Пельмени

Да-с, дорогой читатель, расскажу я вам нынче одну чудесную, во всех отношениях поучительную, даже слегка философическую историю про двух, мягко выражаясь, друзей, у которых был, можно сказать, свой взгляд на вопрос пельменестроения.
Звали этих достойных мужей Иван Иванович и Пётр Петрович. То есть Ваня и Петька, но это я так, для важности пишу, а вообще-то они — самые простые из простых, что соль земли, что уральский камень – крепкие да духом не сломленные. Сидели они у Вани на кухне — скромной, но душевной: закруглённый стол, старенький чайник с накипью, а под тарелкой газета «Труд», которую Петька подложил — то ли от сквозняка, то ли от суеверия, будто бумага эта, как медная монета под пятой, удачу стережёт.
Деревенский каменный дом, крепкий, как хозяйская рука, сложен когда-то ещё дедами из местного плитняка. За стеклом берёза-красавица качается, вся в сережках, будто купчиха в подвенечном уборе. Чуть дальше — речка говорливая, Чусовая, что ли, или Реж – шумит-переливается, камни гладит, да скалы белые над ней нависли. Те самые, известковые, что как пельменное тесто рукой замешаны – то ли природой, то ли великаном каким в старину. Вечерний ветерок шевелит листву, солнце садится за скалы, отливает их в розовато-золотое, будто варёные пельмени в масле.
И тишина тут особая – не городская, не пустая, а наполненная: шёпотом воды, стрекотом кузнечиков да редким криком птицы, будто сама земля вздыхает после трудового дня.
Вот в таком месте и рождаются настоящие пельмени – не спеша, с душой, под говор реки и шелест берёз.
— Значит, ты, Петька, утверждаешь, что настоящие пельмени — с говядиной и свининой пополам? — с укоризной спрашивает Ваня, заранее зная ответ. У них так всегда: всё знают, но спорят — для проформы, как сенаторы в древнем Риме.
— Конечно! — Петька уже размахивал руками, как заправский кулинарный оратор. — А если к ним луку душистого, да водички ледяной в фарш добавить — пельмень и расплачется от счастья!  Лучший фарш получается из двух сортов мяса – говядины и свинины, пополам. Но для фарша важен и отруб. Из говядины – кострец, огузок, лопатка. Свинина должна быть с жирком: подойдут шея, пашина или окорок с жиром. А знаешь еще – я вырезку беру. Не скажу, почему – так вкуснее. Но вот мои домашние вечно добавляют одну говядину — говорят, традиция! Дед так делал, и отец его… А у вас, Ваня, как?
А у Вани, как оказалось, традиция другая — свинина с курятиной, да тесто на кефире, чтоб воздушное было, как перина у купчихи. И тут начался глубокий диалог, опять же, светский, про преимущества каждого метода. Петька уверял, что крепкое тесто — только на воде, яйцо — лишнее, оно, мол, как ревнивая жена: душит нежность. А Ваня стоял на своём: кефир, яйца, маслица чуточку, иначе — куда вкус уйдёт? Спорили, ругались, вспоминали бабушек.
— Вот я в детстве как тесто лепил! — припомнил Петька и зачем-то подбросил комочек теста вверх. Оно шлёпнулось ему в лоб и прилипло, как банный лист. Посмеялись.
В итоге решили так: каждый делает фарш и тесто по-своему, а потом, за лепкой, сравнят. И пошёл святой труд: крошится лук, месится фарш, катаются колобки для лепки. Тесто Вани — чуть желтее, пышное, будто на дрожжах поднялось, а Петькино — белое, тугое, как боксёрская груша. Все бы ничего, но тут….
Ах, Рамс! Кот Петьки — упитанный, с мордой, будто наступили на пельмень, и взглядом философа, который уже понял, что миром правят не люди, а те, кто получает с них фарш.
Как только начали месить тесто, Рамс уже тут как тут — прибежал из Петькиного дома, видимо, по запаху вычислил, что здесь творится кулинарная крамола без его одобрения. Уселся под столом в позе древнего сфинкса, но хвост выдаёт: бьёт по полу, как метроном, отсчитывая секунды до подачки.
— Рамсы попутал? — цыкнул Петька, когда кот аккуратненько зацепил когтем его штанину, будто напоминая: «А помнишь, кто в доме настоящий хозяин?»
Ваня, великодушный к мохнатым вымогателям, уронил кусочек фарша — Рамс поймал его на лету, с видом гурмана, пробующего трюфель в дорогом ресторане. Потом ткнулся мордой в Петькину ногу — мол, «ну, ещё же осталось!»
А когда пельмени уже шумно булькали в котле, кот устроил спектакль: сидел у печки, подняв лапу, как шеф-повар, пробующий пар на идеальную температуру. И стоило Ване отвлечься — Рамс тут же стащил со стола колобок теста, оставив доказательство — мучные следы, будто улики на месте преступления.
— Вот ведь хитрый! — засмеялся Петька. — Он у меня, как министр финансов: всё, что плохо лежит, считает своим бюджетом!
В итоге Рамс получил свой «налог» — пельмень без теста, чистый фарш (Петька бурчал, что «балуешь!», но сам подкинул кусочек). Кот съел, блаженно прищурился и улёгся на газету «Труд», будто говоря: «Вот теперь можно и потрудиться — поспать».
Так и вошёл он в историю — как негласный судья пельменного спора, тайный союзник Вани (ведь фарш-то ему доставался чаще!) и живое доказательство, что в любом серьёзном деле должен быть кто-то, кто напомнит: не забывайте делиться с теми, кто слабее. Хотя... слабее ли?
Лепка началась священнодействием. Петька раскатывал тесто в тонкие пласты, как картограф — карту мира, а Ваня резал стаканом кружочки, аккуратные, будто монетки. Потом — ложечка фарша, щепотка соли, и пальцы ловко защипывают края. То кругленький выйдет, то с хвостиком — не без огреха, да дружба крепче.
И вот — кульминация: два котла бурлят, как вулканы перед извержением. Петькины пельмени — в один, Ванины — в другой. Запахи по кухне поползли такие, что слюнки заиграли гимн пельменного братства.
А потом — о, чудо! — пельмени начали всплывать, кружась в кипятке, словно дебелые красавицы на Ивана Купалу: томные, румяные, наливные. «Готовы!» — возвестил Ваня, и оба, как алхимики, извлекли из котлов своё золото.
И вот, когда друзья, довольные, уже занесли ложки над тарелками с дымящимися пельменями, раздался резкий стук в дверь.
— Ох, и накашеварили тут у меня! — раздался за дверью голос Ваниной жены Марины. — Ох, и напудрили муки-то! Весь порог в белых следах!
Дверь распахнулась, и в кухню ввалились Марина с соседом Димкой — тот самый, что уже месяц как "временно" позаимствовал у Вани косу и все никак не возвращал.
— Я как раз к Димке за косой зашла, — начала Марина, снимая платок, — а он, как услышал, что у вас пельмени, так сразу: "Ой, дай зайду, первую пробу сниму!"
Димка, парень плечистый, с руками, будто специально созданными и пельмени месить, и косой махать, тут же уселся за стол, не дожидаясь приглашения.
— Давайте-ка, первую пробу сниму, — заявил он деловито, протягивая руку к тарелке. — Чтоб по-честному — из каждой кастрюли по пельменю.
Попробовал Петькин — поморщился, задумался.
— Что-то не пойму...
Потом Ванин — зажмурился, размышлял.
— То ли недосолено, то ли...
Третий пельмень взял, снова Петькин...
— Да нет, никак не разберу...
Тут все как грянут смехом!
— Да ты, Димка, просто жрать пришел! — захохотал Петька.
— Ну, раз уж так вышло, — вздохнула Марина, доставая из шкафа лишние тарелки, — садись уж, ешь. И косу завтра принеси, а то трава у нас по пояс, а ты тут пельмени дегустируешь.
И вот уже вся компания сидит за столом — Ваня с Петькой, Марина, Димка, и даже кот Рамс, который, почуяв новую жертву, устроился у Димкиных ног в надежде на подачку.
Сели, едят — и ваши, и наши вкусны необыкновенно. А вкус-то, ах, какой вкус! Пельмени Вани — нежные, воздушные, словно облачко, таяли во рту, оставляя после себя бархатисто-сливочное послевкусие от кефирного теста и сочную сладость свинины с курятиной, будто обнятой душистым перцем. А Петькины — плотные, упругие, с тонюсеньким тестом на защипках, внутри — насыщенный, почти мужской букет говядины и свинины, щедро сдобренный луком, который источал сок, будто мартовский снег под сапогом. Фарш истекал ароматным соком, смешиваясь с растопленным маслом и зернистой сметаной, а тонкое тесто — тоньше девичьей талии — лишь подчёркивало щедрость начинки. Каждый пельмень был как маленький праздник, взрыв вкуса, от которого щеки сами собой расплывались в блаженной улыбке. И хоть методы у друзей были разные — результат сводил с ума одинаково: горячие, душистые, пьяняще-аппетитные, они заставляли забыть все споры и просто утонуть в этом счастье. Тут ещё чуток водочки для бодрости духа. И понимают все: никакая колбаса, никакой заграничный бифштекс не заменит тарелку пельменей, сделанных с другом.
Пельмени таяли, разговоры лились, смех гремел, а за окном уральская ночь спускалась тихо, будто и ей хотелось подслушать, о чем так весело болтают в этом доме.
А тишина в деревне особая – не городская, не пустая, а наполненная: шёпотом воды, стрекотом кузнечиков да редким криком птицы, будто сама земля вздыхает после трудового дня. Время здесь течёт иначе – не минутами, а шелестом листвы, не часами, а мерным бульканьем котелка на плите. В суетном мире, где всё бежит, спорит, торопится, эта кухня – островок вечности. Здесь, за лепкой пельменей, все споры умолкают сами собой. Какая разница, чей рецепт вернее, когда пальцы сами помнят движения, а в воздухе витает тёплый дух теста и зрелого фарша?
Пельмени – они ведь как модель вселенной. Тесто – небо, что обнимает землю-фарш. В этом союзе – вся мудрость: и крепость, и нежность, и умение держаться вместе. Раскатываешь пласт – вот тебе и плоский мир, положил начинку – вот и сердцевина бытия. А защипнутые края – это границы, что мы сами устанавливаем, но которые всегда можно разомкнуть, выпустив наружу горячий пар жизни. В одном пельмене – целая философия: простота, которая мудрее всех наук, и обыденность, что дороже всяких чудес.
И понимаешь, глядя на эти кружочки теста, что скоро – очень скоро – не останется ни времени, ни места для таких вечеров. Уйдёт в прошлое и этот дом, и эта кухня, и даже эта берёза за окном. Но пока кипит вода, пока друзья сидят за столом, пока руки сами лепят знакомые формы – мир стоит на своём месте. И в этой простоте – вся правда жизни: что главное – не спор, а совместное дело, не истина, а тепло, что остаётся между людьми после.
Вот так и живут настоящие пельмени – не в рецептах, а в памяти. Не в словах, а в тишине, что говорит громче всяких слов.
Дальше разговоры о жизни пошли — неспешные, как течение той самой речки за окном. Кто больше теста отъел (Петька, конечно), кто сметаной не поскупился (Ваня, само собой), про охоту на выходных да про то, как Петькина тёща опять капусту квасит — целыми бочками, будто на зиму не только себе, но и всей округе запасает. Смеялись, вспоминали, спорили — но беззлобно, по-домашнему.
А когда тарелки опустели, а водочки осталось только на последний, "прощальный" глоточек, вдруг разом замолчали. Не потому, что сказать нечего — а потому что и говорить-то не надо. Сидят, смотрят в окно: берёза в темноте белеет, луна над скалами висит — круглая, ровная, как идеально слепленный пельмень. И поняли они в эту минуту одну простую вещь: спор-то вовсе не о пельменях был. Да и не спор это вовсе, а просто повод — собраться, поговорить, руками поработать, вместе поесть. Повод вспомнить, что дружба — она, как хорошее тесто: и мягкая, и крепкая одновременно. Что привычки — дело наживное, а вот такие вечера — нет.
Потом Петька крякнул, Ваня вздохнул, Димка потянулся руками, Маринка подбородок на ладошку угнездила — и разом потянулись за последними пельменями. Потому что и правда — нет в мире еды лучше, чем эти комочки счастья. Но только если есть их не в одиночестве, а вот так — чтобы напротив сидел друг, чтобы за окном берёза шумела, чтобы разговор тек легко, как та самая говорливая речка. Чтобы жизнь, в общем-то, была.