтарь, а вторая с распущенными грязно-седыми волосами была мрачная, как небо над химзаводом и скрежетала жёлтыми зубами, уперев ненавидящий взгляд в одну точку.

 Отец Никодим опаздывал, чего обычно не случалось. Ванька Крест, ошалевший от детского лая и уже совершенно мокрый от волнения обратился к прихожанам:
 - Людие! - голос дрожал и срывался на писклявые ноты. - Вы пришед дня сего ко богу, величему да справедлючему! Сердца своя вынь да положь богу сейчас!

 Соня сплюнула на пол, Тагир почесал под тюбетейкой. В этот момент тяжёлая скрипучая дверь храма резко распахнулась и в проёме, залитом ярким утренним солнцем возникла огромная, как у медведя, фигура настоятеля. Он постоял в проходе и медленно двинулся в сторону алтаря. Все обернулись на его появление и, по мере приближения, с тревогой распознали в своём священнике признаки, доселе ему не присущие никогда. Он был любим за своё добродушие, прямолинейность и готовность всегда прийти на помощь, кто бы к нему не обратился. Но сейчас он дёрганой походкой прошёл сквозь собравшихся, не смотря ни на кого и при этом что-то бормоча себе под нос. Черты лица его были заострены, покрасневшие глаза расширены и зрачки метались, как мыши в клетке, а рот же он растянул в безумной улыбке. Сима было радостно протянула ему свою левую руку для благословения, но Никодим не обратил на неё внимания и задел плечом. После него остался запах серы и земли. Соня при этом оживилась и, сощурив равнодушные глаза, изучала обновлённого церковника, как нового незнакомого ей человека.
 Никодим подошёл вплотную к дьякону…



 Больше недели отец Никодим ходил мрачный как небо над химзаводом. Не отвечал на приветствия и не смотрел в глаза людям, даже самым близким. Его медвежья фигура теперь ссутулилась и широченная спина, на которую раньше казалось можно посадить вертолёт, теперь сжалась настолько, что ряса болталась при ходьбе и местами волочилась краем по земле. Службы в храме теперь проводил дьякон Иоанн, которого за глаза все называли Ванька Крест - бледноликий и всегда словно испуганный.