Шёпоты под гипсом

В еловом лесу к югу от старой пригородной ветки лежит кирпичный корпус бывшей туберкулёзной больницы 1950;х годов постройки. После серии коротких, будто преднамеренно локализованных пожаров и исчезновения дежурной медсестры архив закрыли, пациентов перевели, а здание — заморозили. Формально. Фактически его не успели законсервировать: окна выбиты, часть крыши провалилась, рентген-кабинет пуст, но подвал заперт ржавыми дверьми. Местные обходят место стороной. Говорят, в ветреные ночи в коридорах снова звен...

— Андрюх, у нас есть шанс снять то, что никто не снимал! — голос Кирилла шипел в телефоне, как разряженная рация. — Ночная вылазка в тубдиспансер. С ветровыми датчиками, тепловизором и инфракрасом!

Андрей потянулся, глядя на тусклый экран ноутбука. Он снимал тревел-хоррор ролики «для своих», но рост канала застопорился. Ему нужна была бомба — ролик, после которого подписчики поползут вверх, как плесень по сырой стене.

— Мы не одни? — уточнил он.

— Я беру Лену — она звук и свет. И ещё местного: дед Емель — бывший сантехник больницы. Проведёт коротко, покажет входы, и домой. Дальше сами.

Андрей вздохнул. «Сами» — всегда плохой знак. Но клики нужны. Он согласился.

Лес глотал фонари. Иней блестел на сухих стеблях сорной травы. Когда из темноты выросло пятно кирпича, Лена включила боковую панель света; луч прошёлся по облупленным буквам: «ГОРОДСКАЯ ПРОТИВОТУБЕРКУЛЁЗНАЯ БОЛЬНИЦА №4».

Дед Емель, сутулый, в старой армейской шинели, ткнул кочергой в цепь на двери приёмника.

— Замок не держит. Снизу пустота. Сапогом прижмёте — пролезете. Только в подвал не суйтесь. Там лифт клином встал. С тех пор как Агата пропала.

— Какая Агата? — спросила Лена.

Дед сплюнул.

— Медсестра. Ночную пересменку ждала, да не дождалась. Нашли повязки перемотанные. Будто кто-то изнутри пытался выбраться. Да и чертыхаться хватит. Я пошёл.

Он растворился в темноте быстрее, чем камера успела перестроиться. Кирилл хмыкнул:

— Отличный тизер: «Старик предупредил — и исчез». Пошли.

Коридор тянулся в глубину, запах мокрой штукатурки, плесени и чего-то кисло-медицинского смешивался в удушливый коктейль. По стенам висели обугленные пятна, где некогда были таблички отделений. Лена поставила направленный микрофон: шум — низкий, постоянный, будто далёкий вентиляционный гул. Но здание обесточено.

— Проверяю фон радиации, — пробормотал Кирилл. Прибор пищал в норме.

Андрей подвёл камеру к стойке регистрации. За мутным оргстеклом лежали карточки. Он вытащил одну: «Пациент: Ковалев Р.И., возраст 7, палата Д-12». На обороте размазанный отпечаток маленькой руки — и царапины: «мама не пускают».

— Это пойдёт в вставку, — тихо сказал Андрей.

Из дальнего коридора донёсся глухой металлический лязг. Кирилл повернул тепловизор.

— Ага… там что-то тёплое. Нет, погоди… Интерференция? Лена, дай свет!

Луч лёг на медпункт. На каталке сидел гипсовый учебный манекен для наложения повязок. Только гипс был свежим, влажным блеском. И в нём, на уровне запястья, отпечаток руки — глубоко вдавленный, как в мягкое тесто.

— Этого утром не было, — прошептала Лена. — Я видела фото с городской группы. Манекен голый стоял.

— Снимаем крупно, — выдохнул Андрей.

На указателе стрелка «Д» вела через переходную галерею. Стёкла выбиты, в рамах — льдинки. За стеклопакетами шуршал лес.

Детские палаты сохраняли цвет: бледно;мятные стены, выцветшие зайцы и облака. Кровати без матрасов, сетки провисли, как паутина. В углу стоял ростомер в виде жирафа, шея которого треснула пополам.

— Запись идёт, — шепнул Кирилл. — Давайте вызов сделаем. Типа сеанс связи. Подписчики любят.

Андрей поставил камеру на широкий план.

— Если кто;нибудь здесь есть… мы не навредим. Мы хотим узнать, что случилось с детьми. С Агатой. Дай знак.

Долго ничего. Потом микрофон Лены поймал тонкий, почти ультразвуковой писк — как если по стеклу провести ногтем. Писк повторился тремя короткими импульсами. Кирилл вскинул тепловизор: в дверном проёме на мгновение возникла форма — маленький рост, голова, вытянутая рука. Температурный контраст — минус шесть градусов к окружению. Контур исчез.

Лена всхлипнула:

— Я записала! Я записала это!

На стене, где был нарисован жираф, шевельнулась краска. Жёлтое пятно вспучилось, треснуло, и из подслоя выступил белёсый след — отпечаток ладони. Такой же, как на карточке. Рука повернулась вниз, указала в коридор.

Дверь архива была обгоревшей, но не запертой. Внутри высились шкафы с карточками, многие распухли от сырости. На столе лежала перевёрнутая кружка с засохшим чаем и металлический штамп «ВЫПИСАН».

— Лена, подсними на макро, — Андрей осторожно перебирал папки.

Нашёлся тонкий «Журнал дежурств — Ночное отделение». Несколько страниц вырвано. Оставшееся: фамилия «Завадская А.Г.» — та самая Агата? Напротив даты последнего дежурства стояла помета «Не вышла на связь. Проверка лифта».

Под журналом лежала стопка бланков «Согласие на иммобилизацию гипсом» — детские подписи, криво, печатными буквами. Почти у всех — дописки красным карандашом: «по решению врача Штольца». Некоторые строки перечёркнуты.

— Нравится? — отозвался Кирилл. — Маньяк-ортопед?

Андрей прочитал вслух: «При подозрении на туберкулёзные поражения костей назначать пролонгированную гипсовую фиксацию». Но сроки фиксации — неделями дольше нормы.

— Они держали детей в повязках? — прошептала Лена. — Пока…

— Пока они не могли уйти. — Андрей почувствовал, как по спине потёк холодный пот.

В дальнем шкафу скобяная дверца приоткрылась сама. Сверху слетела папка и ударилась о пол. Листы рассыпались. На одном — рентген кистей: кости ребёнка, но вокруг гипса — тонкие металлические вставки, петли. Будто кто;то закреплял не сломанную кость, а… руку как объект.

На обратной стороне снимка: «Агата — убрать?». Чернила расплылись.

Переход в подвал был перекрыт жёлтой лентой, но лента сгнила. На ступенях лёд. Воздух холоднее на добрых десять градусов.

— Это плохая идея, — шептала Лена. — Дед сказал…

— Именно потому, что сказал, — ответил Кирилл. — Финал должен быть в подвале.

Лифт шахты зияла тьмой. Кабина застряла между этажами: пол — на уровне груди. В просвете висели оборванные тросы. На внутренней панели — кнопки, облезший пластик. Над кнопкой «;1» ножом выцарапано: «НЕ ЖМИ».

Кирилл, естественно, нажал.

Ничего механического не произошло. Зато их рекордер поймал шорох, словно сухие бинты скребут по металлу. Потом — детский шёпот, многоголосый, вразнобой: «пустите… не тесно… мама… не жми…». Последнее — громче.

— Мы уходим, — сказала Лена и потянула Андрея за рукав.

Тогда лифт дёрнулся. Не вниз — вверх, как пружина. Кабина резко осела, и из щели повалил холодный, сухой воздух формалина. В нём пахло медью и мокрой бумагой. На внутренней стенке кабины выступил влажный отпечаток — уже не детский. Взрослая ладонь.

Они рванули прочь, но вместо лестницы влетели в боковой коридор. Навигатор на планшете сошёл с ума: карта повернулась на 180°. Коридор вывел в операционную: лампа-«тарелка», стол, панель газов. На столе — ряды гипсовых повязок, свернутых пустыми цилиндрами. В каждом — вдавленные отпечатки рук разных размеров. Будто люди пытались вырваться, пока гипс тёк и схватывался.

— Это постановка? — Кирилл пытался смеяться, но голос сорвался.

С лампы закапала сажа. Каждая капля падала на пол и растекалась пятном, складываясь в буквы. Лена снимала, не мигая. На полу проступило: «СНИМИ».

— Что снять? Видео? Гипс? — Андрей шагнул ближе.

Одна из повязок вздулась. Гипсовая корка разошлась трещиной, и изнутри показался бинт, впитавший старую кровь. Потом — детские пальцы. Пальцы исчезли, будто втянутые назад, но в воздухе остался холодный след, и камера дала белый шум.

— Снимите… повязки… — прошептал многоголосый ветер.

Андрей схватил ржавые ножницы. Резать ничего не пришлось: гипс на одной болванке сам осыпался, открыв пустоту. В пустоте — тень маленькой кисти, словно негатив на плёнке. Тень шевельнулась, и по комнате пронёсся вздох облегчения. Остальные повязки задрожали.

— Быстрее! — выкрикнула Лена.

Они кромсали гипс, ломали, разламывали. С каждой рухнувшей оболочкой воздух теплел. Шёпоты переходили в смех. Но в конце ряда лежала последняя, крупная, взрослого размера, поверх которой красной краской было написано «АГАТА».

Андрей ударил ножницами. Повязка треснула и разошлась пластами. Внутри — не кость, не бинт. Там была скрученная связка ключей, бейдж «Завадская А.Г., медсестра ночная», и тонкий серебристый крестик. Когда он коснулся ключей, лампа вспыхнула белым.

Перед операционным столом на секунду возникла фигура в сестринском халате, с перевязанными запястьями. Женщина кивнула. Детские тени сгрудились вокруг неё. Потом свет погас.

Запись на всех устройствах одновременно прыгнула на одну минуту вперёд — как если бы время выпало. Они обнаружили себя в коридоре у выхода. Снаружи уже серел предрассветный туман.

— У нас всё писалось? — спросил Андрей, зуб на зуб не попадал.

— Карты есть. Аудио тоже. Видео… часть файлов битая, но операционную видно, — Лена лихорадочно проверяла.

Кирилл молчал. Потом сказал глухо:

— Ничего не выкладываем, пока не проверим. Это… не контент. Это… просьба.

Андрей сжал ключи Агаты. Самый большой подходил к железной двери подвала. Они вернулись днём, с полицией? С чиновниками? С церковью? — Нет. На следующий вечер втроём — без камер. Они открыли подвал, нашли лифт с застрявшей кабиной и внутри — аккуратно сложенные гипсовые скорлупки. Ни костей, ни тел. Лишь детские бирки, снятые с рук.

Ключи они оставили на каталке у входа. На рассвете ключей уже не было.

Видео из той ночи так и не вышло. На канале Андрея появился ролик с лесом, пустым корпусом и рассказом «городской легенды» — без доказательств. Комментарии писали, что скучно.

Но те, кто из местных всё же решился прийти к больнице, заметили перемены. В приёмной больше нет гипсового манекена; только пустая стойка и эмалированный таз. На стене над стойкой — тонкая полоска свежей белой краски. Если посветить под острым углом, можно увидеть слабый рельеф: цепочка детских ладоней, уходящих в воздух.

А по ночам, говорят, в еловом лесу теперь слышен не плач, а тихий, почти радостный шёпот. Словно кто;то наконец снял тяжёлую повязку, и рука снова может дотянуться до света.