Русалки

Не верьте тем, кто утверждает, что с русалками можно дружить – русалки дружить не умеют. Но они, подобно черноморским дельфинам, доверчивы и любознательны, в чём я сам смог убедиться во время моего короткого пребывания в окрестности Джанхота.
Мои первые школьные годы прошли на морском побережье Краснодарского края, и, вернувшись в знакомые места, я не стал селиться в отели, а предпочёл обосноваться на пустынном берегу, поставив палатку на уступе скалы, рядом с небольшим ручейком, бегущим в море.
Местечко я выбрал, действительно, неплохое: дикий галечный пляж огромной полуподковой упирался в серый известняковый мыс, представлявший собой практически вертикальную стену, изрезанную расщелинами и местами разъеденную сочащимися из каменных недр упрямыми родниками. Я пребывал в уверенности, что здесь меня никто не сможет побеспокоить: соседняя Прасковеевка отгородилась россыпью острых камней, напоминающей сложнопроходимый курумник арктической зоны, да и от Джанхота сюда добираться тоже было совсем непросто. Ну а, собственно, зачем стремиться именно сюда? Разве чтобы лишить себя всех соблазнов культурного отдыха, интересного общения и привычного комфорта. Либо, в крайнем случае, затем, чтобы посмотреть, как выглядела земля в неогеновый период кайнозойской эры, когда природа ещё не знала, что её ожидает с приходом глобальной человеческой цивилизации.
А русалок я увидел в первый же день своего пребывания там, правда, не сразу сумел понять – кого же мне посчастливилось встретить.
Солнце ещё только наполовину опустилось в море, но на небе востока уже одна за другой разгорались первые звёзды. По притихшей водной поверхности бежала солнечная дорожка, она блестела ровной золотой полосой, и только очень далеко от берега на ней наблюдалось какое-то хаотическое движение, похожее на затейливую игру дельфинов или больших рыб.
Вскоре и весь запад окрасился в холодные краски ночи, а море смиренно впитало его громоздкую загустевшую тень. Испарение земли, благоухание трав и цветов, смешиваясь с солёным дыханием моря, образовывали лёгкую атмосферную взвесь, которая плотно окутывала всё побережье, вытесняя куда-то на периферию пьянящие запахи полдневного зноя. Воздух от этого имел привкус ароматного сдобного хлеба; казалось, что его можно было нарезать аппетитными ломтиками на один вдох и медленно поглощать, стараясь не проронить ни единой крошки. Наверное, то же самое испытывали и редкие ночные птицы, с той лишь разницей, что они не стремились остановить мгновение, а жадно ловили приготовленное угощение на лету, точно свою добычу.
Тишина земли и моря представлялась мне всемирной и тем удивительнее, что до моего слуха вдруг донеслись протяжные призывные звуки, похожие на крик павлина или мяуканье кошки.
Нет, они не могли смутить моего счастливого одиночества, но заставили меня спуститься вниз, к морю, и смотреть туда, где прежде золотилась яркими брызгами солнечная дорожка. Мне показалось, что солнечные лучи ещё не совсем остыли в морской пучине и продолжали бледными огоньками скользить по чёрной воде, стараясь цепляться за ленивые гребни волн. Но только поведение этих остывающих искорок было необычайно странным: то они собирались в строгие зеленоватые пары, то, напротив, рассыпались подвижными фосфоресцирующими нитями, похожими на расплетённые девичьи косы.
Я вглядывался в эти загадочные огни, силясь объяснить себе их природу, однако ничего разумного мне так и не приходило в голову. Вскоре я и вовсе запутался, когда прямо передо мной начало что-то шумно плескаться и в меня вонзился пылающий зеленоватым огнём взгляд какого-то неведомого морского существа.
Волна недоумения и страха отбросила меня от воды. О том, что это было – я даже не хотел думать, решив просто списать всё на накопившуюся усталость, а ещё на нещадно палящее солнце юга. Не оборачиваясь, и оставив разбор впечатлений на завтра, я отправился на ночлег, тем более что где-то за горами уже всходила Луна, и подлунный мир начал медленно погружался в глухую южную ночь, безразличную к людям и проблемам их суетной жизни.
Давно мне не удавалось так прекрасно выспаться. Я проснулся с улыбкой, открыл глаза когда солнце уже заполнило своим янтарным эфиром моё временное пристанище и наделило меня бодростью и искромётным ощущением счастья. Вчерашняя вечерняя грёза теперь казалась мне просто нелепицей, к тому же память распорядилась заместить всё, выходящее за границы здравого смысла, известной рубцовской строфой, этим самым здравым смыслом наполненной:

Вот коростеля крик
Послышался опять...
Зачем стою во мгле?
Зачем не сплю в постели?
Скорее спать!
Ночами надо спать!
Настойчиво кричат
Об этом коростели...

Однако косвенно вчерашние впечатления всё же прорывались в беззаботность дня мыслями о Лорелее. Образ рейнской водной дивы зачем-то вклинивался в моё воображение, и я силился понять, что заставляло златовласую красавицу губить своих немногочисленных слушателей, тем более тех, кто способен понимать и ценить прекрасное. А это ведь наверняка были приверженцы Эвтерпы, поскольку безнадёжный в плане музыки и невосприимчивый к искусству пловец просто крепче бы налёг на вёсла и побыстрее проплыл мимо.
«Да нет же, ты просто ничего не понимаешь, – заметит мне какой-нибудь неисправимый романтик, – тут дело не в вокальном искусстве. Древняя легенда, которую переложил на стихи Генрих Гейне, совсем не об этом, а о роковой любви отверженной девушки. Пловцы, услышав зов златовласки, забывали об опасности и тонули в гибельной стихии вод».
«Опять вы про любовь, – возражал я своим мысленным оппонентам. – Будто бы не о чем больше писать и думать. Помните, что об этом говорил Маяковский? Так что я настаиваю на своём: все увлечённые в рейнский водоворот бедолаги были очарованы исключительно песней Лоры, а то, что происходило с ними дальше – лишь результат их невнимательности и беспечности».
«Да что нам твой Маяковский! Не все, пишущие о любви не имеют таланта, а про первичные половые признаки он и вообще говорил зря. Ты же рассуждаешь как заматерелый прагматик, и не чувствуешь всей глубины трагической поэтики древней легенды».
А почему бы мне не быть заматерелым прагматиком, если я имею в этом вопросе многолетний практический опыт? Когда уже не один десяток лет выбираю по примеру чародейки Лоры какое-нибудь красивое местечко, и воспеваю его как могу и умею. Подчас люди останавливаются около моего холста и подолгу смотрят, как фактически из ничего рождается земля и небо, дома и деревья, фонари и мосты. А когда все равнодушно проходят мимо, значит я делаю что-то не так и напрасно занимаю своё место, ибо весь смысл моей работы в том-то и состоит, чтобы на неё обращали внимание. Вот поэтому я и не верю ни в какой злой умысел Лорелеи: она попросту не могла обходиться без слушателей, как я – без зрителей. Ведь у всех, кто прикасается к искусству, существует только одна единственная цель – дополнить жизнь людей живыми впечатлениями и яркими эмоциями, без которых человеку не обойтись. А любая страсть может лишь разрушать искусство. Причём способна она низвести эстетическое значение любого творения вплоть до заурядного бытового сюжета, низвести ничуть не меньше, чем, например, вульгарный натурализм или непринуждённое прямоговорение.
Моё сознание даже не пыталось соотносить образ Лорелеи со вчерашним видением, но воображение делало это независимо от него. Оно живописало меня и как пловца в лодке, и как припозднившегося путника, и как просто случайного наблюдателя, увидевшего к своему изумлению нечто необычайное. Не знаю почему, но граница между творчеством и метафизикой мне всегда представлялась очень условной: в природе художественного мышления я усматривал непостижимую стихию сверхчувственного, и, наоборот, в том, что находилось за гранью реальности, я находил много общего с образами искусства.
Мне привелось читать «Лорелею» в разных переводах, но никакого представления об её облике или её песнях у меня так и не сложилось. Может быть, из-под её золотых волос на несчастного  пловца смотрели горящие завораживающие глаза, и песнь её была столь прекрасна, что тот терял ощущение времени и пространства и перед гибельной воронкой просто безвольно выпускал весло. А может, в её песне и вовсе не было человеческих слов, и внешность её была лишена постоянства, как у всех водных сущностей и божеств.
Древние греки считали сирен внучками Зевса, дочерьми одной из девяти муз. В этой связи как не предположить, что песни сирен – это голоса моря, разносящиеся губительным эхом далёких ураганов по необузданной стихии вод. И невозможно сказать заранее, чем отзовётся это грозное эхо в человеческих душах: беспокойством, тревогой, страхом или же сказочным миражом, фата-морганой, красочной феерией на морском горизонте. Лично я бы предпочёл последнее. И как знать, не слышу ли я сейчас русалочью песню, когда наблюдаю лиловую дымку над вечерним штилем, в которой блуждают лучи заходящего солнца? Мне, отчего-то очень легко верится в такое, поскольку все мои чувства обращены именно туда, в манящую морскую даль, где происходит таинственная игра света и откуда доносятся волнующие крики чаек и певучий речитатив пенистых морских волн. Подобное происходит со мной, когда случается погрузиться в творение гения, с иной реальностью и иным способом жить, когда куда-то уходят насущные требы дня, и ты встречаешь настоящего себя без недужных обременений, без унизительного притворства и без извечной боязни будущего.
Как театральный фан, я сел на ближайший к водной черте прибрежный камень и, не ожидая третьего звонка, начал зачарованно смотреть вдаль.
Иногда, в суете мегаполиса, мне удавалось выкроить время для моих любимых опер или тишины музеев, но и там, в неге отдохновения, я не переставал думать. Мысли по поводу или без такового скользили между ариями героев или шли за образами художников, напрягая память и разрушая целостное впечатление от увиденного или услышанного. Но здесь, чем дольше я смотрел на море, тем меньше меня занимали мысли, позволив мне приблизиться к прекрасному состоянию – не думать и не помышлять ни о чём. И когда русалки, в лучах заходящего солнца, показали из моря свои золотистые тела, моё сознание одушевлённо молчало, не проронив по этому поводу ни единой внутренней фразы. Не потревожили мой разум и их протяжные голоса, похожие на громкие клики павлина или на призывное мяуканье кошки. Я был всецело погружён в чудесное созерцание моря, и появление главных действующих лиц этой морской феерии было принято мною с тем же безмятежным умиротворением и полной отрешённостью посвящённого.
Русалки находились напротив меня, словно вышли кланяться после того, как на сцену опустился занавес. Лиловая дымка над морем растаяла, вместе с ней исчез и романтический флёр, подаривший мне несколько минут очарования, когда слова потеряли значения и были забыты все имена. 
– Понравилась тебе наша сюита? – одна из русалок чуть наклонила голову и, слегка прищурившись, лукаво посмотрела на меня.
Не уверен, что она произносила эти слова. Возможно, я воспринимал этот вопрос даже не посредством слуха, а как-то иначе.
– Да, то, что я увидел, звучало как музыка. Я был далёк от мысли приписывать авторство этой сюиты себе, ибо было очевидно, что к мелодике всех «духовых и смычковых» причастны другие. Боясь спугнуть русалок, я посчитал лишним озвучивать эту фразу голосом, избрав для такого случая формат мысленного общения.
– Мы знаем, что тебя занимают формы и краски, пятна, света и линии, и ты, собирая их вместе, ищешь меж ними природную взаимосвязь. И нам тоже это не чуждо, ведь материал здесь – неважен. Важно, чтобы натурные образы могли переходить в чувства, подобно тому, как вещество умеет превращаться в энергию.
– Но люди боятся ваших творений, считают гибельными ваши песни.
– Ты же имел возможность убедиться, что это не так. Без нас жизнь станет просто существованием, а мечту и надежду заменит примитивный расчёт. Мы редко выходим к людям, оттого они про нас сочиняют всяческие небылицы.
– Неужели ваши песни призваны звучать исключительно для нас?
– Нет, просто любое существо, наделённое витальной силой, желает быть услышанным. Мы лишь элемент в общей картине бытия, малая часть того, что сопряжено со стихией моря.
– Но если все будут звучать, то кто же тогда будет слушать?
– Каждый, обращаясь к другим, слышит, в первую очередь, самого себя. Иногда его слышат другие, только совсем не так, как он предполагает быть услышанным. Мы знали, что тебе понравится наша сюита, но другому она могла и не прийтись по вкусу. Оркестр жизни многоголос и многозвучен, и собрать всех в единое целое ничуть не проще, чем в картине согласовать разнородные природные формы.
– У нас существует легенда о Лорелее, которая, со страстностью Немезиды, мстила всем мужчинам за отверженную любовь.
– Этот сюжет нас убеждает только в одном – в авторском желании поставить в произошедшей истории точку. В том же, что отмечено подлинной художественной правдой, точек не бывает – там обычно ставятся многоточия или знаки вопроса.
Мне ещё о многом хотелось расспросить русалок. Разговор с ними был не просто обмен мнениями, с сопутствующим ему мощнейшим эмоциональным фоном, а был откровением, без которого моя поездка сюда и моё отшельничество попросту не имели смысла. Но как было сказано – в правдивых историях чаще всего встречаются многоточия, и мне оставалось лишь наблюдать, как мои собеседницы одна за другой медленно уходят в море. После я долго не мог оторвать взгляда от солнечной дорожки, в которой потерялись их золотистые тела, и не мог сдвинуться с места, пока не увидел, как далеко от берега, прямо под солнечным диском, они устроили задорную игру, выпрыгивая из воды, словно резвящиеся дельфины.
Каждый вечер я всматривался в морскую даль, пытаясь разглядеть русалок, сидел на берегу вплоть до восхода Луны, надеясь ещё раз ощутить на себе фосфоресцирующий взгляд морской дивы, только всё было напрасно. Русалки больше не появлялись, потому что они, наверное, не умеют дружить так, как умеют дружить люди.