Путь нарушенных клятв

Повесть. Путь нарушенных клятв.

Глава I. Отречение и искушения.
Вечернее солнце опускалось за вершины далеких гор, отливая багрянцем на старых стенах монастыря Шангала. По желтоватому камню скользили последние лучи дня, и казалось, будто сами стены дышат золотым светом. Внутри обители царила привычная тишина, нарушаемая лишь звоном молитвенных чаш да размеренным пением монахов, завершающих дневную службу. Молодой послушник Ананда стоял у ворот, всматриваясь в горизонт, где небеса медленно густели пурпуром. Сердце его было тяжело, будто к нему привязали камень сомнений.
За этими стенами прошли долгие семь лет жизни Ананды. Ещё мальчишкой он попал в Шангалу после смерти матери, надеясь найти утешение и истину в служении Высшему. Наставники учили его смирению, молчаливому труду и мудрости священных сутр. День за днем он повторял мантры, мёл дворы, постигал сложные притчи о карме и нирване. Он старался быть прилежным учеником, подавлять гордыню, как того требовали обеты. Однако с каждым годом во внутреннем мире юноши росло беспокойство, словно под спокойной гладью его разума пробуждалось нечто дикое и неукрощенное.
Ананда часто ловил себя на том, что невольно тянется взглядом к узкому оконцу в своей келье, за которым виднелся лишь далекий лес да кусочек неба. Ему чудилось, будто за монастырскими стенами простирается целый мир, манящий яркими красками, звуками, чувствами — тем, чего здесь, в обители, он был лишён. Вместо веселого смеха — ровный гул молитв; вместо сладкой музыки — мерный гонг. Даже краски одежды вокруг него были вечноземлистые, выцветшие, и юноше порой не хватало простого буйства цветущего луга.
Настоятель Шангалы, досточтимый лама Таг-ла, всё чаще замечал смятение своего послушника. Седовласый и тонкий, как высушенный временем кедр, он славился мудростью и проницательностью. Не раз во время учёбы или работы он клал костлявую руку Ананде на плечо и негромко говорил: “Успокой ум, дитя моё. Буря внутри проходит, стоит лишь признать её призрачность.” Ананда кивал, стараясь подавить смуту, но в груди у него все равно вспыхивал тайный огонь несогласия. Быть может, это и была самая опасная искра гордыни — думать, что он, юный и неопытный, может знать лучше своего учителя.
Однажды на рассвете, после бессонной ночи, Ананда отправился к небольшому горному озеру неподалеку от монастыря, куда монахи ходили за водой. Тихая гладь отражала бледное лицо юноши, а вокруг стояла такая безмятежность, что у любого другого на его месте сердце бы обрело покой. Но Ананда чувствовал лишь острее свою тоску. Он сел на корягу у берега, зажав голову руками. В памяти всплыло лицо его матери — нежной Гиты, которая в детстве ласково гладила его по щеке и напевала молитвы Шиве. Мать верила в милосердие богов, и даже умирая от лихорадки, успела прошептать сыну: “Ищи Бога в сердце своём, и Он не оставит тебя.” Эти слова привели Ананду под своды Шангалы. Но где же искать Бога теперь, когда сердце его полно смятения?
За спиной послушника раздались тихие шаги по камням. Ананда вздрогнул и обернулся. Это был лама Таг-ла — должно быть, приметил отсутствие ученика на утренней молитве и отправился на поиски. Настоятель молча опустился рядом, скрестив ноги. Некоторое время они вдвоём смотрели на озеро, поверхность которого начинала рябить от лёгкого ветерка.
— Ананда, — наконец произнёс лама мягко,
— ум твой нынче не в мире. Я вижу, как тень легла на тебя. Откройся мне, сын мой. В чем причина печали твоей?
Юноша опустил взгляд. Сознаться учителю в своих мыслях значило признать собственную слабость. Но и лгать он не умел — тем более тому, кто был ему как отец все эти годы.
— Святые тексты говорят, что жизнь мирская — источник страданий, — негромко начал Ананда, подбирая слова.
— Что лишь отрешившись от желаний, можно достичь освобождения. Я старался, учитель… молился усердно, исполнял обеты. Но… — голос его дрогнул,
— но радости нет в душе моей. Покой, что прежде согревал меня, исчез. Остались лишь сомнения.
Лама Таг-ла внимательно слушал, не перебивая. Только кивнул едва заметно, мол, продолжай.
— Порой, — продолжил Ананда чуть громче, набравшись смелости,
— мне кажется, что за этими стенами жизнь идёт мимо меня. Я гляжу на птиц за окном и завидую их свободе. Я слышу издалека песни крестьян во время праздника урожая и чувствую… стыдно сказать… но чувствую зависть, что у них есть простые радости. Мне же велено радоваться лишь молитве и созерцанию. Учитель, со мной что-то не так? Неужели демон искушения овладел моим сердцем?
Лама тяжело вздохнул. На морщинистом лице отразилась и печаль, и сострадание. Он положил ладонь на голову юноши, будто благословляя.
— То не демон, сын мой. То — человеческая природа. Каждому из нас ведомы искушения юности. И нет в мире человека, кто бы ни усомнился на своём пути хоть раз. Даже великий Будда, прежде чем стать просветлённым, тяготился дворцом и роскошью — ему тоже пришлось искать свою дорогу. Понимаю твои муки.
Ананда поднял глаза, полные надежды:
— Значит… мне не надо стыдиться этих мыслей?
— Испытывать их — не стыд, — кивнул лама.
— Но идти у них на поводу — опасно. Желания наши подобны блуждающим огням: манят, обещая тепло и свет, а приводят в болото. Ты говоришь, что у крестьян есть радости. Да, но вместе с ними у них есть и горе: болезни, смерть детей, голодные годы. Ты видишь лишь часть их жизни, о которой они поют в праздник, но не видишь слёз, пролитых ими в ночи. Мы, отказавшиеся от мира, тоже плачем иной раз, зато наши слёзы — росинки утра, они высыхают под солнцем веры.
Молодой послушник слушал, затаив дыхание. Слова наставника проникали глубоко, но вместе с тем внутри него росло и противоречие. Что-то подсказывало Ананде, что учитель прав — и все же сердце его не желало безоговорочно принять эту правоту.
— Учитель, — произнёс он нерешительно,
— вы часто говорите о смирении и отречении. Но разве сам Будда не учил искать свой путь и следовать ему решительно? Что если мой путь… лежит вне стен обители?
Взгляд ламы Таг-ла потемнел. Он убрал руку с головы Ананды и сложил ладони на коленях.
— Ты дал обет, Ананда. Обет посвятить жизнь Истине, остаться в братстве до тех пор, пока не достигнешь просветления или пока жизнь твоя не оборвётся. Никто силой тебя сюда не тянул — ты сам сделал выбор тогда, в пору юности.
— Я был ребёнком! — вырвалось у Ананды горячо.
— Мне было четырнадцать, когда я принял обет. Что я знал о жизни тогда? Разве понимал я, от чего отрекаюсь?
Лама покачал головой:
— Душа твоя уже тогда стремилась к свету. И понимала больше, чем сейчас готов признать твой рассудок, затуманенный желаниями. Ты говоришь “я не знал”. А теперь, познав чуть мирских песен по ветру, думаешь, знаешь достаточно, чтобы судить о своём предназначении?
Ананда почувствовал, как внутри всё закипает. Горячая волна обиды и гордости хлынула в грудь. Разве его сомнения — это просто глупости неопытного мальчишки? Разве чувства, что терзают его ночами, можно так легко отмахнуться от них?
Он вскочил на ноги, глядя сверху вниз на сидящего ламу.
— Может, и так, учитель. Может, я ничего не знаю. Но во мне говорит живое сердце, а не только мёртвые строки сутр! — выпалил юноша дерзко.
— Если бы Будда испугался выйти за стены дворца, он никогда не нашёл бы истину. Как же мне понять, моё ли призвание быть монахом, если я никогда не видел иного пути? Вы говорите: “в мире страдания”. Но почему же я должен верить на слово, не узнав сам?
Досточтимый Таг-ла медленно поднялся, опираясь на посох, ибо ноги его затекли. Вблизи учитель был невысок, худ, и Ананде, молодому и сильному, не составило бы труда одолеть его, случись им бороться. Но нечто в осанке ламы, в пронзительном взгляде тёмных глаз, заставило юношу отступить на шаг, точно он был все ещё маленьким мальчиком перед строгим отцом.
— Я вижу, моё слово не проникает в твоё сердце, — произнёс лама тихо, но каждый звук падал тяжелыми каплями.
— Что ж, если решимость твоя столь крепка, судьба сама станет тебе учителем. Знай лишь: ступив за эти ворота, назад ты вернуться сможешь лишь ценой великих испытаний. Мир не таков, каким кажется в мечтах юности. И гордыня — самый хитрый враг: под видом свободы она может обратить тебя в раба. Помни об этом, Ананда.
Юноша стоял, опустив голову. В душе его бурлила обида на учителя, смешанная со страхом и долей вины. Ему хотелось броситься на колени, умолять простить дерзость. Но что-то удержало его — быть может, та самая гордыня, о которой предупредил наставник.
Лама Таг-ла ещё раз вздохнул, глядя на побледневшее лицо своего ученика, потом повернулся и неторопливо зашагал прочь, назад к тропинке, ведущей в монастырь. Уже почти скрывшись за деревьями, он бросил через плечо:
— Вечером я жду тебя на молитве, сын мой. Надеюсь, к тому времени твой ум прояснится.
Ананда не ответил, лишь смотрел, как худая фигура учителя растворяется в утреннем сумраке. Внутри него все клокотало. “Он ничего не понял… Никто не понимает, каково мне,” — думал юноша, кусая губы. Ему казалось, что даже наставник, самый близкий человек, теперь отворачивается от его боли, списывая всё на капризы и искушения.
Остаток дня Ананда ходил по обители точно тень, выполняя порученную работу механически, ни с кем не заговаривая. Он избегал взглядов братьев, а те, заметив его смурное выражение, благоразумно не донимали расспросами — видимо, лама Таг-ла предупредил старших монахов о состоянии юноши. Только один человек осмелился подойти к нему. Это был Шивару, почти ровесник Ананды и его близкий друг с первых дней в Шангале. Вместе они постриглись в послушники и нередко делились друг с другом сокровенными мыслями, шепчась по ночам в келье.
Уловив момент, когда Ананда одиноко метёлкой подметал опавшие листья во внутреннем дворе, Шивару приблизился и, озираясь, быстро зашептал:
— Брат, что стряслось? Учитель выходил сегодня бледнее полотна, а ты сам на себя не похож. Ты словно готов сбежать или… — он не договорил.
Колотя метёлкой по мостовой, Ананда тихо бросил, не глядя на друга:
— Ничего, оставь. Мне сейчас не до разговоров.
Но Шивару не отставал. Он накрыл руку Ананды своей ладонью, вынуждая того остановиться.
— Мы столько вместе прошли, не гони меня. Если беда точит сердце — поделись. Я вижу, тебе дурно.
Ананда молча стоял несколько секунд, затем вдруг хрипло выдохнул:
— Я больше не могу так, Шивару… Здесь, внутри стен. Я задыхаюсь.
Друг отшатнулся, словно услышал крамолу.
— Что ты говоришь? Мы же дали обет… Это ведь наш долг и честь — быть на пути Дхармы.
— Честь… долг… — повторил Ананда с горькой усмешкой.
— В груди у меня пустота. Никакая это не честь — просто я боялся жизни, потому и спрятался сюда мальчишкой. А теперь вырос — и понимаю, что все чувства, мысли, желания никуда не делись, они заперты внутри словно зверь в клетке. И чем дальше, тем свирепее тот зверь рвётся наружу.
Шивару слушал, разинув рот от изумления. Он явно не ожидал таких речей от друга.
— Брат, опомнись. Это всё Мара, дьявол-искуситель, шепчет тебе. Ты же всегда был самым спокойным среди нас… Я даже завидовал твоему смирению.
— Смирение моё лопнуло по швам, — Ананда тряхнул головой.
— И знаешь… возможно, ты прав. Может, и Мара. Да только голос его звучит сладко: “Выйди на волю, испытай сам свою судьбу”. И я не уверен, что хватит сил сопротивляться.
— Пойдём к ламе, сейчас же! — горячо зашептал Шивару, силясь увести друга за рукав.
— Покайся, пока не поздно. Он примет тебя с любовью, не допустит твоего падения.
Но стоило ему упомянуть учителя, как лицо Ананды окаменело.
— Нет. Я говорил с ним. Он не понимает… Никто не поймёт.
Шивару ещё какое-то время умолял, но так и не смог разубедить товарища. Со слезами на глазах он отстал, видя, что Ананда непреклонен.
Когда вечерние сумерки опустились на Шангалу, братья собрались на молитву в храме, освещённом дрожащими огнями сотен масляных светильников. Ананда стоял позади всех, механически складывая ладони у груди и бормоча мантры вместе с остальными. Но разум его был далеко. В какой-то миг ему почудилось, что из темного угла зала за ним наблюдает чья-то тень. Будто сама богиня Кали с выпученными глазами и длинным языком, высунутым в голодной жажде душ, затаилась меж колонн. Юноша вздрогнул, моргнул — видение пропало. “Это страхи и игра света”, — сказал он себе. Но сердце забилось как птица, предчувствуя беду.
После молитвы Ананда не пошёл в трапезную, хоть не ел целый день. Он вернулся в свою крохотную келью, где едва помещались циновка да деревянный молитвенный барабан у окна. Взглянув вокруг в полумраке, юноша вдруг ясно осознал: ещё немного — и эти стены станут ему могилой. “Либо сейчас вырваться, либо навеки остаться узником”, — пронеслось в голове.
Он на ощупь нашёл узел со своими скудными пожитками. В узле хранился запасной простенький оранжевый ряс, чётки из сандалового дерева, да маленький кожаный мешочек, в котором лежал перстень матери. Ананда сжал этот перстенёк в кулаке. Обычно он носил его на шнурке на шее, как талисман. Сейчас он решительно надел кольцо на палец — кольцо было велико, ибо делалось когда-то под изящную руку матери, и потому болталось. “Мать, благослови, — прошептал юноша, — я должен узнать, что там, за стенами. Прости, если ошибаюсь.”
За окном кельи было совсем темно, лишь серп луны выглядывал из туч. В монастыре стояла глубокая тишина: братья разошлись по кельям, а настоятель и старшие, вероятно, продолжали ночные бдения или уединились в медитации. Ананда понимал: если он хочет уйти, то сейчас самый момент — дальше сердце его может струсить или учитель запрёт ворота, почувствовав неладное.
Стараясь не шуметь, юноша завернул узел с вещами и прижал к груди. Он осторожно приоткрыл низкую дверь кельи и выскользнул в коридор. Тени дрожали на стенах от редких светильников. Ананда крался босиком, ловко минуя скрипучие половицы, словно делал запрещённое дело (в сущности, так и было). У выхода из жилого корпуса лежал на циновке дежурный монах-сторож, но у того из-под мантии торчали босые ступни и раздавался тихий храп — уснул, читая мантры, как часто бывало. Ананда замер на миг, боясь, что сердце громко стучит. Затем проскользнул мимо, словно призрак.
Наконец он вышел во двор под открытое небо. Ночь встретила его свежим ветерком, ударившим в разгорячённое лицо. Где-то на кипарисе стрекотала ночная птица. Ананда огляделся. В углу двора виднелась небольшая боковая калитка в стене — та, через которую братья иногда выходили к дальнему источнику или встречали снабженцев из деревни. Обычно калитка заперта изнутри на засов. Подбежав к ней, юноша нащупал тяжелый деревянный брус. Сердце его билось как безумное. “Еще не поздно остановиться,” — прошептал внутренний голос. Рука на миг замерла на засове.
Перед глазами встали картины: широкий мир за этими стенами, свобода, которой он жаждал — и тут же взгляд печального учителя, говорящего: “гордыня обратит тебя в раба”. Ананда зажмурился, отгоняя сомнения. “Я должен узнать сам,” — твёрдо решил он.
Он потянул засов вверх. Тот с глухим звуком поднялся. Калитка поддалась, приоткрывая узкий проход во тьму. Холодный ночной воздух пах влажной землей и сосной. Ананда переступил порог обители. Он понимал, что нарушает данный некогда обет — без разрешения уходить из монастыря запрещалось. Но в этот миг юноша ощущал только головокружительную смесь страха и восторга.
Он оглянулся на тёмные очертания родных стен позади. Ноздри защипало от подступивших слёз, но он поспешно сморгнул их. “Прости меня, учитель,” — шепнул Ананда в тишину. — “Прости и прощай…”
Стараясь не думать более, он шагнул прочь от калитки и тихо затворил её за собой. Так Ананда обрёк себя на изгнание из тихой гавани Шангалы, даже не подозревая, какие бури ждут его впереди.
Поначалу лес встретил беглеца тишиной, лишь листья шептали над головой и где-то далеко ухала в ночи сова. Ананда шёл по едва заметной тропинке, которая вилась между деревьев вниз с холма. Он шёл почти наугад, ведомый только желанием уйти подальше. Ночь казалась ему странно приветливой, даже дружелюбной — каждый шорох будил в нём не страх, а азарт. “Вот она, свобода…” — пульсировало в жилах. — “Я сделал это!” Хотелось бежать, кричать от радости, но он сдерживал себя, помня, что неподалеку спят монахи и погоня ему ни к чему.
Углубившись в чащу, Ананда ускорил шаг. Теперь его окружали лишь высокие сосны, тянущиеся своими острыми верхушками к звёздам. Сквозь ветви пробивался лунный свет, полосами ложась на землю. Вдали мерцали светлячки. Юноша вдыхал полной грудью ночной воздух, пропитанный терпким ароматом хвои и влажного мха. Сердце постепенно успокаивалось после лихорадочного биения.
Так, не останавливаясь, он прошагал, пожалуй, несколько часов. Ночь была светла, и тропинка выводила его всё ниже, к подножью гор. Наконец деревья поредели, и путнику открылся вид на равнину. Там, в лунном свете, темнело нечто вроде поселения — крыши домов, окружённых полями. Ананда насторожился и на радостях прибавил шагу: если то была деревня, можно было надеяться на ночлег или хотя бы воды попросить.
Когда он подошёл ближе, стало ясно, что это и впрямь деревенька — десятка два глинобитных мазанок с соломенными крышами. В столь поздний час всё вокруг спало; только в одном окне виднелся слабый огонёк свечи. Ананда не осмелился стучаться к людям среди ночи — с какой стати им впускать бродягу? Он решил дождаться утра на опушке. Нашёл подальше от домов сухое место под раскидистым деревом. Земля ещё хранила дневное тепло, а юноша, закалённый спартанскими монастырскими условиями, не слишком боялся неудобств. Завернувшись в запасную рясу и подложив под голову узел с пожитками, он лег прямо на траву. Небо над головой сияло звёздами. Впервые за семь лет Ананда спал не под сводами кельи, а под открытым небом. “Я свободен…” — повторил он про себя с улыбкой. — “Свободен!” Эти мысли грели ему сердце, и вскоре он уснул крепким сном, убаюканный шорохом леса.
На рассвете Ананду разбудило стрекотание птиц и первые лучи солнца, пробивающиеся сквозь листву. Он протёр глаза, чувствуя приятную ломоту в теле после долгой ходьбы. На востоке небо розовело. Деревня впереди начала подавать признаки жизни: из одного дымохода уже тянулась ниточка дыма, где-то блеяла коза.
Юноша поднялся и отряхнул рясу от прилипших травинок. Живот заурчал от голода — за вчерашний день он не съел ни крошки. В монастыре он был привычен к утренней миске рисовой каши и чашке воды; сейчас же ему предстояло самому добыть свой хлеб. Это открывало новые горизонты: впервые за семь лет он мог есть, что захочет, и когда захочет — но для этого сперва нужно было найти пищу.
Собрав узел, Ананда направился к деревне. Солнечный свет быстро заливал округу, раскрывая взору зелёные поля, окружавшие селение. По узкой улочке между домами уже прошёлся пыльный ветерок. Ни души вокруг не было видно, только из хлева доносилось сонное фырканье коровы.
Подойдя к первому двору, юноша нерешительно замедлил шаг. Он не знал, как его примут сельчане. Монахи нередко странствовали по разным землям, но конкретно эти жители могли никогда не видеть выходца из Шангалы. Его бритая голова и оранжевое одеяние явно выдавали монастырское прошлое.
Тут из-за угла крайней хижины вывернула женщина с корзиной в руках. Она шагала бодро, напевая себе под нос, и не сразу заметила Ананду. Лишь приблизившись почти вплотную, она вдруг остановилась и всплеснула свободной рукой от неожиданности.
— Ой! — вырвалось у неё, но в следующую секунду на губах расцвела улыбка.
— Здравствуй, путник. Ты кто же такой и откуда в такую рань объявился?
Ананда смутился от прямоты вопроса. Женщина была около сорока лет, плотного приятного сложения, с тёплым румянцем на щеках и ясными карими глазами. На голове её повязан пёстрый платок, из-под которого выбивались пряди тёмных волос с проседью на висках. В руках она держала корзину, наполненную зеленью и молодыми овощами — видимо, с огорода.
— Приветствую, матушка, — почтительно ответил юноша, опустив глаза.
— Я… путешественник. Вышел этой ночью из гор. Не найдётся ли в вашей деревне воды напиться?
Женщина с любопытством оглядела его с ног до головы, задержав взгляд на монашеской одежде и усталых чертах лица пришельца.
— Воды, говоришь? Вода-то найдётся и не только вода. Али голоден небось? Заходи ко мне, чего уж там, — она кивнула головой, приглашая следовать за ней.
—Малини меня зовут.
Ананда едва смог поблагодарить — так быстро события повернулись к лучшему. Следуя за Малини, он прошёл вглубь деревни. На улице начали появляться люди: вот старик выводит быка в поле, вот ребятишки босоногие бегут, гоняя курицу. Ему встречались любопытные взгляды, но злобы или страха он не увидел ни на одном лице — видимо, монахи в этих краях не были редкостью и их появление не сулило бед.
Дом Малини оказался небольшим, но аккуратным: глинобитные стены были выбелены, а крыша из пальмовых ветвей опрятно обновлена. Вокруг крыльца цвели кусты жасмина. Хозяйка провела гостя внутрь. Вскоре Ананда оказался в прохладной горнице, обставленной скромно, но со вкусом. Вдоль стен тянулись низкие скамьи, покрытые циновками, в углу поблескивали медные кувшины для воды. Воздух наполнил аромат трав и приправ, исходящий от связок, висевших под потолком.
— Присаживайся, сынок, — сказала Малини, указывая на плетёный циновочный коврик у небольшого круглого столика.
— Отдохни с дороги, а я поставлю самовар да чего-нибудь сготовлю.
— Благодарю вас… Малини-джи, — выговорил Ананда смущённо и опустился на край циновки. Ему непривычно было сидеть в гостях, но ещё страннее — что хозяйка обращалась к нему почти как к родному.
Пока женщина хлопотала у очага, разводя огонь и помешивая в горшке что-то душистое, Ананда воровато оглядел комнату. Ему бросился в глаза небольшой алтарь на полочке: там стояли три вырезанные из тёмного дерева фигурки. Он узнал суровый профиль Шивы с трезубцем, ласковое лицо четырёхрукой богини Лакшми и улыбающегося слоноголового Ганешу. Перед фигурками горела маленькая масляная лампа, а рядом лежали несколько цветочных лепестков — вероятно, утреннее подношение богам, совершённое Малини.
Ананда внутренне перекрестился — в душе он, выросший в традициях индуизма, всё же верил, что над всеми богами есть единый вечный Брахман. Но в монастыре его учили отвлечённо преклоняться перед пустой сутью мироздания, не привязываясь к личным формам божеств. В глубине души юноше не хватало образов детской веры, и вид скромного алтаря почему-то согрел его.
Тут Малини вернулась, держа поднос. На нём стояла дымящаяся глиняная миска похлёбки с чечевицей, кусочек свежего хлеба-наана и чашка горячего пряного чая. Ананда почувствовал, как слюна наполнила рот. Он принял угощение с глубочайшей благодарностью и принялся есть, стараясь не глотать слишком жадно, хотя был страшно голоден. Похлёбка оказалась восхитительно простой и вкусной: тёплая, с ярким ароматом специй, таяла во рту.
Малини села напротив, подперев подбородок рукой, и наблюдала, улыбаясь, как гость уплетает за обе щеки.
— Бедный мальчик, видно, с самой ночи ничего не ел, — протянула она сочувственно.
— Ешь на здоровье, не стесняйся. Ещё добавки налью, если мало будет.
Ананда замотал головой, проглотив кусок:
— Матуш… тьфу, простите, Малини-джи, и так много мне дали. Я не привык к такой пище. В монастыре наша еда куда преснее была.
— Ах, так-таки из монастыря? — женщина прищурилась, явно удовлетворённая, что правильно угадала по виду.
— А я-то вижу: простолюдин так речи не построит. Да и взгляд у тебя — чистый, не бегает. Откуда ж ты, таков?
Ананда замялся с ответом, однако ощущал от неё такую искреннюю доброту, что не смог солгать.
— Из Шангалы я. Был послушником там. Да только вот… путь мой лежит дальше, вне обители.
Малини понимающе кивнула, не выказывая ни удивления, ни порицания:
— Значит, решил мир посмотреть? Что ж, всякое случается. Сердцу не прикажешь, да и кому, как не тебе, знать свою дорогу. Я вот с младых ногтей знала, что повивальной бабкой буду, людей лечить — и училась охотно травам, хотя и не монахиня никакая.
— Вы знахарка? — оживился Ананда, вытирая рот краем платка.
— Я заметил травы у вас.
— И травы, и настойки всякие держу, — подтвердила она.
— Чем богаты, тем и рады. В нашей деревне лекаря нет, так ко мне идут: я и припарку сварю, и роды приму, и наговор от испуга пошепчу, — она весело подмигнула.
Юноша впервые за долгое время улыбнулся столь широко. Простота и одновременно значимость этой женщины поражали его. В ней сочетались житейская смекалка и сердечность.
— А зовут-то тебя как, гость дорогой? — спохватилась вдруг Малини.
— Меня зовут Ананда, — ответил он. Имя его означало “блаженство”, но сейчас юноша чувствовал, что до блаженства теперь далеко.
— Ананда… Хорошее имя, — женщина одобрительно кивнула.
— Что ж, Ананда, оставайся у меня, сколько понадобится. Помощь по хозяйству мне не помешает, а взамен будешь сыт и под кровом. Да и поговорить вечерам будет с кем — одной-то скучно, что уж скрывать, — добавила она с чуть заметной грустью в голосе.
Ананда с готовностью принял её предложение. Так началась его новая жизнь, тихая и простая, но полная для него непривычных дел и ощущений.
Прошло пару месяцев с тех пор, как Ананда поселился у Малини. За это время он из худощавого испуганного беглеца превратился в крепкого деревенского парня. Теперь на нём были не монашеские одежды, а простая хлопковая курта и штаны, какие носили крестьяне. Волосы на его голове отросли, образовав мягкий тёмный пушок — пока он не мог привыкнуть видеть себя в отражении колодца с причёской, пусть и короткой. Он много работал: вставал на заре, ходил с корзиной в лес за целебными травами, носил воду из колодца, чинил забор, помогал Малини готовить снадобья. В деревне все его узнали и полюбили: паренёк был услужлив и скромен, хотя и нелюдимо тих порой. Прошлое его знали, только, что “из монахов ушёл”. Вопросов лишних не задавали — видели, что парень умел читать и писать, лечил детей примочками да заговорами не хуже самой Малини, а большего о нём сельчанам знать и не требовалось.
Малини стала для Ананды ближе родной души. Сперва он относился к ней с почтением, как к благодетельнице, называя то “матушкой”, то “сестрицей”. Но женщина смеялась и просила не прибавлять ей лет, называть просто по имени. Постепенно их дружба окрепла. Вечерами, сделав все дела, они садились на крыльце смотреть на закат и разговаривали. Малини рассказывала о своём прошлом: как вышла замуж по любви в семнадцать, да через год схоронила мужа — холера пришла в их края и не пощадила молодого плотника, с которым она только начинала жить душа в душу. Детей у неё так и не было, и своё материнское сердце она отдавала теперь тем, кого лечила и опекала. Ананда же делился воспоминаниями о детстве: о том, как отец его, солдат раджи, пал в бою, когда мальчику едва исполнилось пять; как мать одна его растила, да бедствовала, пока, наконец, тяжкий недуг не унёс и её, оставив сына сиротой. Он поведал, как оказался в монастыре на попечении монахов. Но вот о том, почему покинул Шангалу, юноша говорить избегал — лишь опускал глаза и бормотал что-то невнятное, мол, “не моё оказалось”. Малини ненавязчиво понимала его нежелание касаться этой темы и не давила.
В одно из таких тёплых вечеров, сидя рядом на лавочке под навесом, они долго молчали, глядя как солнце садится за далёкий лес. Малини слегка устала за день и, прикрыв глаза, привалилась плечом к Ананде. Такое случалось впервые, и сердце юноши замерло от неожиданного укола чувства: от макушки, где ощущались пряди её волос, до самого низа живота прокатилось тепло. Он вскинул было руку, чтобы обнять её или хотя бы поддержать, но не посмел — слишком святой казалась эта минута.
— Ах, Ананда, — пробормотала вдруг женщина, не открывая глаз, — как хорошо, что ты появился. Будто сын родной вернулся ко мне…
Слово “сын” кольнуло, разбив сладкий миг. Юноша осторожно отодвинулся, чтобы она не слышала, как участилось его дыхание. Сын… Она видит во мне сына? Конечно, ведь годами она могла бы быть мне матерью. Мысль эта вызвала в нем смешанное чувство — облегчение, что она не заподозрила его запретное смятение, и одновременно странную тоску.
— Вы… ты не думала больше выйти замуж? — внезапно спросил Ананда, сам не ожидая от себя этого вопроса.
Малини раскрыла глаза и взглянула на него с мягкой грустью:
— Были сваты, конечно. Да все не милы сердцу. Я ж по любви замуж выходила, другой такой любви уже не нашлось. Так и решила: раз Бог не дал деток, буду одна век доживать, людям помогать.
Она улыбнулась и подтолкнула Ананду локтем в бок шутливо:
— А что ты спрашиваешь? Ищешь мне жениха?
— Нет, что ты! — замялся он, смутившись.
— Просто… мне жаль, что ты одна была так долго. Ты так добра, ласкова. Любой был бы счастлив иметь такую жену.
Малини тихо засмеялась:
— Ох, льстец! Берегись, так недолго и соблазнить старую женщину.
Ананда хотел было сказать, что никакая она не старая — в самом деле, в её живых глазах, в задоре смеха столько молодости. Но язык не повиновался.
С тех пор он начал замечать, как сильно привязался к ней — и не только как сын к матери, но и как мужчина к женщине. Порой, просыпаясь ночью в своей маленькой каморке (она отвела ему отдельную комнатку, смежную с её спальней), он вслушивался в равномерное дыхание Малини за стеной. Воображение рисовало, как она лежит там, всего в нескольких локтях, укрывшись тонким одеялом. Он вспоминал случайно увиденное утром: как она расчёсывала косу у колодца, повязав наполовину снятый сари низко на грудь — капли воды блестели на её шее… Ананда в ужасе прогонял эти образы, усаживался медитировать, повторял мантру Будде Авалокитешваре, дабы остудить кровь. Но чем больше он боролся, тем сильнее фантазии овладевали им. Тело, пробуждавшееся к жизни, уже не желало снова под гнёт аскезы.
И вот однажды искушение взяло верх. Это случилось в разгар сезона дождей. Целыми днями лил тёплый тропический ливень, и люди выходили из домов лишь по крайней нужде. Вечером гроза чуть утихла, но по крыше всё ещё часто барабанили крупные капли. Малини и Ананда укрылись дома; они зажгли светильник и, чтобы скоротать время, пили горячий пряный чай с молоком, беседуя о пустяках. Говорили вполголоса — дождь за стенами словно создавал камерную, интимную обстановку.
Малини сидела на полу возле очага, подбросив в огонь душистую щепку сосны. Тёплый свет выхватывал из полумрака её тонкий профиль и лёгкую улыбку, играющую на губах. Она рассказывала, как в юности боялась грозы и всегда пряталась под одеяло от грома, а муж смеялся и крепко обнимал её, чтобы не боялась. Ананда слушал, подперев щеку рукой, и чувствовал, как сердце сжимается от нежности и жалости к ней. Ему страстно захотелось прогнать навек её одиночество, залечить душевную рану.
— Ты так и не избавилась от страха перед грозой? — спросил он мягко.
Малини пожала плечами:
— Теперь, когда гремит, я просто молюсь. Знаешь, помогает. Кажется, будто душа мужа приходит с громом на землю — покарать злых и напомнить мне о себе. Поэтому я уже не прячусь, а жду, вдруг он покажется сквозь молнию хоть на миг.
Она улыбнулась, но улыбка вышла печальной. В уголках её глаз поблестели слезинки. Ананда ощутил, что больше не в силах себя сдерживать. Он подвинулся ближе и нерешительно коснулся пальцами её плеча.
— Малини… ты не одна, — прошептал он.
— Я с тобой… всегда буду рядом, обещаю.
Она повернулась к нему. Взор её блуждал между его глазами и рукой, что лежала у неё на плече. В комнате было тихо, лишь дождь шуршал по траве за окном. Ананда чувствовал, как дрожит её тело под его ладонью.
— Ананда… не говори так… — произнесла она одними губами.
— Зачем тебе это обещание?
— Затем, что… — Он сглотнул, и в грудь словно иглой кольнуло: сказать или смолчать? Но поток чувств уже неостановим был.
— Затем, что я люблю тебя.
Слова повисли в воздухе. От пляшущего пламени тени на стенах, казалось, закружились в хороводе. Малини закрыла лицо руками:
— О Боже… Что ты говоришь, мальчик мой? Любовь ли это? Не спутал ли ты сыновью привязанность с…
Ананда мягко отнял её руки от лица. В глазах женщины были слёзы. Он не выдержал этого взгляда — в груди всё перевернулось. Наклонясь, он прикоснулся губами к её солёной слезинке на щеке, потом к другой. Малини зажмурилась, губы её задрожали.
— Это не любовь… — выдохнула она, но слова её звучали неуверенно.
Ананда обвил руками её стан, обнимая крепко, всем телом чувствуя её живое, тёплое присутствие.
— Для меня — любовь, — прошептал он ей в волосы.
— Может, греховная… но настоящая.
Малини рывком освободилась из его объятий и отстранилась, тяжело дыша. Грудь её высоко вздымалась под тонкой домотканой блузкой, и Ананда невольно скользнул взглядом по округлым очертаниям, чуть видневшимся в вырезе. Его щеки пылали, сердце грозило выпрыгнуть. Он ожидал, что она сейчас прогонит его, осыплет укором.
Но Малини лишь прижала руки к груди, будто унимая сердцебиение, и прошептала:
— Если это грех… Господи, прости нас…
И она сама потянулась к нему, коснувшись горячими губами его губ. Мир взорвался. Ананда ответил поцелуем — неловко, с голодной страстью, разом выпуская на волю все чувства, что столько дней и ночей терзали его. Малини тихо застонала ему в рот, и это окончательно разрушило преграды между ними.
Ананда почти не помнил, как они добрались до постели. Дождь за окном то усиливался, то стихал, а они, не слыша ничего, кроме биения собственных сердец, совокупились в неистовой нежности. Он целовал её лицо, её шею, плечи, изучая каждой клеточкой то запретное блаженство, о котором прежде мог лишь грезить. Она же направляла его, шепча ласковые, смешливые и трепетные слова, учила, как любить женщину.
Когда всё закончилось, Ананда лежал, заключив Малини в объятия. Она успокоилась на его груди, дыхание её было ровным, почти спящим. Юноша гладил ладонью её влажные от пота волосы и смотрел в потолок, осознавая, что переступил черту, отделяющую его прежнюю жизнь от новой. За эту ночь он стал не просто мужчиной — он стал чужд всем тем идеалам, которым некогда поклонялся. Была ли в нём хоть капля раскаяния? Нет. Он чувствовал себя счастливым, как никогда раньше, пусть и немного боялся грядущего рассвета, не зная, что он принесёт.
— Не оставляй меня… сынок… — вдруг шепнула Малини во сне, крепче прижимаясь к нему.
Ананда вздрогнул, услышав это сквозь тишину. В его душе тревожно шевельнулся какой-то змей. “Сынок,” — эхом отдалось у него внутри. Он поцеловал её в макушку, стараясь прогнать неприятное чувство. Малини сейчас принадлежала ему как женщина, но глубоко в подсознании он улавливал призрак иного: её любовь была замешана на материнской ласке, как мёд на яд.
Юноша отогнал тяжёлые мысли и закрыл глаза, позволяя усталости и счастью убаюкать себя.
Наутро Малини и Ананда проснулись вместе на узкой кровати. Гроза кончилась, сквозь щели ставен лился ясный свет. Женщина первой села, прикрывшись простынёй, и взглянула на юношу с тревогой. Однако тот улыбнулся ей так тепло и спокойно, что она облегчённо вздохнула и, коснувшись его щеки, улыбнулась в ответ. Меж ними не осталось неловкости: ночь сблизила их сильнее любых слов. Они встали, оделись и принялись за обычные дела, словно были супругами с давних пор. Только изредка их взгляды пересекались, полные тихого блаженства от тайны, что они теперь делили.
Несколько недель пролетели для влюблённых, точно сладкий сон. Они жили так, как будто всегда будут вместе. Тайна их отношений никому в деревне не раскрылась: люди видели, что молодой человек и прежде был привязан к Малини, а теперь и вовсе стал глаз не сводить — но списывали то на сыновнюю любовь, а не на плотскую. Да и кто бы мог помыслить дурное о почтенной знахарке?
Однако самой Малини временами становилось не по себе. Как-то раз, убирая в комнате, она обнаружила у Ананды под подушкой молитвенные чётки — те самые, монастырские, которые он, оказывается, всё ещё таскал за собой. Малини перебирала тёплые от его сна бусины, и сердце её сжималось: была ли она права, увлекши за собой молодого бывшего монаха? Не совершает ли она страшную ошибку, лишая его призвания? Но стоило Ананде войти в комнату, обнять её сзади и чмокнуть в шею, эти мысли улетучивались, точно спугнутые воробьи.
Сам же Ананда все реже вспоминал о прошлом. Лишь иногда, в редкие минуты одиночества, приходило беспокойство: а что дальше? Неужели так и останется он в этой деревне навсегда? Днём он отгонял подобные мысли, но ночами ему стали сниться странные сны. Будто бродит он по тёмному лесу, а вокруг него блуждают огоньки — как те блуждающие огни, о которых предупреждал учитель. Они кружат, манят, и вдруг превращаются в женские лица — печальные, прекрасные лица, зовущие его по именам, которых он не знает. Ананда просыпался в холодном поту, стараясь забыть эти видения.
Однажды в деревню пришёл странник-санньяси. Это был высокий иссохший старец, почти нагой, лишь чресла повязаны, тело измазано пеплом. Волосы и борода его спутались в колтуны, глаза горели фанатичным блеском. Собрав у колодца народ, он начал проповедовать. Говорил он о грядущем конце времен, о каре небесной, которая настигнет грешников. Ананда с любопытством смешался с толпой послушать. Он держался позади, накинув на лицо капюшон, чтобы его не сразу признали — все же слухи о беглом монахе могли дойти и до отшельников, мало ли.
Санньяси тем временем вещал громовым голосом:
— …Вы думаете, ваши поступки исчезают бесследно? Нет! Карма, как тень, всюду следует за человеком. О, люди, не нарушайте данных обетов, не клянитесь ложно, ибо воздастся стократно! Кто клятву верности нарушит — того проклятие догонит. Кто грех прелюбодеяния на душу примет — того огнём испепелит страсть в конце пути. Кто чужую жизнь погубит — свою потеряет в муках!
Слушатели шептались, некоторые кивали, проникаясь страхом. Ананде же казалось, что старик говорит прямо про него. Сердце кольнуло: “кто обет нарушит — проклятие догонит…”. Он и так знал, что нарушил, да ещё как! Но разве ему воздалось? Напротив, судьба, казалось, подарила ему счастье в лице Малини.
Старец продолжал:
— Не обманывайтесь, грешники! Думаете, если никто не видит — то и Бог слеп? Всевидящие очи над вами! И проклятия жертв ваших идут по пятам! Покаяние — вот единственное убежище. Покаяние и отказ от порока.
У Ананды похолодело внутри. Он вспомнил своего учителя и братьев, которые наверняка сейчас молятся за него, погибшего для них. “Покаяние…” — отозвалось эхом. Глянув на Малини, стоявшую впереди и сложившую ладони от благоговения перед словом аскета, он вдруг почувствовал стыд. Что он делает? Живёт как муж этой доброй женщины, хотя не связан с ней никакими узами, обманывает сельчан, нарушил все данные монашеские обеты — целомудрия, непричинения вреда (пусть он никого не убивал, но обманывал ведь, да и отвары одуряющие соседу варил), непривязанности к собственности (он принимал плату за лечение людей вместе с Малини). Каждый его день здесь был перечёркиванием клятв.
Мысли обрушились на него, затмив наполовину речь странника. Ананда не заметил, как старик закончил и народ стал расходиться. Он стоял, словно окаменевший, пока Малини не тронула его за руку:
— Ананда, что с тобой? Ты побледнел.
Он вздрогнул.
— Ничего… Просто жарко что-то стало, — пробормотал он, избегая её глаза.
— Я пойду домой.
Дома он долго сидел молча, уткнувшись лбом в сцепленные кулаки. Малини суетилась рядом, предлагая то прохладной воды, то отвар от головной боли. Он отказался. Наконец она обиженно всплеснула руками:
— Да скажи же, что стряслось?
Ананда поднял на неё потерянный взгляд. Ему было не по себе — впору всё рассказать и прекратить ложь. Но страх потерять её парализовал.
— Просто слова того аскета… Они напомнили мне об одном. Прости, нужно побыть одному.
Он вышел во двор и ушёл за дом, где густо росли банановые пальмы. Там Ананда облокотился о шершавый ствол и пытался молиться. Но молитва не шла — перед внутренним взором вспыхивали картинки: вот лама Таг-ла сурово смотрит на него; вот Шивару с тоской кричит ему вдогонку: “опомнись”; вот умершая мать плачет, увидев, как он нарушил обет целомудрия. Он торопливо полез за ворот рубашки и вытащил образок со слоном-божеством, что нашёл у Малини на полке, прижав к губам. Но боги молчали.
В ту ночь ему приснился дурной сон. Будто просыпается он — а Малини рядом нет. Он выходит на улицу, а вокруг деревня пылает огнем. Люди бегают, кричат, падают, охваченные пламенем. Ананда бросается искать Малини, находит её стоящей в кольце огня. Она протягивает к нему руки с мольбой, но пламя ползёт вверх по её телу, и скоро от неё остаётся лишь чёрный силуэт, искаженный мукой, а оттуда вдруг звучит голос матери: “Ты погубил меня…” Юноша кричит во сне, пытаясь пробиться сквозь огонь, но тот нестерпимо жжёт его тоже.
Он проснулся на рассвете в холодном поту, сдавленно вскрикивая. Рядом встревоженно зашевелилась Малини:
— Ананда, тебе плохо? Ты стонал во сне.
Он отодвинулся к краю кровати и закрыл лицо руками.
— Мне… страшный сон приснился, — прошептал он.
— Прости, я выйду на улицу, мне нужно воздуха.
Не дожидаясь ответа, он накинул на плечи платок и выскользнул наружу. Утренняя прохлада отрезвила. Ананда прошёлся до колодца и плеснул воды на лицо. Во сне было нечто ужасно правдоподобное, словно предостережение.
Тут он понял, что боится за Малини. Неужели его грех может навлечь на неё беду? Та мысль была нестерпима. Он должен был что-то сделать, чтобы обезопасить её. Возможно, единственный выход — уйти. Если он греховен, то наказание должно пасть на него, а не на неё. И если они не будут вместе, значит, она будет в безопасности.
Когда он вернулся, Малини уже затопила печь и пыталась готовить завтрак, хотя руки у неё дрожали от беспокойства. Увидев Ананду, она бросилась к нему:
— Что случилось? Ты меня пугаешь.
Юноша сел на табурет, опустив голову.
— Малини… Мне нужно тебе сказать. — Ком встал у него в горле, но он пересилил.
— Я… не могу больше оставаться здесь.
Она побледнела, прислонилась к столу:
— Это из-за того отшельника? Что он наговорил? Нет… Нет, только не это…
Ананда едва поднял взгляд. Вид её страдания был худшим ножом. Но отступать он не посмел, иначе предчувствия свели бы его с ума.
— Я полюбил тебя всем сердцем, — тихо заговорил он,
— но я чувствую, должен идти дальше. У меня неспокойно на душе, я будто потерял себя. Может, моё предназначение — искать истину, я не могу осесть.
На лице Малини отразилось отчаяние. Она шагнула к нему, пытаясь обнять.
— Сынок… останься. Ты ведь всё, что у меня есть… — голос её сорвался.
Ананда почувствовал укол в сердце, но взял себя в руки. Если он останется, тоска и сомнения будут терзать его до конца дней. Он уже вкусил запретного плода страсти, но удовлетворения не нашёл — лишь новые вопросы и беспокойство.
— Прости, — повторил он.
— Я должен. Я не забуду тебя, Малини.
Он коснулся её ног в благоговейном поклоне – как ученик учителю и как сын матери. Малини провела дрожащей рукой по его голове:
— Иди, раз уж решил. Да хранит тебя Бог… Если сможешь – вернись когда-нибудь.
Слёзы текли по её щекам, когда Ананда, не оглянувшись, покинул порог её дома. Так закончилась его первая любовь – сладкая и горькая, осенённая тенью материнской нежности. И лишь старый перстень матери, что был у него на пальце, казалось, отливом тусклого золота укоризненно блеснул, напоминая о долге и о грехе оставления.
Долгими путями брёл Ананда, пока, наконец, не достиг больших дорог и шумных городов. Он покинул тихую деревеньку Малини и двинулся на запад, чувствуя — впереди ждёт новая глава его жизни. Сердце юноши было тяжело от разлуки, но где-то глубоко теплилась надежда: быть может, в мире найдётся счастье и для него.
Через несколько недель скитаний Ананда оказался в городе Раджапур — людном торговом центре, где узкие улочки кишели народом, а на базарах звучала перекличка продавцов. Такой суеты он никогда не видел прежде. Карманы его опустели, и чтобы не умереть с голоду, он нанялся подручным к старику-лавочнику на рынке. Тот позволил ночевать в кладовой и платил скудной пищей и мелкой монетой.
Вновь Ананде пришлось привыкать к новому миру. Если жизнь с Малини была подобна тихому ручью, то Раджапур походил на бурлящую реку страстей. По вечерам после работы юноша бродил по улицам, заглядывая в харчевни, слушая городские байки. Иногда он вспоминал наставления учителя и чувствовал укол совести: ведь он спустился на самое дно мирской жизни — работает на базаре, связался с простым людом. Но тут же гордость шептала: “Зато я свободен, я познаю настоящую жизнь, а не прячусь за стенами!”
Спустя месяц судьба свела его с девушкой по имени Лакшми. Она торговала цветами на соседней улице. Лакшми была юна и прекрасна: большие чёрные глаза светились озорством, а звонкий смех привлекал прохожих лучше любых торговых криков. Ананда заметил её в первый же день и вскоре стал заходить к её лотку под предлогом купить гирлянду жасмина для лавочника. Девушка поддразнивала его:
— Зачем тебе столько гирлянд, помощник? Украшаешь своего старого хозяина, что ли?
Ананда смущённо краснел, а она смеялась. В конце концов, они разговорились. Выяснилось, что Лакшми живёт с больной матерью в бедном квартале. Она ценила доброту и устала от грубых зазывал, что порой крутятся вокруг. Обаяние скромного парня, который когда-то был монахом, покорило её.
Между молодыми людьми вспыхнула любовь — по крайней мере, Ананде так казалось. Они стали гулять по берегу реки вечерами, обменивались несмелыми поцелуями под баньяновыми деревьями. Лакшми казалась юноше самим совершенством: нежная, весёлая, и при этом разделяла его мечты о лучшей доле. Она слушала, как он рассказывал о жизни в монастыре, поражалась его учености и благородству.
Ананда впервые ощущал себя по-настоящему молодым и влюблённым. Рядом с Лакшми он забывал и о Малини, и о наставлениях ламы Таг-ла. Иногда, правда, ночами ему снился печальный взгляд Малини или гневные слова странника-отшельника. Но стоило Лакшми появиться утром с цветочной корзиной, как все мрачные тени рассеивались.
Прошло несколько месяцев этого счастья. Ананда перебрался из лавочной кладовки в крохотную съёмную коморку рядом с домом Лакшми, чтобы быть ближе к возлюбленной и её больной матери. Он заботился о старушке, приносил лекарства, которые умел готовить с помощью знаний от Малини. Сердце юноши переполнялось гордостью за то, что он стал опорой для любимой девушки и её семьи.
Однако радость его продлилась недолго. Лакшми была ветреной по натуре. Её красотой восхищались многие, и особенно настойчив был один богатый купеческий сын по имени Виджай. Он осыпал девушку подарками, поджидал после рынка. Лакшми уверяла Ананду, что это лишь забава и что любит она только его одного. Но тень ревности уже закралась в душу юноши.
Однажды вечером, не застав Лакшми у привычного места их встречи, Ананда встревожился. Он прошёл к её дому — и застал там веселье: из окон слышалась музыка, смех. Осторожно заглянув во двор, он увидел Лакшми, танцующую в кругу подвыпивших гуляк. Среди них выделялся и купеческий сын, похвалявшийся привезённым вином. Сердце Ананды сжалось от боли: девушка прижималась к Виджаю, позволяла ему обнимать себя, как будто ей нравилось внимание богача.
Не помня себя, Ананда ворвался во двор. Музыка смолкла; пьяные гости уставились на незваного посетителя. Лакшми отпрянула, лицо её было напуганным и злым одновременно.
— Что ты здесь делаешь? — бросила она раздражённо.
— Ты следил за мной?
Ананда чувствовал, как весь мир рушится у него под ногами. В груди клокотали гнев и отчаяние.
— Как ты могла? — сорвался он.
— Я думал, ты любишь меня…
Виджай, пошатываясь, встал между ними с насмешливой ухмылкой:
— Эй, лавочник, проваливай. Девушка веселится, не мешай.
Ананда вспыхнул:
— Это ты её споил и совратил! Лакшми, пойдём со мной, прошу!
Он протянул к девушке руку, но та не двинулась. Её глаза сверкнули обидой:
— Не смей мне указывать! Ты думал, я навеки буду жить в нищете? Виджай обещал мне другую жизнь — красивую, богатую. А ты… у тебя ничего нет, кроме твоих сказок о монахах!
Эти слова ударили сильнее ножа. Гости захохотали. Виджай обнял Лакшми за талию вызывающе.
— Ты слышал, нищий? Ступай подобру-поздорову.
Ананду трясло от ярости. Все его жертвы, старания — неужели всё было ложью? В голове гулко звучал пульс. Он сжал кулаки. Губы сами сорвались в странные слова — откуда они взялись, он и не помнил, будто из глубин памяти. То была древняя мантра на языке пращуров, которую он некогда вычитал тайком в одном из свитков Шангалы. Учитель запрещал касаться тех свитков, но любопытство юного послушника тогда взяло верх.
— Ом грахата радна… — прошептал Ананда сквозь зубы, выдыхая слова ненависти.
Внезапно порыв невидимого ветра ударил по двору. Лампы погасли, люди в ужасе прикрыли лица. В воздухе пронёсся заунывный стон. Виджай охнул, отпуская Лакшми, и схватился за горло: его лицо перекосила боль. Похоже, странное заклятие ударило по нему невидимым огнём. Юноша повалился на землю, задыхаясь.
Лакшми закричала от страха, а гости бросились кто куда. Ананда стоял, не веря самому себе: в гневе он выпустил силу, о которой раньше мог лишь догадываться. Виджай корчился у его ног. Возможно, заклятье разорвало ему горло или грудь изнутри. На земле темнела лужа крови.
Ананда испугался содеянного. Он не желал убийства, лишь хотел проучить соперника. Лакшми прижалась к стене, глядя на бывшего возлюбленного с ужасом, словно впервые видела его.
— Чудовище… — прошептала она.
Ананда хотел было шагнуть к ней, оправдаться, но Лакшми стремглав бросилась прочь в ночь. В доме раздавался плач – кажется, мать Лакшми, услышав шум, понимала, что произошло непоправимое.
Сбившись с толку, юноша кинулся вон со двора. Вокруг поднимался переполох: сбежавшие гости, должно быть, звали стражу. Нужно было спасаться. Гонимый отчаянием и расплатой, Ананда бежал прочь из Раджапура. Позор, страх и боль раздирали его сердце. Он понял, что потерял всё: и любовь, и веру Лакшми, и свою невинность. Впервые он пролил кровь человека — и уже не мог утверждать, что его совесть чиста.
Так закончилась его юная любовь, оставив после себя пепел и кровь. Карма настигла Ананду – он сам, своими руками, разрушил собственное счастье, поддавшись гневу и гордыне. Но юноша ещё не сознавал всей глубины своего падения. В отчаянии он звал небеса, но те молчали. Лишь далёкий раскат грома ответил беглецу, скрывающемуся в предрассветном тумане.

Глава II. Гордыня и кара.
Долгие дни Ананда брёл по пыльным дорогам, избегая больших селений. Он изнурил себя голодом и жаждой, почти не замечая того. Ноги несли его прочь от места, где он утратил последнюю любовь и совесть. Иногда он просыпался в канавах у обочины, не помня, как туда свалился. Проезжие телеги обдавали его пылью, погонщики порой кидали ему объедки, принимая за сумасшедшего бродягу.
Постепенно от первых невыносимых угрызений совести Ананда скатился в апатию. Душа будто окаменела, чтобы не чувствовать постоянной боли. Забытьё было единственным облегчением, и вскоре юноша пристрастился коротать вечера в придорожных харчевнях, разводя остатки монет на глиняные кружки дешёвого пальмового вина. Спиртное дурманило голову, позволяя на несколько часов не вспоминать ни жалобный крик Лакшми, ни мёртвые глаза Виджая.
За это время лицо Ананды осунулось, заросло неровной бородкой. Взгляд потух, и лишь изредка в нём вспыхивал злобный огонёк, стоило кому-то косо на него взглянуть или, хуже того, пожалеть. Память о прежнем чистом юноше, жаждавшем мудрости и любви, теперь казалась жалким призраком. “Нет Бога”, — твердил он себе в пьяном угаре, — “Нет справедливости. Есть лишь сила: у кого она есть, тот и прав.”
Благо, знание трав и целительства не раз спасало его от голодной смерти. Случалось, в каком-нибудь селении подбирали измождённого путника и просили помочь больному ребёнку или старику. Ананда нехотя брался за дело (скорее из привычки, чем из сострадания) — и к своему удивлению, у него всё ещё получалось творить добро. Отварами и компрессами он ставил на ноги людей, а те одаривали его хлебом, крынкой молока, а то и чистой одеждой. В глубине сердца, под слоем ожесточения, теплилось понимание: эти добрые дела словно поддерживают искру человечности в нём, не дают превратиться окончательно в зверя.
Однажды слух о его лекарских способностях достиг ушей вельмож. В те края, где он странствовал, как раз наезжал раджа Девадатта — местный правитель, славившийся богатством и жестким нравом, но, увы, слабым здоровьем. Раджу томил тяжёлый недуг: периодически его тело сковывали боли, поднимался жар, и придворные лекари только руками разводили. Услышав, что неподалёку бредёт чудной юноша, возвращающий больным жизнь травами, Девадатта послал слуг разыскать его.
Ананду обнаружили в трактире, где он, разменяв последний медяк, сидел над пустой чаркой, глядя в неё, как в бездну. Двое крепких стражников подошли к нему:
— Ты и есть знахарь? — рявкнул один.
Ананда с трудом поднял голову:
— Был им когда-то. А нынче я… пьяница безродный. Идите своей дорогой.
— Раджа наш зовёт тебя, не перечь! — бросил второй стражник и, не долго думая, подхватил Ананду под руки. Тот вырваться и не пытался.
Так, в полубессознательном состоянии, его привезли в резиденцию Девадатты. Это был роскошный загородный дворец из красного камня, окружённый рощей манговых деревьев. Ананду бросили на крыльце, и он очнулся от яркого полуденного солнца, ударившего в глаза. Перед ним стоял невысокий полный мужчина в богато расшитом халате. Лицо его блестело от пота и гнева:
— Это и есть целитель? — спросил он с сомнением, глядя на всклокоченного юношу в пыльной, дурно пахнущей одежде.
— Так точно, Ваше Высочество, — поклонились стражники.
— Говорят, многих поднял.
Раджа Девадатта фыркнул:
— Похож скорей на нищего. Ну, посмотрим. Эй ты, — он обратился к Ананде,
— вылечишь меня — осыплю золотом. Обманешь — брошу на корм тиграм. Понял?
Ананда, ещё пошатываясь, встал и кивнул. Внутренне ему вдруг стало смешно: какое дело, убьют его или нет? Жизнь в этом аду давно потеряла цену. Но чутьё лекаря всё же заставило его собраться. Пьянство — пьянством, а искусство в травах никуда не делось. Прищурившись, он внимательнее посмотрел на раджу. Девадатта был ещё не стар, лет сорока, но очень располневший и землистый лицом. Глаза воспалены, губы сухие, дыхание тяжелое. Ананда учуял кисловатый запах, исходящий от господина. Симптомы указывали на расстройство печени, возможно, начавшуюся желтуху.
— Принесите горячей воды, ложку мёда и… — он назвал несколько трав, которые заметил во дворцовом саду.
Слуги переглянулись: обычно лекарям не позволялось командовать, но раджа повелительно махнул:
— Делайте, что говорит!
Час спустя Ананда подал Девадатте чашу тёплого отвара мутно-зелёного цвета. Раджа поморщился:
— Гадость какая, — и не спешил пить. Тогда Ананда сам отпил глоток из той же чаши и показал, что ничего страшного.
— Это выгонит желчь, смягчит вашу боль, господин, — спокойно произнёс он.
— Ваша болезнь не смертельна, но требует режима.
— Режима? — прищурился раджа, пригубив и брезгливо передёрнувшись от горечи.
— То есть?
— Меньше жирной еды, вина и… женщин, — тихо добавил Ананда, но Девадатта расхохотался.
— Ха! Да ты смел! Этого мне ещё не советовали. Однако, — он сделал несколько глотков и выдохнул, — вроде полегче чуток.
И правда: через полчаса лицо раджи порозовело, дыхание стало ровнее. Он довольно хлопнул в ладоши:
— Молодец. Что ж, оставайся во дворце, будешь меня лечить, коли приступы найдут.
Так Ананда обосновался при дворе раджи, сам толком не понимая, каким ветром его занесло под царскую руку. Ему выделили небольшую комнату в флигеле, накормили, дали чистую одежду. Впервые за долгое время юноша отмылся, постриг волосы и почувствовал себя человеком, а не зверем. Вместе с физическим очищением на душе немного полегчало. Он вспомнил, как когда-то тоже ухаживал за больными в монастырском лазарете. Эти воспоминания жгли, но уже не так остро.
Раджа держал слово: не скупился на вознаграждение. Узнав, что новый лекарь некогда был учеником лам и знает грамоту, он сделал Ананду ещё и личным секретарём: велел перечитывать ему письма, составлять снадобья для отдыха и сна. Юноша быстро освоился с обязанностями, получив доступ к обширной дворцовой библиотеке, в которой имелось немало трактатов по медицине и философии. По ночам Ананда, чтобы отвлечься от терзавших его кошмаров, сидел над фолиантами при свете масляной лампы. Он углублялся в чтение древних магических формул, комментариев к Ведам, историй о великих аскетах и могучих демонах. В одном пыльном свитке он наткнулся на упоминание обряда вызова богини Кали — разрушительницы, пожирающей гордыню смертных, — требующего крови не животной, а человеческой. “Если принести Ей в жертву сердце гордеца, — гласил текст, — то дарует Кали силу несметную, способную сокрушить царства.” Ананда усмехнулся, читая это: сердце гордеца? А какое же сердце горделивее его собственного, думал он цинично. Он сам нарушил все обещания из гордыни, и что взамен? Только горе. “Может, и вправду бросить своё чёрствое сердце на алтарь?” — мелькало в голове. Но то были лишь мрачные шутки с самим собой.
Меж тем, жизнь во дворце текла иными потоками. Ананда мало сталкивался с утончённым высшим обществом прежде. Здесь же крутился вихрь интриг, сплетен, зависти и роскоши. Слуги шушукались о том, кто нынче в фаворе, а кто пал в немилость раджи. Больше всего шепотков касалось жён Девадатты. У правителя было две жены: старшая, Кумари, происходила из знатного рода и была его ровесницей; брак с ней был политическим, и к своим сорока годам Кумари утратила привлекательность и пополнела. Вторую же жену, Рати, раджа взял всего год назад, пленившись её красотой на одном из празднеств. Ей было едва двадцать; она приехала издалека, из другой провинции, и чувствовала себя во дворце чужой. Старшая жена ненавидела молодую соперницу и третировала при любой возможности. Раджа же, наигравшись новой игрушкой, скоро охладел и всё больше времени проводил на охоте и пирушках, оставляя Рати одну.
Ананда не сразу увидел эту загадочную девушку, о которой судачили придворные. Но однажды утром его попросили отнести настойку раджи к нему в покои. Открыв тяжелую резную дверь, он столкнулся с Рати лицом к лицу. Она выходила из спальни, легка как лань, в простом, но элегантном синем сари, без украшений. Увидев незнакомого молодого мужчину в дверях, она замерла, а затем пробежала мимо, бросив короткий любопытный взгляд.
Той же ночью Ананде не спалось. Перед глазами стояла Рати: бледное от недовольства личико, изящная шея, огромные печальные глаза под тонкими бровями. Она напомнила ему Лакшми отдалённо — не чертами, но какой-то аурой юности и тоски. Он спросил у одного из слуг о ней побольше. Тот охотно поведал:
— О, наша младшая рани (царица) — точно золотая птичка в клетке. Раджа сперва боготворил её, а потом охладел. Старшая съедает молодую с потрохами: ни нарядов ей хороших, ни гулять не выпускает, держит на привязи в женской половине. Вот она и чахнет с тоски.
Сердце Ананды ёкнуло. Он живо представил себе бедняжку Рати, одинокую средь роскоши, горюющую о родном доме, куда не вернуться. Волей-неволей он проникся к ней сочувствием.
В следующие дни он старался чаще бывать поблизости женской половины, но осторожно, чтобы не вызвать подозрений. По утрам Рати выходила на прогулку в сад, обычно в сопровождении одной служанки, старой толстухи при старшей рани. Ананда делал вид, будто собирает для лекарства травы, и обменивался парой слов вежливости, проходя мимо. Молодая рани отвечала учтиво, иногда даже улыбалась грустно.
Вскоре ему выпал шанс заговорить с ней с глазу на глаз. В тот день старшая жена уехала в город, и служанка, присматривавшая за Рати, зазевавшись, где-то отстала. Ананда встретил рани у фонтана. Она сидела на мраморном бортике, опустив руку в воду и наблюдая, как к её пальцам приплывают золотые рыбки. Ветерок шевелил кончики её шали. Ананда остановился поодаль, почтительно склонив голову:
— Милостивая рани, простите, могу я чем-то помочь? Вы одна, вдруг голова закружится?
Рати обернулась — в больших глазах удивление перемешалось с радостью:
— Ах, это вы… лекарь? Я вас видела. Вы для раджи делаете снадобья, так ведь?
Ананда кивнул, подходя чуть ближе:
— Верно. Я Ананда, к вашим услугам. А вы, я полагаю, рани Рати.
— Да… — она слегка смутилась, отвела взгляд. — Вы беспокоитесь, что я гуляю без надзора? Не волнуйтесь, я не убегу. Некуда мне бежать.
В последних словах прозвучала такая горечь, что Ананда невольно присел рядом на скамейку, рискуя нарушить этикет:
— Простите мою смелость, но вы несчастливы, государыня?
Рати печально улыбнулась уголком губ:
— Разве похоже на счастье сидеть дни и ночи взаперти, никому не нужной? Разве счастье быть второй женой, чужой среди людей?
Ананда молчал; он не находил, что ответить, — её боль была слишком похожа на его собственную, на одиночество, гложущее изнутри.
— Вы, должно, меня осуждаете, — мягко продолжила рани, бросив беглый взгляд на его лицо.
— Что жалуюсь, имея столь многое, о чём простолюдины мечтают. Крыша, пища, наряды… Что ещё женщине надо? Так говорит Кумари-рани (старшая). Но… — она покачала головой, — сердце не насыщается всем этим.
— Я не осуждаю, государыня, — тихо сказал Ананда.
— Я и сам… знаю, каково это — когда душа жаждет свободы, а её заперли.
Рати вскинула глаза удивлённо:
— Вы? Что ж может быть клеткой для мужчины? Разве только тюрьма?
Ананда горько усмехнулся:
— Бывает клетка и без прутьев, рани. Обстоятельства… долг… или ошибки, что вяжут по рукам и ногам, не хуже цепей.
Они переглянулись, внезапно поняв, что говорят об очень глубоком, сокровенном. В тот миг между ними пробежала искра взаимного понимания, крепче формальной верности. Рати первой опустила ресницы, словно испугавшись.
— Мне пора… — сказала она нерешительно, поднимаясь.
— А то заметят. Благодарю за беседу, Ананда-джи.
Он склонился в почтительном поклоне, и она ушла быстрыми шагами.
С тех пор они стали встречаться тайком. Сначала — только взглядами издалека или коротким приветствием. Затем, осмелев, Рати находила предлоги посетить библиотеку, где работал Ананда: якобы поискать редкий сборник стихов для старшей жены. Ананда помогал ей, они обменивались несколькими фразами, полными полутонов. Наконец настал вечер, когда раджа Девадатта отбыл на охоту на три дня, оставив двор без присмотра. Старшая рани уехала к родне, а прислуга была занята подготовкой к возвращению господина.
В тишине опустевшего дворца, Рати сама пришла к дверям комнаты Ананды после заката. Он поначалу опешил, но, увидев её дрожащее в волнении лицо, распахнул перед ней двери. Молодая рани сбросила покрывало с головы:
— Я схожу с ума там, в женских покоях… Можно я просто здесь немного побуду? — прошептала она жалобно.
Ананда прикрыл двери и прошёл к ней:
— Конечно. Вы в безопасности.
Рати обвела взглядом убогую обстановку: у него почти не было ничего, кроме книг да склянок на полках. Но, кажется, ей всё было равно, лишь бы не стены женских покоев.
— Расскажите мне что-нибудь… — попросила она.
— О себе, о том, что видели. Мне так не хватает… жизни.
Ананда усадил её на стул, а сам расположился на табурете у ног, чтобы не нарушать субординации даже наедине. Он начал рассказывать — сам не ожидая, насколько жарко польётся речь. Он поделился историями из своей деревенской жизни с Малини (хотя назвал её просто мудрой женщиной-лекаркой, не раскрыв всех отношений), рассказывал о путешествиях, о странствующих отшельниках, которых встречал. Рати слушала, раскрыв рот, иногда перебивая вопросами. Когда Ананда упомянул об отречении от монашества, она не выдержала:
— Так вы из-за того ушли, что вам запретили любовь?
— Мне запретили жить так, как я хотел… — уклончиво отозвался он.
— И вы решились всё бросить. Какая смелость… — восхитилась она.
— А я вот… трусиха. Я не смогла отказаться от замужества с раджей, хоть и знала, что любви там не будет.
— Вас принудили?
— Родня, да. Как отказаться, когда отец твой пожимает плечами: мол, не дури, красавица, будь благодарна, что сам раджа тебя хочет. Не сбежишь же… — она горько усмехнулась. — Хотя, возможно, стоило.
— Теперь уже поздно, — тихо заметил Ананда, заглядывая ей в глаза.
Они оба замолчали. Где-то далеко стрекотали ночные цикады, да потрескивал фитиль лампы. Ананде вдруг остро захотелось утешить её — эту прекрасную измученную душу. Он осторожно коснулся пальцами её руки, лежащей на коленях. Рати вздрогнула, но не отняла руки. Тогда он сжал её крепче.
— Вы не одна, рани, — сказал он, чувствуя, как сердце начинает бешено колотиться.
— Есть… люди, которым вы небезразличны.
Рати дышала учащённо:
— Ананда… Не говорите так. Нас могут убить за одну мысль об этом.
— Никто не узнает, — прошептал он горячо.
— Только скажите, что я вам нужен так же, как вы мне.
Он сам не верил, что произносит эти слова. До сих пор боль утраты Лакшми и Малини жила в нём, он боялся вновь впустить любовь. Но Рати была не похожа ни на одну. В ней он чувствовал родственную одинокую душу, понимающую его без слов.
Рати закрыла лицо рукой, но сквозь пальцы текли слёзы:
— Да… Ты нужен… О господи, что же мы делаем?
Ананда поднялся с пола и опустился перед нею на колени. Он бережно отнял руку от её лица и поцеловал мокрую от слёз щеку.
— То, что должно. То, чего желает наше сердце. Разве это грех — любить?
Рати всхлипнула, но обвила руками его шею:
— Если грех — то пусть он свершится, я больше не боюсь… Нет хуже муки, чем жизнь без любви.
И в эту ночь они соединились, забыв обо всём: о долге, об опасности, о морали. Впервые Ананда не чувствовал ни малейшей тени за спиной любимой — Рати не была ему ни матерью, ни сестрой, ни недоступной девушкой. Она была женщиной, стремившейся к нему столь же жадно, как он к ней. Их объятия были безумны и сладки. Когда её тонкие пальцы скользили по его спине, Ананде казалось, что он возносится к небесам. И когда она стонала произнося его имя, целуя его в губы, он готов был умереть от счастья.
До рассвета они лежали в тесной кровати, укрывшись тонким покрывалом. Рати дремала, положив голову ему на грудь. Ананда же смотрел в потолок, и впервые за долгое время в его душу закрались свет и покой. Он знал, что этот миг может оказаться коротким, как вспышка, но не хотел думать о будущем. Сейчас — она с ним, и этого довольно.
Однако рассвет принёс тревогу. Ворвавшаяся служанка, отыскав рани в чужой комнате, подняла крик. Рати едва успела спрятаться за спиной Ананды, накинув покрывало на плечи. Влетела старшая рани Кумари, и, увидев молодую жену в покоях лекаря, всплеснула руками:
— О позор! Я так и знала, змеёныш! — она осыпала Рати бранью.
— А ты, негодяй, обольстил её зельями?! Погоди, раджа вас повесит обоих!
— Нет, не губите нас! — бросилась Рати на колени перед старшей женой.
— Я виновата, пощадите его, он не при чём…
Кумари ударила её по лицу:
— Молчи, дрянь! Пошла прочь в свои комнаты, пока я солдат не позвала!
Две служанки увели плачущую Рати. Ананда, накинув штаны и рубаху, попытался выйти следом, но путь ему заступили двое охранников с обнаженными саблями. Кумари подступила, сверкая злобой:
— А ты отправишься в подземелье, умник. Там дождёшься приговора супруга моего. Он у меня скор на расправу!
Ананду скрутили, надели на руки верёвки. Его бросили в сырой подвал под дворцом. Там он просидел весь день, размышляя, какой жестокой шуткой обернулось счастье. В который раз судьба дарила ему любовь — и тотчас отнимала, да ещё и навлекая смертельную угрозу. Неужели и это — расплата за прошлое? Он думал о Малини, о Лакшми. Все его женщины страдали из-за него. И вот теперь Рати, возможно, падёт жертвой его греха.
Вечером двери распахнулись. Ананду грубо выволокли на свет факелов. По каменному коридору его повели наверх, в тронный зал. Там, на возвышении, восседал раджа Девадатта, вернувшийся раньше срока, предупреждённый гонцом о случившемся. Рядом, скрестив руки, торжествующе стояла старшая рани Кумари. У ног трона, жалкая и бледная, сидела Рати, прикрывшись толстым покрывалом, только глаза блестели заплаканные.
Раджа смотрел на Ананду, как тигр перед прыжком:
— Это правда? — прорычал он низким голосом. — Ты обесчестил мой дом, подлый бродяга? Пользовался моим доверием, лечил меня — и спал с моей женой?!
Ананда поднял голову. Сейчас жизнь висела на волоске, и каким-то странным образом страх не овладел им. Он даже почувствовал вызов:
— Да, — произнёс он громко.
Зал ахнул. Кумари выпучила глаза:
— Ах ты дерзкий мерзавец!
Рати вскрикнула от ужаса, не веря своим ушам: он признаётся?! Зачем? Но Ананда не хотел больше лжи. Он нарушил столькие клятвы, зачем теперь петлять? Пусть правда выльется.
— Я люблю Рати, — продолжил он отчётливо, глядя радже прямо в лицо.
— Она несчастна с вами, господин. Вы сами погубили её сердце, отвергнув. А я лишь дал ей то, что она заслуживает — тепло и участие.
Раджа побагровел. Поднявшись, он сорвал с пояса изогнутый нож:
— Я зарежу тебя собственными руками, собака!
С этими словами он бросился вниз с помоста. Стража кинулась было его удержать от безумия — правитель не должен марать руки в крови, но Девадатта был неистов. Он оттолкнул телохранителя и замахнулся.
Ананда, руки которого уже освободили (считая признание предвестником казни, верёвки сняли, чтобы он мог пасть ниц), увернулся. Лезвие лишь распороло край рубахи на груди. Юноша отпрянул, хватая со стены первое попавшееся оружие — оказался церемониальный дреколье с металлическим наконечником. Девадатта вновь кинулся на него, и Ананде ничего не оставалось, как парировать удар, скрестив свой посох с ножом раджи.
Внезапно Рати выбежала вперёд, бросившись между мужчинами:
— Милый, не надо! — взывала она к мужу, хватая его за руку.
— Пощади его, прошу… Я одна виновата…
— Убирайся! — взревел раджа в бешенстве и грубо оттолкнул молодую жену.
Хрупкая девушка упала к ногам старшей рани. Кумари пнула её:
— Вставай, дрянь, нечего его жалеть!
Это всё Ананда видел краем глаза, продолжая сдерживать яростные удары Девадатты. Раджа, хотя и был тяжел, но метался с внушительной сноровкой, согнанной яростью. Каждый его выпад приходилось отбивать, но силы были неравны. Ананда начал уставать, получив пару неглубоких порезов на руках. Левое плечо ныло, кровь просочилась сквозь ткань.
Толпа придворных столпилась по углам зала, боясь вмешаться. Кто-то кричал о стражниках, но те не решались схватить собственно раджу.
Видя, что дело скверно, Ананда вновь призвал своё запретное умение. Он забормотал под нос темные слова мантры, про себя умоляя судьбу позволить ему ещё раз спастись. Вокруг закружился ветер — в закрытом зале ветер поднялся ниоткуда, загудел, погасил несколько факелов.
Девадатта занёс нож для решающего удара, целя Ананде прямо в горло. И тогда юноша выкрикнул:
— Ом Хрим Махакали Сваха!
В следующий миг невидимая волна пронеслась по залу. Стрелы, висевшие на стене как украшение, сорвались с креплений и полетели в сторону, кубки повалились. Раджа словно натолкнулся грудью на невидимый щит — его отбросило назад на несколько шагов. Ударившись спиной о колонну, Девадатта выпустил нож. Лицо его исказилось судорогой. Он обхватил руками грудь и осел на пол.
Кумари завопила:
— Он убил раджу! Держите колдуна!
Но к Ананде уже никто не смел приблизиться. Он стоял посреди зала, тяжело дыша, и не верил, что произошло: Девадатта лежал, хрипя закатывая глаза. Его рот наполнился пеной. Через минуту раджа задёргался в конвульсии и застыл. Мёртв.
Рати кинулась к телу:
— О нет… Что вы наделали?!
Она судорожно пыталась нащупать пульс мужа, но куда там. Стражники переглядывались, не зная, что теперь делать.
Ананда не двинулся. Он понимал, что шагнул в бездну окончательно. Убив раджу, пусть даже косвенно, он подписал себе смертный приговор от любых земных властей. Да и Рати… С какой мукой и отвращением она смотрит на него сейчас, встав рядом с трупом супруга. В её глазах читался ужас, как у Лакшми той ночью. Только теперь ужас смешивался с полным отчаянием: молодая рани понимала, что теперь её жизнь разрушена. В лучшем случае её ожидает заточение или изгнание, в худшем — казнь как соучастницы прелюбодеяния. И виновником был он, Ананда.
— Уходи… — прошептала Рати, выпрямившись. — Беги, пока не растерзали… Демон… Ты принёс мне не спасение, а проклятие.
Она говорила это не со злобой — скорее с бесконечной горечью и омертвевшей болью. Эти слова доконали Ананду. Он не стал оправдываться. Бросив дреколье, юноша рванулся к ближайшему окну, распахнул ставни и прыгнул в тёмный сад. За спиной послышались крики и звон оружия, но он уже мчался, перескакивая через клумбы и ограды, лавируя между деревьями.
Выбравшись за территорию дворца, Ананда побежал в сторону гор. Ночь укрыла его побег. Никто не знал этих лесных троп лучше, чем бывший странник. Ещё до полуночи он был далеко, забравшись в горное ущелье он решил переждать.
Там, у ручья среди скал, он упал на колени. И впервые за много-много дней заплакал. Но слёзы его были не очищающие, как у кающегося грешника, а ядовитые, горькие слёзы бессильной ненависти: к себе, к судьбе, ко всем богам. Его колотило, как в лихорадке. “Почему? За что?” — хрипел он, ударяя кулаками по холодному камню. Ночные птицы вспархивали с веток от этого безумия.
К утру он обессилел и притих. Холодный рассвет застал его лежащим на голой каменной плите, глядящим пустыми глазами в хмурое небо. Жизнь превращалась в сплошную полосу ночи.
Несколько последующих дней он бродил по горам, остерегаясь выходить к людям. Он понимал, что теперь, вероятно, вся округа ищет его как цареубийцу. Наверняка за него назначат награду, если уже не назначили. В таких случаях только одно место было безопасно — самые неприступные горные вершины, куда солдаты не полезут. К тому же, именно там, за перевалом, была знакомая ему местность… Монастырь Шангала находился неподалёку. Но Ананда не смел даже приблизиться к родной обители.
Однако голод не тётка: через неделю скитаний он всё-таки спустился к подножью гор, выискивая съедобные корешки или фрукты. И случайно набрёл на небольшое, полузаброшенное строение — охотничью сторожку, судя по виду. Заглянув внутрь, он обнаружил кое-какие припасы: сушёное мясо, мешочек муки, сосуд с водой. Кто-то, вероятно, оставил на случай привала. Ананда без стеснения утолил голод и жажду. Забрав узел с провизией, уже было собрался идти дальше, как вдруг услышал снаружи шаги.
Выскользнув из дверей, он приготовился бежать, но позади раздался спокойный голос:
— Не беги, сынок. Мы не причиним тебе вреда.
Ананда обернулся и похолодел. Перед сторожкой стояли четверо монахов в шафрановых одеждах. Троих он не знал — молодые крепкие бхикшу, а вот четвёртый… Поодаль, опираясь на посох, стоял лама Таг-ла собственной персоной.
Учитель выглядел постаревшим, чем помнилось, но глаза всё так же горели внутренней силой. Ананда отпрянул:
— Вы… откуда?..
Лама вздохнул:
— Мы искали тебя, Ананда. Твоя карма гремит сильнее грома — вести о твоих деяниях достигли и нас.
Ананда оскалился в кривой усмешке:
— Тогда вам известно, какой я злодей. Пришли вернуть меня на плаху? Или сами покарать?
Молодые монахи при этих дерзких словах нахмурились. Шивару, оказавшийся среди троих (его Ананда сразу не узнал за два года разлуки), шагнул вперёд:
— Брат, что ты говоришь? Мы спасти тебя хотим!
— Спасти?! — Ананда рассмеялся хрипло. — Меня? Никто меня не спасёт, глупцы. Уходите лучше. Меня проклятие преследует.
Лама Таг-ла печально качнул головой:
— Никто не проклят, кроме тех, кого гордыня пожирает изнутри, сын мой. Ты сам себя гонишь по кругу страданий. Но даже сейчас не поздно остановиться и попытаться искупить содеянное.
— Искупить? — Ананда злобно сверкнул глазами.
— Какое уж там искупление! Я дважды убийца, трижды клятвопреступник, прелюбодей, колдун… Все грехи собрал, какие мог. Ваш Будда бы ужаснулся. Нет мне прощения.
Шивару вспылил:
— Да, ты много совершил зла. Но смирение и покаяние могут всё ещё очистить душу. Вернись с нами добровольно, сдайся властям. Мы замолвим за тебя слово, попробуем спасти жизнь хотя бы.
Ананда хмыкнул:
— Чтобы гнить до старости в тюрьме? Или голову на плахе сложить? Нет уж.
Второй монах, крепыш с угрюмым лицом, сжал кулаки:
— Другого выхода нет. Закон неумолим.
— Есть другой выход, — твёрдо сказал Ананда. — Стать сильнее всех ваших законов. Мне теперь всё равно, боги ли, демоны ли, только б дали мне свободу…
Таг-ла прищурился:
— Что задумал, безумец? Неужто настолько гордыня застлала твой разум, что ты думаешь диктовать волю богам?
Ананда рассмеялся пронзительно:
— Если надо — продам душу Маре, лишь бы не склониться ни перед кем!
Монахи ахнули от такой богохульной речи. Шивару всплеснул руками:
— Он окончательно пал! Учитель, прикажите — мы силой доставим его в Шангалу, будем изгонять бесов молитвой день и ночь.
Лама Таг-ла поднял ладонь, останавливая горячего ученика.
— Нет, дети. Не силой его можно взять…
Он сделал шаг вперёд к Ананде, протягивая к нему иссушенную руку:
— Сын мой, послушай старика. Ты страдал и причинил страдания. Но пока сердце бьётся, возможно всё исправить. Я умоляю, вернись под наш кров. Мы спрячем тебя, вымолим за тебя прощение у властей, или, если нет… то пусть лучше жизнь твоя оборвётся в монастыре, чем в новой череде преступлений.
Сердце Ананды дрогнуло. Часть его истосковалась по тому самому покою, который давал монастырь. Как хотелось сейчас упасть на колени, уткнуться лбу в землю у ног учителя и зарыдать: “Спасите!”
Но тут же колючий шепот гордыни, последнего демона, завладевшего им, прошипел: “Снова в клетку? После всего, что пережил? Не смей!”
Ананда выпрямился и бросил твёрдо:
— Нет, учитель. Мой путь — мой. Я пойду до конца, как решился когда-то. Назад не вернусь.
Таг-ла опустил голову, закрыл глаза:
— Горе… горе… — прошептал он. Затем взглянул на Ананду строго: — Не вынуждай нас, сынок.
Ананда усмехнулся:
— А что вы сделаете? Возьмёте грех убийства на себя? Или прочтёте молитву, что остановит мою волю? — Он сам не заметил, как перешёл почти на крик, желваки заходили на скулах.
— Я не верю вам больше! Ни вашим словам о милости, ни проповедям о карме! Моя жизнь — доказательство, что ни богов, ни справедливости нет, а есть лишь силы хаоса, что рвут нас как тряпичных кукол! И я стану ими повелевать, слышите?
Монахи переглянулись, крестясь от его безумных речей (хотя жест креста — не их традиция, они сложили молитвенно ладони).
Учитель грустно покачал головой:
— Боюсь, ты уже одержим этими силами, сам того не ведая. И всё же я не оставлю тебя. Если сам не идёшь — приведём силой ради твоего же спасения.
Он подал знак монахам, и двое двинулись к Ананде, вытягивая из-под одежд тонкие верёвки. Юноша отпрянул. В голове его шумело от гнева, усталости, душевной боли. “Опять они хотят связать меня, запереть, держать как зверя!” — кричал внутренний голос.
— Не трогайте меня! — выкрикнул он, пятясь.
Но монахи шли, рассыпаясь в разные стороны, чтобы напасть одновременно. Ананда быстро нащупал в поясе небольшой кинжал, который прихватил из дворца Девадатты. Клинок блеснул. Шивару вздрогнул:
— Брат, одумайся, не проливай крови больше!
Таг-ла крикнул:
— Стойте, не приближайтесь!
Но было поздно. Один из монахов бросился вперёд, стремясь обвить верёвкой руки Ананды. Тот ловко увернулся и ударил рукоятью ножа по затылку нападающего. Монах рухнул без чувств. Второй, вскрикнув, хотел было схватить Ананду за пояс, но тот полоснул по его плечу лезвием. Кровь брызнула. Раненый закричал, отшатнувшись.
Шивару, видя такое дело, сорвал с шеи чётки, словно собираясь использовать их как оружие, но лама Таг-ла встал между бывшими друзьями.
— Довольно! Ананда, я запрещаю!
Ананда остановился, дрожа всем телом. Перед ним, в нескольких шагах, стоял учитель — тот, кому он обязан был жизнью, кто заменил ему отца. Он стоял и открыто подставлял себя под возможный удар, совершенно безоружный, прикрывая собой молодых товарищей.
— Ну что же ты, — тихо произнёс Таг-ла, — решайся. Вот он я — твоя последняя преграда. Пронзи моё сердце, коли считаешь врагом.
Ананда застыл. Его рука с ножом задрожала. Он и в мыслях не мог убить учителя; вспышка злобы сразу сменилась ужасом содеянного: он ранил святого монаха (пусть и не смертельно), ударил другого. Нет, учителя он не тронет.
Он выбросил кинжал наземь:
— Уходите, учитель. Оставьте меня. Прошу…
На морщинистом лице ламы отразилось безмерное страдание:
— Как же я оставлю… Ты же пропадёшь…
— Уже пропал, — криво усмехнулся Ананда.
— Лучше позаботьтесь о ваших — вон, крови сколько. А меня… забудьте.
Шивару подбежал к раненому товарищу, зажимая ему плечо кусками ткани. Таг-ла ещё миг смотрел на своего бывшего ученика. Взор его застыл, как у стоящей на краю пропасти души:
— Прощай, несчастный мальчик. Если в сердце твоём ещё родится раскаяние — знай, мы всегда примем тебя.
Ананда молчал. Его глаза пересохли, а внутри — пусто.
Учитель отвернулся, позвав к себе Шивару и потерев шею другого, лежащего без сознания:
— Уходим. Ему уже не помочь, пока он сам не захочет спасения.
Монахи, поддерживая раненых, двинулись прочь, оставляя одну из важнейших битв своей жизни проигранной. Ананда смотрел им вслед, пока они не скрылись в зарослях.
— Я сам спасусь… — хрипло пробормотал он, когда остался один.
— Спасусь без вас и ваших богов…
Но его душа рыдала. Он подошёл к ручью, упал на колени и долго плескал ледяную воду в лицо, грудь, стараясь смыть клокотавшее внутри бешенство. Постепенно в сердце разлился мрак опустошения. Ещё одна нить, связывавшая его с прошлой светлой жизнью, оборвана собственноручно. Теперь он действительно один.
Наступала ночь. Ананда сидел у воды, глядя в чернеющее небо. Ни звёзд, ни луны не было видно — тучи заволокли небосвод. С таким же мраком он чувствовал и свою судьбу: непроглядная тьма впереди.
И тогда в уме его вспыхнула отчаянная мысль: если не свету принадлежать, так завладеть тьмой. Стать не жертвой, а властелином даже самых тёмных сил. Он решил завершить начатое безумием. Провести тот самый обряд, о котором читал — обряд призыва Кали, но не чтобы поклоняться ей, а чтобы подчинить её своей воле.
Это была верхушка безрассудства, но Ананда уже переступил все «красные линии», и страшнее было только бессмысленное существование. А так — есть шанс, призрачный: обуздать судьбу или сгинуть окончательно.
Взобравшись выше в горы, он отыскал голое плато, окружённое валунами. Место дикое и безлюдное. Здесь он разжёг костёр из коряг и хвои. Вспомнив все инструкции, что довелось видеть в трактате, он кинул в пламя несколько пучков сушёных дурманящих трав, что всегда носил с собой. Густой душный дым окутал всё вокруг.
Затем Ананда вытащил из сумки свой давний нож — тот самый, подаренный стражником, с которым он бежал от раджи. Лезвие сверкнуло. Юноша сорвал с шеи оберег — кольцо матери, единственное, что связывало его с невинным детством — и бросил на землю: “Прости, мама…” — прошептал он и наступил на кольцо ногой, зарывая в землю, словно хороня последний свет своей жизни.
Он разорвал на себе рубаху, оголив грудь, и лезвием полоснул по коже на предплечье. Боль кольнула, алые капли брызнули на камни. Ананда хладнокровно принялся чертить своей кровью на плитах древние символы: круг, вписанный треугольник, знаки огня и смерти. Дым обволакивал его, кружил голову.
Когда рисунок был закончен, он встал в центр круга. Огненные языки колыхались перед ним, наполовину заслонённые дымом. Ананда поднял окровавленные руки кверху и начал призывную мантру. Сначала тихо, потом всё громче, он взывал ко всем тёмным богам, каких знал:
— О, Кали, чёрная мать, пожирательница времени! О, Шива-Разрушитель, танцующий свой танец Конца! Услышьте меня, изгнанника, отвергнутого людьми и небесами! Дайте мне силу безмерную, власть надо всем! Или выйдите против меня и сразимся — я не боюсь!
Ветер внезапно завыл, и пламя потянулось вверх черным столбом. Небо затрещало громом, хотя дождя не было. Ананда закрыл глаза и стал кружиться в экстатическом танце внутри своего окровавленного круга, продолжая выкрикивать:
— Я приношу в жертву всё, что имел! Возьмите мою кровь, моё тело, только дайте мне мощь изменить судьбу! Пусть рухнет мир, но воля моя исполнится!
Он прокусывал зубами свои губы, оттого рот его наполнился кровавым вкусом, и вид его стал поистине демоническим. Он уже почти не соображал, в трансе, полувидя странные образы в чадящем пламени. Казалось, на него смотрели лица. Вот мелькнул строгий лик учителя Таг-ла, качающий головой… Вот матушка Малини, рыдающая… Вот прекрасная Лакшми с мёртвыми глазами, Рати с искаженным болью лицом… Они все смотрели на него из огня, окружая и коря:
— Грешник… убийца… предатель… — шептали женские голоса, сливаясь с воем ветра.
— Нет! — завопил Ананда, зажимая уши, но видения не пропадали.
— Это всё ложь! Вы сами бросили меня! Вы этого хотели!
Он замахнулся рукой, словно отгоняя призраков. И тогда пламя столбом взметнулось ещё выше, образовав гигантский чёрный силуэт. Из огня выступила шестирукая богиня в венце из черепов, та самая Кали. Её глаза горели, как угли, зубы сверкали острыми клыками, с её длинного языка капала кровь. Она изогнулась над ним, заполонив собой всё небо, и пророкотала:
— Звал меня, безумец?
Ананда задрал голову, падая на колени:
— Да! Я звал! Даруй мне силу, о великая! Сделай меня равным богам, чтобы не быть рабом ни у кого!
Богиня громогласно засмеялась, так что камни задрожали:
— Сын человеческий, чем заплатишь ты мне? Где жертва, равная такому дару?
Ананда вскочил:
— Возьми меня! Мою душу, моё сердце! Вот оно, сердце гордеца, которого ты жаждешь. — Он ударил кулаком себя в грудь.
— Поглотив его, станешь сильнее сама, так дай же мне частицу твоей мощи!
Кали оскалилась, поднесла ко рту отрубленную голову, что держала в одной из рук, и выжала в чашу кровь, наполняя её до краёв:
— Пей! — повелела она.
Перед Анандой на камне реально стояла чаша, полная тёмной жидкости. Он не знал, кровь это или что, но, не раздумывая, подхватил её и сделал большой глоток. Жидкость обожгла нутро и морозом растеклась по телу. Он задрожал, ощутив, как кожа покрывается ледяным потом. На глаза навернулись чёрные тени.
И вдруг — всё исчезло. Ни огня, ни богини. Лишь молния полоснула небосвод и, с ужасающим треском, ударила прямо в центр круга, где стоял Ананда.
На мгновение дневной свет застлал всё вокруг. Ананда почувствовал удар чудовищной силы — словно гигантская рука ударила его в грудь. Он отлетел назад, стукнувшись о скалу, и рухнул ничком на камни.
Какое-то время он не слышал ничего, кроме звонкой тишины. Потом понял, что лежит и не может пошевелиться. “Неужели мёртв?” — промелькнуло в сознании. Но он всё ещё думал, значит, жил.
С трудом Ананда перевернулся на спину. Тела он почти не чувствовал — паралич. Перед глазами всё плыло. Но в небе над собой он различал странное видение: в вышине, словно сквозь прореху в пространстве, он увидел сцену. Будто давным-давно, в ином времени, в ином дворце, сидит правитель-колдун — и лицо его… лицо его Ананда узнаёт: это он сам, но в ином облике, более взрослом и злом. Вокруг пляшут напуганные наложницы. Колдун смеётся, бросая им под ноги жемчуг и приказывая петь. Одна девушка особенно прекрасна, но на глазах её слёзы. Ананда понимает, что она не по своей воле здесь. И вот она в отчаянии бросается с балкона, разбиваясь насмерть на глазах у хохочущего колдуна. А перед смертью шепчет заклятье: “Пусть в другой жизни ты испытаешь всё, что заставил пережить нас…”
Картина сменяется. Теперь он видит бредущего по пустыне оборванца — тоже себя, только младенцем на руках у женщины. Та плачет и ставит дитя у ворот монастыря… Затем видит юношу-монаха, бегущего из ворот в ночь… Вот он же обнимает Малини, но за её спиной тень — та самая погибшая наложница с пустыми глазницами… Вот Лакшми смеётся, а позади неё лицо другой из жертв колдуна… Вот Рати целует его, а за её спиной — чья-то окровавленная плоть.
“Карма…” — догадался Ананда. Он понял, что всё не случайно. Его судьба была сплетена нитями старых злодеяний. Души обиженных им когда-то, в предыдущем существовании, преследовали его, вынуждая поплатиться за грехи. Колдун тот — это его прошлое “я”. И нынешние страдания — лишь урожай, выросший на посеянных им семенах зла.
Слёзы покатились по щекам Ананды. Поздно… Слишком поздно понял он. Если б хоть раз он остановился, задумался над словами мудрых, покаялся — судьба могла смягчиться. Но он избрал путь гордыни, повторив шаг за шагом ошибки, сделанные ещё до рождения.
Видение поблекло. Ананда увидел склоняющиеся над собой фигуры в оранжевом. Знакомый запах ладана ударил в нос. Он попытался сфокусироваться: это были монахи Шангалы. Они стояли вокруг него. Учитель Таг-ла опустился рядом, положив голову Ананды себе на колени. Седой старец плакал, тихо читая молитву перехода души.
— Ананда… — позвал он мягко.
Юноша закашлялся, на губах выступила алая пена — внутренности были повреждены, сердце вот-вот остановится.
— Учи… тель… — прохрипел он. — Про…сти меня…
Лама склонился:
— Я прощаю, сынок… Все прощают… Теперь и ты себя прости…
Перед глазами Ананды замерцал яркий свет. Он будто вновь увидел лицо матери — молодое, прекрасное, она улыбалась и звала его к себе. А рядом стояли Малини, Лакшми, Рати — все три тихо улыбались тоже, без тени гнева. “Мы прощаем,” — лился их хор, сливаясь с гимном монахов.
Ананда попытался улыбнуться в ответ. Он поднял дрожащую руку, и учитель тут же вложил в её ладонь тот самый материнский перстень, отмытый монахами, найденный в земле. Металл почему-то был тёплым на ощупь.
— И… вы меня… пр…остите… — выдохнул он, пальцы стиснули кольцо.
— Прощаем, — шептал учитель, гладя его по голове.
Ананда закрыл глаза. Последнее, что он услышал — далёкий раскат грома, теперь уже мирный, как благовест. Сердце его напряглось в последний раз и стихло.
…Монахи долго молились над телом усопшего. Когда наступило утро, они завернули останки Ананды в чистое полотно и понесли в монастырь, дабы похоронить как положено. Лама Таг-ла шёл впереди, опираясь на посох, ставший вдруг таким тяжёлым. Солнце всходило, рассеивая мрак ночи.
На повороте тропинки к Шангале учитель вдруг остановился. Он ощущал на щеке лёгкое касание ветерка и будто бы слышал голос:
— Прости…
Лама поднял глаза к светлеющему небу и тихо ответил:
— Да будешь ты счастлив в новом рождении, сын мой… Прощай.
Над горами раздавались первые крики пробудившихся птиц. День обещал быть ясным. Впереди послушники уже готовили место на холме для погребального костра. Огонь очистит тело и развеет пепел. А дух, освободившись от уз плоти, отправится туда, куда ему надлежит — быть может, на новую попытку прожить жизнь иначе.
Так закончился путь нарушенных клятв, полный страстей и крови, падений и прозрений. Остались лишь уроки, что он преподал тем, кто знал Ананду. И если душа его получит шанс вновь прийти в этот мир, пусть она вспомнит свою горькую историю и уже не повторит той роковой ошибки, имя которой — гордыня.

С уважением, Благомир.