В армии

9 декабря 1999 года шёл снег. А я шёл сквозь колючее чёрное утро в армию. Сумочку какую то с собой тащил с носочками и детективом Сидни Шелдона. Пьяненький, весёлый. К 7 утра явиться надо было. Явился. Пара ребят из моей компашки подтянулись, тоже подогретые. Стояли перед железной решёткой, прощались. Потом они по автобусу стучали, когда он из сборного пункта выезжал. А нас на целый день в какой то отстойник определили. Обшарпанный спорт зал, деревянные лавки и нельзя курить.

Потом казарма. Тоже промежуточная, до распределения в часть. На тюрьму очень похожа, колючкой обмотана до крыши, все окна во внутренний двор смотрят и в туалете ни кабинок ни дверок, так, ряд дырок в кафельном полу.

Дней десять мы там маялись, пока нас всех не раскупили по местам службы.

А на вокзал девушка меня провожать пришла. Тоже снег шёл, фонари горели, целовались на глазах у всех. В последний раз.

В часть уже ехали на поезде, человек семь нас было, хотели вместе держаться. Не удержались. Ехали на юг, в Горячий Ключ. Серое место, влажное, замершее в тумане. Но на присягу ударил снегопад. Валило и валило, без остановки. Плац чистили круглосуточно и не успевали. Сугробы выше человеческого роста намело. Красиво очень.

После присяги перестали кормить. Ну как, не совсем конечно, но шутка про трёх-разовое питание (понедельник, среда, пятница) стала внезапно не смешной. Над частью повис запах гниющей квашенной капусты. И висел три месяца. Сослуживцы дрались за конфеты. Посылка из дома разлеталась за две минуты.

А перед караулом не выдавали письма, потому что в караул заступаешь с автоматом и четырьмя рожками патронов. Можешь расстроиться и кого ни будь убить.

Зато если шёл в караул давали перловку. Приносили её с кухни в зелёном чане с крышкой, горячую, серую, дымящуюся. Самое главное в этот момент надо было в караулке оказаться, а не на вышке, а то могло и не хватить.

Ещё давали сигареты. Без фильтра, «Прима». Старшина горстью в шапку насыпал. Они трещали когда их куришь.

Городок офицерский охраняли, а городок, это три двухэтажных барака и магазин посередине, и бтр на въезде. А вокруг степь, кусты какие то колючие и одноколейная железная дорога в никуда.

Банка сгущёнки вскрытая штык ножом. Дождь, мгла, сырь.

В казарме жили тараканы. Их травили, но они всё равно выползали каждую ночь и задумчиво сидели по развешенным перед входом шинелям.

А с утра и до обеда мы шагали. Ах как мы шагали. Вытянутой стопой по асфальту хрясь, хрясь, раааавнение на право, за-пе-вай.

И всё время хотелось спать. Даже больше чем есть, ну или так же. Не снимая ботинок и шинели, в полуподвале, на доске, хоть на пол часика. Брык.

Один не выдержал, и на вышке уснул, а нас на смену как назло нач кар повёл. Идём, ночь, дождь этот бесконечный, мелкий, к границе поста подходим, а караульный молчит. У разводящего аж глаза засверкали, шикнул на нас, поднялся на вышку, забрал автомат у бедолаги, спустился и как ногой по вышке вдарил. Караульный очнулся, автомата нет. Статья. Потом отмазывали его как то.

К весне озверели все. Учебка пол года, и к маю запасы людского в людях истощились. Это даже дедовщиной не назвать, она появится там, дальше, в боевой части. А тут все одного призыва были, но вдали от дома, от голода, недосыпа, шагистики, плыли люди головой, дичали, зверели. Дрались просто так. Сбивались в кучи шакальи и толпой месили бедолаг чуток слабину давших.

Я держался. Ко мне не лезли.

Двадцать лет прошло, а я до сих пор помню где моя шконка стояла, как на камбуз идти, как в новогоднюю ночь ферверк всей ротой устроили – зажжёнными сигаретами в небо. Как брат ко мне на присягу приезжал, как в увольнение один раз сходить удалось, но это совсем отдельная история.

Что от меня того осталось…Вот такой я был, пацан пацаном.