Катаясь по вОлнам

    Я приехал в Одессу в последнюю субботу февраля к однокашникам по мореходке и встретил Тима. Он был так же поджар и загорел, сын армянского народа. И также на плече слегка полинявшая наколка «Sevastopol». Лет тридцать назад я его спросил, почему на латыни. Чтобы враги смогли прочитать, засмеялся Тим и потемнел глазами. Что-то еще неуловимое теперь я заметил в нем, его осанке, какой-то вечный огонь и раздувающиеся ноздри. Тогда я не стал больше раздумывать.
- Тим, я хочу в море. –сказал я.
- Не боишься? – ответил он.
- Так мы идем?
- Шоб я умер.

    А назавтра пришел март. Я стоял на обмерзшем причале и ждал Тима. Было холодно, яхты шлепали друг дружку бортами, согреваясь, и пребывали своими снами где-то в синих морских далях, залитых солнечным светом, с бликами на волнах, раздутыми парусами и поющими снастями…

    А Тима все не было. Было просто темно. С моря наступал холодный туман, вытесняя робкий свет, ледяные волны между сваями причала мягко качались и убеждали меня убраться поскорее в теплую гостиницу под мягкий плед. Пять утра, все-таки. Но я верил Тиму.

    И тут в тумане зашуршали шины автомобиля, хлопнула дверца, и бодрый голос прорычал:
- Матрос, ты почему не на борту, где салют, где горн, поющий зарю, где улыбка, почему спущен флаг и не подан трап!?
И сразу я почувствовал, что яхты, стоящие тихо у причала, вдруг, как-то приободрились и захлюпали своими днищами в стылое море повеселее. Тим поднялся быстро на борт, на ходу ощупывая такелаж, скатывая ладонью росу с планширя…
- Спускайся в трюм, матрос, проверь, нет ли крыс на борту!
Я прыгнул вниз в каюту, осмотрелся, выявил дюжину пустых бутылок из-под шампанского, два лифчика и зубную щетку.
- На борту чисто, кэп, крыс нет! – крикнул я.
- Хреновая примета. Ну, ладно, с Богом. – буркнули в люк и корпус мелко задрожал. Разве могу я спутать эту дрожь с чем-то еще на свете? Это трепет судна ускользающего от земли. Боящегося, трепыхающего, стонущего, но неумолимо сбегающего прочь. И я вместе с ним…
Мы отшвартовались только к вечеру. Мне этого хватило влюбиться навсегда.

    …Что ж , я расскажу, как шурует шлюп по волне.
Мореное дерево сначала прилаживается в пазы и стыки своих собратьев десяток лет, а уж потом имеет право слова. И как дитя здоровое, не семимесячное, уж точно, вЫносится. И будет ему порукой и здравицей наш опыт, благоразумие и желания. Когда стапеля заложены, им не положено задний ход давать. Раз уж воды отошли, то только рожать, рвать пуповину, отпускать землю прочь.
И вот пошли мы. Все дальше берег, все дальше мы. Но я чувствую только, что я ближе к Этому. И Он не злой, не добрый. Он такой, каким его делаю я. Я улыбаюсь и Он добр. Я гневаюсь и Он хмур. Я в печали и Он мрачен. Я весел и Он оживлен. Я слышу его скрип и недовольство, Он измотан. Он ворчит и перекатывается нехотя с бока на бок. Ему миллионы лет. Но Он работает. Для Него это миг – покатать нас на себе. Нам радость, ему – безразлично.
Старый шлюп, вечный Океан, нет ничего проще, но попробуй к ним подберись. Я стараюсь, это очень непросто, но первая миля уже пройдена…

    … И вот я вернулся. Я рад, что вернулся. За это время я вспомнил как выбирать фал и управлять гиком, не получив им по голове. Солнце сожгло мои плечи, но освежило в памяти единственный фонтан на Приморском бульваре. Причем, он слегка в стороне. Кстати, в Одессе на закате мы отшвартовались так нежно, что нас полюбили две официантки из ресторана на морвокзале, но мы не поверили в это и на рассвете следующего дня, таки, отдали концы. Нам не было резону оставаться на месте. Нас ждали в иных палестинах.

    Когда-то я пускал щепку в синие ручьи, в апреле, в северном городе, вдоль тротуаров и она плыла, умудряясь не сгинуть в сточных люках, исчезала под грязными снежными козырьками, и я видел ее пробивающуюся сквозь остатки весеннего тонкого льда. Лед синел еще вместе с надвигающимся вечером, а мой кораблик все плыл, и я бежал с ним рядом, готовый прийти на помощь, но он справлялся и, мне казалось, вел за собой меня и учил не сдаваться, бороться. Быстро темнело, и холод приходил опять, ручьи затихали, а я почти летел вдоль застывающего потока. Маленькая щепка и маленький мальчик. Нас было двое, и это был мой первый кораблик, позвавший за собой и призвавший уплыть за горизонт.

    Тогда я еще не знал, что всего через четверть века поведу большие корабли вдоль берегов Африки и Америки. И пойму, что за горизонт не прорвешься. Что всегда приходят новые горизонты и жизнь дана для того, чтобы к ним пробиваться. И поэтому земля круглая. Чтобы горизонты не заканчивались.

    Как-то у меня произошла беседа со старым моряком прошедшим все на свете проливы и океаны. Он выглядел скучным и уставшим. Новых земель для него не было, он их все видел, и тогда меня разобрало зло. Я сказал: «Не может быть, чтобы ты был больше всей этой земли и тебя ничем не проберешь». Сева (так его звали) зевнул и ответил: «Ну…. удиви меня тогда. Хе-хе.» Он мне напомнил наглого божка. Которому все досталось от рождения. Сева пошел в моря намного раньше меня и, конечно, имел право на некоторые преференции. Но очень уж он был сыт и дальше был, чем я, и этим не восхищался. Но был он мне внутренне так близок и непостижимо родной, что я не сомневался, что он должен мне открыться и объясниться со мной. И я отбросил свое первоначальное предложение Севе выйти в море в поиске новых берегов, так как он был даже на берегах Свазерленда. Я просто пообещал ему свое общество, новый взгляд из моря и бутылку коньяку в день. Вернее, в ночь, ибо Сева днем не выпивал, а плел маты, смазывал блочки, щупал мотор и хмурил брови. Но с последней восьмой склянкой перед заходом солнца, Сева заканчивал свою работу, вытирал руки ветошью и начинал размышлять.
Вот так мы и вышли в море – Тим, Сева и я. До этого момента у каждого была своя собственная история, а теперь началась общая. И все поровну.

    Вышли мы из Ильичевска под вечер, чтобы ночь простоять на девиации и не тратить на это целый день. Полигон был пуст и мы без проблем решили задачу. Ночь благополучно проспали и часов в пять утра попробовали поставить паруса. Так как вся парусина сменилась, и новая парусность составляет на сегодня около четырехсот пятидесяти кв. футов, то от нее можно было ожидать чего угодно. Поэтому никаких рывков и спешки и к обеду туманного дня мы уже отработали основные движения… Выходя в море хоть на сто метров от берега необходимо быть готовым ко всему .

    Перед выходом мы застраховались и расписали судовые роли, а уж, потом, пульку. Кэпом и владельцем оставался Тим. Штурманом, радистом и совладельцем был я. А Севе досталась роль боцмана, стармеха, всех матросов, доктора, кока, замполита и родной мамы. И он справился, он умел все и, казалось, ему не хватает экипажа, настолько огромным и безумным было его сердце. Он не щадил себя и пребывал внутренне до такой степени беззащитен, что мне приходилось часто его успокаивать как ребенка. Мастер спорта по самбо, глыба ростом в метр шестьдесят пять и ширины необъятной, на кривых ногах и с короткими в раскорячку руками, Сева напоминал краба, неожиданно попавшего из глубин на сушу и растерявшегося. Тим, Тамерлан Шаликович, красавец армянин с волосатой грудью и спиной, мастер спорта по боксу, оставался до сих пор любимцем дам и сам всех любил без разбору. Когда-то в юности он хотел жениться сразу на всех, и я его еле останавливал. Теперь он хоть и полысел, но пыл его не иссяк, глаза метали молнии, а ноздри жарко раздувались при запахе женщины. Ну и я, перворазрядник по лыжам, знающий больше всех на ин. языках, и выше всех ростом дополнял пестрый, но дружный экипаж. Одно единственное условие – каждый из нас должен был обладать уникальным знанием и способностью и в какой-то миг вести за собой команду. Тогда сплочение чувствовалось острее и придавало перцу всей затее.

    Вкратце наше передвижение по лодке и скрытые обязанности выглядели следующим образом. При любой погоде, в любой ситуации, я вставал раньше всех и поднимал флаг. Флаг и вымпел поднимались в соответствии с астрономическим восходом, порядка пяти- пяти тридцати. Если бы я даже умер, флаг должен быть поднят, чтобы проснувшиеся потом товарищи увидели, что корабль живет. Позже на палубу выходил Сева, с ветошью в руках, кажется, что он с нею и спал, рассказывал свой очередной сон – ужас, как он играл в футбол за «Черноморец» и сразу лез к двигателю, проворачивал его, что-то подкручивал и только после разжигал плиту и начинал колдовать над кофе, хитро на меня поглядывая. Что-то он туда втихаря сыпал из рукава, отчего тот был настолько ароматным, что начинали шевелиться люди на соседних пароходах. Последним в кокпит просовывался Тим, плевал за борт, чесал широкую грудь, связывался с портом, пограничниками, подтверждал координаты и сыпал шестую ложку сахара в кофе. Сластолюбец. Все были на своих местах, и никто никому не мешал. Все дальнейшее зависело оттого, были ли мы у стенки, или стояли на якоре, либо шли в море.

    Наша лодка.
    Я сразу заметил, что она нас любит, наша лодка и тревожится больше, чем мы за нее. Мы люди, мы способны что-то рассчитывать, планировать, у нас есть опыт и знания. Лодка живет только тем, что у нее есть в этот миг. Она не думает, что может сгореть, утонуть или выброситься на берег. Она честно служит и любит тех, кто на ней катается. В общем, как собака.

    Я не знаю, что там ей втолковали при рождении, но наша лодка оказалась воспитанной, тактичной и крайне душевной. Во время нашего схода на сушу, при любом волнении, она как-то подстраивалась бортом и в момент касания правой стопы о берег, слегка подталкивала левую, облегчая путь к земле. Хотя и грустила при этом. Это было заметно сразу. Как только мы покидали причал и сворачивали за проходную, наш кораблик затихал и впадал в печальную дрему, поскуливая во сне. Сколько раз мы подсматривали за ним незаметно. Мы люди и способны на хитрость. Но напротив, едва наша троица показывалась на пирсе, пусть даже и нетрезвая, лодка начинала рваться с привязи и волноваться при полном штиле. Теперь все происходило наоборот – борт ложился под занесенную неуверенно правую ногу, ждал секунду остальное тело и плавно снижался, давая возможность герою опуститься в кресло. И так по очереди с каждым. Когда все оказывались на борту, трап поднимался, и Прекрасная смыкала глаза. А мы еще долго могли пить кофе, играть в карты и разговаривать. Главное, что мы были на борту все вместе.

    Но вы не представляете, как наше дитя преображалось, когда шло крутой бейдевинд в шторм. В момент, когда надо бы убрать паруса и привести нос к волне, мы расправляли крылья и пытались взлететь. Мы полностью полагались на нашу детку. И, конечно, на Севу. Подрываемые ветром, почти лагом к волне мы, конечно, не столько двигались, сколько баловались. Но было чертовски приятно чувствовать, что снасти дрожат, гудят и выдерживают чудовищную атаку бури, что новые паруса не подводят, а способны еще взять нагрузку. Вода летит навстречу из наступающей волны, но бьющий в борт ветер сносит ее, и эта борьба противоречий вызывает суеверный трепет в душе, когда кажется, что не может слишком долго везти и вот-вот что-то навернется. Но отступить уже невозможно, игра ветра и воды затягивает и все сильнее сжимает разум и тебе хочется лишь мчаться впереди урагана. Только потом понимаешь, хорошо, что есть крепкие шпангоуты и опытный Сева. Борта не издавали звука, а наш добрый краб преображался, под столбом воды чувствуя себя прекрасно, и в необходимый момент всегда оказывался рядом, тянул веревки в нужную сторону и бешено вращающимися глазами показывал, куда мне бежать. Ветер был громче даже Севиного баритона.

    У нас было одно преимущество – мы никуда не спешили. Просто наслаждались морем. Впрочем, в сердце бури не лезли, ночи тоже старались провести в покое и черта за хвост не дергали. Кораблик наш хотя и гордый всячески, но маленький и воспитан культурно. А наши маты во время авралов могли вывести его из состояния душевного равновесия. И так после каждой бури или нашей задержки на берегу, что, в принципе, одно и то же, малыш не мог спокойно спать и все вздыхал и вздыхал, хотя и убаюкивал легкой качкой. Колыбельную иногда пели некие сирены. Притом, что у нас была строгая договоренность о недопустимости нахождения женщин на борту во время нашей летней кампании. Но они каким-то образом умудрялись проникать в наши сны, и экипаж волновался. Я мог бы поклясться, что слышал шлепки рыбьих хвостов о борт, просьбы о помощи насчет выпутаться из сетей и сплавать посмотреть на красивые кораллы. И все таким нежным голосом…

    Однако, утро приносило покой. Солнце разгоняло ночные сомнения и страхи, призраки исчезали, казались смешными. Мы поднимались на палубу и занимались своими делами. Взрослые дети, сами построившие себе люльку, погрузив ее в другую колыбель, зовущуюся морем, посреди планеты, и чувствуя себя прекрасно, странно не нуждались ни в чем. Солнце плавило душу, ветер уносил прошлое, вода питала настоящим. Когда вокруг выпуклый горизонт и взгляду зацепиться не за что, особенно чувствуется, что ты есть, существуешь, ты единственный в обозримом пространстве. Одному – страшно, втроем – непривычно, в лодке – отважно. Кстати, мы все оказались Собаками. Но какая же она, все-таки маленькая, наша лодочка.

    Мои уроки.
    Я давно догадывался о том, что Господь хитро устроил нашу землю, но чтобы продумать пути нашего передвижения по ней, это надо быть действительно Создателем. Вся истина в парусе.
- Когда берешь его в руку, заделываешься властелином, застопориться уже невозможно. Важнее гораздо, в какую сторону ты сходишь, какие предпочтения откопаешь.
При этих словах я чуть не вывалился за борт. Это произнес Сева.
- То есть?... – поперхнулся я.
- То есть – все мировое сознание и опыт это ветер, а личное образование, это и есть твой парус.
- И что это означает? Что я должен поставить свое собственное невежество против мудрости всей цивилизации??
- Нет. Это всего лишь имеет в виду, шо надо уметь определять парус под нужным углом, не бояться запачкать руки и сморкаться при дамах в носовой платок.
- А без дам?... – спросил я с интересом.
- Без дам вообще сопли не распускать!

    Примерно так проходили наши уроки парусного мастерства. Мне не стыдно говорить, что я еще до сих пор беру уроки. Ибо эти уроки давал Сева. Видели бы вы его. В старой, но аккуратно заштопанной тельняшке, под которой уютно жили мышечные бугры, Сева скромно сидел на баночке в домашних тапочках, плел мат или вытирал ветошью лопатообразные ладони от навсегда въевшегося мазута и бубнил. Но его бормотание настолько прочно входило в голову, и было ценно, что я боялся даже дышать тогда. Вроде бы он говорил сам с собой, вроде бы на посторонние темы, но я все видел ярко и запоминал легко его уроки.

    …- если ты просто болтаешься по жизни, то тебе любой ветер будет попутным. Такая лодка без руля и ветрил и без царя в голове. Она шатается по свету, к берегу ее не прибивает, ибо это тоже искусство, и обычно сгинет где-то неупомянутая. Ни барыша от нее, ни прока. А если ты выбрал тенденцию, то овладей искусством лавировки, да не в том смысле, дура, что кормой вилять, а держать курс истинный, который прописан в твоей голове.

    …- вот ты думаешь, что самый приятный это полный вперед, ветер в спину и полные паруса. Так сказать, попутного ветра и полного фордевинда, хе-хе. А жопа, т. е. паруса не треснут при такой нагрузке!? А притормозить успевши при необходимости, вдруг кралю какую заметишь по пути? А рулить как на такой скорости? Так что полный ход, он, порой не самый быстрый, да.

    …- то ли дело бакштаг – и ветром попутным балуешься как хочешь и уваливаешься от ветра как вожделеешь, все в твоих руках и паруса все работают, под углом и друг другу не мешают, т. е. потенциал скрытый в наличии наблюдается и скорость на высоте и ты весь как пижон с майской розой в петлице наискосок по бульвару дуешь, в общем, блеск-парадокс, кореш ты мой драгоценный.

    …- а вот, к примеру, хочешь ты праздника душе, ну, так чтобы полный фейерверк и в зале свет потушить, то приводись к ветру, делай крутой бейдевинд и не останавливайся и будет тебе фуршет с раками и брызги шампанского в шнобель…

    …- или обратный вариант, захотелось покоя, тогда левентик тебе навстречу и полная безмолвия, полоскай паруса и суши весла, но якорь не отдавай, вдруг передумаешь…

    Просто плыл Севин голос над морем, а мне уютно было с этим человеком в час закатный находиться в одной лодке. Когда берег уже скрылся с глаз долой, впереди долгий путь и целый непознанный мир в облике Севиной души.

    Про Тима.
    С Тимом мы сошлись сразу. Много лет назад. Я только пришел на крейсер, и мне было не до ощущений и чувств. Мне надо было вжиматься в корабль и становиться его частью. Мой скелет ломался и с хрустом подстраивался в корабельные шпангоуты, стрингеры и лонжероны. Последнее слово меня расстраивало до невозможности, напоминая Одессу. Но я как-то молча невыносимо все это прятал в себе и тянул лямку. Русский матрос, обычный мальчишка, на три года одевшийся в парусину. Но мне необходимо, надо пройти и эти коридоры, и я склонил перед ними голову. Это было несложно. Облачаясь в черный бушлат, мороз сразу шел по коже. Но, влезая в теплую тельняшку в Севастопольской казарме, в стенах которой еще торчала картечь, легко становилось потомкам сраженных. Мы шли за ними. И наши стриженые головы почти гарантированно были защищены от глупых пуль. Нам надо было просто донести до следующих за нами, что никто не забыт.

    Мой корабль видал всяких и, поэтому, к нему не так легко было достучаться. Он пытал и испытывал по полной. Обитатели трюмов и вовсе были не щедры на ласки, матросня испокон веку слезам не верила и я грубел тоже, вливаясь во флотское братство. Но и старался оставить в душе своей, вопреки всем традициям, какие-то слабости, фиалки вечерние с грозами июньскими и запах домашнего порога. И подозревал, что не я один, хотя ни с кем и не сходился внутренне. А тут появился Тим. Спросил, как звать, улыбнулся и подал руку. Он уже жил на корабле полгода и много знал. И сразу ввел в курс.
- Исполняй все четко. Надейся только на себя. Ударят, отвечай молниеносно. Никого не бойся. Твои обязанности только на тебе. Не ищи виноватых. Свое отдавай легко. Если что, я рядом.

    Так и затянулась наша дружба. Тим был легок на подъем, неутомим в службе, крепок в отношениях, щедр душой. Мог легко уступить свое место в переполненной шлюпке при увольнении на берег и с готовностью выслушивал твою тоску по дому. Не избегал самой грязной работы, но в строю был всегда с чистым носовым платком в кармане. И однажды в самоволке в одиночку держал весь солдатский патруль, пока пол-экипажа делало ноги ближе к морю. Потом мы за него отдали пехотинцам молочную флягу спирта. Мы с ним проводили и дни и ночи. Койки наши в кубрике приходились соседями, и был рундук единственный на двоих. Ели из одной миски и курили одну папироску. Потом сделали одинаковые наколки на плече – резвящегося дельфина. Все делали акул, а мы дельфинов. Свирепый боксер, армянин Тамерлан, имея в наличии на лице сплющенный нос и десяток шрамов, захотел себе в товарищи улыбающегося дельфина. В этом он был весь – сильный и добрый ребенок. Но была у него одна слабость – женщины, и тут даже я был растерян. Каждое наше увольнение на берег было для меня испытанием, удерживать Тима приходилось иногда и силой. Меня он не смел трогать и только хныкал, уводимый к причалу, на баркас: « Ну, не бей меня…». Но я не хотел, чтобы друга моего отдали под трибунал за дезертирство, и оставлял разбитые женские надежды на непостижимом для нас берегу.

    Время шло, шагали и мы с Тимом по жизни, взрослели, но возвращались в море опять, терялись. Находились. Терялись. А теперь он мой кэптен. И я клянусь, что это самый добрый и человечный кэптен на свете. Он никого не вешает на реях, не оставляет на месяц без берега, не скармливает акулам и даже не курит табак. Он любит долго поспать и поскуливает во сне иногда как собака. Наши койки опять рядом. Вечерами любит смотреть на заходящее солнце и тогда его карие глаза делаются багряными. Вообще, с ним хорошо и уютно, с Тимом, у нас еще много есть за что поговорить. Но когда теплый ветер начинает заходить с берега, я начинаю волноваться. Я же знаю, что этот же ветер колышет юбки на приморских бульварах. И точно знаю, что Тим уже взрослый и вряд ли станет меня слушать.

    Так были объезжены одесские ривьеры и крымские ханства. Однажды, в последних числах августа, на послеобеденной сиесте, когда солнце с зенита впивалось в море, в трех милях от берега, Сева виновато посмотрел на меня и сообщил, что ему надо отводить очередного внука в первый класс. Я дремал в носовом шезлонге и, поэтому, не мог видеть Севин взгляд, а только слышал его голос. Но он обязательно должен был посмотреть в мою сторону. Я знаю Севу. Поэтому я промолчал. И опять тишина. Мы лежали в легком дрейфе на плавучем якоре. Прозрачный трепещущий ветер слегка сносил нас к зюйд-весту, в турецкую сторону и Ялта таяла в синей дымке постепенно. Мелкие волны отзывались шлепками в днище, и Тим сказал, что ему надо срочно проведать тетку в Ростове. И снова безмолвие. Солнце в апогее, паруса обвисли в безветрие. Экипаж устал.

    В конце нашей навигации мы подошли к берегу, отшвартовались на самом дальнем причале, я проводил своих друзей в Симферополь, в аэропорт, взял с них слово о черезнедельном возвращении и остался один. (Потом лодка отправлялась в Севастополь на зимовку.)

    …Ялта душила зноем. Набережная по-летнему еще дрожала в жарком воздухе, и море даже не думало сдуваться в норд-ост. Люди будто и не замечали, что магнолия пожелтела, дети переоделись в школьную форму и киоски мороженное закрываются. Приезжие граждане наслаждались теплом и назло местным жителям прогуливались в шортах и шлепанцах. Виноград с арбузами дешевел, собаки все еще спали в горячей пыли вдоль тротуаров, и город никак не вписывался в осенний образ. Вовсю распускались какие-то алые цветы, осы отчаянно вгрызались в несдающуюся акацию, ящерицы грели малахитовые спины на камнях, и море искрилось, ослепляя. А я затосковал.

    Моя тоска заключалась в утренней яичнице. Сева уехал, и варить кофе стало некому. Потом Тим не вылезал в рубку, и это тоже было невесело. Тем более, что стоять у стенки вдвойне скучнее. Но я ждал товарищей. Чтобы не было соблазна сойти на берег, трап был убран в трюм. Так прошло два дня.

    Но на третий день у меня закончились хлеб, сыр и терпение. Я пОднял трап и ступил к набережной. И как-то сразу меня захватило и понесло. Я не смотрел под ноги, мне просто приятно было двигаться в потоке людей, среди умеренного галдежа, разноцветных рубашек и пестрых юбок. Поток лился вдоль берега, терял одних людей в прибрежных забегаловках, но тут же наполнялся другими из примыкающих к морю переулков, приправлялся жгучим смехом и чужеземным говором, взрывался уличными музыкантами, продавцами горячей кукурузы и потом растекался уже по кривым улицам ненасытного города. Этот город все принимал в свою утробу. И внезапно я почувствовал запах. Полузабытый, неявный, но он до сих пор будоражил мой мозг. Запах зеленых ростков бамбука. Я замер. Нет, показалось. Откуда ему здесь взяться.

    Я уже и забыл, зачем ступил на берег. Смеркалось. Ночь здесь рано опускалась на землю, но мне не хотелось поторапливаться прочь. Что-то влекло меня в людском калейдоскопе, что-то не отпускало обратно на ковчег. Еще не заалело на западе, еще не потемнел восток, и было время предвосхищения перехода земных суток. Теперь можно было ждать зеленый луч. Я облокотился на гранитный парапет и повернул лицо к закату.

    Прошла минута, вторая… людской гомон начал стихать за моей спиной, пропадать, люди шли бесшумно, город исчезал. Я и сам уж отстранился от всего пережитого за этот день, устал даже слегка, пребывал теперь в покое, ждал зеленый луч и, вдруг, … опять запах! Тот же запах! Где? Запах молодых побегов бамбука. Теперь уже совсем близко. Я резко отвернулся от моря, оказался лицом к шумному бульвару, исчезающему уже в фиолетовой закатной дымке, но увидел только единственный взмах тонкой руки, по мальчишески, пятерней, поправляющий русую челку. Женька! И оказалось, что я это прокричал. Женщина вздрогнула, остановилась и медленно повернулась, так и не убрав ладонь от лица. Это и была Женька. Мы с ней не виделись девять лет.

    И теперь я заметил, что это время ее не коснулось. Даже запах ее остался прежним. Я стоял спиной к морю и смотрел в ее зеленые глаза. Женщина в алом платье с такими глазами это адская смесь. А она шла мне навстречу уже, улыбаясь, и обняла меня за шею. И мне сразу захотелось раствориться в ее алом платье. Я покраснел. Ведь это я тогда ее бросил…

    Но только это была Женька. Она не любила вспоминать прошедшее. Она жила всегда настоящим.
- Привет! Как я рада тебя видеть! Ты откуда здесь? – смеялась она и не отпускала мою шею.
-Я? С Луны. – глупо шутил я, не отрывая щек от ее платья.
- Ух, ты! И надолго? – смеялись ее изумруды. – Слушай, давай отпразднуем нашу встречу. Я сегодня свободна.
-А завтра? – опять по-идиотски сострил я.
- А завтра – нет. Завтра приезжает мой сын с мужем. Но это завтра. – быстро сказала Женька.
- Тогда я приглашаю тебя на поздний ужин.
- Куда?
- Туда… - неопределенно махнул я рукой в сторону моря, сделал шаг и взял Женьку за руку.

    И она пошла за мной. Мы шли по набережной на запад, я держал ее за руку, а заходящее солнце наливало ее платье рубином. Но уже быстро сомкнулась над нами ночь, высыпали звезды, и задул легкий бриз. И если я придумал позднюю трапезу, то надо было поспешить. Ветер жал к берегу.

    Город уже давно остался позади, и Женька, наконец, спросила:
- Где же наш ужин?
- Вон за той смоковницей. – и показал на раскидистое дерево возле пирса.
Лодка стояла не шелохнувшись, как матрос на Военно-морском параде. Я даже никогда не видел свой парусник таким смирным. Он славно приладил трап к женской ножке и нежно опустил гостью на палубу. Женька удивленно вздернула брови.
- А, это, мы куда?
- На ужин. – я отдал швартовы.

    Слегка покачиваясь, кораблик пошел навстречу створам, преодолел их и, уже выйдя, почувствовав глубины, встречный ветер, закачался на волнах и оставил нас наедине, погрузившись в свои мореходные заботы. Женя тихо сидела в кресле, и пока я правил курс не произнесла ни слова. Устремила лицо к звездам и, кажется, дремала. Я в темноте выхватил абрис ее профиля и, вдруг, почувствовал, что не расставался с ней никогда до этого. Это было ошеломляюще. Этой ночью, в пустынном море, под небом в оборванных тучах и сияющей в прорехах луной я почувствовал себя вне времени. Я одной рукой держал парус, другой обнимал когда-то любимую женщину и впереди был только океан…

    - Мы есть сегодня, наконец-то, будем? – вывел меня из оцепенения Женькин голос.
- Да, моя люб… - осекся, вдруг, я. – …ишь ли ты дары моря?
- Я сначала съем тебя! – смеялась моя Женька как ни в чем не бывало.
Мы зажарили мидий в сыре и с помидорами, и налили в рюмки янтарный херес.
- Ну, за что? – одновременно выпалили мы и расхохотались.
Все было ясно и так. За нас. За наших любимых. За наш кораблик. За эту ночь. За это море под луной. За землю вне этого моря. За наших детей. За наших друзей. За всех, кого мы любим.