Утопленница

Утопленница.

Наконец-то! Несколько свободных дней от опостылевшей работы, от городской суеты, от бесконечного гула машин и безликих толп. Я рванул в деревню к бабушке, словно узник на волю.

Воздух здесь был другой, густой, настоянный на травах и смолистом запахе сосен, окружавших нашу деревушку. Сегодня был особенный день. Точнее, вечер перетекал в ночь Ивана Купала. В воздухе висело что-то неуловимо-тревожное и одновременно притягательное. Бабушка весь день хлопотала, а я пролежал в гамаке под солнцем, попивая холодное пиво.

После ужина, который состоял из простой, но невероятно вкусной картошки с салом и малосольными огурцами, я решил искупаться перед сном. Вода, как говорили некоторые, в эту ночь целебная, смывает всё дурное.

Пока бабушка, повязав на голову цветастый платок, пошла в гости к соседке, бабе Мане, на совместный просмотр очередного душещипательного сериала, я взял с собой только телефон, подсвечивать дорогу, да полотенце.

— Ты, Вадимка, к озеру нашему пойдёшь, никак? — спросила она, уже стоя на пороге. — Вода-то студёная нонче, да и ночка Купальская, всяко бывает. Гляди там, осторожней.

— Да я быстро, ба, — отмахнулся я. — Окунусь и назад.

Пройдя тёмным, пахнущим сыростью и лесными цветами лесом, подсвечивая дорогу мощным лучом телефона, который выхватывал из тьмы то кривой ствол берёзы, то лохматую лапу ели, я вышел к берегу озера. Оно лежало передо мной, огромное, тёмное, как кусок ночного неба, упавший на землю. Лишь узкая дорожка лунного света дрожала на его поверхности. Тишина стояла такая, что звенело в ушах. Только изредка доносился далёкий крик какой-то ночной птицы да шелест камышей у берега.

Я разделся, чувствуя, как прохладный ночной воздух обволакивает кожу, и, поморщившись на мгновение, вошёл в прохладную, почти ледяную воду. Тело обожгло, но потом стало приятно. Я лёг на спину, раскинув руки, и стал смотреть в бездонное небо.

Мириады звёзд мерцали над головой, словно рассыпанные бриллианты. Мне вспомнилось детство, как я, совсем ещё пацан, с друзьями Петькой и Мишкой, бегал сюда с первыми сумерками, и как мы вот так же, дрожа от холода и восторга, лежали в воде и болтали обо всём на свете. О сокровищах, спрятанных в лесу, о девчонках, которые нам нравились, о том, кем станем, когда вырастем. Правда, друзья разъехались все. Петька в городе осел, заводским стал, а Мишка и вовсе на Север подался, за длинным рублём. Деревня постепенно умирала, дома пустели, зарастали бурьяном, и только редкие старики доживали свой век в тишине и забвении.

Я услышал в стороне всплеск, такой отчётливый, будто кто-то большой плюхнулся в воду. Сердце ёкнуло. Я перевернулся на живот, оглядываясь. И тут, в лунной дорожке, заметил силуэт. Человеческий. Женский. Силуэт медленно плыл в мою сторону, и вскоре я разглядел, что это довольно симпатичная девушка. Блондинка, волосы длинные, мокрые, прилипли ко лбу и плечам, блестя в лунном свете, как серебро. Примерно моего возраста, может чуть младше.

Она подплыла совсем близко, и только тут я увидел, что на ней нет купальника. Нет вообще ничего. Её гладкая, белая кожа светилась в полумраке каким-то нездешним, фосфорическим светом. Капли воды стекали по её плечам, грудям, привлекая взор.

«Ого, — подумалось мне тогда. — Вот значит какие здесь деревенские нравы».

Смущение боролось с любопытством и непонятным волнением. В такую красивую ночь, на пустом озере… это было слишком невероятно.

Она представилась Мариной. И как оказалось, моё имя она прекрасно знала. Голос у неё был тихий, мелодичный, как журчание ручья.

— Ты же Вадим, внук бабы Насти, так ведь? — спросила она, чуть склонив голову набок.

Глаза её в полумраке казались огромными и очень светлыми.

— Угу, — кивнул я, стараясь не пялиться откровенно на её прелести, хотя это было чертовски трудно. — А ты кто? Местная? Что-то я тебя не припомню.

— Я живу почти напротив вас, у Лукьяновых, — мягко ответила она, и лёгкая улыбка тронула её губы.

Я напряг память, но никак не мог вспомнить девушку с таким именем, живущую у Лукьяновых. Старика Лукьяна я помнил, жену его покойную тоже, а вот детей или внуков… Впрочем, я давно не был в деревне, многое могло измениться. Да и с местными я особо теперь не общался. Круг знакомых сузился до бабушки, да пары её соседок-старушек. Но определённо, эту Марину я никогда не встречал, иначе бы просто не забыл такую красотку. Вдобавок, если бы она проживала напротив, я бы точно её встретил, так как в основном торчал во дворе.

Мы поболтали обо всяком, по-прежнему находясь в воде, которая, к слову, уже не казалась такой холодной. Привык, наверное. Марина рассказала, что так же любит приходить на озеро перед сном, якобы вода здесь особенная, успокаивает и даёт силы. Рассказывала о деревне, о лесе. И да, она действительно хорошо знала мою бабушку, если судить по разговору и различным деталям рассказов. Упоминала какие-то случаи, о которых могла знать только местная, или та, кто часто бывает у бабы Насти. Это немного успокаивало, но лёгкое чувство тревоги всё же не покидало меня. Что-то было в ней… странное. То ли взгляд слишком пристальный, то ли улыбка, которая не всегда достигала глаз.

Потом, как-то так получилось, совершенно незаметно, что мы оказались совсем близко друг к другу. Лунный свет играл на её мокрых волосах, каплях на коже. От неё пахло тиной и какими-то цветами. Я даже сам не заметил, как мы уже целовались. Её губы были холодными, как озёрная вода ранним утром. Но это и не удивительно, подумал я тогда, мы ведь всё время в воде.

Она обхватила меня за шею своими тонкими, но на удивление сильными руками, обвила ногами мой торс, прижимаясь всем телом, и я вдруг почувствовал, что она тянет меня на дно. Не просто обнимает, а целенаправленно, с силой, тянет вниз, в тёмную, холодную глубину.

— Да ты с ума сошла! — выкрикнул я, с трудом вырываясь из её стальных объятий, отплёвываясь водой, которая успела попасть в рот.

Паника ледяной волной накрыла меня.

— Мне показалось, что будет весело, — усмехнулась она. И в этой усмешке не было ничего весёлого, скорее что-то хищное, жуткое.

Глаза её блеснули в темноте недобрым огнём.

— Весело! Да ты меня чуть не утопила! — закричал я, отталкивая её от себя.

Сердце колотилось где-то у горла.

— Да ладно тебе. Не обижайся.

Она вновь попыталась приблизиться, поцеловать меня. Руки тянулись, как змеи. Но я её оттолкнул, и признаться, довольно грубо. После этого, развернувшись, несколькими сильными, отчаянными гребками достиг берега, буквально вылетая на сушу. Ноги подкашивались, дышал я тяжело, как загнанный зверь. Обернулся, ожидая увидеть её, может быть, услышать извинения или объяснения. Но Марины нигде не было.

— Эй, ты где? — крикнул я, всматриваясь в тёмную гладь озера.

В ответ — тишина. Только плеск воды о берег да шелест камышей. Луна по-прежнему равнодушно освещала озеро, но девушка отсутствовала. Словно её и не было. Растворилась, исчезла в ночной мгле.

«Сумасшедшая какая-то, — подумалось мне, когда первый шок прошёл. — Или решила так пошутить? Странная шутка».

— Ну и пошла ты, дура, — буркнул я себе под нос.

Я ещё постоял немного, вглядываясь в воду, но озеро было пустынно и безмолвно. Холод пробирал до костей, и дело было не только в мокрой коже.

Кое-как натянув на себя одежду дрожащими руками, я поспешил обратно в деревню, стараясь не думать о произошедшем, но образы Марины, её холодные губы и мёртвая хватка настойчиво лезли в голову. Лесная тропинка теперь казалась ещё темнее и страшнее. Каждый треск сучка под ногой заставлял вздрагивать. Мне чудилось, что кто-то следит за мной из-за деревьев, что я слышу тихий смех за спиной. Я почти бежал, пока не увидел спасительные огоньки в окнах деревенских домов.

Войдя в хату, я с облегчением перевёл дух. Бабушка к этому времени была уже дома, сидела за столом на кухне и заваривала себе чай с травами. В доме пахло мятой и чабрецом.

— Ну что, накупался? — спросила она, не оборачиваясь. — А я уж думала, ты там до утра плескаться будешь. Чай налить? Согреешься.

Она подняла взгляд и заметила моё состояние.

— что случилось?

Я рассказал ей всё как на духу: и об озере, и о ненормальной девушке, посетовав на её пугающие странности и внезапное исчезновение. Бабушка слушала внимательно. Её лицо становилось всё серьёзнее, а глаза темнели. Она отставила кружку с чаем, когда я закончил.

— Маринка? Лукьянова? — переспросила она тихим, изменившимся голосом.

— Ну так она сказала, — кивнул я, присаживаясь на стул.

Ноги всё ещё немного дрожали.

— А что? Ты её знаешь?

Бабушка медленно подняла руку и перекрестилась на старую, потемневшую от времени икону в углу.

— Так ведь утопла девка в прошлом годе! В самый канун Купалы это случилось. Муж её, Иван, гуляка тот ещё, ушёл к другой бабе, городской какой-то, а она с горя и утопилась в озере нашем. Нашли её на следующий день только, за камыши зацепилась. Синюшная вся была, страшная… Ох, грех-то какой на душу взяла.

Бабушка тяжело вздохнула и снова перекрестилась.

— Мавка это была, Вадимка. Утопленница. Нечистая сила.

Я недоверчиво уставился на бабушку, чувствуя, как по телу пробегает новая волна холода. На этот раз леденящего. Слова её звучали обыденно, но от этого становились только страшнее.

— Мавка? — переспросил я шёпотом.

Голос отказывался слушаться. В ушах зашумело.

— Она самая, — твёрдо сказала бабушка, глядя мне прямо в глаза. — Заманить тебя хотела, нечистая. Утащить в свой омут. В Купальску ноченьку они особливо сильны, выходят из воды, ищут живых. Хорошо, что ты отказался, отверг её. Силой не взяла, так красотой да лаской пыталась. Это счастье твоё, что духом силён оказался да вырвался. А то лежать бы тебе с ней на дне озера, пока вода не сойдёт.

Я по-прежнему сидел, как громом поражённый. Слова бабушки гулким эхом отдавались в голове. Мавка… Утопленница… Холодные губы, ледяное прикосновение, отчаянная попытка утащить на дно. Всё это разом сложилось в жуткую картину.

— Да ну, ба, — пробормотал я, пытаясь скрыть дрожь в голосе. — Может, обозналась ты? Мало ли Марин на свете. Да и на вид она… живая была.

Бабушка поставила на стол стакан с дымящимся чаем. Её морщинистые руки слегка подрагивали.

— Ох, милок, — вздохнула она, покачав головой. — Энто нечисть в Купальску ноченьку силу особую имеет. Лукьяновых Маринка, голубоглазенька, светленька, такая и была. Говорю же, в прошлом годе схоронили, аккурат опосля Купалы. Повторю, Иван-то её, муженёк, срамник, к городской фифе убёг, а она, дурёха, с горя в озеро и сиганула. Тело-то всплыло уж потом, синее да распухшее. А душа её неприкаянная теперяча там мается, женихов себе ищет.

Она пригубила чай, внимательно глядя на меня.

— Оне, мавки-те, знашь, каки? Красотой неземной заманут, речами сладкими улестят, а потом в омут свой и уволокут. Хорошо, что ты сильный духом оказался, оттолкнул её. Не поддался чарам. А то быть бы тебе с ней на дне, хладным да бездыханным. Ишь, «весело ей»! Весело им, когда живую душу губят.

Я вспомнил её усмешку, когда я вырвался. Усмешку, от которой теперь по спине пробежал мороз. Это было что-то хищное.

— Так, а, что ж теперь? — спросил я, чувствуя, как остатки скептицизма испаряются под напором бабушкиных слов и собственных воспоминаний.

— А ничо, — пожала плечами бабушка. — Молиться надо. Да к озеру тому боле не ходи ночами, особливо в Купальску неделю. Она теперяча тебя запомнила. Будет ждать. Оне злопамятные, нечистики-те.

Той ночью я почти не спал. Каждое слово бабушки, каждый шорох за окном заставлял вздрагивать. Образ Марины стоял перед глазами. Её голубые глаза, мокрые светлые волосы, прилипшие ко лбу. И это жуткое ощущение холода, которое я испытал в её объятиях. Губы её, да, они были как лёд. Я всё списывал на прохладную воду, но теперь… теперь это была совсем другая история.

Мне казалось, что я слышу её смех, тихий, переливающийся, доносящийся откуда-то издалека, со стороны озера. Я вставал, подходил к окну, но за ним была лишь тихая, залитая лунным светом деревня. Старые дома дремали под звёздным небом, и ничто не нарушало их покой. Только мой собственный покой теперь был нарушен.

Под утро я задремал, но сон был тревожным, полным теней и ледяных прикосновений. Мне снилось, будто я снова на озере, и Марина зовёт меня по имени. Её голос сладок и печален. Она стоит на берегу, одетая в длинную белую рубаху, и манит меня рукой. Я хочу пойти к ней. Какая-то неведомая сила тянет меня, но ноги будто прирастают к земле. А потом её лицо искажается, глаза вспыхивают недобрым огнём, и она бросается в воду, превращаясь в тёмный водоворот.

Проснулся я в холодном поту. Солнце уже вовсю светило в окно, чирикали воробьи. Утренний свет немного разогнал ночные страхи, но неприятный осадок остался.

За завтраком бабушка была молчалива, только нет-нет да и поглядывала на меня с тревогой.

— Как спалось-то, внучок? — спросила она наконец, ставя передо мной тарелку с горячими оладьями.

— Да так, — неопределённо махнул я рукой. — Не очень.

— Оно и понятно, — кивнула бабушка. — Нечисть душу мутит. Свечку-то в церкви за неё не поставишь… Но сходи к речке, брось хлебца да скажи: «Царствие тебе небесное, отпусти меня».

Я никогда не верил во весь этот бред, но сейчас слова бабушки не казались пустыми суевериями. Что-то действительно произошло там, на озере. Что-то, что выходило за рамки обыденного.

Холод её губ, её сила, с которой она тащила меня на дно, её внезапное исчезновение… Это трудно было объяснить простой случайностью или игрой.

На обратном пути, зайдя в церковь, набрав святой воды, я вернулся домой. Бабушка тут же взяла бутыль, обошла с молитвой все углы в доме, окропляя их. Потом велела мне умыться святой водой и немного отпить.

— Вот так-то лучче, — проговорила она, убирая воду. — Теперь, Бог даст, отступится от тебя нечистая. Но всё одно, к озеру больше ни ногой покамест. Понял меня, Вадимка?

Я кивнул. Желания возвращаться на озеро у меня не было совершенно.

Часы потекли медленно. Я старался отвлечься, помогал бабушке по хозяйству, читал. Но образ Марины не отпускал. Иногда, закрыв глаза, я снова видел её лицо, слышал её голос. И каждый раз по телу пробегала дрожь.

Этим же вечером, когда солнце уже садилось, я сидел на крыльце, глядя на темнеющий лес, за которым скрывалось злополучное озеро. Вдруг до моего слуха донеслась тихая мелодия, похожая на женское пение. Она была невероятно красивой и печальной, и шла, как мне показалось, именно со стороны озера. Сердце моё замерло. Песня манила, звала, обещала что-то неведомое.

Я вскочил, всматриваясь в сумерки. Песня стала чуть громче, и мне почудилось, будто среди деревьев мелькнул светлый силуэт.

— Не ходи туды! — раздался за спиной строгий голос бабушки.

Она стояла в дверях, скрестив руки на груди.

— Слышишь? Энто она тебя опять кличет. Не поддавайся.

Песня оборвалась, словно кто-то невидимый её прервал. Силуэт в лесу исчез.

— Ты тоже слышала? — спросил я, повернувшись к бабушке.

— А то ж, — кивнула она. — Уши-то у меня пока слышат. Говорю ж тебе, запомнила она тебя. Ищет встречи. Ох, не к добру это, Вадимка, не к добру. Надобно что-то делать.

— А что делать, ба? — спросил я с тревогой.

Мне было не по себе от мысли, что невидимая сущность охотится за мной. Вот уж кому скажи из друзей, никто не поверит. Примут за психа.

Бабушка надолго задумалась, глядя куда-то вдаль.

— Есть одно старое средство, — проговорила она наконец. — Заговор надобно прочитать у воды, да оберег сделать. Завтра поутру, как солнышко встанет, пойдём с тобой к речке. Не к озеру, нет. К речке, где вода проточная. Она нечисть смывает.

На следующее утро, едва рассвело, мы с бабушкой отправились к небольшой речушке, протекавшей за деревней. Бабушка несла с собой узелок. Подойдя к воде, она развязала его и достала оттуда старый, почерневший серебряный крестик на простой верёвочке и пучок сухой полыни.

— Снимай-ка рубаху, — велела она.

Я подчинился. Бабушка зажгла полынь, и горьковатый дым окутал нас. Она что-то долго шептала над водой, потом окунула крестик в реку и надела его мне на шею.

— Носи, не снимай. И помни слова мои: чужой души не бери, на зов обманный не иди, крестом святым себя храни.

Её голос был твёрд, а взгляд серьёзен. Я чувствовал, как от крестика исходит лёгкое тепло. Дым полыни немного кружил голову.

— А теперь ступай, Вадимка, — сказала бабушка. — И помни, Купальская сила ещё бродит. Не искушай судьбу. Возвращайся в город свой завтра. Здесь тебе пока опасно.

Я вернулся к себе в квартиру буквально на следующий день. Ощущение тревоги немного отступило, но я всё ещё чувствовал на шее холодное прикосновение крестика и помнил бабушкины слова. Образ Марины иногда всплывал в памяти, но уже не вызывал такого острого ужаса. Скорее, какую-то глухую тоску и сожаление.

Я не знаю, была ли это действительно мавка. Но холод её губ я не забуду никогда. И песня, доносившаяся из леса, до сих пор иногда звучит у меня в ушах тихой, манящей мелодией. Я больше не ездил в ту деревню на Ивана Купала. Да и на озеро то, даже днём, больше не ходил. Кто знает, что или кто ждёт там, в тёмной воде, под покровом ночи. Бабушка говорила, что мавки могут ждать годами. И я почему-то ей верил. Тот холод на губах был слишком реален. И пустота в её глазах, когда она поняла, что я не поддамся. Пустота вечности, ждущей своего часа на дне лесного озера.