Письма к брату

    Пришлось когда-то по своей привычке отшвыривать от себя рутину с надоевшим бытом и стараться заглянуть за поворот, отстоять вахту в алмазном Мирном, который всегда был на карте. Это случилось сразу после сезона на Таймыре.
Мне брат отдал мною уже забытые письма.

    "…А, ты, брат, расскажи про солнце ваше. Оно там есть хоть вообще в январе?"- написал мой брат, сидящий на промысле возле о. Южная Георгия.
А я ему.

    "…Малиновое солнце здесь теперь едва встает. Поднимается нехотя из-за горизонта ненадолго и рушится прочь.
 Если бы не привинченные маячки к запястью, мы бы не просыпались. Но служба заставляет. Товарищи твои тоже хотят спать. Или отдыха. Но отдых и сон меняешь на краткий миг свидетельства у подрезанного нижним краем дымчатого алого диска. Звезда пробивается сквозь морозную пелену, утомившаяся, трепещет, но не сходит с небосвода пару часов, дает насмотреться на себя. И мы пользуемся этим. Скоро исчезнет. И тогда галогены мертвые обрушатся на выработку. Но лагерь не утихнет. Выйдут мужчины в стужу и скажут свое слово. Слово отзовется пломбирным эхом из уст и застынет до утра над синей тундрой.

    В этом городе всегда жарко, несмотря на низкую среднегодовую температуру. Здесь грызут землю. Хотя я другого мнения. Но у меня нет выбора.
Я это отметаю прочь и еду за горизонт. У меня есть все в этой жизни, ты знаешь сам, и везде я состоялся. Но мне не хватает туманов. Они бродят в моей голове, настаиваются, пока я на Большой земле, и не дают покоя. И приходит время, когда бросаешь все и уезжаешь. Чтобы увидеть ледяное солнце над фиолетовой равниной.

    Есть тут река Ирелях, Вилюем питается. Ледостав с октября до мая. Промерзает до дна.
Несудоходна, понятное дело. И вымирает. Почти вымерла. Отходы люди туда понакидали. Здесь, в Якутии, особенно чувствуешь свою ничтожность как человека. Это сродни океану. Ушел за сопку и – пропал. И все твои потуги венца природы сразу пришли в негодность. Превратились в прах. Это я к чему. К тому, что человек в этом мире – ничто. Один вред планете. Океан испоганили, но он еще держится. Антарктиду уже засрали. Недра опустошаем, меняя массу, нарушая траекторию и климат.
И мы вот встретили Новый год на самой промерзшей реке в мире. Есть и тут мариманы, кого куда судьба забросила.
 
    Я знаю, что на дне реки в самом ее глубоком месте алмазов тьма.
Елку не ставили. Разноцветные огни висели и так на небе. В этом году повезло – мороз пришелся впору сухому воздуху. Воздух разрядился и задрожал всеми своими красками. Фиолетовых в нем было больше всего почему-то. Ну, или его оттенков.
И, вот, стоим мы посреди замерзшей до самых недр реки, под засыпанным звездами озябшим небом и чудится, что земля наша окоченевшая, затерянная в мирах, снится мне.
Снятся товарищи мои, снятся снега, а из глубин бьют алмазы своими лучами. Бьют и кричат – не берите нас, не выбивайте почву свою из-под ног.
Алмазы в природе, на самом деле, серы и невзрачны. И перетерпят немало, пройдя путь от ковша экскаватора до еврейской лавки в Антверпене, прежде чем упасть слезой на дряблую грудь богатой старухи. Или юной неврастенички. Красавицам алмазы ни к чему. Они их затмят.
И, все таки, хорош Новый год на промерзшей реке, в алмазном блеске!

    ...Э-э, нет, брат Сандро.
Там, в тропиках, я видел солнце на полнеба, дрожащее от зноя, сползающее в океан и оставляющее свой кровавый стон тем парным водам еще минут на двадцать.
Здесь оно не появляется уже давно, раздобревшим. Здесь солнце зло и яро. Отмечет в нас свои стылые звенящие копья и уйдет, не прощаясь.
Да, брат ... тут свои клоуны с красными носами, сам знаешь.
Ну, пока. А как у вас в Атлантике?"

    То было Время Писем. Когда чувства и мысли передавались на бумаге, ожидались с нетерпением, хранились, желтели, но не теряли своей силы. Телефонный разговор по радио не мог заменить письма. Если в долгой разлуке ты слышишь голос любимого человека, то теряешься, впитывая лишь звук самого голоса, и слова, подготовленные заранее, вылетают из головы, а в эфире остается только бесконечное «Приём…Приём…».

- Как дела? Приём…
- Нормально. А у тебя? Приём…
- Тоже. Приём…

    И каждый ждет от другого ответа, не хочет отпускать, но всё сосредоточилось на нотках любимого голоса, а связь неустойчива в шорохах и писках эфира, и между нами тысячи и тысячи миль, морских и сухопутных. А потом звук этого разговора виснет в ушах надолго, и ты перевариваешь его, не помня самого разговора. А бумага может лежать на твоем столе и сутки и двое, наполняясь смыслом и страстью, и можно усиливать акценты и переписывать заново, углубляясь и множа свою любовь. И то ли дело конверт, подписанный от руки отправителем, с обратным адресом. Запечатанный его лобзанием. Письма с судна забирались раз в месяц и именно столько можно было их писать. Но шли они еще дольше и, дойдя до адресата, становились уже историей. События реальные опережали описанные, и оставалось только догадываться, как там, на другом краю земли.

    Брат мой, сентиментальный по своей глубокой натуре, все-таки, оставался крайне лаконичен и не радовал меня обстоятельными жизнеописаниями. Из вежливости, еле-еле добираясь до конца страницы, растягивая приветствие и прощание, он выкладывал главные, по его мнению, подробности своего бытия – тщательные координаты и суточный вылов. Но писал он беззаботно и искренне, как документалист, и я выуживал из его донесений крупицы настроений и расположения духа в ту минуту. В отличие от меня, он сочинял письмо минут пять и, скорее всего, перед самой шлюпкой, забиравшей почту.
"...Мы застряли в этих чертовых айсбергах, брат, и, похоже, надолго. Пингвины теперь наши самые близкие друзья, но толку от них мало, говорить они не умеют, а спирт пить тем более. Как мама?.."

    А откуда я мог это знать в тот момент, как он меня спрашивал, если сам я был от неё едва ли ближе, чем он? Но, получив письмо через месяц с небольшим, я отвечал ему, а еще через месяц он уже сам был дома и читал мои письма уже маме. Мы терялись с братом на планете, шагая для равновесия на разных ее концах и не могли угнаться друг за другом, опаздывая всего на каких-то пару недель, разминувшись в аэропортах. А я ему писал и в самолете.

    3. 06. 200.г.
"...А знаешь, брат, что тут соболя легче встретить, чем человека? Ну, не в городе, конечно, а в открытом пространстве. Вот, шагнул за порог и все, прощай люди – вокруг горностай да песцы. И до чего зверь этот пушной самодостаточный – легкий, грациозный, с хорошенькими манерами и мехом, но через это страдающий. И вот ведь парадокс – здесь кафтан меховой необходим и мне нравится, а вот на Большой Земле, к примеру, шуба мертвечиной для меня пахнет. И ничего не могу с собой поделать, пахнет и всё. Никогда не женюсь на женщине, обожающей шубы.
………………………………………………………………………………………
А тут еще цирк Шапито приехал. Я сразу не понял, среди ночи, вдруг, проснулся и почуял извне исходящий звериный страх. Утром вышел из гостиницы и увидел полукругом спящие пестрые МАЗы. А вечером на том месте уже шатер стоял в разноцветных огнях. Я цирк не люблю, ты знаешь, брат. Там клоуны орут нечеловеческими голосами и вымогают у зрителей смех. Но я-то знаю, что клоуны злые. Я с одним выпивал в Харькове. У него в сапоге торчал кнут, а в кармане финка лежала. Он доставал ее, когда сало резал. И отрезав, обратно в карман прятал, но лезвие не складывал и не вытирал.
Но здесь яркие огни привлекли меня как индейца, да я вошел внутрь. И опять страх на меня напал. А якуты как дети, взрослые, а в ладоши хлопают и смеются, запрокинув голову. Дети якутские и того пуще. Мало у них в жизни разноцветных огней. Вот они тут душу и отводят. Курят вонючие трубки, плюют под ноги коричневый табак и хохочут, смыкая совсем уж свои узкие глаза. Пока клоуны да акробаты были, все шло гладко. А потом зверя стали выводить. Вот тут промашку и дали клоуны. Не рассчитали. Ведь для якута зверь, это как он сам. Или как для нас человек дрессированный. Тоже радости мало. Напряглись мои соседи, вздрогнули. И не поймут ничего. Отчего это собаки перед людьми на задних лапах ходят? Или мартышка в глаза заискивающе смотрит? Цирк, да и только! А когда медведя с гармошкой вывели на арену, тут якут и вовсе обомлел! И до того тот зверь был унижен и растоптан, что и опасения не вызывал никакого. Взбивал он могучими лапами опилки и безумными глазами смотрел сквозь людей, грозящих ему кнутом. Зашевелились якуты, встревоженные.
А медведь плясал по сумасшедшему. Но сбился где-то, дал осечку, по мнению тех клоунов, и взвизгнул стек. Вошли кожаные жала со свинчаткой на конце во звериное тело, заревел хозяин тайги и…обмочился. На виду у всех. Но гармошку из лап не выпустил. Я только успел пригнуться, чтобы не растоптали меня якуты. В ту же ночь цирк смотался, клетка с бедолагой осталась возле гостиницы нашей.
Не учли эти клоуны, брат, что для якута мир прост и состоит всего лишь из трёх – природа, бог, а, уж потом, человек.
Когда будешь в Калининграде, дай радиограмму, возможно встретимся, я через три недели вылетаю."