По следу Пугачева - 2. Глава 2

       Во время своего третьего телеэфира, профессор Дорофеев решился, наконец, подать «сигнал» Лифшицу. Очередное выступление в исторической программе телеканала НТВ было посвящено важному событию XVIII столетия, Пугачевскому бунту. В основу доклада была положена «История Пугачева», написанная А. С. Пушкиным. Заранее, с редактором НТВ согласовали вступительную часть, в которую Дмитрий Иванович умело включил ряд предложений с воспоминаниями о профессоре В. П. Кушнаре, известном филологе – пушкинисте и своём старом друге.

        «Так уж случилось в моей жизни, что судьба свела меня с Виктором Петровичем Кушнарём, профессором, доктором филологических наук, добродушным человеком, научившем меня любить рыбалку и отдых на свежем воздухе», – начал свой рассказ с телеэкрана Дмитрий Иванович: «Профессор Кушнарь, частенько оказывался на острие исторических событий. Его протест против ввода советских войск в Чехословакию не остался незамеченным, и он угодил в ссылку, избрав местом пребывания Тайшет, где у него случился роман, ещё в годы «сталинских» репрессий. Виктор Петрович тогда отбывал срок в ОзерЛаге, заведуя лагерной библиотекой, а среди читателей была одна женщина, «Татьяна Ларина», в его романтическом представлении. Судя по его рассказам, роман между ними протекал бурно. Но, вдруг, после смерти Сталина, объявили амнистию, и Кушнарь уехал в Москву, где с головой окунулся в науку. Вспомнил он про свою давнюю любовь, лишь, в 1968 году. Но, попав снова в Тайшет, профессор Кушнарь, не обнаружил там старую знакомую. Позже познакомился со мной, и помогал разгадывать пушкинскую «Историю Пугачева». Именно благодаря профессору, мне удалось разглядеть в писателе и поэте, Александре Сергеевиче Пушкине, историка. Взяв за основу его исторический очерк, посвящаю свой рассказ о бунте Пугачева, филологу – пушкинисту, профессору Кушнарю, ушедшему из жизни в далёком 1991 году».

        После вступительной части, последовала реклама пива «Балтика», давшая историку Дорофееву возможность перевести дух и собраться с мыслями. По большому счету, он уже давно не верил Пушкину, но об этом не только нельзя говорить аудитории, но даже нельзя показывать ни малейшего сомнения. Гений создал в русской литературе образ бунтовщика и самозванца Емельяна Пугачева, который никак не хотел вписываться в его, Дмитрия Дорофеева, историю. Однако, невзирая на такой явный парадокс, профессор Дорофеев рассказывал аудитории общепринятые постулаты истории. К тому же, Пушкин открывал свою «Историю Пугачева» хитрым, по мнению Дмитрия, предисловием:

         «Сей исторический отрывок составлял часть труда, мною оставленного, – писал Пушкин. – В нем собрано всё, что было обнародовано правительством касательно Пугачева, и то, что показалось мне достоверным в иностранных писателях, говоривших о нём. Также имел я случай пользоваться некоторыми рукописями, преданиями и свидетельством живых».

       «Вот, как с такими откровениями поэта, уличать его во лжи, относительно бунта Пугачева», – подумал Дмитрий Иванович и сухо добавил: «Что сочиняло правительство, для успокоения собственного народа, то поэт и обнародовал. Хотя, нет, был один эпизод, который Пушкин включил в «Историю», а правительство о нём умолчало. Таинственный главный сообщник Пугачева, которого самозванец «любил, как отца своего», отставной казак Данила Шелудяков».

       Реклама пива подошла к концу и Дмитрий Иванович продолжил свой рассказ о бунте Пугачева: «Александр Сергеевич Пушкин начал свой очерк с упоминания реки Яик (Урал), на берегах которой случился казацкий бунт в 1772 году, жестоко подавленный властями. Зачинщики были наказаны, остальные казаки прощены, но спокойствие не наступило. «То ли ещё будет! – говорили прощенные мятежники. – Так ли мы тряхнём Москвою». Сразу же, началась подготовка к новому мятежу. «Тайные совещания происходили по степным умётам и отдалённым хуторам, – писал историк Пушкин. – Всё предвещало новый мятеж. Недоставало предводителя. Предводитель сыскался». Пугачев объявился на Яике после мятежа 1772 года, высказывал дерзкие речи против правительства и подбивал казаков бежать в Турцию, но, вскоре, был схвачен и угодил в казанскую тюрьму, откуда сбежал. «Пугачев явился на хуторах отставного казака Данилы Шелудякова, у которого жил он прежде в работниках, – заявил уверенно Пушкин. – Там проводились тогда совещания злоумышленников». Однако, яицкие казаки не донские, их склонить к побегу в чужие края не удалось, за то легко было уговорить на новый мятеж. «Самозванство показалось им надёжною пружиною, – писал Пушкин. – Для сего нужен был только прошлец, дерзкий и решительный, ещё не известный народу. Выбор их пал на Пугачева. Им не трудно было его уговорить. Они немедленно начали собирать себе сообщников». Так, донской казак Емельян Пугачев объявил себя императором Петром III и возглавил бунт, охвативший огромную территорию, населённую многими малыми народами, поддержавшими его».

        Когда – то давно, Дмитрий Иванович уже уличал Пушкина в не совсем достоверной информации, насчет Данилы Шелудякова, которую поэт взял из сочинения академика Рычкова. Однако, позже оказалось, что Данилы Шелудякова не было в материалах дела Пугачева, вообще. Военный историк Н. Ф. Дубровин в своём 3-х томном труде, то же не упомянул ни разу этого человека. Академик П. И. Рычков был очевидцем бунта, находясь в осаждённом Оренбурге, поэтому вряд ли придумал этого героя «для красного словца». Позже, статью о Даниле Шелудякову поместил Д. Бантыш – Каменский, в свой Словарь о достопамятных людях. Но, Данила Шелудяков отсутствует во всех официальных бумагах. Этот факт заинтересовал Дорофеева, однако в начале 1990-х годов ему стало не до бунта Пугачева и расследование пришлось отложить на неопределенное время.

        «18 сентября Пугачев с Бударинского форпоста пришел под Яицкий городок с толпою, из трехсот человек состоявшею, и остановился в трех верстах от города за рекой Чаганом, – писал Пушкин. – В городе все пришло в смятение. Недавно усмиренные жители, начали перебегать на сторону новых мятежников».

        «Как – то у Пугачева всё так ладно получалось, на первых порах», – подумал Дмитрий: «И зачем нужно было казнить массу народу, каждый раз увеличивая число жертв. Ведь, к тем первым, одиннадцати повешенным казакам, стали прибавляться новые жертвы».

        «С шайкой, умноженной новыми бунтовщиками, Пугачев пошел прямо к Илецкому городку и послал начальствовавшему в нем атаману Портнову повеление – выйти к нему навстречу и с ним соединиться, – писал Пушкин. – Он обещал казакам пожаловать их крестом и бородою (илецкие, как и яицкие, казаки были все старообрядцы), реками, лугами, деньгами и провиантом, свинцом и порохом, и вечною вольностию, угрожая местию в случае непослушания. Верный своему долгу, атаман думал сопротивляться; но казаки связали его и приняли Пугачева с колокольным звоном и с хлебом – солью. Пугачев повесил атамана, три дня праздновал победу и, взяв с собою всех илецких казаков и городские пушки, пошел на крепость Рассыпную».

       «Совпадение или нет, но Пугачев даже в выборе казни походил на Петра III, тоже обожавшего наблюдать, именно, казнь чрез повешение», – промелькнуло в голове Дмитрия Ивановича: «Не много ли было совпадений между простым казаком – самозванцем и настоящим государем – императором? Много, и это не было, чем – то случайным, скорее, закономерным».

        «24 сентября Пугачев напал на Рассыпную, – писал Пушкин. – Казаки и тут изменили. Крепость была взята. Комендант, майор Веловский, несколько офицеров и один священник были повешены, а гарнизонная рота и полтораста казаков присоединены к мятежникам».

       Дмитрий Иванович, так увлёкся рассказом, что чуть было не пропустил особый сигнал, который подавал ассистент редактора: «Время рекламы». В перерыве, профессор вдруг вспомнил концовку очерка Пушкина, которая тоже была связана с рекою Яиком:
 
      «В конце 1775 года обнародовано было общее прощение и повелено всё дело предать вечному забвению, – писал Пушкин. – Екатерина, желая истребить воспоминание об ужасной эпохе, уничтожила древнее название реки, коей берега были первыми свидетелями возмущения. Яицкие казаки переименованы были в Уральские, а городок их назвался сим же именем. Но имя страшного бунтовщика гремит еще в краях, где он свирепствовал. Народ живо еще помнит кровавую пору, которую – так выразительно – прозвал он пугачевщиною».

        Хотя, профессор Дорофеев в душе был не согласен с мнением Пушкина относительно самого бунта и его предводителя, заявить открыто об этом, он не мог, да и не хотел. Как бы там ни было, а у Пушкина был большой опыт написания исторических произведений. Начиная с «Песни о вещем Олеге», поэт в стихотворной форме доносил до россиян давно забытые исторические события Руси. Его поэмы: «Борис Годунов», «Полтава», «Медный всадник», приводят в трепет исторической достоверностью сюжета, хотя сам поэт писал их по наитию, считая литературной выдумкой. Но, наиболее запала в душу Дорофеева пушкинская «Моя родословная». В ней поэт называет своего деда сторонником Петра III, пострадавшего в ходе дворцового переворота 1762 года:

Мой дед, когда мятеж поднялся
Средь петергофского двора,
Как Миних, верен оставался
Паденью третьего Петра.
Попали в честь тогда Орловы,
А дед мой в крепость, в карантин,
И присмирел наш род суровый,
И я родился мещанин.

        Однако, это была лишь семейная легенда Пушкиных, не имевшая документальных доказательств. Тем более, для профессора Дорофеева были понятны мотивы, которые не дали Пушкину показать истинную картину Пугачевского бунта. Корысть и жажда славы! Однако, ни того, ни другого, поэт не получил. Читатели встретили «Историю Пугачевского бунта» без восторга, а низкие продажи книги не принесли больших денег. Пушкин, ведь, не учёл, что на момент публикации «Истории», в 1834 году, были живы не только дети и внуки, но даже некоторые участники тех событий. Читать неправду, видимо, мало кто из них хотел. Только литературный критик В. Г. Белинский благодушно отозвался о работе А. С. Пушкина, ещё при его жизни, назвав «образцовой и со стороны исторической, и со стороны слога». Также литературовед, пушкинист, доктор филологических наук, Николай Васильевич Измайлов, будучи в 1941 – 1953 годах, по сути, в ссылке в Оренбурге (тогда, г. Чкалов), изучал работу Пушкина над материалами о Пугачеве. Он же, позже, восхищался Пушкиным, как историком, сумевшим «добыть из запертых царских архивов» бесценный материал о Пугачеве. Дмитрий Иванович, ненароком подумал, уж не потомок ли был этот «пушкинист» тем Измайловым, которые находились рядом с императором Петром III, во время переворота, 28 июня 1762 года.

       «Государь впал тогда в такое малодушие, – писал очевидец тех событий, Болотов, – что решился послать к супруге своей два письма, и в одном из оных, посланном с князем Голицыным, просил он только, чтоб отпустить его в голштинское его герцогство, а в другом, отправленном с генерал – майором Михаилом Львовичем Измайловым, предлагал он даже произвольное отречение от короны и от всех прав на российское государство, если только отпустят его с Елизаветой Воронцовою и адъютантом его, Гудовичем, в помянутое герцогство.
        Легко можно вообразить себе, какое действие долженствовали произвесть в императрице таковые предложения! Однако по благоразумию своему она тем одним была еще не довольна, но чрез упомянутого Измайлова дала ему знать, что буде последнее его предложение искренно, то надобно, чтоб отречение его от короны Российской было произвольное, а не принужденное, и написанное по надлежащей форме и собственною его рукою. И г. Измайлов умел преклонить и уговорить его к тому, что он и согласился, наконец, на то и дал от себя оное и точно такое, какого хотела императрица» [Болотов А. Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова: Описанные самим им для своих потомков: В 3 т. Т. 2: 1760 – 1771/Примеч. П. Жаткина, И. Кравцова. – М., 1993].

       Поручик, Андрей Тимофеевич Болотов, в период своей Петербургской службы, которая по его же утверждению «продолжалась во всё время царствования императора Петра III –  время, которое в истории всех земель, а особливо нашего отечества, останется на веки достопамятным», наблюдал многие события, связанные с жизнью царской особы. Будучи адъютантом Санкт – Петербургского генерал – полицмейстера, Болотов знал, что вокруг великого князя, Петра Фёдоровича, всегда было много выпивох, которые спаивали юношу крепкими напитками, приучали к курению табака и хождениям по борделям.

       «Сии негодные люди довели его наконец до того, что он стал подозревать в верности к себе свою супругу, – писал Болотов. – Они уверили его, что она имела соучастие в Бестужевском умысле, а потому с самого того времени и возненавидя он свою супругу, стал обходится с нею с величайшею холодностью и слюбился напротив того с дочерью графа Воронцова и племянницею великого канцлера, Елисаветою Романовною, прилепясь к ней так, что не скрывал даже ни пред кем непомерной к ней любви своей, которая даже до того его ослепила, что он не восхотел от всех скрыть ненависть свою к супруге и к сыну своему, и при самом еще вступлении своем на престол сделал ту непростительную погрешность и с благоразумием совсем несогласную неосторожность, что в изданном первом от себя манифесте, не только не назначил сына своего по себе наследником, но не упомянул об нем ни единым словом» (Там же).

       Время очередной рекламы заканчивалось и последовала команда: «Внимание! Прямой эфир!», которая оторвала Дмитрия Ивановича от потусторонних мыслей, заставив обратиться к тексту сценария, в котором значилась осада Оренбурга и пребывание войска Пугачева в Бердах.

       «Бердская слобода была вертепом убийств и распутства, – писал Пушкин. – Лагерь полон был офицерских жен и дочерей, отданных на поругание разбойникам. Казни происходили каждый день. Овраги около Берды были завалены труппами расстрелянных, удавленных, четвертованных страдальцев. Шайки разбойников устремлялись во все стороны, пьянствуя по селениям, грабя казну и достояние дворян, но не касаясь крестьянской собственности».

       «Ну, и чем же, пушкинский Пугачев отличался от императора Петра III?», – задался вопросом профессор Дорофеев и сам же, ответил на свой вопрос: «По большому счету, ничем. Также бесшабашно пил и кутил, вымещая злобу на пленниках. У самозванца была уже не одна любовница, а целый гарем наложниц, которые сопровождали его в походах».

        «Наконец войска, отовсюду посланные противу Пугачева, стали приближаться к месту своего назначения, – писал Пушкин. – Бибиков устремил их к Оренбургу. Генерал – майор князь Голицын с своим корпусом должен был заградить Московскую дорогу, действуя от Казани до Оренбурга… В Малыковку послан был гвардии поручик Державин для прикрытия Волги со стороны Пензы и Саратова. Успех оправдал сии распоряжения.
       Державин, начальствуя тремя фюзелерными ротами, привел в повиновение раскольничьи селения, находящиеся на берегах Иргиза, и орды племен, кочующих между Яиком и Волгою. Узнав однажды, что множество народу собралось в одной деревне с намерением идти служить у Пугачева, он приехал с двумя казаками прямо к сборному месту и потребовал от народа объяснения. Двое из зачинщиков выступили из толпы, объявили ему свое намерение и начали к нему приступать с укорами и угрозами. Народ уже готов был остервениться. Но Державин строго на них прикрикнул и велел своим казакам вешать обоих зачинщиков. Приказ его был тотчас исполнен, и сборище разбежалось».

       Дмитрий Иванович дошёл до того места, где князь Голицын столкнулся лицом к лицу с Пугачевым. Время передачи подходило к концу, и профессор торопился завершить эфир разгромом Пугачева под крепостью Татищевой, 23 марта 1774 года. Однако, это ещё не было концом бунта, а скорее, его кульминацией. После битвы под Татищевой наступила вторая часть народного мятежа, охватившего ещё более обширные области, о которой профессор Дорофеев намеревался рассказать уже в следующем эфире.

       «Крепость, в прошедшем году взятая и выжженная Пугачевым, была уже им исправлена, – писал Пушкин о Татищевой. – Сгоревшие деревянные укрепления были заменены снеговыми. Распоряжения Пугачева удивили князя Голицына, не ожидавшего от него таких сведений в военном искусстве. Голицын разделил войска на две колонны, стал приближаться и открыл огонь, на который из крепости отвечали столь же сильно. Пальба продолжалась три часа. Голицын увидел, что одними пушками одолеть было невозможно, и велел генералу Фрейману с левой колонною идти на приступ. Пугачев выставил противу него семь пушек. Фрейман их отнял и бросился на оледенелый вал. Мятежники защищались отчаянно, но принуждены были уступить силе правильного оружия – и бежали во все стороны. Конница, дотоле не действовавшая, преследовала их по всем дорогам. Кровопролитие было ужасно».

       Дмитрия Дорофеева никогда не покидала мысль: «Как безграмотный казак мог умело обращаться с пушками и хорошо знать фортификацию. Ведь, это была настоящая наука, которой дворян обучали с детства. Даже, имевшие боевой опыт пехотные офицеры, не всегда разбирались в азах артиллерии и тонкостях фортификации. А тут, безграмотный казак, хотя, и побывавший на войне, но не имевший дело с пушками и строительством крепостей. Логика была проста: во главе бунта стоял настоящий император Пётр III, а образ Пугачева, лишь ширма для народа».

         Увидев сигнал, поданный ассистентом редактора, что пора заканчивать передачу, Дмитрий Иванович, сказал заключительную фразу: «Войско Пугачева было разбито, но сам предводитель бунта бежал, и, вскоре, объявился на уральских заводах. Но, об этом поговорим в следующей передаче. Спасибо, всем, за внимание».

       Получив в кассе гонорар за передачу, Дорофеев отыскал в аппаратной редактора, чтобы договориться о следующем эфире, но получил довольно расплывчатый ответ.

        – Дмитрий Иванович, извините, но сейчас не до истории, – заявил редактор.

        – Что так, не понравились мои взгляды на предмет? – наивно спросил Дорофеев.

       – Выборы президента на носу! – ответил редактор и шепотом добавил. – У нашего большого босса трения с администрацией президента, а тут, ещё новый генеральный директор свою политику повёл. Это Добродеев наш «Час истории» поощрял…

        – Олег Борисович, ведь, сам историк по образованию…

        – Так, и Киселёв, вроде, «историк – востоковед», а толку мало, – уныло сказал редактор. – Звоните после выборов президента РФ, возможно, что – то проясниться.

       В середине марта дал о себе знать Лифшиц. Дмитрий Иванович ждал его звонка позже, уже после выборов президента. Однако агент ЦРУ, вероятно, решил убить сразу двух зайцев. Стало понятно, что по телефону многого не расскажешь, и Лифшиц предложил встретиться в парке, недалеко от дома Дорофеевых. Сговорились на встречу через час. Дмитрий Иванович с облегчением выдохнул и сообщил о месте встречи генералу Сафронову. Разговор вёлся по мобильному телефону, но с соблюдением строгой конспирации. Чтобы не спугнуть американца, Дмитрий предложил не посылать в парк «наружку». Генерал согласился, но просил Дмитрия не терять бдительность.

        – Сколько лет, сколько зим, Дмитрий Иванович! – на лице Лифшица расплылась широченная улыбка. – Вы почти не изменились за эти годы…

        – Про Вас, Михаил, извините, не помню отчества, тоже не скажешь, что состарились!

        – Михаил Соломонович, так меня величают в России! – учтиво пояснил Лифшиц. – У меня, с недавних пор, двойное гражданство: Израиль и Россия!

       – Михал Соломоныч, позвольте узнать, по какому поводу скромный профессор, вдруг, опять заинтересовал Вас? – без малейшего волнения, спросил Дорофеев.

       – Как говорят в России: «Была бы водка, а повод найдётся»! – рассмеялся Лифшиц.

       – А Вы, всё также шутите, Михаил, – заметил Дорофеев, давая понять, что пора, как и раньше переходить на общение по именам.

       – И не говорите, Дмитрий, – отмахнулся Лифшиц. – Кстати, Вы за кого из кандидатов намерены отдать свой голос?

       – Нравится программа партии «Яблоко», – ответил Дмитрий. – Наверно, за Явлинского проголосую, если он не разочарует до 26 марта.

        – Мне тоже он импонирует! – сказал Лифшиц, неожиданно спросив. – А генерал Сафронов, Юрий Михайлович, кому отдаёт предпочтение?

        – Он, как и муж моей матери, генерал Иванов, за Говорухина! – невозмутимо ответил Дмитрий. – Хотя, всех военных пенсионеров призывают голосовать за Путина!

       – Дмитрий, как часто Вы общаетесь с Сафроновым? – спросил Лифшиц, внимательно наблюдая за реакцией Дорофеева.

       – Не часто, но иногда пересекаемся, – спокойно ответил Дмитрий. – Он и моя жена, земляки, потомки уральских казаков. Так сказать, на этой волне и сошлись. Сафронов, как и я, считает, что Пугачевским бунтом заправлял настоящий император Пётр III.

        – Вы, ещё не отказались от своей затеи? – улыбнувшись, спросил Лифшиц.

        – Давно не занимался Пугачевым, как – то руки не доходили, – ответил Дмитрий. – Кстати, учитель Ваш, профессор Пугачев, не так давно скончался…

        – Мир праху его! – сказал Лифшиц и перевёл разговор на другую тему. – Хотел узнать, Дмитрий, как близко были Вы знакомы с Кушнарём? Может знали его жену и детей?

       – Считались друзьями! – гордо заявил Дмитрий. – С женой, Валентиной Ивановной, последний раз виделся на похоронах Виктора Петровича. У неё были взрослые дети, но я с ними знаком не был. Да, и сама вдова умерла через несколько лет после профессора Кушнаря…

       – Нет, меня интересует его прежняя жена и его родные дети! – подчеркнул Лифшиц.

       – Официальной жены у профессора Кушнаря, до Валентины Ивановны, не было, – уверенно заявил Дмитрий. – Про детей, не знаю. Хотя, как – то раз, в Саратове, слышал от него, что он дедом стал. Мне показалось, что он про внука Валентины Ивановны говорил.

         – Может вдова, что – либо упоминала о его детях или внуках? – спросил Лифшиц. – Меня любые мелочи из жизни Кушнаря интересуют…

       – После похорон, вдова молча отдала мне папку с личным архивом Кушнаря, – вспоминал Дмитрий. – Я так спешил в аэропорт, что не успел пообщаться с Валентиной Ивановной. Уже в Москве, заглянул в папку, там были старые тетради с записями, похоже, дневники Кушнаря. Ещё, несколько фотографий и членский билет Всесоюзного общества «Знание».

        – А где сейчас эта папка? – спросил Лифшиц.

      – У меня дома, – ответил Дмитрий. – Пылиться, где – то в шкафу. Я в неё только один раз заглядывал. Всё никак не соберусь, чтобы разобрать архив Кушнаря.

       – Дмитрий, а не пригласите старого знакомого на чашечку кофе? – спросил Лифшиц. – Заодно, не отказался бы заглянуть в папку Кушнаря…

       – Можно и пригласить, – ответил Дмитрий. – Согласую с женой дату приёма гостя и сообщу…

       – Мне хотелось бы сегодня, прямо сейчас! – настойчиво попросил Лифшиц.

       – Михаил, сейчас не только кофе, даже чай не смогу Вам предложить, – смутившись, ответил Дмитрий. – Жены дома нет, а я на кухню не суюсь…

       – Да, не нужны ни чай, ни кофе! – проговорил Лифшиц. – Мне бы одним глазом в папку заглянуть и всё.

       – Раз так, то пошли! – махнул рукой Дмитрий. – Только до прихода жены надо успеть, а то скандала мне не избежать…

       В душе Дмитрий ликовал. Лифшиц заглотил наживку, теперь надо сделать так, чтобы агент ЦРУ не сорвался с крючка. Ещё месяц назад, генерал Сафронов забрал у специалиста ФСБ старые тетради Кушнаря, куда были сделаны записи почерком Виктора Петровича, как бы дополняющие дневники. Благо, профессор писал отрывисто, оставляя промежутки в тексте, куда легко вписывались нужные вставки. Даже, чернила нашли подобающие, не говоря о других мелочах. Свежие записи состарили так, что их невозможно было отличить от изначальных. К имеющимся фотографиям, добавили ещё два старых фото. На одном, была молодая женщина, позировавшая на фоне железнодорожного вокзала в Тайшете; на другом, та же женщина стояла с мальчиком, лет десяти. Кто были эти люди, Дмитрий не знал и не хотел знать. Генерал Сафронов сказал, что так будет лучше для пользы дела. Ведь, Лифшиц был опытным психологом, способным заметить малейшую фальшь, а по легенде, Дмитрий не знал все подробности содержимого папки Кушнаря. Но верхом всей операции было нанесение на папку десятилетнего слоя пыли, которое проделал генерал Сафронов, уже в книжном шкафе. Когда Дмитрий отыскал папку, то невольно дунул на неё, подняв облако пыли, из – за которой непроизвольно чихнул.

       – Простите, Михаил! – смущенно извинился Дмитрий. – Не позволяю жене убирать в своём шкафу, а у самого руки не походят. Пыль везде и всюду…

       – Это архивная пыль, как же без неё историку! – сочувственно успокоил Лифшиц. – Не возражаете, если я сделаю несколько снимков? Меня интересуют некоторые фотографии и страницы из дневника профессора.

       – Ради Бога, Михаил, фотографируйте! – закивал головой Дмитрий. – Только не сливайте потом материалы в прессу, а то журналисты доконают меня вопросами.

        – Ну, какая пресса, Дмитрий, чисто для собственных нужд! – заверил Лифшиц. – Ко мне обратился молодой человек, назвавший себя внуком профессора Кушнаря. Парень показал такую же фотографию, якобы он в детстве с мамой, дочерью профессора. Как думаете, Дмитрий, могла быть у Кушнаря дочь?

       – Чужая душа, потёмки! – ответил Дмитрий. – Кушнарь открыто об этом не говорил, но исключать нельзя. В этом вопросе, я не советчик. Одно знаю точно, был у Кушнаря роман с женщиной в Тайшете, в начале 1950-х годов. Раз был роман, то могла и дочь родится. А повзрослев, дочь могла родить Кушнарю внука. Логично?

       – Согласен! – ответил Лифшиц. – Но, дополнительная проверка не помешает...

        Когда Лифшиц покинул квартиру, Дмитрий Иванович с облегчением выдохнул. Однако, из головы не выходила мысль: «От кого Лифшиц узнал про знакомство Дмитрия с генералом Сафроновым? Неужели, в «конторе» работает крот, сливающий информацию ЦРУ? Крот, несомненно, есть и не один, но кто? Ответить на эти вопросы мог только сам генерал Сафронов».

        – Успокойся, Дмитрий, ни один «крот» о тебе не узнает! – обнадежил Сафронов. – А Лифшиц узнал о нашем знакомстве от кого – то на НТВ. Я, ведь, договаривался с Олегом Добродеевым, как генерал ФСБ. Правда, якобы, по просьбе генерала Иванова, твоего отчима. Времена то не те, что были раньше, сейчас, частники владеют телеканалами.

        – Ладно, дело сделано! – констатировал Дмитрий. – Остаётся ждать…

        На президентских выборах в России, 26 марта 2000 года, победу в первом туре одержал Владимир Владимирович Путин, набравший почти 53% голосов избирателей. На втором месте был Геннадий Андреевич Зюганов – председатель КПРФ, набравший более 29%, а замыкал тройку, Григорий Явлинский, представлявший партию «Яблоко», около 6% голосов. По утверждениям многих политологов, России стояла уже на краю пропасти, от которой её оттащил В. В. Путин.

         В ходе выборов в Государственную Думу в 1999 году, финансовую поддержку партии «Яблоко» и КПРФ осуществлял миллиардер Михаил Борисович Ходорковский. Историк Дмитрий Дорофеев недоумевал, как противоположные по своим политическим взглядам партии, могли получать деньги из одного кармана. В советские годы, М. Б. Ходорковский был активным функционером Комсомола. С началом «горбачевской» перестройки, начал заниматься бизнесом, связанным с импортом и продажей компьютеров. Затем создал и возглавил банк «Менатеп», а в середине 1990-х годов, стал главой нефтедобывающей компании «ЮКОС». По данным Генеральной прокуратуры РФ, банк «Менатеп» участвовал в спекуляциях на рынке ГКО, что стало одной из причин дефолта 1998 года. В результате чего банк «Менатеп» потерпел крах, будучи неспособным выплачивать крупные кредиты в иностранной валюте, и потерял лицензию. И вот теперь, сотрудничества с компанией «ЮКОС» добивается одна американская фирма, интересы которой в России представляет Михаил Лифшиц, человек с двойным или тройным гражданством, да ещё действующий сотрудник ЦРУ.

          Чтобы держать под контролем такую крупную энергетическую компанию, как «ЮКОС», ФСБ внедрила туда своего агента под прикрытием, который теперь подбирался к агенту ЦРУ Михаилу Лифшицу, назвавшись внуком опального профессора Кушнаря. Для чего это делалось, Дмитрию Ивановичу было невдомёк, он просто профессионально выполнил свою роль в операции, которой руководил генерал ФСБ Юрий Михайлович Сафронов. Однако, попав в поле зрения Лифшица, профессор Дорофеев опять оказался втянутым в шпионские игры российских и иностранных спецслужб.