Причастный идеалист

               Причастный идеалист

                И опять эта прежняя мука! –
                Хоть прощенья у неба проси.
                Владимир Белов


                1
               

   Отпуск кончился. Завтра надлежало выходить на работу. Два дня как явился не запылился, давлю койку в общежитии. Что удивительно – приехал вовремя. Что удивительно - никого не хочется видеть. И ещё, что удивительно, комендантша общежития аж всплеснула руками, увидев отросшую бороду, похудевшую физиономию.
- Серёжа, ты где скитался?
Я не скитался, я проводил отпуск. А отпуск – это… слов не подобрать, что это. Другая жизнь.
Теперь вот мне казалось, что у меня уже была жизнь, не нынешняя, другая. Про которую забыл, ничего о ней не знаю, не помню, а она иллюзией постоянства нет нет да и напоминала. Мне жаль. Я чувствую себя одиноким как никогда... я не нахожу причину. Не хочется говорить.
Конечно, в некоторых ситуациях гораздо легче молчать. И не из-за того, что нет слов, нет радости. Радость возникает от чувства равновесия, от сознания, что ничего не надо больше искать, можно довольствоваться тем, что у тебя есть. А у меня ничего нет. Нет чувства единения и лёгкости, которое обычно возникает между людьми. Всё не моё: койка, одеяло, прожитые дни. Моё – воспоминания, пережитое мною.
Ничего похожего за свои тридцать лет не испытывал. Пережитое за пару дней похоже на правду и в то же время – враньё. Всё в какой-то мере соответствует действительности, и в то же время ловлю себя на том, что испытываю нечто вроде привязанности к тем дням. Не ко всему отпуску, а к двум последним дням. Они-то вот, благодаря им непонятное чувство овладело, от которого стало неудобно и неуютно. В сонное сознание, не хочу, а всплывает - всё не то, всё не так.
Теперь вот лежу, пытаюсь по минутам, возникло такое желание, вспомнить, как прожил отпускной месяц, где побывал, где ночевал, с кем. В памяти остались тени, запахи, голоса. Стеснение в груди. Вероника. Обида. Чувство потери. Сумбур, одним словом.
Соображать надо быстро, а думалось неторопливо. Сначала обо всём на свете. потом к чему-то маленькому цеплялся.
Неистовство в этом какое-то, вскинуть руки хочется, как это делают трагические актрисы, безвольно их опустить. Преклонить голову. Всё это мысленно проделываю, молча, а надо бы, чтобы унять мандраж страсти, надо говорить обо всех неприятностях. В полный голос, пафосно. Руками разводить, схохотнуть.
Особых неприятностей и не было. Ничего ведь не значит прибавление к прожитым-пережитым неприятностям ещё одной. Сто пережил, со сто первой в очередной раз повезло, потому что мне угораздило родиться двадцать девятого февраля. Моя голова и я сам кому-то другому должны были достаться. Уж лучше бы восьмого марта родился. Родившемуся восьмого марта юморить позволено. Юмор в любом случае может помочь.
Если всё восстановить по деталям, чтобы отмахнуться, расстаться, забыть навсегда, тут не юморить надо, а впору заплакать. Не от обиды. Я не представлял, какая обида возникает, когда тебя бьют в четыре руки, когда трещат кости, когда тебя возюкают по земле, а меня за этот месяц жизнь знатно повозюкала.
Можно часами лежать, позволив времени течь по телу от головы к пяткам, пока не станет тошно. Но тошно становится не от времени, а от всего вокруг, от ползущей по стене мухи, от звуков за дверью, от воспоминаний, которые заполняют мозг и мне начинает казаться, что в нём не остаётся ни единого уголка для чего-то светлого. Пережитые мгновения складываются в целую жизнь. Всё в той жизни разбито, отнято. Забыть бы всё недавнее-теперешнее, пусть время станет таким, каким оно было когда-то давно, когда мечты не знали никаких границ. Когда ещё не выбрал себе никакой дороги в жизни, когда люди были понятны и близки, когда счастлив был. На мысли о счастлив запнулся, поднял глаза, тень скользнула по лицу, возникло чувство потери.
Подумаешь, один день в чёрное выкрашен! Я же никому не желаю зла. Стряхнуть нужно чувство неловкости. Затоскуешь, так и курица обидит. Что в человеческой жизни значит один день? Ночь откинем, ночью ничего такого не было, а что днём такого открылось?  Три часа ждал поезд. Почему я возненавидел эти три часа? Моё теперешнее состояние разве можно сравнить с теми, давнишними, школьными днями и часами, когда и феноменом меня обзывали, и недоношенным, и выкидышем. И особым типусом, пытавшимся приход весны задержать.
А как приход весны можно задержать, да занавесить все окна, закрыть наглухо двери, чтобы тепло на улицу не выходило. Так я рассуждал в первом классе школы.
Над собой злословить – пустое дело, не хочется. Мыслю прямо, ровнёхонько, будто иду по прочерченной линии, на такой линии все видно навылет: как жил, чем жил, был ли смысл. И будто чего-то боюсь. Шизофренический бред. Он лихо может чёрт-те куда занести. А потом – шаг влево, шаг вправо… и сверзишься в яму. И сидеть там, пока кто-то не вытащит.
В отпуске я уцелел. Как ореховая скорлупка проплыл по бурному течению дней. Лежу, оживаю постепенно. Не бывает невосполнимых утрат. Эта чёртова незримая связка памяти, ассоциируются воспоминания… теперь жду, чтобы меня вытащили откуда-то.
А как будут вытаскивать? За волосы, лестницу спустят? Лестница – это да, встал на ступеньки, и карабкайся вверх. А если мне ничегошеньки не хочется?
Не понять отчего всколыхнулся. Маячит где-то далеко то, что якобы забыл, оно врывается мгновенным ощущением. Дурная привычка угадывать. Ещё дурнее привычка не принимать решения. Редко бывает, чтобы последнее слово было за мной. Мысли летят далеко отсюда, никаким боком не касаются теперешнего, живут сами по себе, в своём пространстве, в своих заботах. Голоса, непонятная взбаламученность, какая-то торжественность…
- Слизняк!
В порыве непонятной ярости прорвалось это слово, как вспышка отклика на давние размышления.
- Раскис. Даже финишную прямую выбрать не можешь. Вытащи ящик тумбочки, выдохни в него всё, что накопилось внутри, задвинь назад. Пускай наполнение полежит. Потом, если понадобится, вернёшься, когда всё отлежится. Не с конца надо вспоминать, а как отпуск начинался. Рано или поздно ведь каждый подбирается к значимому отрезку жизни, именуемому финишной прямой, рывок перед ленточкой должен запомнить. Каждый должен помнить усилие. Финишная прямая – это ощущение простого человеческого счастья.
Значит, у меня сегодня свободный день. Замерли минуты. И не гонимый я, никто меня не преследует. Злые силы отстали, добрые должны окрепнуть… завтра на работу.
Соврать не получается. Два дня живу под бременем горечи. Из-за этого на душе скучно. Эти чёртовы минуты необычности, незнакомства. Неразгаданность встречи с Вероникой. А разгадать хочется.
Казалось, ни одной живой души, кроме меня, на целом свете нет. Не могу закрыть глаза и отказаться от своих раз и навсегда сложившихся понятий.
Губа не дура, всем простого человеческого счастья хочется. А в чём оно заключается, что это такое? Мне ясности захотелось, покоя… Покой заслужить надо. Заслужить, чтобы, когда возвращался к себе, кто-то дверь открывал.
Чёрт его знает, как назвать это состояние – инфантилизм или ещё как-нибудь, но действительно всё не просто так. Скучно на душе.
Каждый человек, если он достиг чего-то важного, достоин уважения. А с чем едят это уважение? Чувствую, что кто-то рассматривает меня. Моё спокойное пренебрежение должно смутить, но не смущает.
И снова ощущение, что как бы уклоняюсь от ответа. Доказательств моей праведности нет: приехал вовремя, побрился, лежу на чистой постели. Но нет конкретных деталей, общая картина ощущений – запахов, звуков, ни во что не вяжется. Бессмысленное томление, тяжёлое молчание. Виноватость. Замешательство. Щенячье чувство безвозвратной потери. Невозможность что-то изменить. Помощь извне нужна. Всё невмоготу. Всё не просто… Так и нитку в ушко иголки вдеть не просто и в замочную скважину ключом не сразу попадёшь.
Убивают эти неуместные выводы.
Я не идеалист. Я не шучу над тем, что мне дорого. Я не знаю, кто дал мне право быть таким. А я такой! Я не снисходителен к себе…
Съёжился, зябко втянул голову в плечи. А вот если бы я мог загадать желание, что бы я пожелал?
Счастья пожелал, хотя какое оно лично моё счастье – не знаю.
Счастливыми все должны быть. Если хоть один несчастен, то его несчастье, как ржа, перекинется на остальных. Безопасным несчастье не бывает.
Всё гораздо сложнее. Взять дни отпуска, я могу посмотреть на себя не пренебрежительным взглядом постороннего человека, более-менее серьёзно оценить поступки и чувства. Нынешний я, тот, кто давит койку в комнате, считает себя умнее и опытнее некоторых, я могу положиться на себя в отличие от тех, кого встречал, которые живут в памяти. Понимаю, прожил уже немалую жизнь – детство, юность, возмужание, - со мной были мои привычки, черты характера, настроение. Ничто не довёл до совершенства. Ну и что, памятник мне не поставят! Совершенных единицы.
Откуда-то доносилось бренчание гитары. Запоздалый гуляка колотил по струнам, извлекая однообразное фанерно-жестяное бренчание, повторяя раз за разом безграмотную строчку песни, пел, вернее, царапал «по душе»? Жаворонок проснулся или сова никак не угомонится?
Раскладывать себя по полочкам, откровенно говоря, особенно в это утро, совсем не тянуло. Я ведь вернулся в эту комнату, сам, не под конвоем милиции. Всё дурное позади, впрягусь в работу, таких уж вовсе безнадёжных минут, надеюсь, не будет. Не на что жаловаться, ведь пять копеек в отпуске всегда в кармане было. Везло и дальше будет везти. Таков неписаный закон неудачника.
Но этот чёртов голос в ушах, он не отстаёт.
- А почему у вас до сих пор нет семьи? Хотите, скажу? Потому что вы считаете себя особенным, человеком ищущим. Вы не знаете, что такое ответственность за себя, за других. Вы боитесь сложностей, не любите их разрешать, придумали легенду, сами себя лишили главного таланта – уметь жить сейчас, просто радоваться.
Я слышу, я вижу, как шевелятся губы, вижу неопределённые, ни о чём не говорящие жесты, вижу, как женщина сжимает свои тонкие ярко накрашенные губы. Голос стоит в ушах. Он предполагает выбор, предполагает нести ответственность за свой выбор.
Смутно проявился контур. Мысленно отгрести его в сторону не выходит. Повис напоминанием. Контур – женщина.
Конту-женщина не хотела кончить разговор миром. Она стряхнула пепел с сигареты на землю, дунула себе на колени, сгоняя серые пылинки.
Какая-то застывшая полуулыбка на лице, иногда кивает головой, что означало согласие.
- Жизнь складывается из мелочей, но, если одни мелочи только и остаются человеку, становятся смыслом и оправданием, это трагедия. Скажите, почему вы считаете, что любовь не самое важное в жизни?
Сижу, не отваживаюсь смотреть на неё. Гудок ли, свисток тепловоза. Вот-вот поезд тронется. Нет ничего проще, чем не успеть на поезд. Я не имею права думать так, как думаю.
Набрать бы нужный номер по телефону, услышать знакомый голос, он кидает торопливые фразы, объясняет. Голос мягкий, нежный. Голос ласкает чувства…
Какая к чёрту любовь в отпуске? Роман, интрижка… Времяпровождение. Энергию, созревшую куда-нибудь бы выпустить. В отпуске не знаешь, куда бы себя деть: или кулаками помахаться, или охмурить кого-нибудь. Лишь бы повод найти, при котором дыхание перехватит. Повод – ясность мысли диктует.
А та женщина хотела услышать подтверждение моим тогдашним мыслям, высказанным в запале. Я их выдавил, дёргая в сторону ртом, выдохнул, сглатывая окончания слов. Я не мандражил. Я сразу тогда почувствовал, как в глазах остыло, брошенным себя почувствовал. Нет, глаза не промокли, а именно охолодели.
- Что главное в жизни?
- Сохранить до конца ясность мысли.
Я не знаю, почему так ответил. Больно выспренно. Слова мои прозвучали как-то механически, будто в это время я думал о другом. А женщина не отступала.
- И это всё? А ещё?
- Твёрдость духа… Идти до конца…
Невольно усмехнулся.
- Чтобы бытовых травм не было. Бытовые травмы – предтеча душевной хвори.
Предтеча… Слово-то какое! Откуда оно пришло?
В мою сторону всё время был нацелен смешливый, немного осуждающий взгляд, она хитро покосилась на меня, слегка вздрагивали её длинные, густо накрашенные ресницы, я почувствовал, что этот взгляд стёр расстояние, возникло ощущение добрых отношений, в котором могло быть и лёгкое, добродушное подтрунивание.
- Скажи, а ты плачешь иногда во сне?
- Н-не… Чуть-чуть… Не знаю…
- Врёшь, наверное… Я сильно иногда плачу. Когда накатит, всегда плачу. Спасибо тебе.
- За что спасибо? Я ничего такого не сказал…
Я ведь собирался вечером уезжать. Я и выслушивал её, чтобы убить время. Мне вдруг показалось невозможным уезжать. Напало какое-то невероятное бессилие, немочь какая-то. Если бы стоял, точно, ноги подломились бы. В голове бухало, череп раскалывался по швам.
А эта фраза: «Со мной никто долго не бывает…» И моё: «Я же пока с тобой…»
Человек с полунамёка, с полудвижения должен угадывать состояние находящейся рядом другой человеческой души. Уравновесить, если душа мятущаяся. Ну и что с того, что та душа окажется чёрствой.
В первый раз было такое. Мне не шестнадцать лет, не впервые очаровался. А тут вдруг почувствовал, что меня взяли и переставили на другую колею, из той обычной, накатанной, в какую-то наклонную. Ореол необыкновенности, желание славы возникло, желание судьбы, той, иной, не заурядной, лежащей за пределами понимания. На первую ступеньку особой лестницы поставили. Эта лестница отличалась от той заурядной лесенки взросления: детство, школа, работа, которая всех нивелирует. А откуда тогда возникло раздражение?
Конченый я человек или ищущий, могу нести ответственность или так себе, уцелела память или всё во мне умерло, не мне судить. Я тогда понимал, что надо что-то ещё сказать, чтобы унять-смазать оттенок неприятных слов-мыслей. Подумал, что сказать лишнее нельзя, она не простит мне то, что простится другому. Плевать. По мне, справедливость такое же изменчивое понятие, как все человеческие планы.
Оглядываясь, стараюсь приблизить прожитое, и ничего не видно, всё в тумане. Память, она, чтобы продлить жизнь на десять, сто лет, отдавая взамен свои человеческие дни.
За отпускные дни мне было всё равно, где спать, что есть. Я и поехал в отпуск с паспортом в кармане и сумкой на плече – налегке. С мыслью, что, может быть, наконец-то доберусь до родных мест. Как ведь часто бывает, - если сначала не везёт, то должно потом повезти, если что-то выламывало из обыденности, то оно же и вознаграждало потом. Это осознание не перешло в причину, по которой я не способен был отделить себя от необычной встречи. А слова, словами меня не пронять, они – порыв непонятной ярости, прорвавшаяся вспышка давних размышлений: высказался и забыть можно.
Ничего не случилось: не выпал с пятого этажа, не попал под поезд. Нигде не отстал, ни в чём не обсчитали. Морду нигде не набили. В принципе, легко завожу знакомства. С кем угодно, в любых обстоятельствах, как бы между делом. Ведь треплешься с человеком о том о сём не для того, чтобы понять самого себя.
Я ничего не драматизирую. Все такие. Система заставляет так жить. Система всегда выше человека.
Всё время руки не доходили, в суете не хватало минут для осмысливания, то ли память намеренно вышибала прожитое и пережитое, ни за что не удавалось зацепиться-вспомнить по порядку, что пережил и чувствовал, то ли и вспоминать нечего было.
Вокзалы, автостанции, автобусы, картины их в сознании гам глушил. «Поезд отправляется с первого пути», «автобус на Павловку отправляется через пять минут». Запах прогорклого масла, на котором жарились деревянные буфетные пирожки, тошнота, когда с трудом впихивал в себя кусок, сразу всё это всплыло. Мне надо было над чем-то одержать верх, над чем – совершенно непонятно, подумать же, как жить дальше, не тянуло.
Прошлое-будущее не мне принадлежит, я беру-хватаю, что сверху лежит, хватаю оттуда что-то взаймы для осуществления неосуществлённого.
Что удивительно, вернулся вовремя. Вчера было последним вольным днём. Вольный день предполагает выползти из себя, предлагает много доброго человеку, поэтому сделать одну маленькую подлость, даже не сделать, а намекнуть на подлость – в такой день позволительно. Это даже нужно. Это право сильного. Это право человека, который переполнен благородством. Вникнуть в происходящее, как тут не обойтись без шуточек, шутка смывает с мира серую краску обычности. Ни отчего отмахиваться не надо. Мне тащить крест на гору без надобности.
Чтобы обвыкнуться после возвращения, решил обход окрестностей сделать: может, кого из знакомых встречу, он прояснит обстановку, может, устоявшуюся сумятицу поборю. Я человек смирный, не калымщик, не пьяница. 
Зачем-то потянуло на берег озерца, заросшего по краям. Солнечные лучи скользили по его поверхности, вода ближе к середине казалось чёрной. Посидел на обнажившихся корнях сосны. Ленивая вода методично хлюпала в зализах глинистого обрыва. Со дна поднимались светлые пузыри. Они не всплывали на поверхность. Они лопались, задевая водоросли. Тут вспомнилось, что в детстве про пузыри говорили, что это под водой дышат черти. Что в таком месте, где пузыри, купаться нельзя. Я смотрел в воду и вдруг увидел из воды лицо женщины, не Вероники, той, что потом причудилась. Вздрогнул, вгляделся, но ничего такого уже не было, только с тёмного дна поднимались пузыри.
Пацанёнок ловил рыбу. Штаны у него были завёрнуты до колен. На боку холщовый мешок для пойманной рыбы. Нос облупился. Зачем-то попросил у него удочку, жирно плюнул на червяка, раскрутил леску. Поплавок мелко затанцевал. Подсёк, поблескивая красными перышками, окунёк шмякнулся на песок. «Удача будет, - подумал. - С первого раза поймал». А потом у продуктового магазина попал в объятия Витьки Зямина, бывшего соседа по общежитию, от которого, как всегда, за версту несло вином и какой-то кислой закуской. Витька, по его словам, гулял «отгул». Он часто за что-то «гулял» То ему плохо жилось без женщины, то ему потом было плохо с женщиной. Он относился к тому сорту людей, которые не меняются, которых не переиначить. Я считал, что Витёк – остаточная жертва крепостного права, рабская психология у него. Хоть и был он вроде меня перекати-полем, даже ещё более в этом деле заскорузлым, но и через сто лет он и его дети будут подкаблучниками, будут оправдываться, бояться окрика, будут считать себя третьесортными. Постоишь, бывало, долго с Витьком, и чувствуешь себя виноватым за то, что я – это я, а он… обматерить его хотелось. Только нужных слов не находилось
Любил Витёк поныть. И повспоминать любил. Сравнивал прошлую жену с настоящей. Начнёшь ему говорить, что, мол, как связался с этой, так и развяжись, а Витёк и заявляет:
- Как развязаться, как? Опутала.
- Она заарканила, а ты аркан подрежь… тихонечко…
- Тебе хорошо, ты циник и хам, Серёжа, ни кола, ни двора.
- Так и ты неимущим можешь быть, - собрал котомку и в другую деревню.
- Ну да, ну да… Найдёт, - уныло отмахивался Витёк. – Захомутала. Тебе бы психоаналитиком работать. Я не более несчастен, чем любые другие.
К словам Зямина я привык, при каждой встрече одно и то же, и он к моим подковыркам относился равнодушно: кто зудит, а кто пьёт портвейн, кто плачется, а кто сопит в две дырки, велика ли, в сущности, разница?

                2

Я считал, что драмы и выяснения хороши в кино, а в жизни, когда они рядом, на расстоянии вытянутой руки, драмы теряют справедливость. О справедливости Витёк понятия не имел. Ему глубоко наплевать, справедливо он сам поступает или нет, его красота, как он выглядит со стороны, мало волнует. Ему и в голову не приходит сделать попытку понравиться, он отмахивался от комплиментов, считая себя неинтересным, обременённым ожиданием чуда. И не ощущал при этом никакого несчастья. Он ни разу не спросил, что меня волнует, что таю в себе, почему не открываю клапаны. Витёк ноет, но счастлив. Счастье вознаграждает собою прямодушных нытиков. Но ведь человек должен во что-то верить. Для Витька мои надуманные искания – тьфу… Витёк разве что не щёлкает перед моим носом пальцами.
Не лицо, а маска передо мной, знакомое лицо, знакомые слова: человек чего-то хочет, требует.
- Хорошо, что тебя встретил. Ты чего как не в своей тарелке? Тоска – не с кем словом перекинуться. Что, отпуск – тю-тю? Никого не подцепил? Не умаляй свои подвиги, рассказывай.
Витька так долго тряс мою руку, что мне чуть ли не силком пришлось её освобождать. Лицо его из оживлённого сделалось печальным.
- Ну, Серёга, ну как хорошо, что я тебя встретил, - снова и снова повторял Витька. - Деньги у тебя есть? А, забыл, ты ж отпускник, какие у тебя деньги… Мелочь, поди, осталась, полтинник отыщется? Занять бы, где… Я свободный, ты свободный, пойдём, свободу пропьём.
- Витёк, что-то не тянет пить… Норму выполнил…
- Лгать нехорошо, - с укором засмеялся Витёк. Он чуть ли не дрожал от приятного возбуждения. – Чёрт побери, куда лыжи навострил?
- Последний день гуляю, разницы нет.
- Разницы нет – это и надо отметить.
Витёк спросил, я ответил, а что на самом деле хотел сказать, теперь и не упомню.
- Да ладно, не стесняйся, Серёга. Тот, кто рождён властвовать, тот… плевать я хотел… Про деньги это я так спросил. Сегодня я угощаю, в кармане кое-что есть. А уж завтра ты полечишь. Как там юг, как там горячие южные девочки, пивко холодное пососал? Эх, мне бы туда…
Витька прикрыл глаза, с наслаждением втянул носом воздух.
- Ну, Серёга, ты теперь полгода будешь обсасывать свои приключения, вспоминать, куда деньги просадил. А я, а меня засосало бытие. Единственное, безжалостное. Плевать я хотел, меня почему-то не на юг, а всё ближе к северному полюсу, к берегу Карского моря относит. Море тоже солёное, но, сам понимаешь, не берег Средиземного моря… Своим существованием я отрицаю… (И тут же без перехода) Одним хороши наши края, комары дурной крови застаиваться не позволяют. Жир, так сказать, своей слюной расщепляют. Под нашим солнцем сколько не лежи, худеть не начнёшь. Заметь, особо толстые в холодном климате не живут. Ещё б научить комаров злость у некоторых отсасывать. С утра такая минута была, просто сдохнуть хотелось. Я плевать хотел и на работу, и на свою бабу. Мир принадлежит и не мученикам и не угнетателям…
У меня не было желания поддерживать Витькин трёп. А он между тем сыпал и сыпал вопросами.
- Ты зачем возвернулся? Прислал бы телеграмму: остаюсь на югах, не всё ли равно в какой общаге жить? Здесь ли, там ли?
- Здесь я потому, что с тобой выпить нужно, - сказал я, - а приехал зачем – не знаю. Судьба.
Не буду же я разворачивать перед Витьком свою обиду на жизнь-нескладуху. Стыд заест, если душу ему выложу, если скажу, что маюсь по оставленной женщине.
- Судьба… когда ты таким стал? Смех на палке! Судьба прописывается не на этом, - Витька пальцем обвёл лицо, - судьба нутро меняет. Голову на отсечение даю, что баба мозги тебе в отпуске парила, с этого другим стал. И я другим стал. И большинство – другие. Никто ничего не знает наверняка. Это естественно. Сегодня – один, через год совсем не похож, кем был вчера. Не помню, но через сколько-то лет, человек весь обновляется. Это законно, чин по чину. Был шалопаем, стал уважаемым. Положено меняться. Отчего, почему – никто не знает. Се ля ви.
- Брось, Витёк, без твоего се ля ви тошно.
Слаб волей стал я после отпуска: всё изведано, всё пережито. Никакие объяснения не удовлетворят, часть тайны так и останется нераскрытой. Ничему не нахожу подходящего объяснения, нет сил, чтобы сопротивляться. Безропотно подождал Витьку, пока он ходил в продуктовый магазин за бутылкой «Морозов перегон №6. Настойка на рогах северного оленя».
Мы расположились на скамейке. Витька достал из кармана пару конфетин, складной стакан.
- Всё с собой ношу. Закусь, тару. Продукт долго греть не будем. Всё северное от тепла портится.
Он взял стаканчик, зачем-то поглядел сквозь него на свет, дёргая ртом, поднял стакан ко рту, помедлил, большим глотком влил в себя жидкость, кадык дёрнулся вверх и вниз. Втянул ноздрями воздух.
- Хорошо пошла. Да, - проговорил довольно Витёк, - для мужиков самое то. Пару стакашков и на подвиги потянет. Чего сидишь, действуй.
Розоватая, кажущаяся шершаво-тягучей, по ощущению сухая, жидкость горло продрала наждачной бумагой. Поморщился. Перегон №6 ничего общего не имел с оленьей кровью. А там чёрт его знает, не пил оленью кровь. Не знаю, как она по горлу проходит.
- Ты допивай, - сказал я Витьке. – Что-то не по мне, не пойдёт больше.
- Конечно, на югах натуральный продукт пил. А не по тебе сейчас, так напекло голову солнышко. Панамку носить надо было. А у меня, Серёга, худо. Бабьё доняло вконец. Жена – истеричка, чуть что не по ней – визг. Тёща у неё в подпевалах… Грызут мымры. Я себя перед ними, как кролик перед удавом чувствую. Прямо немею. Я б эти свадьбы вообще запретил. Обман везде. И в церквях, и в Загсах. Цветы, кольца, свидетели, штампы – всё обман. Три дня пьянства, а потом – горькое похмелье: голову ломит, нехорошая отрыжка. Всё скверно. Вот и раскрепощаюсь. Чёрт его знает, куда всё ушло? Раньше, первая баба моя плясала, люстра раскачивалась, а теперь…
Витька хохотнул, проговорил свою приговорку «ясно, как алмаз», с какой-то отстранённостью, что бывает у подвыпившего, взял бутылку и набулькал в стакан.
- Хорошо пошло. С утра выпить хотелось.
- Я пойду, Витёк. Настроения нет… Всё как-то не то. Плюнуть хочется и уехать.
- Ну, и нечего было приезжать.
Я старался не смотреть на Витьку. Боялся, что он заметит мою растерянность, дрогнувший голос что-то подскажет, и пойдёт он чесать языком, что, мол, Серёга влип во что-то. Алименты ждёт.
Эта мысль неприятно поразила. И без Витьки нытиков и звонарей хватало.
Правда, Витьку дела не было до моих переживаний, своим затуманенным сознанием он не пытался вникнуть в то, что я хотел ему донести, но не донёс. Если у него и наступало просветление, то он запоздало, через раз, норовил понять, о чём идёт разговор. Как бы всплывал, а потом снова тонул. Выходило, что он на поводке, что он как бы без корней. Мы оба, так почувствовал, без корней. И он, и я пускать корни не умеем. Нет у Витьки неприятной привычки пристально изучать собеседника.
Что-то происходило со мной, что – не мог понять, но невмоготу стало. Зажгло нутро. Нет, об одиночестве я не думал. Я вообще ни о чём серьёзно не думал, ну, может, прикидывал, как ловчее распорядиться оставшимся отпускным днём.
В отпуске, заведённо, сам свободными часами распоряжался, а на работе… запрягут, поставят в колею, и тяни воз, ни забот тебе, ни печали, куда надо – направят. От этого… а плевать, что от этого. Кому на роду что написано. Лишь бы быть довольным. Рад-радёшенек, что поток несёт, что берегов не видно. Тащит, но не ломает, крутит, но с головкой не окунает, не захлёбываюсь. Руки-ноги работают, поток не утянет вниз, волной не захлестнёт.
Забывшись, даже головой покивал.
Мне бы сейчас в боль, что ли, в дикую нестерпимую боль, лишь бы не подступали к горлу воспоминания, лишь бы не тащили назад.
Мне некуда идти. Я больше никого не люблю. Понимание этого пришло внезапно – это правда, которой я боюсь, которую скрывал, пытался спрятать за слова. Я далеко отошёл от самого себя прежнего, что уже не слышу себя.
«Если не дано нормального человеческого счастья, приходится искать замену».
Голос, голос её слышу. Лицо почему-то смазывает время, а голос вот он, рядом вибрирует, срывается до шепота, падает стоном. Голос живёт, любит, страдает.
О, господи боже, зря отказался выпить с Витькой. Не преследовало бы наваждение.
Мне захотелось найти место, где бы можно было ни с кем не разговаривать, ничего не делать, ни о чём, наконец, не думать. У меня было ощущение, будто долгие-долгие часы провёл в пустыне. Будто завёлся внутри червячок, и от него не отделаться.
Хорошо бы сейчас поднялась буря, ветер стал бы гнуть деревья, срывать листья, крыши с домов. Завывание ветра, дождь… Противно, как бы хочу всем несчастья. Но ведь буря – восхитительно, освобождение от терзаний и страха. С бурей не свыкнешься.
Рано или поздно придётся смириться.
Встреча с Витьком выбила клин, намертво запиравший до того шалопутные мысли. Встреча, отпуск… а зачем всё? Зачем менять одно на другое. Зачем жизни это? Или я сам какую-то игру играю, тогда нет ни чьей вины, или поступаю так, потому что не волен жить по-другому. Хочу счастья, а выходит несчастье. И ничьей вины в этом нет. Вина часто переходит в беду, которую не одолеть, перемочь разве, как Витька Зямин перемогает семейный разлад.
Почему меня преследует, не отпускает образ Вероники? Представляю, как её рука касается моего плеча, медленно поглаживая, движется вниз и замирает. Чувствую лёгкое пожатие её пальцев. Это только кажется, прикосновения не было. Но почему сердце тогда готово было остановиться; а моё прерывистое дыхание… Я хочу, чтобы прикосновение повторилось.
Почему на какой-то миг показалось, что она делает мне одолжение, что её окликнут, позовут, и она пойдёт. Куда? С кем? Всё равно. Всё – её. Она ничья. Она – утеха, она – соблазн. А я… я – всего лишь мгновение!
Распрощавшись с Витьком, шёл в общагу, и ноги не несли, не хотели туда. Холостяцкая воля так просторна, что можно перебирать и перебирать возможные приключения. 
Останавливался, задирал голову кверху, старался высмотреть в просветах облаков звёзды, хотя понимал, что днём разглядеть их невозможно. Набухал в горле ком.
Над крышами стаей кружились голуби. Цвенькали невидимые пичужки. Через траншею был переброшен мосток-времянка – две хлипкие, гнучие доски. Где-то блажил магнитофон.
Шёл мимо домов, мимо автобусной остановки, вроде как для меня всё ещё зелёных деревьев, вообще, мимо всего, мимо праздно текущего дня. Никто нигде не ждёт, а я иду.
Это было вчера.
 Сегодня свободным человеком давил в это утро койку в общежитии, лежал, не открывая глаз. А в ушах монотонно грохотал колёсами на стыках рельсов поезд. Он всё ещё вёз меня из светлого вчера в нудное, пропахшее потом рабочее завтра.
Однообразный монотонный гул движущегося состава завораживает. Я, вместе с догоняющим состав воздухом, завихряюсь, перехожу в другое измерение, в котором проводить время нужно по-особому. Как, - не знаю, я не привык без толку толочь время. Хоть святым будь, а холостяка в грешники произвести норовит каждый.
Вместо послеотпускного торжества охватил необъяснимый страх, потерял всё, я не могу всё потерять, мне хочется, чтобы время повернуло вспять, я боялся, что… никак не могу вспомнить, как пахли цветы в том сквере.
Хрипло, ненатурально засмеялся. Холостяка в грешники норовит записать женщина. Эти за тебя такого тебя придумают – обхохотаться можно.
Обижаться на отпуск нечего. Обижаться – легче всего, дело лёгкое и даже полезное. Пофырчишь немного, губы надуешь, в тряпочку поворчал, - душа и очистилась.
Не понял, с чего вдруг сердце торкнула острая боль, будто лезвием резануло, глазам сделалось горячо от спазмы слёз. Всплыло видение. Не отчётливое в своей ясности, а расплывчивое, без конкретики, в туманной зыбкости. И начал входить в меня испуг, сдавливающая тоска. С трудом перемогаю себя: в такую минуту нет возможности в блаженство вернуться.
Все вроде залито зеленоватым светом, жук ползёт по дорожке сквера…
Мы шли, взявшись за руки. Потом она повернулась ко мне, потянулась, чтоб я её поцеловал. Люди же кругом! Я не понимал, что со мной, как это случилось. Всё теперь кажется абсурдным. Судьба. Я верю в судьбу. Она женщина моей жизни.
Где я? А чёрт его знает. Трава тянется к солнцу, птички поют в радости… В чём моя радость?
Минуту назад мне достаточно было, если б кто-то сказал, что в холодильнике бутылка холодного пива стоит, что окунаться в грёзы прожитого вчерашнего, вспоминать - нет смысла. Странно человек устроен – у него сплошь перескоки с одного на другое.
Забавно всё-таки было бы, если б выдумал кто-то такой аппарат, - раз, и пожалуйста: другой мир, другая жизнь, другая страна, другие страсти. Ещё б картотека перед каждым стояла, десятка два-три карточек с фамилиями, фотографиями. Описанием, кто, как, за сколько… С фотографиями женщин. Выбирай… Насколько легче жилось бы, если б судьба, при нужде, могла сдавать назад… я б не омрачал голову разной ерундой.
Женское лицо, губы бантиком… округло, плавно вознесённые руки… На лице отблески улыбки. Брови подрагивают. Росой в глазах сохраняется ласковая влага. Но почему-то через мгновение эти глаза зазеленели отчуждённостью, лицо вроде бы осунулось какою-то растерянной покорностью. Горьковато качнулась голова. Луч солнца пал на лицо, стали видны морщины у переносья, такие морщины бывают у тех, кто привык к частой постоянной боли. А мысль в голове одна: такая женщина наверняка не угнетает никого бесцельными ссорами. Она может сострадать.
Странное чувство. Вроде бы всё снится, вроде бы это не всерьёз, и тем не менее, червяк сомнения больно и тоскливо вгрызся в сердце – а было ли то?
Что, то?
Отпуск, как и все мои отпуска, был бездарным, бесцельным. Когда со смыслом куда-то едешь – это хорошо. Я никогда не составляю загодя планы: посмотреть то-то и то-то, сходить туда, купить что-то особенное – всё у меня выходит спонтанно. Всё из-за того, что родился раньше срока, как бы вдогонку, две недели мать не доходила. Поторопился на божий свет, предвидя, что времени постоянно хватать не будет. Из-за этого, наверное, не привязываюсь ни к чему. Да ещё дни рождения раз в четыре года.
Отпуск – это всегда приключения. Я, правда, не кавалерствую, соловьём не разливаюсь. Развлекать, ухаживать, ублажать не мастер. Из-за этого от одних приключений зареветь можно, вспоминать другие – ужасно. Какие-то - раскаяния требуют. А всё одно отрицательных эмоций до сегодняшних дней не было. А теперь, что не так?
Глухая, безысходная тоска брала за душу. Хочется встряхнуться, чтобы избавиться от неё, но нет сил. Те, что остались, их не хватит. Перетряхнуть себя не удастся.
В отпусках, так выходило, цель была одна: побыстрее спустить отпускные и скопленные непосильным трудом деньги, чтобы они не обременяли карман. Всё делал, чтобы хоть на пару недель отвязаться от силы, которая изо дня в день тащила на работу, чтобы заработать на отпуск, а сила эта, которая надела хомут на шею, что не так, больно дёргала постромки. Вот и выходило у меня, отпуск мне для того и нужен, чтобы снова набраться силы на работу, чтобы, хотя бы месячишко, не слышать бесконечное: надо, надо, мало, вы должны…
Я никому ничего не должен, ничего ни у кого не занимал. Ну и что, ну и пусть кто-то повторяет: раз он может, могут и другие, что последний день окупает все предыдущие. Мне плевать, я живу сам. А спроси, что, как и почему – не отвечу. Спросил бы кто что-нибудь полегче.
Я не знаю, почему меня потянуло к ней. Не меня потянуло, а она подсела сама. Она обладала какой-то притягательной силой. Она завораживала, она особым образом, не говоря, шептала на ухо слова любви, заставляла поверить. Но не до конца, она, мне так казалось, сама не умела верить до конца.
Это теперь, спустя время, как бы разглядывая всё на расстоянии, как бы оценивая, вспоминаю, что она, почувствовав моё оценивание, замолчала. Женщина всегда замолкает или старается молчать, когда понимает ответственность момента: слова, голоса, жесты – это всё не помощники, природе, натуре она предоставляет право говорить. А я, помнится, не мог избавиться от ощущения, что в чём-то виноват, чем-то не устраиваю её. А почему, собственно, я должен был кого-то устраивать, с кем-то соглашаться? Мнение её ещё не знал, но зависимость чувствовал. Меня насильно заставили участвовать в действе, поощряя улыбкой, жестами.
Я не зануда, я – всякий. А теперь я чувствую, как устал, отяжелел. Появилось желание лечь и лежать, ни о чём не думать, наполняться презрением. В таком состоянии я попросить даже не могу об услуге. Ничего не могу, ни к чему не приспособлен.
Никогда не загадываю, сколько кружек пива выпью завтра, не ломаю голову, чтобы выглядеть «покрасивше», мои брюки не знают утюг все дни безделья. Я не вёл дневник своих похождений. Потребности такой не было. Я ведь не Толстой или Достоевский. Мне простое письмо написать стоит больших трудов. Интуитивно предполагаю, сколько бы потом потомки ни копались в моих словах и строчках, ничего богатого духовной жизнью не сумеют отыскать. Это и хорошо. Драться, делить наследство, шлейф всяких там судебных тяжб за мной не потянется. И всё ж, в тайниках хоронилась гнусная мысль – я ещё покажу себя. И это всё после знакомства с ней.
Снова повторюсь, горжусь, ни у кого ничего не занимал, поэтому потомкам долг отдавать не придётся. И завещать мне нечего и некому. Не раздерётся родня в пух и прах после моей смерти, деля нажитое. Это ничего, что не приобнимала меня жизнь за плечи, больше всё с выкрутасами у неё: один раз похлопает, как одобрит, и тут же хлопнет, как снизойдёт. Мол размаха у меня нет, кругом созидание, а у меня застой. Правду скрываю и прячу за слова и чувства.
А вот, что уже осточертело, как представлю, так это каждый день ходить на работу одной и той же улицей без единого деревца. И осточертело чувствовать себя как бы расщеплённым: один я ел, пил, тихоней себя вёл, другой, которого только знал я, его беспрерывно куда-то тянуло. И не получалось выяснить, чего же больше: праведного или грешного во мне?

                3

Человек ко всему привыкает. Привыкает к боли, заканчивает одну любовную историю, начинает новую. Но иногда находит что-то такое, что переворачивает всё с ног на голову – это когда язык не поворачивается сказать: мне жаль! Когда пропадает чувство равновесия. 
Как я до такой жизни дошёл? Безлико детство протекало, если не считать, что на две недели раньше срока родился. До какого-то времени рос послушным, добрым и любознательным. охотно помогал бабушке копать грядки на огороде, носить воду из пруда для полива. Изредка шалил. К хвосту соседской собаки привязывал пустую жестяную банку.
 Родители считали, что я должен воспитываться в коллективе. Ясли, садик, а потом школа. Октябрёнок, пионер. Правильные родители у меня. Учили добру. Не ври, не обманывай, не завидуй. Книги читать подсовывали. Поучали, что вместо чокнутых, какие на себя первыми внимание привлекают, рядом место должны занимать умные ребята. А я не хотел умных, я хотел рядом иметь весёлых, здоровых, храбрых. Играть в войнушку, «чижика» битой в картошку запуливать. Воровать с поля горох, за яблоками в чужой сад залезть.
Я не хотел копировать привычки взрослых, хотел зря тратить слова, хотел вести себя по-дурацки. Меня нисколько не угнетал разбой, когда мы делали налёт на соседский сад за яблоками, или, когда пробирались на стадион без билетов, или, когда резались в «дурака» в карты.
Милым занятием считал собирать железо, макулатуру, чего проще, пролез в дырку забора на территорию Пим Борисовича, который металлолом принимал, стащил оттуда колесо или что потяжелее, принёс в школу, в классную кучу бросил – хвала тебе и почёт.
Старался быть «как все», жить с радостью или в радости от сознания, что ничего мне не надо больше искать. Тем не менее, я долго не мог определиться: к кому привязаться, с кем дружить. Это объяснял для себя недостатком воображения, неспособностью переживать, нечувствительностью к боли: чужие слёзы меня трогали чуть-чуть.
Пионер, лучше сказать галстуконосец, я был – так себе. Страсть как не любил пионерские сборы с отчётами, с показными рапортами. Не активный я был. По определению старшей пионервожатой «любитель бить баклуши». Кто или что такое баклуши, как их бить, не представлял. Галстук носил под рубашкой. Учебники разрисовал карикатурами на стиляг.
Родители говорили с нами мало – работали. Некогда им было. Только самое необходимое спрашивали. Не помню, был ли у меня так называемый трудный возраст. Но вот что точно, стать отличником, такой цели у меня вовсе не было. Середнячка в школе и спрашивают редко, и поручениями не нагружают. Как-то сам допёр, насколько проще ходить в иждивенцах и кандидатах в граждане, не заботясь о своём будущем, чем активничать. У меня были дела куда более важные, нежели взаимоотношения с окружающими. Я и теперь не знаю, как всё то объяснить.
Читал много, любил «толстые» книги. Иногда ни с чего посещали любовные мечтания, но такие чувства умело скрывал. Если и краснел, то объяснял это подскочившей температурой, позднее, законом преломления света – солнце не под тем углом освещало.
Особо не выделялся. А чего там, если ты поступаешь, как поступаешь, то и судьба, и жизнь, результат, складывается таким, каким складывается. Молчание - словно туго натянутый канат, по нему я передвигался от одного деяния к другому, едва осмеливаясь дышать из страха отступиться и показаться смешным. Ненадёжным было это равновесие.
Понять многое можно, но вот объяснить словами – вряд ли. Сначала ответить нужно на вопрос: для чего живёшь?
Не знаю! И тогда пожимал-передёргивал плечами, и теперь в неведении.
Приспичит, тут-то и начнёшь суетливо соображать, как бы проще, полнее, убедительнее ответить, но простой и ясный вопрос в конце концов покажется необъятным, всё – смысл, долг, продолжение рода, всё не тем будет. Мало кто находит в жизни смысл. Кто не видит смысла, тот и умирает рано, кто ждёт особую любовь, тот живёт-мучается долго. А кто находит, тот, чтобы своей жизнью не убить этот смысл, тот молчит. Нельзя своим делиться. Жизнь страшна для нашедших свой смысл. Им чужой уже не нужен.
Нет, лучше и спокойнее жить в согласии с среднеарифметической разумностью – всё у всех будет хорошо. Не нужно быть слишком назойливым.
Из причины вытекает следствие, может, наоборот. Я жил нелогично и несерьёзно. Из-за этого меня особо и не ценили. Не за что. Жизненная нитка дёргалась, путалась, узлы на ней вязались, но не рвалась. И это было хорошо. Что нужно, то помнил, что казалось лишним, то улетучивалось.
В институт и хотелось и не хотелось. Как часто повторяла мать, глядя на меня, что тепло и человечность из меня только через глаза, тёмно-коричневые, просвечивают.
Со всех плакатов, углов, говорящих приборов доносилось, кричало, висело – надо! Надо заработать на квартиру, машину. Надо учиться. Надо быть хорошим человеком. Надо куда-то поехать, совершить подвиг. Надо построить и сдать что-то к такому-то числу. Надо, надо.
Надо беречь здоровье, одеваться теплее, пользоваться готовыми прописными истинами… Это надо как невидимая нить создавало прочную связь, спаянность и, благодаря этой спаянности, отщепенцам вроде меня, не простят завихрения. Такое надо - не по мне. Скучно жить, когда всё надо и последовательно. И, тем не менее, должен был со всем соглашаться, всё терпеть. Чувствовать себя скрученным жизнью, напрочь связанным с её прихотями. Неудобный я человек. Ничего мне ни от кого не нужно.
Чем больше взрослел, тем высвобождалась упёртость, переходящая в страсть. В переходный возраст меня начинали тяготить те замечательные качества, как вежливость, деликатность, если я отмечал что-то, как белое, то белым оно и должно быть, хоть сто человек об обратном заявят. Спорил, доказывая своё. Всё узнанное как бы в загашник складывал, - оно должно пригодиться. Когда, где, - это мало волновало. Голова и сердце у меня не сообщались, порознь существовали.
Помнится, лет в четырнадцать-шестнадцать, когда получил паспорт, заявил, что теперь можно курить. Я – взрослый. Возникло ликующее освобождение и чувство достигнутости непонятно чего. Оно напоминало укол, - не острый, не сильный, а ощущение протыкания извне: большим стал больно, эта боль перекрывалась гордым – я что-то значу.  Малую малость, но значу. Вдобавок тётя Света, с полученным от неё опытом взрослой жизни, захлопнули душу для других людей, внесли сумятицу.
Это была первая откровенная ранняя практичность, это было не проявление характера, а первый признак приближающегося конца. «Сами же говорили, что раньше в этом возрасте женили!» Открыто достал из кармана пачку «Примы», закурил, потом зачем-то, для контраста что ли, из листьев липы свернул сигару – тот ещё горлодёр вышел, сразу закашлялся, в голове помутилось, это напрочь отбило желание курить.
За выкуренную сигарету получил затрещину.
Ещё что вспоминается из сумбурного отрочества, что, когда бабушка начинала, при разговоре с соседкой, причитать: «Ой, Нина, (обращалась не к Нине, а как бы ни к кому, улыбалась при этом сквозь какие-то заплывшие в морщины слёзы) – сколь жить-то хорошо. Всё есть. Только бы не было войны». А я не понимал, почему она так говорит. Я не чувствовал это «хорошо». Я не понимал, как это надо просить то, что само собой разумеется? У меня бытие и небытие разделяют мою сущность на две части, так стоит ли копаться в пустоте между ними?
А потом в голову пришло, что должен на работу устроиться, так можно будет выплатить родителям все затраты, которые они на меня потратили. Почему такое пришло в голову – не знаю, но осознал, что «во взрослость» нельзя выходить с долгом, иначе от попрёков не избавиться.
«А мы тебя кормили, одевали-обували… Ты – неблагодарный. Если ты такой сейчас – каким, как вырастишь, будешь?». Это мать говорила, губы у неё прыгали. А я довольно спокойно смотрел куда-то в пространство. Хотел и не хотел произнести одну из расхожих своих фраз: за жизнь не должно быть стыдно. От отца выслушал: «Ты – подонок. Работать он захотел… Да кому ты нужен, за тебя отвечать придётся. Мостовую подметать, - и на это едва ли сгодишься».
Я не мог объяснить словами, почему взбунтовался, почему с трудом выношу мирок семьи, чем мне этот мирок неугоден. В семье я – никто, а там… во взрослости…. Там, где буду работать, я буду человеком. Там я буду жить. Почему я должен быть хорошим, когда вокруг все плохие? Я и не искал объяснений, я просто знал, что так надо.
Я знал, что впереди, далеко от дома новая жизнь, я всё равно уеду, и надо копить силы – они пригодятся, как только переберусь на новое место. Там, на новом месте, всё будет по-другому, там новые возможности. Там я себя покажу.
Вообще-то, как к тебе относится жизнь, так и ты должен к ней относиться. Разве можно любить жизнь, которая вышла из-под контроля? Не то, что такую жизнь любить можно, но и доверять ей не стоит. Все вокруг чужие, и сам будь чужим для них. И нечего ломать голову. Давно понял, если человек чем-то недоволен, он начинает просить. Что и у кого - это время определяет.
Всё плотнее прирастал к моему телу надетый костюм независимого человека, в какой-то мере удачливого парня, который легко шагал по жизни. Не отрицаю, девчонки шли на меня, как рыбы на приманку. Я не заводил романы с теми, кто мог разбить моё сердце. Я был честным перед собой, я выбирал таких, кто не мог проникнуть в мою душу. Определённым девчонкам нравилась независимость моей жизни. Какие-никакие денежки водились, даже учась в школе, мог позволить мороженое купить. Не скупердяйничал. И потом худо-бедно работал, зарабатывал деньги. Спускал их в отпусках. И при этом купался в чувстве особенного и свободного. От всего и от всех.
И посмеиваться стал часто. Вроде без причины, смотрю на жизнь сверху вниз, как бы шутя, как взрослый смотрит на несмышлёныша ребёнка, посмеиваюсь и не замечаю, как втягиваюсь в непойми что. Так водоворот на реке затягивает попавшую в него щепку. Я не замечал, что год за годом накапливалось в душе несказанное, оно давило, искало выхода.
А выхода не было. Впрочем, до сегодняшнего утра я его и не искал. Что-что, но я не стараюсь себя сдерживать, - ничего дурного за сказанным и не проговоренным у меня не стоит. Да, счастье приходит нечасто, а когда приходит… хватать его за жабры нужно. Знать бы, что хватать!
Жалею, что у меня такая ясная голова, что в ней откладываются воспоминания. В ней упорно звучат голоса, заставляют делать оценки, что-то разделять, с чем-то соглашаться, что-то отрицать.
Терпеть не могу, когда ко мне относятся покровительственно. Сам я ни перед кем не пресмыкаюсь. Меня девчонки любят, а не я их. У них много на это таланта. Мне легче идти по жизни, выставив локти и задрав нос.
Ну и пусть считаю, что жизнь не ловительница несостоявшихся людей, на таких её глаза не прикипают. Ну и ничего, если и посмеётся она своими холодными глазами, не со зла ведь. Брызнет охолодевшими каплями, как росой умоет. Не опорхшей курицей при этом себя чувствую.
Ни краснеть, ни бледнеть, ни смеяться я не могу. Ничего не знаю. В голове крутится кем-то произнесённая фраза, что начинать думать нужно всегда о плохом, тогда не будет разочарования, ели кто-то отзовётся нелестно, то можно потребовать обоснования.
Как-то выходило, что я жил всё время на две половины, может, и больше. Одна, точно, для себя, другая вроде как наружу – показная для людей, третья - она в последнее время появилась, когда, просыпаясь, в общаге или в чужой смятой постели, ловлю себя на том, что хочется выговориться и хочется, чтобы пожалели. Чтобы кто-то, женщина, гладила мои волосы своей рукой и ничего не говорила.
Отпуск выпустил запертые внутри чувства: тоску по несостояшемуся счастью и тяжесть свободы.
Тщеславен, горд, заносчив, - назови как хочешь. Это не ко мне. Я от всякой мелочи болезненно не страдаю. Туповат, медлителен, в какой-то мере деляга. Могу и ещё наскрести про себя неутешительного. Пепла не хватит, чтобы голову посыпать.
Что точно, не люблю привязанности – они только кровь и соки выцеживают, не способен жить бок о бок с кем ни попадя. Если все достоинства и недостатки сплюсовать, жить не стоит.  А я и не живу по-человечески. Жить с таким набором – индивидуальность и избирательность подразумевает.
Вот и выходит, что если я не могу устроить всё так, как хочу, то получается, меня вообще ничто не устраивает. Хорошо, что моё врождённое чувство вовремя подскажет, что кому сказать, чтобы оно было к месту и ко времени. 
И не лживый, и не искренний. Не жлоб. Могу денег дать, могу последнюю рубаху с себя снять. Могу чем-то поделиться, только не самим собой. Этим вот и отличаюсь от других. Сам по себе.
Заладил как попка: сам, сам.
Сам выбрал такую жизнь. Но всё это слова, слова, слова… Конечно, все мои заявления – ерунда. У всех перестановки, подтасовки происходят ежечасно. Я, что, я сам должен найти в жизни нечто, что принадлежит мне, что полностью перепрофилирует мозги, выбьет сомнения. На запах, как собака, реагирую. Нет ничего прочнее обоняния, оно как кирпич в кладке памяти. Мне впечатления нужны, как воздушному шарику тёплый воздух, чтобы взлететь. Иначе счастлив не буду. Иначе так и буду думать, что своего ничего не нашёл. Даже отдушину не имею, куда в отчаянии крикнуть можно, позвать.
Вероника-а-а…
Как хорошо, если бы она сказала: «Милый, дай обниму тебя. Ты такой… смелый, хороший…»
Милый – хорошее слово, отзывчивое, оно заменяет слово люблю, когда не любишь.
Не выговариваясь, жить тяжко, хоть в петлю. Не помню, когда от души смеялся.
Вроде как задыхаюсь от нахлынувшей, беспощадно ясной и необъятной тоски, провалился в пятое-десятое измерение, в ту фантастическую жизнь, которой человек не живёт, но признаёт за ней права реальной сути, та жизнь спасает иногда, даёт всё, чего лишён и чем обделён. В той жизни на миг, на мгновение переживаешь счастье встречи. Этого достаточно. Появляется чудо всеведения, воскресения. Начинаешь прислушиваться к тому, что нарастает внутри.
Путь к доверию измеряется не обычным временем, а, слово сразу не подобрать, внутренним временем переживания, в котором обычное время уже значения не имеет.
Горько стало, заныло слева в груди. Проклятая жалость к себе. Никак её не одолеть. Это только в книжках пишут, мол, через трудность прошёл – значит, закалился, возмужал. Стал жестче сердцем. Стал безжалостнее. В эту минуту может быть… А потом?
Я своими заморочками просто заполняю время. Заполняю, и ничего более. Разрешаю сложную задачу, как быть. Злость придавила свинцовой тяжестью, бессилием. Ещё не хватало праведного гнева.
Какая-то тишина окружала в моём сознании образ непонятного: мне хотелось бы стереть из памяти и тот взгляд, и слова, которые однажды услышал. Но всё было чересчур тихо.
Сам выбрал такую жизнь, живу и жду встречи с кем-то. Встреча – это отдушина. Отдушина, никак не меньше. А вообще-то, сам не знаю, чего хочу, как со стороны выгляжу.
То неподдельное восхищение собой, то не пойми что. Не в себе я сегодня. Странный день. Скован. В словах хорошо бы видеть тот смысл, который в них есть, и ничего не выдумывать.
Знаю, что надо расслабиться, от этого станет легче, а не выходит. Что проку от мыслей или набора слов? Но если расслабиться, не зная толком для чего, можно развалиться на осколки. Может, я давно расколотым живу? Не трогали, форму сохранял. Чуть прикоснулись, начал разваливаться.
Знал бы, что после отпуска будет так тошно, не ездил бы никуда. А что, вон Лушников, с ним за ручки одних носилок не раз брались, он не заморачивается, как отпуск провести, ловит рыбку. Лодка, сети. Ему и море не надо. Холодное пиво и горячие бабы… да плевать ему на всё это. Разогретая баба, как ни шевели её, горячее не станет. Она, скорее, слезу пустит.
Лушников говорит, что деревенщику, попавшему в город, надо в жизни обрести нечто, что полностью из его деревенских мозгов выбьет дурь. Груз добавочный деревне в городе нужен. Иначе он не будет счастливым. Чтоб язык от тяжести вывалился. Деревенщик бабой-любовницей норовит обзавестись.
Прошла минута, потом ещё минута. Не знаю, какими словами выразить то, что предстоит сказать. Хорошо бы и надобности не возникло пытаться понять то, что смущает.
Раскалился из-за ерунды. Всё, в общем, ерунда.
Хочу представить в памяти лицо и не выходит. Контур без глаз, без носа… С шевелящимся отверстием. А пройдёт время, вообще всё позабудется. Грустно. Вчера представлял, пяти секунд хватило, а сегодня время каким-то другим стало, съёжилось, может, наоборот, вытянулось: вчера отдалилось, уползло в мрак безвозвратного.
Чудная штука – память. То, на что не обращал когда-то внимание, что прошло как бы на задворках, вдруг выпячивается в мельчайших подробностях, спрашивается, откуда? А то, что маячило перед глазами, что в мельчайших подробностях должно было вспоминаться, что разглядывал в упор, что, казалось, намертво засело внутри, его время слизало без следов. Оно и в отдушине не сохранилось.
Сколько ни нудись, не получается вспомнить. Всё темнотой заплыло.
Нет, для отдушины не каждый гож. Да, я – деревня! Запах, какая-нибудь ветка с листочками, лай собаки – всё служит напоминанием. А почему сразу не могу вспомнить лицо?
Неприязнь ведь тоже не на всякого распространяется. Неприязнь – она не ссора, не распря, не обида. Отличие я понимаю. В неприязни можно быть участником без слов. Чутьё и наблюдательность, взаимное молчание и… чужой запах. Пахнуло… и начался процесс. И не из-за того, что не подходим друг другу, а просто нас отталкивает, говорить не о чем, оправдываться не хочется.
А какой запах шёл от Вероники?
Хочется конкретно что-нибудь сказать, а в голове неуместные слова всплывают, ни с чего начинаю заводиться. Всё от недостатка воспитания. Мало, как говорят, родители ремнём вбивали уважение. Не хочу, а сто коробов лишнего наговариваю.
Получается, уже и не помню, забыл, чего вначале хотел. Да и не я один такой, все пытаются весомо выразить себя, только результат у всех разный. Вот и смотрю подчас на человека, будто увидел в нём что-то необычное. Так бы и пронизал взглядом насквозь, так бы и вывернул наизнанку.

                4

Я не трус. А вот один страх помнится, школьником ещё был, страшно во сне мне один раз сделалось до дрожи – мост надо было без перил перейти. В три досочки, через овраг. Можно было этот овраг обойти. Крюк в два километра не велик, но тогда во сне установку получил: если не перейду по доскам мост, встреча не произойдёт. С кем встреча, я не знал. Я только мог представить. Конечно, не с мужиком встречи хотелось.
Я долго стоял, боясь ступить на доски. Помню, шаг сделал – присел. Вниз не гляжу. А внизу дна не видно. Там всё клокочет, Клубы белого дыма поднимаются. Так и двигался: шаг – присел, шаг – присел. Как-то перешёл мост. Получил впечатление на всю жизнь. Я часто теперь во сне подхожу к оврагу с переброшенной через бездну доской.
Чего там, живу ради впечатлений. Простыня на кровати новая застелена, - чем не впечатление? А смысл, – всё старьё, всё когда-то было.
Задеревенела жизнь, от бессилия, от невозможности понять её и объяснить себе, что и почему. Чудно выходит: окружающую природу помню, а люди позабываются.
Сколько раз было, при убытии с какого-нибудь места, через пару дней с бессмысленной тщательностью ясно выступали ночами подробности. Какое-нибудь сучковатое дерево, камень на берегу, рябь на озере, шмотки пены, зацепившиеся за тростник. Чье-нибудь крыльцо, ручка на двери. И всё без присутствия человека. Разве что на миг проявится лицо, смотрящее с вызовом, но какое-то незащищённое, без маски, с глазами в которых светились проблески зовущей надежды. А чаще всего не лицо, а маска проявлялась. Во сне всё и не лживое, и не искреннее, как бы подтасованное, наказующее за переменчивость.
Всё сначала как бы обволакивает, потом куда-то обваливается, где-то так и остаётся невосполнимой зияющей пустотой.
В маете я часто спрашивал себя: «Что тебе нужно? Что нужно людям от меня?» Ломал голову, подыскивая достойный ответ. Даже пытался просунуть руку в ту невосполнимую зияющую ночную пустоту, но к ладони ничего не прилипало, пальцами ничего схватить не мог. Мёдом мои ладони не намазаны, сироп из меня не сочился.
Не понимаю, думаю бог знает о чём, а как выгляжу со стороны, не знаю. Что-что, но дразнить никого не в моих правилах.
Может, я тщеславен, а может, и нет. Покидаю прошлое, преодолеваю настоящее, вхожу в будущее, а зачем? Настоящее от будущего отделяется мостками, соединяется мостками. Сразу и не соображу, к чему-то же привязан? Никак не получается объяснить, чего меня постоянно уносит куда-то в сторону. Уносит всё дальше и дальше. А от чего уносит?
Изрекая банальности, я только догадывался, сколь велика во мне потребность, вынуждавшая искать то, что сам же и отвергал: и выговориться хочется, и чтобы пожалел кто. Не получается освободить подсознание. Как ни старался, веры мне это не добавило, никому не верю. И, тем не менее, как к спасению, в памяти плыл к отражению где-то когда-то прочитанному.
Чем мой отпуск отличался от предыдущих, так впервые выпустил запертые внутри чувства: тоску по родной душе, которая всегда поймёт, кинется, не раздумывая, на защиту, никогда не предаст. А что я в ответ могу дать? Я обманывал, брал своё и уходил. Чужд был безоглядных порывов. А есть у меня этот самый безоглядный порыв? Способен я взять кого-то за руку и повести за собой? Не важничая, не заносясь?
В этом отпуске я впервые почувствовал, как чужой взгляд, коснувшись, начинал царапать. И чувство возникло, словно меня обманули.
С какой стороны ни посмотришь, шаткой выходит жизнь, зыбь под ногами качается. Вот и думалось о себе: для чего я, чудак, живу?
Ответ мне самому услышать надо. Чей-то пересказ, подсказка и все эти мысли-разговоры, а были ли они вообще, не померещились ли они, не сами разговоры, а смысл значения болтовни, был ли, есть ли смысл во всём?
Тишина. Мне показалось, что слышу, как стекает время. Кап, кап… Накапливаются секунды и от тяжести, минутами, срываются вниз, обретая смысл. В таком состоянии только и размышлять о своей судьбе. Страшит почему-то судьба.
Отгадать смысл наездом-наскоком – это всё равно, что неприязнь из загашника нечаянно выковырнуть, такое явление ново и необычно, ведь, если что и заболит, его не предусмотришь. Болючее ещё больше болючим становится.
Ну зачем всё время думать вперёд?
Спроси меня кто: «Чего ты хочешь, Серёжа?» Я бы сказал: «Своего хочу!» А что у меня есть? Ничего нету, койка в общежитии, сумка. Пара рубах. А что в сумке?  Книжка… А в книжке? Чужая жизнь… В голове сумбур.
Закрываю глаза, погружаясь во мрак памяти, открываю глаза - ничего не поменялось. Не хочется говорить. Слежу ли за облаком на небе, разглядываю ли рисунок на обоях, слушаю ли едва угадываемый скрип… и плыву, плыву… Невысказанное ищет выход. Даже если в голову ни одна мысль не пришла, то, что должно произойти, оно произойдёт.
Вроде с чем-то разминулся. А без того, с чем разминулся, я ничего не значу. Человек что-то значит благодаря работе, своему положению, так сказать, благодаря социальному удельному весу. Благодаря производимому впечатлению. Я всё это потерял, стал ничем, по крайней мере для себя. Ни-че-ем! Без ничего остался.
Тут никакой уговор, что ничего, разминулся в этот раз, повстречаешь в другом месте, не катит. Клин клином выбивают. Женщину – женщиной. Усталость – работой. Делать ведь надо не то, что хочется, а то, что должен, что кому-то нужно.
Всё сейчас замечательно. В этом, кого угодно уверить могу. Отпуск отгулял. На работе меня ждут. Женщины мне улыбаются. Но что такое я есть на самом деле, не знаю.
Всем отмерено счастье, всем – но по-своему. И никто не знает, счастлив ли он на самом деле или притворяется счастливым. Счастлив ведь бываешь от незнания, что кто-то счастливее по-другому. От чужого счастья грустно становится. Если и приобщился к чужому, то выпить тянет. А вот я, вписываюсь ли я в чужое счастье? Ни на один вопрос не могу ответить.
Не ценил, что имел. Мне бы дрожать и бояться, а я считал себя пупом земли, для меня города понастроены, поезда по рельсам бегают. Мне жизнь подставляет женщин. И вообще, перемена к лучшему опаску вызывает, считаю, что достигнутый уровень счастья или несчастья есть благо. Перемена в судьбе есть угроза привычному.
Нестерпимо чего-то жаль. Жаль родителей, жаль прошлую жизнь. Даже недавнюю. Разучился улыбаться. Улыбки бывают всякие: глупые, противные, хитрые. Кто-то гордо несёт улыбку, у кого-то она добрая в простоте, а у меня никакая.
Я если и улыбнусь, то всего лишь сверкну двумя передними зубами. Зайцы так улыбаются, сверкая своими резцами.
Впрочем, улыбка, как и дача, как и всё остальное – дело наживное.
Понимать нужно, время такое – не до улыбок. Принято смеяться над неудачниками. В лучшем случае их вышучивают. А я инопланетянку встретил! Да таких особ в каждом городе в базарный субботний вечер – воз у любого кабака. Смешно сказать, с каких таких статей я не могу без неё?
Что делать? Как быть дальше? Где спасение? В чём я ошибся? Лучше ни о чём не думать. Ужас положения обрисовывался.
Не знаю, кого как, но меня стало тянуть к какой-то определённости, неизвестность томит и пугает. Кто бы обнял, прислониться бы к продолговато-округлой щеке.
Нет, жизнь каждого создаёт по каким-то особым меркам и, может быть, для особой какой-то цели… Эта мысль подчас заедает меня. Скребнёт и отпрыгнет в сторону. Иной раз хочется взглянуть на себя попристальнее, что ли, сравнить себя… а с кем сравнивать? Не с теми же, про кого серия Жизнь замечательных людей писана?
А про Веронику и не скажу, что красивая она. Что-то в ней есть. Разведена… Разведена или нет – это не имеет значения.
Как же не имеет? Узнать бы по-настоящему, какая она. Обрисовал бы кто в нескольких фразах, очертил бы.
А зачем это мне? Узнаешь, ещё хуже будет.
Всё начинается с пустяка, с какой-нибудь банальности. Споткнулся, задумался… и понеслось. Не споткнулся – ничего бы не возникло. Не сел бы на скамейку в сквере, не стал бы разглядывать пионера… С банальности всё начинается, и банальностью всё заканчивается. Смертью. И любовь умирает, и связи людские рушатся. Под конец в сознании остаются только боль и мучения. А может, наоборот, что-то радостное причудится.
Хорошо быть счастливым, умеющим всё забывать. Хорошо слышать ловкие слова, которые легко приходят на язык и так же легко забываются. Хорошо почувствовать, что ничто не тяготит, притворяться не нужно. Со мной судьба играет на понижение.
Разное думается и бережётся. И покрасоваться хочется, и одному побыть не мешало бы. Чтобы вообще никого рядом.
Пытаясь избавиться от дурных, неожиданно пришедших в голову мыслей, малость как бы передохнуть, прикрыл глаза.
Прежде чем человек разведётся, он увлечься кем-то должен. Жениться или замуж выйти. Потом снова увлечение… и – развод. И быть при этом и не лживым, и не искренним. Развод - это от переменчивости натуры. За это не наказывают.
Увы-увы! Сухая логика рационалиста не работает. Интуиция не подсказала, что всё закончится мужским кулаком, против кулака, двух кулаков, я бессилен.
Моё положение ненадёжно.
Существуют ли силы, передающие от человека к человеку помыслы? Какие помыслы: никого не огорчай, береги свои нервы и нервы близких тебе людей. Иначе близкие съедят. Нравоучениями, попрёками… Это я усёк ещё когда учился в старших классах школы. И что, помогло научение провидению?
Мысли, словно гляжусь в зеркало. Мне ведь никто не нужен. Нет, я никого не презираю, я сам по себе. В каком-то смысле люди заполняют мою жизнь. В каком-то. А в каком-то – наоборот. Впрочем, я не думаю об этом.
Отпуск нарушил моё спокойствие. Не сам отпуск, а встреча. Отпуск, что, он начался, как и все отпуска, а закончился… Всегда что-то или кто-нибудь нарушает спокойствие в самый неподходящий момент. А теперь недавнее прошлое маетой возвращается.
Спокойно, спокойно. Не искушать судьбу, ничем себя не выдавать. Нельзя, чтобы кто-то догадался. На язык попади – засмеют.
«Если не научился добиваться положения, жизнь и деньги текут мимо пальцев, то на что и способен, так только затыкать прорехи и дыры. Дыр немерено. Устою во мне нет. Дунет посильнее ветерок, и полечу. Вот и приходится барахтаться у берега. Мне лишь бы не потонуть».
В голову лезут чьи-то изречения. Своих у меня нет. Я ничего не знаю. В том-то и беда, что я ничего не знаю.
Двойной смысл у любого ответа. Инстинкт во всём виноват, он запутывает, он громоздит догадки.
Мне есть на что списать маету - отпуск во всём виноват. Всё пошло не так. Обвалилось что-то, пусто внутри. Словно кто-то что-то у меня украл.
Может, и так. Живём, воруя друг у друга. Потому что на всех не хватает. И захочешь, и не достанешь, потому что негде достать. А негде – это и не вчера и не сегодня, и не соседняя область, и не Америка. Эта чёртова Америка первой к языку цепляется. Всем всё мало.
Правда должна всегда приоткрываться частями, своя – чужая, - без разницы, а когда оглушают ею сразу, - помутнение в голове. Или возносишься вверх, или тебя низвергает в бездну. Со своей правдой ещё кое-как справиться можно, а когда обрушат на тебя чужое… душу на тебе отводят, тут можно лишиться всего.
Всего… Да нет у меня накоплений. Сберкнижки даже нет. Вот пыли накопилось много, той пыли, какую молодым девкам в глаза пускают.
Сто пятьдесят правд вокруг, у всех своя правда в глазах, а у меня одного – вина. Потерянный я человек.
Одно с другим у меня смыкается и сращивается. Жизнь слишком непредсказуема, слишком насыщена, чтобы держать в голове что-то конкретное.

                5

Что меня окружает… Общага… Стены комнаты обшарпаны, обои в углах топорщатся, от кровати веет убогостью. Чистое бельё только подчёркивает эту убогость. Склеп. Камера. Я к этому привык. Я не обращаю внимание.
Я ничего этого не замечаю. Мне плевать на удобства. Я весь в своих мыслях. Я хочу знать, хочу вспомнить, хочу что-то представить. Я могу собраться и уехать.
Куда я поеду? Зачем, главное? К ней? А зачем я ей? И почему я, собственно, должен уехать? Написать или позвонить, пусть она приезжает. У меня отдельная комната. Заявление на квартиру напишу.
Воображаю, какие глаза комендантша сделает, какое лицо у неё будет!
Я, кроме имени Вероника, ничего больше не знаю.
Как она про меня сказала: «О, да ты оптимист, Серёжа».
Я и рот открыл на это, переспросил, что такое оптимист? А она с коротким смешком бросила: «Это тот, кто любит жизнь. Кто надеется».
Мало ли кто, что любит, никто не знает, как и чем то или иное кончится. Кому-то драмой, кому-то прибавлением. И слово оптимист, детско-юношеское, совсем не об этом. Мне что, лишь бы всё противным не стало. Чтоб не маяться и не перестать верить. Чтоб не чувствовать снова и снова одно и то же, самое и опять то же самое, и чтобы наконец решиться.
Оптимист – это тот, кто требует веры, то есть правды и ясности, не терпит обмана, он выше обмана. Он презирает обман. Оптимист по пустякам плачет. В детстве легко плачется. Любую боль и обиду можно выплакать из себя вместе со слезами, и тогда становится легко и весело. Во взрослом состоянии слёзы не утешают боль, а только разжигают обиду.
Вместе с отпуском из меня что-то ушло. Цель пропала. Ненависть к чему-то родилась. Ненависть нутро греет. Ненависть, говорят, иссушает сердце, как это на самом деле – не знаю. Если нет возможности сразу избавиться от неё, она обгладывает душу постепенно.
«Им и деньги, и похвальба, и всё…» Фраза ненависти.
Кому им? Дурная манера объяснять, как бы оправдываясь. Унижает такая манера. Вилять приходится. Я не умею применяться к обстоятельствам, не умею делать выводы. Я принимаю только то, что меня устраивает, о прочем знать не желаю.
Чёртова баба. Тревожное томление. Зудило, разбирало прямо-таки по-детски неотвязное любопытство. Репьём баба прицепилась. Не стряхнуть, не отодрать.
Мысли потянулись к тому, о чём невозможно было забыть, и казалось, они далеко-далеко бродят. Сон один вспомнился, тарелка выскользнула из моих рук. Красивая тарелка, с цветочками под золочёным краем. Долго глядел на черепки. Смотрел, как смотрит владелец на новую вещь, прикидывал при этом, как собрать черепки во что-то новое, будут ли заметны швы. Не знаю, чья это была тарелка, как она оказалась в моих руках, что разбитое вообще предвещает? Я ведь не хотел, а она разбилась. Сложно, до жути неясно, нелепо всё в мире сна. Там всё без подготовки, без предупреждения. Там соединяется несоединимое. Там находятся слова, которыми можно передать всё: краски, звуки, запахи.
Радость хочется получать сразу, а беда не иначе как с отсрочкой приходить должна.
Негде мне эту радость достать. И не только сегодня – негде это - всегда.
Отсрочка чего-то означает забвение. Меня всегда, сколько себя помню, окружали люди. Разные. Хороших я обходил, словно их и не было, с ними было скучно, иные сами сторонились меня, будто я был прокажённый, будто прикосновение ко мне заразит их несчастьем. К некоторым я привязывался, но подспудно знал, что это на месяц, на полгода, а потом что-то подгнивало, если можно так выразиться, что-то рвалось, - я снова был свободным. Срывался с привязи. Мне ничего не было жаль. Сначала это напрягало, потом научился преодолевать себя. Я легко обвыкался в новых обстоятельствах, как бы вживался во всё новое, был около, новое становилось естественным и единственно возможным.
Хвалить себя – это не по мне. Не глупый. Начитан. Язык подвешен. Не тушуюсь, при случае беседу могу поддержать. При деньгах. Сам себя кормлю. Могу взаймы дать. Но не пойму, почему сегодня не в своей тарелке. Вроде как под просвечивающим взглядом нахожусь, под ним не очень ловко.
Я о многом догадываюсь, но от уверенности приходится отмахиваться, а когда сомневаться уже нельзя, либо закрываю на всё глаза, либо становлюсь в позу страдальца. Угодить всем я не могу, и не пытаюсь. И не нужно. Моё вечное «не так» существует само по себе. Оно перетекло в «был», в прошлое. Оно изъяло настоящее.
Вчера-позавчера расстались, а будто три года сошлись в сегодняшний день. И вчера, как не бывало, и сегодня – не пойми что. А вот Веронику вижу, как бы всю.
Вот-вот парить начну. Ощущаю своё превосходство перед кем-то. Могу позволить снисходительность, пойти на уступки. Это как-то возвысит, не питая ни к кому особого пристрастия. Не пойму, но что-то во мне всё это время было. Как выразить, как соединить вчерашнее с сегодняшним? Как придерживаться определённого мнения? Да легко, стоит ухватиться за что-нибудь.
Достаточно просто идти куда-нибудь. Держись со всеми ровно. Выполняешь при этом некий ритуал для успокоения души, - этого вполне хватит. А эти что, зачем, почему так, а не иначе? Смотреть, но не видеть… а не всё ли равно? Я вообще-то понимаю людей, догадываюсь, что у них на душе и почему они делают так, а не иначе. Если сегодняшним доволен, то строить предположения не будешь, в завтрашнее заглядывать не захочется, вчерашнее так и останется на задворках, вспоминать не будешь.
Я знал, что знать всегда лучше, чем не знать. Тихонько посмеивался, категорично своё не высказывал, а будто случайно и ненароком. Спорить ведь бесполезно. Когда что-либо позволяю, прекрасно знаю, что мне будет за это, если что – увернусь, а после… как воздастся. Кто-то должен взять на себя труд спасти вечного грешника. Между возможностью и невозможностью всегда есть щель.
Кому охота свою жизнь держать у кого-то на виду… Я не хочу такого!
И тут же выдавал: а кто тебя, старик, спросит?
С порывами налетал слабый ветерок. Голова у меня была как чугунная. Белый лоскут облака лениво пополз на запад. Такое облако предвестник тучи.
Минута как час, час как день, день как месяц. Поневоле успокоишься. Никуда я не уезжал. Будто что-то оборвалось внутри. Вспоминаю не то, ради чего утром проснулся, а о том мыслю, что знали и я, и она. Чушь какая-то. Того и гляди барабанная дробь прозвучит. Всё неточно, всё выеденного яйца не стоит.
Бегут мысли, спотыкаются, переходят на шаг. Я не хочу вмешиваться в чужие дела. Трудно дышать. Мотает от всего. Что могло показаться неудачным приключением, вдруг полностью устроило. Всё для чего-то.
Говоря правду, не всегда говоришь правду. Ну хочется приврать, чтобы всё выглядело правдоподобно. Не люблю выслушивать советы, тошнит, когда становлюсь свидетелем, как жёны советы дают, свои претензии выкладывают, желания вываливают – не приведи бог дожить до такого.  Чем всё это может закончиться, - читайте сказку Пушкина о золотой рыбке.
Кому охота оказаться у очередного разбитого корыта? Кто как к своему корыту подходит, хорошо бы к новенькому, которое цело и без дырок, от этого многое зависит. Во всеоружии подходить надо. Вот бы меня загодя этим «всеоружием» наделили. А так, раззадорить себя приходиться, раздразнить, завлечь, даже обмануть, чтобы на крючке жизнь поводила для аппетита, чтобы мозги вправила.
Охватывает гнетущее чувство, будто жизнь замерла на месте или, того хуже, пятится задом.
«Ничего не произошло, ничего не произошло», - на мгновение это мелькнуло, что означало это «не», безнадёжность или то, чем гордиться нужно, разрешение не шло на ум.
Небо течёт на землю, мысли клубами дыма поднимаются вверх.
Звук памяти с каждой минутой бледнел. Так бывает, когда пластинка заскакивает. Треск появляется, шипы, хрипы. Всё слышно сквозь те же звуки, но ты по-другому уже воспринимаешь происходящее.
Часто ловлю себя на мысли, что не научился жить спокойно, как большинство живёт, всё мне что-то надо. Не понимаю, как возникает жгучая неприязнь к человеку и как тогда ничего с собой поделать не могу. Хочется проникнуть шире, в глубь, в запретное.
Помнится, она спросила:
- Ты не был женат?
Подумал, ответил:
- Меня устраивает моё положение.
- Значит, ты пропал для ждущих женщин… Жаль.
- Смотря для кого… Повстречается такая, как…
Помнится, замолчал, шумно вздохнул.
- Договаривай. Чего покраснел. Вижу же, что покраснел. Не созрел?
Почему-то тогда подумал, что как только начинаю говорить правду, вести себя с моей точки зрения не по-детски, как женщины уличить меня стараются.
- А какую бы ты жену хотел? Красивую, умную, - на это все вы падки, а по-настоящему?
Я и не знал, что на это ответить. Стал припоминать, но в голову ничего не шло, кроме как про терпеливую.
Самое главное в жизни – умение терпеть. Может быть, вообще это главное качество в жизни. А всё остальное… Невелика потеря от того, если своим и прилгнёшь. Своим чуток надежды хватит. Свои, оберегая себя, лишний раз не фыркнут и не рассмеются над моими бреднями втихую. Своим я норовлю говорить правильные слова – о том, что всё понимаю, что общение для меня много значит, что жизнь надо в полноте видеть, так она не обманет.
Ночь часто с непонятной пока настойчивостью обращала меня к прошедшему, пробуждала неведомое, становилась вместилищем страхов, среди которых приходилось блуждать. То неведомое было заселено тенями людей, поэтому ни разу не попал в опустошительные минуты одиночество: кто-то догонял, кто-то обгонял, кого-то я оттеснял в сторону. Ночью я стараюсь изо всех сил что-то вспомнить, я ведь кому-то нужен, а кому – никак не припомнить.
Глаза откроешь… простодушная досада… всё осталось прежним, совсем как раньше…
Такое ощущение, будто я кого-то подвёл, но не понимаю, в чём дело, почему я не могу принять или не хочу принять какое-то предложение. Не помню какое. Хочется разъяснить некоторые очевидные истины. Время иллюзий прошло Уступчивость и откровенность хороши, но надо принимать вещи такими, какие они есть.
Бессонницей не мучаюсь. Моё засыпание – вроде как туман начинает заполнять овраг, всё дальше, всё гуще. Всё ниже опускаюсь. Серая, мягкая дымка, прохладно-сизая вначале, обёртывает. Она густеет, густеет… А потом провал беспамятства. А утром понимание приходит, что объясниться придётся.
Объясниться за всё: за скорый сон и за бессонницу, за маету и неуёмное желание куда-то ехать. Тянет куда-то. Хочется видеть то, что хочется.
Я согласен, что природа человека слабее самой природы. Природа сильнее человека, выше, выше его судьбы. Человек погибает, природе хоть бы что – солнце светить будет, луна никуда не денется, реки так и будут течь. И ни минуты в сутках не прибавится.
Раз такое приходит в голову, значит, созрел, повзрослел… Хорошо бы созреть раньше. Раньше – лучше. Может, кому-то нудным всё это покажется, приятен такой разговор, неприятен, договориться до чего-то можно, заключить договор-сделку. В чём заключается смысл договора-сделки, что он значит, откуда пришло в голову вообще это понятие ощущения взрослости, мне, перешедшему рубеж тридцатилетия, я объяснить не могу. А это понятие, помнится, именно в тринадцать лет возникло. Половину жизни с ним живу. Книжность заполнила меня трухой красивости и показного героизма. Кто-то, когда-то в роду был бунтарём с каплей крови цыгана.
Всё время во мне озирается непонятный мне человек, который кружит и кружит вокруг, бродит по коридорам, стучится в двери, открывает их.
Мне жаль было мать, их поколению досталось, но как-то не слишком жаль, себя было жальче. Письма, пожелания, советы читал и выслушивал от неё снисходительно, что ли, как умудрённый опытом, знающий, что так или не так, а у меня своя жизнь. Я был непоколебим в своём и ничуть не боялся упрёков или чего похуже.
Впрочем, может быть, это только казалось? Откуда тогда эти молчаливо-недоверчивые отношения, когда щемит, болит, разрывается душа от желания доказать, что я не такой, я не хуже, что многое важно для меня.
Вот и подтрунивать стал над собой:
- Чем опечален, сударь?
- Меланхолия заела.
- Фамилию меланхолии огласи?
- Нет у неё фамилии. Вероника имя.
- Вероника без фамилии, всё равно что блажь без причины.
- А что, и попсиховать нельзя? Я ведь не должник.

                6

Я готов клюнуть на всё, что позволит надеяться на лучшее. Лишь бы досада не вспыхнула. Всё равно кто, разозлил бы, накричал на меня, оскорбил, я бы тогда не сдержался, наговорил кучу гадостей, пар выпустил, может, что и похуже вышло. Всё, что накопил, всё это проступило бы из глубины прожитых лет, оно всегда рядом, для него время не существует, всё сразу происходит: сегодня, вчера, завтра сливаются в одно. «Не зевай! Успех определяет своевременная подсечка!»
Чувствую, как во внутреннем кармане словно голубь, рвущийся на свободу, начинает трепыхаться досада. Я созрел, чтобы на вопрос: «Как твоя жизнь?», переспросить: «Личная, безличная, неопределённо-личная?» Похуже - вчера, получше - сегодня… Но стреляться бы не стал. В моём жалком мозгу, стоит попасться на крючок, сто и одно предположений сразу родится.
И дураку ясно, сколько себя ни сдерживай, всё когда-то бумерангом или сторицей возвернётся. Платить по счетам придётся за трудное детство, за школьные обиды, за все события вчерашнего дня, за события сегодняшние, за те, которые ещё только намечаются. И не заляжешь на дно окопа в жидкую, измешенную сапогами грязь, и не проскочишь незаметно, пригибаясь, под пулями слов и взглядов.
В жизни главное – основательность и не зевать. Выработать хороший вкус. И не копить обиды. Приучить себя к этому надо. Сам должен всё улаживать, не просить о помощи. Не дано одного – ищи замену.
С чего в голову втемяшилось, что никому не нужен, никто не поинтересуется моим настроением, не расспросит? Я не покаюсь первому встречному, не пожалею, я так и буду полниться непонятно чем. Точка. Лучше многоточие. Ещё лучше длинная-длинная линия дороги. Лучше, если линия сомкнётся в окружность… без начала и конца.
Инстинкт нашёптывает, что в происшествие с головой погружаться не следует, но и излишне безразличным нельзя быть.
Жалеть себя хорошо, сидя за бутылкой водки, перед кем-то канючить, сладко себя выворачивать. Пожалел-пожалел, да и выпил, отпуская. Чего впустую изводить себя. Плакать скупой мужской слезой, любая слеза разжалобит – это понятно. Я не заводила, не стремлюсь стать первым.
Оно так, можно болтать всякую чушь напропалую, пока не запершит в горле от пустых слов. Что толку от этого… Но и терпеть не могу, когда молчат. Тишина – сеть, сто тысяч крючков, миллион ячеек, десяток капканов. Как говорится, постоянность устойчивого добра раздражает.
Чушь плету. Самому от неё тошно. Прилипла она к черепу. А я что-то высмотреть хочу. испуг и жгучее любопытство в одном стакане.
Другой раз с удивлением отмечаю, что люди охотно несут мне своё горе и нелады. Это тем более странно, что я никогда не помогал им выпутаться, я лишь выслушивал, не научившись даже изображать на лице явного сочувствия. Иногда растягиваю губы в улыбке, желая выговорить: «Не стоит так расстраиваться!»
Вдруг стало скучно, тошно. Всё было, миг в миг, всё кем-то давно обрисовано. Не стоит на это смертельно обижаться.
Поджал губы, сощурил глаза.
Нельзя долго быть в неестественности. Она не может до бесконечности длиться. Пойдёт что-то криво, - замучаешься выправлять. Не раз потом пожалеешь. В притворстве кое-что в истинном свете не откроется. Чувства выплёскивать наружу надо. Иначе дрянь будет копиться, а потом затвердеет.
А как я тогда в сквере понял, что Вероника на что-то решилась? На что она решилась? Она каждую минуту была разная, совсем была не такая, как все, кого знал раньше. До сих пор не могу понять свою тягу к ней, свой трепет, интерес и… отвращение. Она обладала какой-то особой притягательной силой. Мне хотелось с ней быть.
Она – не я, я – не она! Выражаясь простым языком, мне странно, что кто-то мог бы спорить с этим.
Как относиться к женщине, заявляющей, что она никогда никого не обманывала? Если есть у неё человек. которого она любит, она так прямо и говорит об этом.
Ну да… Когда прямо говоришь, никогда этому не верят. Проверено. Люди и врут, чтобы им поверили. Подозрительным ни с чего становишься.
Внешне, конечно, я с негодованием отметаю разные поклёпы. Что значит «понять и простить»? Простить – значит понять, что и я мог бы так поступить.
Если меня никогда не любили по-настоящему, как мне стало это понятно? Молодой может, старый – должен… Что?
Я не говорил про это, но она сама как-то поняла.
- Ты что, в самом деле хочешь быть со мной? Тебе же через два часа уезжать.
А я эти два часа мог бы продлевать и продлевать… Кроме этих двух часов ничего больше нет. Скорость времени адекватна скорости влюблённости. То есть время подчинено любви.
Я не могу вспоминать. Во мне всё начинает кипеть, переливаться через край. Страх и влюблённость, боль и нечувствительность. Мне кажется, что насквозь вижу. потому что не против меня её раздражение. Образ сложился. Я держусь за него два дня. Образ сохранится надолго. Я что и делаю, так сличаю его с оригиналом.
Мысли какие-то обрывочные без начала и конца, заворачиваются они непонятно как. Читать не хочется, по телевизору смотреть нечего. В гости не к кому идти. Пить одному не хочется. Пялиться в окно, - стекло взглядом не проткнуть.
Вот и выходит, лучше плюнуть на всё и не думать, как самому себе помочь. Проблемы имеют свойство в клубок закручиваться, а чтобы клубок распутать, кончик подцепить надо, и тянуть по ниточке, узелки развязывать.
Беда наша, и моя в том числе, что я вот, в основном, все прошлые свои ошибки знаю. И знаю не для того, чтобы такие или почти такие не повторять, а чтобы на них всё сваливать. Вот и выходит, в мелочах пытаюсь быть хорошим, а ничего это не изменяет, если в главном, в том, что на роду написано, не получается быть честным.
Для человека, страдающего заторможенностью, а я сейчас такой, не может быть вопроса коварнее, чем сделать выбор. Я никак не могу сделать выбор, хотя всем своим существом стараюсь. Кому или чему отдать предпочтение, скорее всего тому, что последним волновало.
Хорошо бы вспомнить какой-нибудь заговор, что-нибудь типа: кровь пусть станет водицей, тело - прахом, кости превратятся в камни, душа… душа пусть в облако на небе вознесётся. Тогда вечно жить буду.
Тут и возникает этот глупый вопрос: «Для чего жить?» Не для вечности же. Чтобы в вечность попасть, кто-то шелуху и кожуру в первую очередь снять должен, чтобы середыш рассмотреть: чистый он или с гнильцой. Способен долго храниться или чёрными пятнами пойдёт. Вполне могу представить, как кто-то острым ножом снимает слой за слоем привычки к неухоженности, привычки думать только о себе, привычки думать только о еде, во что бы одеться да что бы надеть на ноги, всё это он с меня вместе с кожей срежет. Чистит как картошку. Очистки перетрут-переварят и на корм следующим поколениям. Или выбросят.
Что я хорошо умею? К чему душа лежит? А ни к чему! Один бродить люблю. Неинтересно мне в компаниях. Там одно притворство. Сколько ни тусовался, нигде не нравится.
В любом случае, сам чёрт не разберёт, счастлив я или просто выгляжу таким. Вот из-за этого мне и грустно. Грустно чувствовать на себе взгляд.
Будто меня хотят поймать на удочку. Не хотят, а я сам хочу пойматься-попасться. Моё второе «я» этого хочет. Оно не манны небесной просит, а удовольствий, всего положенного человеку. А жизнь не может дать этого положенного, поэтому она и злится, потому что сотни лет закон действует: на нет и суда нет. Нельзя расслабляться. Ничего ведь не было. Вероника - кисейная барышня!
Я чувствовал, что мне надо кому-то что-то простить, тогда, потрясённый своим благородством, я бы и себя пожалел, и родителей, и всех-всех.
Ноет в груди, будто сердце оттуда вырвали. Пусто там.
От всех мыслей в глазах сладкая слезливая резь ощущалась. А потом странные слова, никогда не слышимые, ясно так прописались в воздухе: проклясть ведь могут! Кто? За что? Кого? Когда я выхожу из себя, вразумить меня невозможно. Я из породы разрушителей.
Связать самого себя с кем-то хочу, чтобы продлить минуты единения из страха перед тем, что витает в воздухе, не зная, что это и когда отпустит. А ведь стоит отпустить или отнять у меня что-то, совсем грустно станет.
Все хотят добра. Попасть в чьи-то сети тоже добро. Только быть рыбаком, уметь ставить сети, на это не всякий способен.
Я попал в сети Вероники.
Невыносимой болью в затылке, в висках мысли отзываются. Если я сейчас ищу только плохое, то так и буду до конца дней своих это искать. Второпях пытаюсь свернуть в сторону. Мгновенная ясность освещает: а ведь роднее тех, кто сейчас думает обо мне, роднее их нет. Мать думает, ещё кто-то… Так отчего чувство вины начинает клокотать? Натворил я – голос подать, никто не услышит. Парой писем отделывался в год. Ничего особого не происходило, - чего письма писать? Гордыня – вечный грех. А разве виноват человек, который стал непонятным? Судьбу, как это говорится, на худой кобыле не объедешь, каким бы ты ни был осторожным.
Всё не просто так, всё для чего-то. Мысли кружились по тому же кругу, что и вчера. Своими демонстрациями, выпадами, демаршами, сколько ни демонстрируй, ничего не изменишь. Время выжигает всё лишнее, время делается холоднее, что ли, равнодушнее, оно отодвигает от нужного. Всё дальше и дальше.
Наверное, для кого-то я велик, для кого-то ничтожен, и я вру, и мне врут. И ничто не оставляет следов в моём пространстве.
Последний день отпуска.
Это у обычного человека всё заранее обговорено, вот таким и нельзя доверять, чуть что – у них паника. Обычный человек пожмёт плечами, он не ответит прямо: нравится что-то или нет. Я – тут разговор особый, я равнодушен к делению на нравится или не нравится. Я – тот, на кого нельзя смотреть пристально, - смущаюсь. Хоть в землю провались.
У Вероники нос как нос, лицо как лицо, хорошее. И улыбалась она здорово… Ну и что? Глаза закрыл – день как день. Ничего не мило, ничего не дорого. Дурак дураком. Какая-то приниженная настороженность. Словно жду чего-то. Жаль, математически такое состояние не прописать, а то бы намерения все над чертой поместить, поступки внизу, ну и отдать какому-нибудь шибко умному, - пускай, решит… Премию, не миллион рублей, а десятку выделил бы…
Эх, кто бы навёл порядок во мне и в моей берлоге. Кто бы поспособствовал, чтобы я выглядел как с иголочки. Кто бы сделал из меня человека. Все мужики неряхи. Да и держусь так, будто хочу, чтобы обо мне все забыли... Есть люди, как это доходчиво объяснить, всё-то они правильно понимают и чувствуют, но то, как они поступают, как стараются себя обнародовать, свидетельствует о их глупости.
В последнее время не стараюсь сжечь за собой мосты. Я их ведь не строил. Мысли стали повторяться, живу в предчувствие всё учащавшихся этих повторов. Приходится быть готовым ко всему.
Всё непонятно, всё как-то по-другому. Таю своё возбуждение, свою нервную лихорадку. Выбит из прежней решимости. Не грех ведь и заколебаться от решимости жизни. Наполовину смирился с этим проклятым чувством беспомощности, с полным безразличием ко всему. С потерей. Тяжелы минуты, прожитые не так и врозь, но кто это, с кем врозь, - не пойму. Ловлю себя на том, что стараюсь найти слова за себя и за Веронику. Горит всё вокруг, а я стою и смотрю. Смотрю и ничего не делаю.
Люблю наигрывать-приигрывать, чаще всего в роли неумеющего жить, всё тогда имеет значение.
Откуда пришло осознание, что родители каким-то образом должны знать, что у меня, тогда ребёнка, за душой, я не знаю. Я полагал себя особенным, я считал быть с ними отменно вежливым: я не буду кричать и упрекать, я благородно с ними поступлю, я ведь придерживаюсь правил про себя в душе. Я взял за правило – говорить только правду в глаза.
Помнится, как вытянулось лицо матери, когда я заявил, что не просил вообще, чтобы меня рожали, может, желал бы с другими родителями жить, в другой стране, на другой планете. На Марсе, например. Там яблони цветут. На Марсе цветут, а у нас в огороде ни одного кустика.
Понятно, меня обвинили в чёрствости, в наглости, во всех грехах мыслимых и предполагаемых. Мать пила валерьянку, лежала с мокрым полотенцем на голове на диване. Взгляд у неё стал печально-отсутствующим. Страдальческим. Слабым-слабым голосом она проговорила:
- Серёженька, как так можно…
А как она тревожно вскинулась после грозного отцовского «ну!» Помнится, поймал себя на том, что у меня затряслись коленки. Но не от страха.
Я твердил одно, раз паспорт имею – значит взрослый. Раз с ним запретов меньше, значит, я не малолетка. Буду работать, сам себя содержать. Работать для меня означало одно – независимость.
Я поспрашивал своих школьных друзей, где бы можно на работу устроиться? На меня посмотрели, как на чудака: чем плохо ходить в школу, ни от чего не зависеть, одет, обут, крыша над головой есть. Ну, поругают за двойку, так это ерунда. А на работе начинать тоже надо с учеников. Самую маленькую зарплату положат, так придётся ещё с утра до вечера пахать, заставят ходить в вечернюю школу, это после работы. На работе спрос – дай боже, тоже ругают. Лучше уж от родителей выслушивать, те поругают – пожалеют. Родителей тоже все ругают, «чихвостят так – мама не горюй», на то всякие парткомы, профкомы, общественные суды, о-о-о, эти такие головомойки устраивают.
Я даже пытался подсчитать, во что обошёлся родителям. В «старых, дореформенных деньгах» выходило немного – тысяч десять, в «керенках» - послереволюционных деньгах – в запредельную сумму, в новых – тоже не очень, потом эти деньги обесценились, в «рублики» превратились, - такие я бы за месяц выплатил, а потом курс подскочил - «миллионерами» все стали… Запутаться можно.
Теперь-то понимаю, рубликами родительские затраты не откупить. Любовь и внимание не деньгами оцениваются.
Я в принципе не был против родителей. Они не хуже всех. Просто в какой-то момент их обращение со мной, как с маленьким, как с какой-то вещью, как с их собственной вещью, напрягать стало.
Я напугал мать. Я хотел что-то сказать и сказал, но сказал по-другому. Какие первыми слова сорвались с языка, деревянные, неживые, загодя заученные, я их всё-таки проговорил. И это – главное. Это – победа. Я себя обозначил. А мать, она смотрела на моё лицо, пыталась отыскать перемены.
Долго я топтался перед препятствием взросления, и наконец перемахнул через него. Отправился «в жизнь».
Но так и так выходило, дожить-доучиться-дотерпеть нужно было до восемнадцати лет, а после или в армию, или завербоваться можно было куда-нибудь в районы Крайнего Севера, на Дальний Восток на рыбопереработку, дорогу какую-нибудь строить, болота осушать – туда недовольных жизнью с распростёртыми объятиями принимают. Там можно было прославиться, как же, первопроходцев прославляли, про лесорубов кино снимали, целинников орденами награждали. В армию меня не взяли – два пальца, сросшихся вместе на ноге, помешали, ещё какой-то дефект внутри нашли. Записали в вечные рядовые нестроевой службы. И бог с ним. Пальцы жить и работать не мешали.
Всё одно к одному. Родился двадцать девятого февраля, пальцы срослись. Характер – хуже некуда. Словам и людям верю наполовину. Во всём скрытый смысл ищу, и, что странно, порой нахожу. А если в чём-то и обмишуливаюсь, то сваливаю просчёт на то, что не все ангелы. Я тот ещё человек, который может скрыть свои настоящие мысли. Тот ещё ухарь!
Каждый хочет жить так, как считает удобным, жить так, как хочется. Каждый надевает на себя маску порядочного человека.
Мне, в общем, всё равно, когда и где отгуливать отпуск. И, когда бригадир, вернувшись из конторы, с планёрки, сказал, что приказ вывесили, отпуск мне предстоит, я обрадовался. Само собой, мужики насели, чтобы отвальную выставил.
Хорошо тогда посидели. Выпили за то, чтобы нам, работягам, было хорошо, а им – плохо! Кому им – не уточняли. К ним относятся все, кто мешает. Пальцев на руках и ногах не хватит, чтобы перечислить всех.
Мне, в общем, было всё равно, куда ехать. Не знаю, почему решил наведаться в те места, где прошло детство. Понимал, что никого из школьных друзей там не осталось, что, по сути, и делать мне там нечего: пройтись по улице, на речку сходить, ну, может быть, посидеть в ресторане на привокзальной площади. Помнится, у лестницы на второй этаж чучело медведя стояло. Молью изъеденное. И фикус в кадке.
Мужики мою затею высмеяли, жалея, мол свихнулся слегка, наставляли, что ехать надо на юг. Юг – это глоток воды в пересохшей глотке. То, что сказал за столом про детство, - блажь. Доморощенная глупость. У отпускника время идёт в двух направлениях – вперёд быстро, назад медленно, но с каждым днём ускоряясь. Главное - живым вернуться.
«Деньги кончатся – пиши, вышлем на дорогу».
Угнетать сердце пустыми причудами, поддаваться минутной слабости – ни к чему. От этого становится скучно и нехорошо. Надо спешить соответствовать. Свобода награждает того, кто что-то отвоюет не только у окружающих, но и у себя. Герой должен быть свободен. Отпускник – всегда герой!
Хотя, считается, герой тот, кого в живых уже нет. Что это за герой, который не погиб? А я живой, живу не геройствуя. Нет у меня воспоминаний, записанных на бумаге. У меня одни напоминания о чём-то.
Правильно, во взрослой жизни иногда не помнишь, что делал неделю назад, но зато какой-нибудь случай двадцатилетней давности как наяву, помнится. Что и почему тогда происходило – как на ладони.
Всё было. И мои мысли кто-то, когда-то переживал. И люди эти же жили. Может, и я когда-то жил? Всё во мне и со мной, а рядом никого.
Самым тугим умом это когда-то доходит.
 Что касается моего последнего отпускного утра… И надо было мне уснуть, не закрыв окно шторой! Проснулся оттого, что на меня кто-то смотрел, проснулся будто от удара. О чём был сон, тут же из головы вылетело. Напряг какой-то. Но в первый раз сердце так колотилось. Я чуял тяжесть взгляда. Разлепил глаза, сразу и не понял, где нахожусь. Потерял способность размышлять. Я даже не делал попыток напрячь мозги, осознав их отсутствие.
Даром для человека не обходится, думаю, ничего, ничто.
Солнечный луч, заполнив собой всё окно, тянул пучок света в мою сторону. В луче явственно танцевала и толкалась взвесь пылинок.  Щеке было тепло. И от этого луча, от тепла его, затосковал. Даже заныл палец на ноге, будто только что напоролся на гвоздь: было такое в детстве, когда в сарае проткнул ногу ржавым гвоздём, торчавшим из доски. Приподнял ногу вместе с доской, ржавая кровища пролилась на землю. Тогда всё зажило: поплевал на лист подорожника, прилепил к ране. И всё! Это на огонь нельзя плевать – вогник вздуется на губе, болячка на губе сядет, которую заговаривать придётся, а на рану плюнуть, на сбитый ноготь или на ячмень на глазу – это самое то.
К чему это я? А цель пропала. Знакомые картинки, запахи ничего, кроме скуки, не вызывали. То через всю жизнь тащил какие-то воспоминания, которые оживали при желании вспомнить, а сегодня, холодея изнутри, вдруг всё возненавидел. Никак не разобрать, что отняло радость. Вот бы кто позвонил и сказал, как мне жить. Никак не обозначить, ради чего проснулся.
Обычно воспоминания скользили по поверхности, что-то подсказывало, что так удобнее, спокойнее, что, ныряя в глубину, создаёшь иллюзию. В то утро не было ощущения лёгкости, не чувствовал присутствие чего-то нематериального, того, что словом описать нельзя, не лезли в голову такие слова, которые и взять-то в руки нельзя, нет таких слов, а ощущение есть.
Вроде и понял причину своего состояния: исчезло предчувствие опасности.
Солнечный луч, заглянув в мои глаза, вытравил, казалось, остаток надежды. Глаза первые отражают все изменения жизни и души.
Пропало напрочь желание кавалерствовать, развлекать, ублажать. Задеревенел. Остроумец из меня никакой.

                7

Одно дело проснуться просто так, совсем другое – с целью служения чему-то. Я проснулся просто так. Проснулся, а легче не стало. Пришлось приложить усилие, чтобы начать вспоминать. Хорошо хоть, что-то не слезливое. Внутри что-то словно лишилось опоры. Неприятное ощущение, если не в силах пошевелиться, не чувствуешь ни рук, ни ног. Будто мёртвый.  Но «мурашки» по телу не ползают, не покалывает. Я просто что-то должен вспомнить. Плёнку в мозгу прободать.
Я – будто яйцо-болтушок без привязи. Что-то пропало и обнаружилась какая-то собственная ненужность. Там, в отпуске, когда на скамейке в сквере выслушивал Веронику, был нужен, а сейчас не нужен. Ненормальным стал. Нормальный человек тот, кто ничего не умеет, но всем нужен. Вот и я гордился этим… А тут… Чему или кому я должен служить? Ну не этим в первую минуту, как разлепил глаза, голову должен ломать.
Один. Как бы спохватился, что не имею друзей. В прошлом друзья водились. Впрочем, рыдать и спрашивать себя: почему так? - это вынудило бы посмотреть в корень, а зачем? Были прямые связи, кто-то пытался затянуть в свой мир, кто-то играл важную роль в моей жизни, о ком-то вообще перестал думать. А теперь я полон безразличия, мне хотелось безразличия, хотелось на всё пожать плечами. Я бы с удовольствием привалился к чьему-нибудь плечу. Состояние сходное с определённым уровнем опьянения, когда и уговорить проще простого, и поддаться уговорам легко.
Ночь не освободила от груза.
Всё у меня есть: крыша, кровать, тумбочка. Кран с горячей и холодной водой на кухне, понятно, он не из золота, понятно, живу, соблюдая заведённые правила. До сегодняшнего утра не думал, кем эти правила заведены, почему они такие, мои они или кем-то навязаны, меня всё устраивало. «Ничего, кроме необходимого». Немножко жил, немножко сходил с ума. Получается, перешагнул какую-то важную черту, и там, за этой чертой, стал другим. Я жду удачу. А удача приходит к тому, кто её не ждёт, кто её боится.
Стоит привыкнуть к одной удаче, как она тут же покажется никчемной, малюсенькой, начнёшь хотеть новую.
А всё же, почему в это утро всё не так? Было, не было, слышал – забыл. То, что не комментировалось, как бы не существовало. Мой поезд ушёл. Моё молчание отгоняет видения.
Бежать за ушедшим поездом поздно, оставшиеся силы зря потрачу, а если запнусь, то не только колени в кровь разобью, остаток души вытрясу.
Почему так остро прожил минуту, мгновение, которое нигде не оставило следа, а побудило думать о цели? Минута ассоциируется с каким-то воспоминанием. Пока не додумал до конца, как бы держу всех на расстоянии.
Я задаю вопрос изнутри своего мирка, а ответ жду извне.
Здорово было бы – раз, и – пожалуйста: всё стало другим. Комната, кровать, мысли. Раз, и я бы выздоровел. Судьба отпустила. Люди вокруг другими стали бы…
Я не раздражён, я спокоен как слон. Но что-то вот-вот должно всплыть на поверхность.
Какая полезность от воспоминаний? Никакая… Воспоминания лишь подчёркивают недоговоренность между совестью и поступком. Тем, что было, и тем, что не состоялось. Я никого не убил, не обматерил, кажется. А на душе почему-то скучно и нехорошо. Закричать бы, зайтись в разрушительном гневе, но гневаться не на кого и взвиваться нет сил.
«Стакашок пропустить, всего-то и делов. И никаких проблем».
Вроде бы помнятся мельчайшие детали, смысла в которых нет, отдельные слова не имеют значения. Они против кого угодно. Неужели этого мало, от слов не отмахнёшься, их не забыть… Всё в предощущении.
Хорошо бы в минуту, когда проснёшься, посмотреть собственными глазами на своё лицо, не на отражение в зеркале, а вживую? Сердцем я хотел быть где-то, а тело давило кровать здесь. Раздвоение? Распад? Вызов? Протест? Я обладал правом, была необходимость переосмыслить.
Конечно, я соврал, что ничего из сна не помню. Несколько ночей подряд во сне ко мне приходила женщина со смешливыми, любопытствующими глазами, с узким ртом, с близко посаженными глазами. На её веснушчатом лице жили отблески улыбки, подрагивали губы. Она просто из раза в раз манила, пойдём со мной, я много чего покажу интересного. Не разжимая губ, она говорила: «Здравствуй, Серёжа! Как живёшь?» «Нерегулярно и с удовольствием!» – почему-то отвечал я. Я делал шаг, но тут же останавливался, понимая, что приговорён к одиночеству, что удел мой – питаться крохами с чужого стола, за которым пируют другие люди. Своими приходами та женщина напоминала о чём-то забытом, пытаясь внести ясность в отношения, облегчить задачу что-то понять. То был сон, но, если бы сейчас, в эту минуту, в комнату вошла женщина и, обняв меня, позвала за собой, я бы покорно пошёл, не задумываясь о том, правильно ли поступаю. Я бы с лёгкостью закрыл за собой дверь, я бы и ключ не взял. Я бы вообще ничего с собой не взял. Я бы предоставил себя её заботам. Я бы плюнул на работу.
Может быть, мы бы лежали с ней как муж и жена. Было постелено чистое бельё. Оба не спали бы. Оба лежали на спине, старательно избегая прикосновения. Она как бы ждёт от меня признания, я не мог освободить её от этого ожидания.
Да, если бы судьбе было позволено сдавать назад, сворачивать в сторону, при нужде судьба шла бы на попятный, я мог бы… ну, например, оказаться мужем этой женщины, и какой-то другой… А что, лишь бы она не устраивала сцен ревности, не допрашивала, где был и с кем пил. Лишь бы она утешила, обняла, на всё отвечала бы мягкой улыбкой.
Лёгкий или тяжело-душный сон у меня был, а не всё ли равно. Ощущал ведь невесомое прикосновение женской руки, щекотало тихое дыхание, шепот слышал.
- Где ты был?
А где я был? Мало ли где в мыслях позволено быть. Спал, только что проснулся… Женщине из сна лучше знать, где я был.
Улыбка удивления на лице. Молча, одними глазами, спросила меня женщина. Она даже не спросила, а удивлённо посмотрела. Спросить – это значит переступить порог.
Случается среди женщин минута игривости, которой они отдаются полностью, как дети, без остатка, и не дай бог встрять между – затуркают.
Вот и теперь, в послесонье, улыбка враз, единым неуловимым движением ушла с лица. Лицо сделалось бесчувственно-холодным. Женщина из сна испуганно шарахнулась в сторону.
А я искал себя в ней, искал защиту от себя. Мне бы рядом с ней побыть.
По тому, как женщина спросила, с какой, перешедшей в чужую, возникшую из ниоткуда улыбку, в конце развела руками, я понял, что она перешагнула через всё, подвела черту. Она и без слов всё знала. И про меня, и про Веронику, и про всех женщин, с которыми был. Тут не важно, в добром она расположении духа, злость ли присутствует, у неё, наверное, из-за этого, из-за моей неопределённости, в предвкушении ответа, по-особому, зловеще-ожидающе загорелись глаза. Ни грамма сочувствия. А кто, когда вешал на весах это сочувствие? В кулёк его заворачивать нужно, просто на чашки весов класть? Кто?
С людьми из сна я переговариваюсь без слов.
С чем, другой раз, готов был себя сравнить – с одуванчиком, который в хорошую погоду радует глаз, а чуть сильнее дунет ветер – голым кустиком останешься, с можжевельником, который голой рукой не ухватить, с крапивой? Жгучая трава, любит всё необихоженное. И засуха ей не помеха. С чертополохом?
А что, собственно, произошло? Я предполагал, что так будет. Если кто-то примется разубеждать – не поверю. Не поверю ни одному слову. Все мы хотим любви. Чтобы как-то необыкновенно любили. На привязанность фыркаем. Привязанности нам мало.
Как это говорится – плохо ешь – плохо работаешь! Хорошо ешь – дурные мысли в голову не придут. Не разучился острить. Уверенный в себя человек хорошо спит. Без снов.
Минувший день забылся, новый никак не может вплыть в сознание. Рассвет брезжил. Время, когда хорошо самому с собой рассуждать: развести руками, отмести напраслину, хохотнуть над непониманием… и всё это проделать молча. И бог с ним, что в молчании неестественность, некому душу отвести. Не веря, я делаю вывод – всё забавно!
Женщина не из сна, которая мне нужна, та женщина не подозревает обо мне, не предполагает, как она нужна мне. Она первая, чей приход я ждал. Первых всегда любят больше, чем вторых. А вторых – больше, чем третьих. И я понял, что если не смогу освободиться от горячих внутренних пут, от того горячего, что заполнило нутро, подпирало сердце, от тяжести взгляда причудившейся женщины сейчас, то и позже она не даст мне покоя. Мучить меня будет снисходительная улыбка женщины, говорившая, что всё для неё. И солнце, и тепло, и наступающий день. Всё для неё. Без меня.
Соблазн от луча шёл. Утеху он нёс. Не мне. Не моя женщина причудилась. Ничья.
Самое страшное для человека – это отчуждение. возникшее после. После всего.
Видение, которое только что искрилось, стало безучастным. В том видении бродили какие-то туманные мысли недовольства собой. Своей жизнью. Неуютно и тягостно. Поговорить бы с кем, пожаловаться, рассказать всё, услышать слова сочувствия и утешения.
Никто человеку не поможет, если он сам себе помочь не может, если не чувствует себя одним целым с тем, что происходит. То, что происходит, оно вне, я только к нему подстраиваюсь, я в него вживаюсь. Ну, да, попробуй, вживись, я как мячик на поверхности затянутого ряской пруда. Выталкивает меня наверх. Своей загадочностью происходящее ввергает в полуобморочное состояние.
Мне хочется спросить: «За что всё? За что мне как бы отставку дали? В наказующие перевели».
Как Вероника обронила: «Отцов как псов вокруг, а мать одна. Жить нужно, как хочешь. Нет ничего пагубнее, чем позволить мужчине догадаться о твоих проблемах. Лёгкость ценится, лёгкость».
К чему она это сказала? Никто не ответит. Все знают, а не говорят. Ну, в лучшем случае какую-нибудь безделицу назовут, какую я не в состоянии осмыслить. И не поймёшь, хорошо поступил, опростоволосился или плюнуть на всё и растереть ногой. Непонимание – моя слабость.
Я знал, что ничто так не украшает женщину, как сознание вины. Когда такое видишь, - расслабляет это.
В этот раз в глаза лезут всякие пустяки, мимо которых обычно проходил не замечая. Не желая выдать подлинное состояние. отвожу глаза. Это помогло. То смотрела на меня из мрака бестолковости одна женщина, то, как бы её заменила другая. Черты были те же, но её образ родил другие мысли.
Я знал, что таких мыслей не миновать. Не среди пеньков нахожусь, среди людей, кто-нибудь наведёт, и примусь себя выворачивать в надрывной весёлости, без жестикуляции. С опаской, лишь бы врасплох пережитое не застало.
С маленького человека какой спрос. Все жить хотят. И тут вроде как показалось, что кто-то хмыкнул: «Мало ли чего хотят все. Ты-то чего хочешь? Ты-то можешь поделиться, что в своей жизни делал?»
 И я залепетал о каких-то своих достоинствах, что работаю, приношу пользу обществу, что не такой уж и плохой, что мне легко перечислить все прегрешения, что каюсь, что исправлюсь, что хвалить себя не умею. Не у меня про меня спрашивать нужно, а других. Другие хвалить должны.
Как бы это говорил, но старался ни о чём не думать. Ни один процесс не прогрессирует столь стремительно, как процесс распада личности.
На что у меня притязания? Любил ли кто меня когда-нибудь?
Такие заявления, излияния искушают напомнить об одном важном вопросе, который каждый должен решить сам: семья или карьера? Что главенствует? Ни в том, ни в том особого рвения нет.
Несправедливо всё: одним воздухом дышим, одну воду пьём, еда схожая, а мысли разные. И жизнь разная. И в этом странное ощущение обмана: до зарезу нужное на глаза сразу не попадается, словно бы никто не встречался, никто рядом не жил. Ничего не было. Забыть надо все поучения типа: «не ленись, не пей, не трепись языком попусту». Нет, моя жизненная линия не прямая, вправо – влево, вверх – вниз, да ещё закручена несколько раз.
Никому не завидую. Ни к кому не испытываю злость, безразличное спокойствие на душе. Полное согласие с желанием и тем, что происходит вокруг. Повторюсь, ничего же не было.
Спросят, объясню-отвечу сдержанно, коротко, стараясь не всё открыть, но и не показать свою скрытность.
Если завелась мысль, она как тот трояк в кармане пьяницы, под воздействием которого, выпивший юзжить начинает, жжёт бумажка, взашей толкает к магазину на подвиг.
Одна минута цепляется за другую, сцепившись, куда-то проваливаются. Всё ведь по необходимости.
Ни я дорогу никому не перебегал, и никто подножки мне не ставил. Как ни шарю в себе в поисках ответа на заданный самому себе вопрос: всё ли хорошо было в жизни, обнаружил, что случайного было много. Я притягивал случайности. Я и сам случайность. А раз так, то случайности, вроде, как и не случайны.
Что-то знаю, потому что догадывался о многом. Если догадка слишком легко в голову приходит, то она как бы и не наверняка, от неё подвоха ждать надо.

                8

Перебираю в памяти свои просчёты: бросил учёбу, натянутые отношения с родителями, на одном месте долго не задерживаюсь, добрых побуждений сторонюсь. Но ведь я ничего ни у кого не прошу! Я не нищий. Прошибло обидой и болью, - так такое у всех бывает. Если жизнь натянула поводок, значит, боится меня потерять. Я родился не только для постели да чтобы чью-то жизнь облегчить. И не для того, чтобы взашей меня толкали выполнять чьи-то «надо».
Неужели жизнь потратилась на меня, тютелька в тютельку расход и приход уравновешен, и ни для чего больше не понадоблюсь? Как некая функция просуществовал с определённым набором задач. Треть жизни прожил, непонятно для чего.
Могу я спросить, почему всё так? Почему пытаясь заглянуть в себя, выскакиваю, как пробка из воды, в стороне от происходящего? Плохо, всё плохо.
Всё в жизни и должно быть плохо, потому что хорошо человек лежит только в земле. Так Витёк Зямин говорит.
Зачем в такое прекрасное утро проснулся с ощущением, что через меня перетекло время, не электрическим током, не чередой желаний, а чем-то, чего и нет на самом деле, а я почувствовал? Проснулся уже вне времени. Но ведь не давал себе слово говорить и думать только правду. С непривычки такое трудновато. Я силён в решении, но слаб в исполнении. Всё, что у меня есть – я знаю, и чего хочу – знаю, а вот совсем не понимаю, чего у меня по-настоящему нет
Мне надо уцелеть и выжить, остаться среди живых, не развалиться. Уйти, а потом вернуться. А чего хотят те, кто был рядом?
Что мне нравится, о том не люблю говорить. «Почему обратил внимание на Веронику?»
Расскажи всем об этом, нашёлся бы такой, увёл. Так её и увели. А я теперь её на винтики раскладываю. Анализирую. Был бы кто рядом, солгал бы, не моргнув глазом.
Почувствовал, как дорог этот миг между уйти и вернуться. Как он мал, как бессмыслен, как он очищает.
Убеждаю себя, что понимаю других, умею понимать чужую боль, но почему не могу согласиться с тем, как равнодушно и отстранённо относится жизнь ко мне самому. Я ведь вниз качусь. И отпрыгнуть в сторону не выходит.
Чёртов отпуск! Освободил от чего-то, а загрузить новым не загрузил. В этом всё дело. Полон я невысказанных чувств, обострил отпуск способность переживать всеми понятными чувствами.
В школе учили, что время бывает прошедшее, настоящее, будущее… а замёрзшее-застывшее бывает? В подвешенном состоянии, где невесомость лишает понятий верха и низа, я потерял способность на попытки сближения. Что-то хочу попросить, а ведь просит тот, кто чем-то недоволен. Я всем недоволен. Всем.
Готов не только кивать головой, но и скупое «да», которое подчас заменяет целую тираду из длинных прилагательных, выдавить из себя.
Нет, но когда всё повторяется раз от разу, то всё теряет смысл и значение, слово, выходит, как отдарок какой-то, а сам попадаешь в подобие зависимости. Тогда каждое произнесённое слово нагим делается, суть его не слишком убедительной. И молчишь, и разглядываешь, как конфетку во рту перекатываешь слово во рту.
Не хватало испытать приступ паники. От первобытных людей это чувство досталось.
Щемит, болит, разрывается душа от желания доказать, что я ничем не хуже.
Сколько раз бывало, уходил откуда-нибудь с чувством, что надавали по морде, и тем не менее, уносил чувство благодарности за урок. Мизерное чувство, с обидой, но не я первый извлекал опыт, который использовал потом.
Какой смысл в этом? У меня же ничего нет. Я ничего никому не дам.
Помнится, Вероника спросила:
- Серёжа, бывает у тебя такое, вдруг понравился кто-то, нет сил себя сдержать? Я ведь свободная женщина. Незамужняя. Мне хочется ласки.
По глазам Вероники было видно, что ничего дурного за сказанным не стоит, она не бросится на меня. Она не старается что-то выудить себе. Мне, что и остаётся, так согласиться, что такое бывает с каждым. Не каждый только сдержаться может.
Помрачение какое-то. В этом помрачении и сейчас, и вчера всё медленно и необратимо теряет прелесть.
В моём состоянии было странное ощущение обмана: никто меня не спрашивает и не окликает, встреча ни с кем не предвидится. Сто лет могу лежать, сидеть, глядеть в окно или стену, не замечу, как состарюсь. Если на работу не погонят, если я не понадоблюсь стране как строитель коммунизма, то завтра же обо мне забудут.
Чувствую. что мыслю грубо, как тут всем не отшатнуться, но остановиться не могу, снова и снова ищу слова похлеще, чтобы одним вытолкать из груди другое.
 И мерещится, и мнится, что всё, что прицепилось, что увязалось, оно, если ничего не буду делать, само осядет на дно. Оно не должно вогнать в униженность.
Одно может меняться – не так ярко будет бить солнечный луч. Буду просыпаться без радости. Не я один такой. Многие испытывают скуку. Осень, пойдут дожди. Заплывёт стекло. Не мой окно, - оно перестанет свет пропускать. Запылится. Так и жизнь может запылиться, если в неё не впускать что-то новое.
Всё новое – давно забытое старое. Всё повторяется. Не стопроцентно, но в рамках допустимого. И этим я счастлив. Что мне ни положи в рот, всё мёдом будет.
Скука не скука, но что-то особенное напало. Раньше такое состояние считал привычным, легко мог его отогнать, а с теперешним никаких средств борьбы не подворачивалось. Наоборот, все мысли цеплялись одна за другую. Не перебивались ни весёлыми, ни интересными. Лень было подумать наперёд.
Как долго меня будет преследовать женщина, куда она манит? Рано или поздно, лучше бы пораньше, что-то должно случиться. Попробовал представить своё будущее: вдруг снова стал учиться, на работе должность предложили, что-то такое открыл, внедрил – знаменитым стал. Нет отбою от женщин. Хорошо бы всё это пропечаталось на оклеенной обоями стене. А сверху, над картинками девиз, что-то вроде – лучше три года жить, чем тридцать медленно плесневеть. Такой лозунг магическую силу имеет.
Плохо то, что причудивается, а оно всё временным оборачивается, игрой. В игре свои капризы, в игре всяк своеволен, в игре каждый хочет быть самостоятельным, знать что-то особое. Знать всегда лучше, чем не знать. В игре заначку держать на виду нельзя.
 Отбою от женщин нет, пока денежки у мужика водятся, пока знаменит он и на слуху, а как жареный петух клюнет, так все утверждения оплюют. Отстаивать свои права я не горазд. Скучный я мужик.
Почувствовал головокружение. Всё качнулось не столько в глазах, сколько в голове, и потом, как под ударами молоточка судьбы, пошло кружение с переменной скоростью. Несколько раз открыл и закрыл глаза, глубоко вздохнул.
Лучше подольше сохранить свою молодость, чтобы в любую минуту уйти от всего, чтобы была возможность и умереть, и остаться жить. Наплевать мне на разные причины. Мне лишь бы захотеть. Мне лишь бы открыть рот, разжать губы.
А я не хочу двигаться. Хочу оставаться на одном месте, просто жить. Сделал попытку вспомнить прошлое, убедился, что в своей жизни нет ничего, чтобы с восторгом какой случай помянуть можно было. Всё было прилично, всё было скучно. Хотеть снова пережить то, не хотелось.
Я и хотеть не хочу! Не хочу и всё! Захотеть изо всех сил – это не по мне. На нервы мне действуют все эти хотельщики со своими добродетелями. Я не в обиде на жизнь, я не самолюбив. Самолюбивы те, у кого уйма времени ковырять своё нутро.
Но каково жить, не зная ответа ни на один вопрос? Без ответов трудно жить дальше. Из тёмного чулана необъяснимого не выбраться.
Молчу, будто не нахожу слов, если и приходит в голову какое, то выговариваю его осторожно, точно с этим особенным словом жаль расставаться.
Встреча с Вероникой каким-то ветром пронеслась по моей жизни. Трудно решить, осталось ли что-нибудь после этого вихря, или он унёс всё.
Может быть, я специально не зашторил окно, чтобы жаркое солнце, вскарабкавшись как можно выше, гвоздиками-лучами пригвоздило картинки сна к обоям? Кто знает, что и отчего, зачем и для чего? Я сам своё мировоззрение выбрал, поэтому должен быть готовым к вытекающим последствиям хоть из сна, хоть откуда-то ещё, даже если они будут не совсем приятными. Мне сказать больше нечего.
Не люблю привязанности, она предполагает отвечать за кого-то. Мои слова подчас не совсем ясны, промежуточные какие-то, недоговорены бывают, но есть в них суть. Некоторые считают меня за идиота, балабола, верхогляда, не способного определить свою судьбу. Может быть, может быть. Не хватает ума, - пробивай себе дорогу локтями, кулаками. Лестью, угодничеством. Любые способы хороши, полно их.
Житейская непрактичность и неумение устраивать свои дела, конечно, мешает. Так мне много и не надо. Такая женщина, как Вероника, случись жить с ней вместе, поможет решить за меня трудные задачи и найдёт ответы на мучившие вопросы. А может, мы через месяц разбежимся?
Чтобы себя выразить, нужно кое-что увидеть и пощупать, и суметь потом это виденное показать другим.
Хотелось думать о чём-нибудь приятном, успокаивающем.
Мне показалось, что со стены кто-то посмотрел на меня равнодушным ироническим взглядом, как будто пристыдил за что-то. Ясное дело за что, - за витание в облаках. Как ни стараюсь отрешиться от всего и ни о чём не думать, это не получалось. В голову лезли всякие мысли, отгоняю их, они всё равно, как назойливые осенние мухи, покружившись, норовят занять старое место.
Досада и самолюбие обычно не дают во второй раз вернуться к оставленному, - я не раз возвращался, хотя всячески старался избегать тех, кто меня несостоявшимся провозглашал, деревенского разлива мужиком.
Минутная симпатия – всего лишь и есть минутная симпатия, не больше. Странное всё же оно чувство, если это, конечно, чувство.
Значимо лишь то, что делается в данный момент. В данный момент я живой, лежу на кровати, пытаюсь мыслить. На происходящее вроде смотрю трезво. Голова побаливает, но терпеть можно. Всё ведь хорошо до тех пор, пока по-настоящему не начнёшь в это хорошее верить. Вера – пустота. Мне предстояло шагнуть в пустоту.
Крылья бы заиметь. На крыльях и на забор взлететь можно и через любую пропасть перелететь труда не составит. Это где-то там в космосе, где не хватает воздуху, летать невозможно. А на земле не шагом - так скоком, не скоком – так ползком, не сам – так кто-то поможет дотащиться до чего-то. Лишь бы это «что-то» смердящим душком не отдавало бы. Никто ведь не знает, что ждёт впереди. Про «там». будь оно на небе или под землёй, и говорить нельзя.
Одним мной больше, одним меньше, я – человеческая чепуха. Не хватает слезу пустить. Предрассудок. Сунул бы кто меня в печку, растопил, в новую формочку вылил – тогда бы, в новой жизни, я бы себя показал. Уж мимо себя ничего бы не пропустил.
На перепутье я. И начать жить заново хочется, и вернуться за оставленным тянет, и не утерять при этом веру в светлое будущее. В старом смысле веры нет, но способность верить не сошла на нет, не кончилась. Растерялся от обилия возможностей. Не вижу пока выхода. Хорошо ещё, что сознание не теряю, мыслю.
Как сказала Вероника: «Простите, но меня завораживает чужая жизнь. Такая у меня особенность».
Сказала она так или мне хочется, чтобы она так сказала?
Не всякая женщина годится для отдушины, чтобы в неё высказать всё. Не всякая женщина годится и в жёны.
Открытости во мне мало. Расположение времени распознать можно по тому, как оно с тобой обходится. Если сам жил за задвинутыми шторами, так чего с других спрашивать неовеществленную причастность кого-то друг к другу? Когда с годами теряешь то одно, то другое, привязанности там всякие, то и пустяки радовать должны: открыл глаза – радуйся, ничего не болит – вдвойне радуйся. Кто-то пригласил стопарик с ним пропустить – благодари. Никто настроение не испортил – да ты счастливец! Я вообще-то к малому божески относиться норовлю, тогда плохое не таким плохим кажется.
Внутри что-то заныло, смялось, защипало в глазу. Будто вместе с лучом внутрь меня пробрался паук и обмотал там всё липкой отравленной паутиной.

                9

Да, внутри что-то шевелилось. Что-то, что долго пролежало неподвижно. С горем это не связано. Скорее, в мозгах не иначе как что-то сдвинулось. Резко проснулся. Проснулся не потому, что во сне было плохо, а потому что одна неловкость сменилась другой, и день обещал что-то новенькое. Обещание душу гложет, - как же, а вдруг кто-то опередит.
Зачумлённой сном голове не ясно, как жить, что впереди, кто меня ждёт, куда вообще тороплюсь. Мало кто не ошибается. Сон может понапихать в голову всякого, как белка, которая прячет орехи в заначку, а потом найти спрятанное не может.
Сознательно старался не думать о вчерашнем, на время хоть вычеркнуть кусок пережитого, чтобы понять, что произошло, чтобы попробовать осознать то большое, что вошло и перед чем всё остальное отступило в тень. Не хочется вызывать жалость к себе, но в то же время тянет изобразить что-то особое, вызвать сочувствие, чтобы все почувствовали благодарность, что я есть.
Я есть, я живу, работаю, надеюсь. Всякое было, всякое, вероятно, ещё будет. Я не ропщу. Я смеюсь и даже улыбаюсь. Про себя улыбаюсь. По привычке. Привычка – вторая натура. Всё, чтобы убить время.
Ну и что, если я немного суетной, немного позёр. Мне кажется, что я не настолько интересен, чтобы наблюдать за мной со стороны. Нет таких заинтересованных. В силу обыкновенности не умею забывать и прощать.
Не понять, с чего тесно стало. Будто за ночь вырос и из комнаты, и из одежды, и жизнь, кажется, потяжелела.  Всё моё нанизал на себя солнечный луч. Я привязь перестал чувствовать.
И так и этак подступаюсь к чему-то, ничего не получается. Всё растекается, на обоюдные выкрики переходит. Та женщина из сна отворила внутри меня дверцу, прежде наглухо запертую, но странность велит молчать. От ночной женщины к Веронике нет пути. Если даже назвать вещь своим именем, вокруг ничего не изменится. Все разговоры, все воспоминания - это бесконечное повторение одного и того же, в одинаковых словах. Это не раздражает. Скучно становится.  Не доходит сразу, что есть нечто другое, может быть оно не больше в сравнении, но – другое. Мне бы постичь это другое.  Но не знаю, где его искать, где прошёл мимо. Стоит мысли отступить немного, как образуется провал, который я не способен заполнить.
Серьёзно не получается думать, что случилось, но чувствую, что утро отделяет меня на огромное расстояние от меня же, что день будет длинен, пуст и спокоен. Если открою рот, все услышат, как стучит сердце. А это кому-то надо? Надо кому-то, что за чувство испытываю, что за странное предвкушение горючее и захлёстывающее меня ждёт? Понимаю, душа жаждет утешения.
Тридцать лет не ждала, ничем не проникался, а тут ночи хватило, чтобы почувствовать себя чужим, отрезанным от корней. И такой безоблачной, невыносимо красочной возникла придуманная жизнь, всё в ней было хорошо, пустяковые горести если и мелькали за кадром, но не смазывали умиление, что снова захотелось уехать во сне ли, наяву, всё равно куда. Где всё было бы как в хорошей книжке со счастливым концом.
Этим утром я не принадлежал себе. День еще не поймал в свои сети. Душа из-за этого не на месте. И никого это не касается.
«Не расстраивайся, Серёжа».
Будто кто-то хохотнул мне в лицо, будто кто-то ткнулся в меня. Будто счёт собирается предъявить мне обойдённому жизнью и обиженному. Не кого-то, а меня совесть мучает, не у кого-то, а у меня душа болит.
Что касается души – так нет её у меня. В моём мире ничего не происходит.
Жил, гулял, ловчил, веселился, а тут пришёл черёд пострадать…
«Пошто я такой? Пошто, как спятивший дятел, стучу, ни в склад, ни в лад, одно и то же, и никакого сотрясения мозга?»
«Всё у всех бывает. Нет такого человека, который ни разу не соврал бы, ни разу не испугался, ни разу не оступился. Это и утешает. Я будто ослеп от наваждения. За окном жизнь: кто-то страдает, кто-то спивается, у кого-то горе, кто-то с утра пляшет, а я чуть ли не нюни распустил. Как в таких случаях настоящий мужик поступает, - одному в рожу, другому… стол перевернуть… дверью хлопнуть. Нахамить. Пусть бы бежали следом… от стыда ни один мужик не умер».
«Пошто я такой? Пошто, спрашиваю? Дурак набитый».
Не привык, чтобы со мной советовались. Я бы охотнее дал разрезать себя на кусочки, чем снова и снова переживать всё, что произошло и ещё продолжает происходить, и что развенчивает меня, как мужчину. Не понимаю, чему удивляюсь.
Смешно и наивно переиначивать жизнь по утрам, начинать сбивчивую исповедь, пытаясь выудить из давно забытого и не совсем забытого грехи, от которых маета осталась. Если это для чего-то, то всё понятно, но если эти попытки неизвестно зачем – это кажется выше человеческого понимасния.
Начинаю поглядывать на себя с недоумением и любопытством, с тем недоумением, с которым глядят на непонятное, удивляющее, даже пугающее. Дурак - не дурак, герой – не герой… Не размазня, вроде. Я ведь сверх того, что положено, не делаю ничего.
Ничего, скоро запрягут. В третью смену поставят, и сон другим будет, и маета утренняя пропадёт.
Когда с утра мысли ни о чём лезут в голову – кранты. Никого не осуждаю, не собираюсь выделиться, не хочу встать над кем-то, но, тем не менее, есть потребность что-то понять и ощутить свою пользу.
В моей неподвижности что-то новое, чего не знал. не замечал. Что-то невнятное, в котором смутно надеюсь на какое-то чудо и жду этого чуда.
Чудо где-то рядом – здесь. И значит, не ушла надежда, не кончилась жизнь.
О чём бы ни думал, но по чему-то конкретному у меня тоска, предметная она. Шевелю губами, точно молюсь. Не получается совпасть. Моя психика по-иному устроена, чем у других. И если нет возможности избавиться от тоски, то она, не останови её, обглодает душу до костей. Были бы кости, а мясо нарастёт. Выход один – решить дилемму - уйти или остаться?
Думая о чём угодно, я постоянно недоговариваю о важном. Неутолённый, получается, я. Жду большую любовь. Сама она мне в руки упадёт.  Живу начеку и в ожидании. А в общем, неготовый я ни к чему.
Остаться, это понятно – остаться здесь, а уйти куда? Кто где ждёт?
Скатываются мысли откуда-то сверху, удержу им нет. Хочется выговориться, хочется, чтобы пожалели. Знаю обо всём уже достаточно, не слишком много, но вполне, а вот понимать и прощать толком не умею.
Вот бы был человек так устроен – молнию расстегнул и… вышел сам из себя. Сдал бы оболочку в химчистку и… гуляй, Вася. А после химчистки, после неё, говорят, вещи садятся, влез бы я снова в свою оболочку? 
Чёрт те, что в голову лезет, у кого-то всё последовательно и логично, а у меня всё идёт как попало. «Это потому-то, это оттого-то…» Запутался в двух соснах. Для кого-то, может быть, всё ясно, им ясно, а мне непонятно. Я готов удивиться всему. Я вот никак не объясню, сердцем понимаю, что жалеть всех надо, а не выходит. Жалость моя далеко запрятана. А кого я пожалеть должен? Веронику? Меня бы кто пожалел! У неё таких жалельщиков – пруд пруди. Говорила же про богатенького буратино с квартирой, машиной…
Жалость – процесс притирки. В процессе кто-то отпадает первым. Видеть такое – мучительно.
И тут же подумал, а с чего это я должен быть добреньким, если все для себя живут, если сплошь через одну бабы – мегеры, обобрать мужика мечтают, всё им надо, надо… Почему я соломкой дорогу кому-то устилать должен? Почему надо сначала потерять что-то, чтобы потом спохватиться?
Чему удивляюсь? Всё начинается и кончается одинаково. Из темноты. Темнотой правит закон бесконечности. Никак не приноровлюсь жить на виду.  Надо бы и с оглядом, да тоже не выходит. Раздвоение. И чего этим утром вытаращил глаза как филин? Утешение, что я не один такой. Не я так один живу. В этом мире всем крепко достаётся – и тем, кто шустрит, вьюном, пробивающимся сквозь толпу, и тем, кто ослаб, как я.
А с чего это я ослаб? Ничего не ослаб. Потешаюсь сам над собой.
Вот бы оказаться в том первом дне, который поставил на круг встречи – разлуки, посмотреть бы начальную картину: должен же человек с полунамёка, с полу движения угадывать состояние другой души. Брехня всё о душе, нет её. Что заложили в детстве, тем и живёт человек.  У каждого свой мир куда чужому нет доступа. А если кто вторгается, выбора нет, чем защищаться, бей, чем, что под руку попалось, если тебя поделить норовят. Нефик лезть в запретное.
- Неразрешимый вопрос, зачем она ко мне подсела? Шла куда-то, ну и иди. Она первая завела разговор. Почувствовала, что я приму на себя её страдания, как же, от её страданий истеку кровью. Мучиться начну. Да я такого про себя могу порассказать, разорвать грудь, обнажить своё сердце, только неудобно как-то. И вчера, и позавчера не поверил бы в свой бред, а почему сегодня принимаю? Как часто стал не понимать себя, запутываюсь так, жутко становится. Кто бы отвлёк от смутных посторонних мыслей.
Мистика – забыл, но помню! Выдумываю то, чего нет и не было на самом деле, принимаю за действительное то, чего мне хотелось бы. Что-то нашёл и присвоил, но честные люди не присваивают находки.
То находился в рамках своего понимания. Уже они или шире чьих-то – без разницы, они меня устраивали. Я за них выходить не намеревался. А тут, выходит, начал требовать от других то, на что они не способны.
От таких мыслей колотун найдёт.
В природе всё повторяется. Циклы. Для закрепления. По кругу жизнь идёт. Почему, а потому что! И раньше так же, наверное, светило солнце, так же, наверное, кому-то вошло в сердце смущение, что никогда не познать бесконечные «почему?». Но ведь что-то всё одно не так… Смущение не просто так входит. Смущение теперь у меня существует само по себе, отдельно.
Я – ладно, сейчас поднимусь, заскочу на общую кухню, пару яиц съем, намажу кусок хлеба маслом, выпью бурду в виде растворимого кофе в кружке, краем глаза покошу в телевизор, стоит он там за пыльным фикусом (должен же новости узнать), и поплетусь убивать время. Ещё один день переживу и на работу!
В этом весь парадокс жизни: то времени не хватает, то как-то и чем-то убить его нужно. Желая добра. «По-ихнему, чтобы сделать!» Чтобы никого не допустить в свой мир.
Никак не вспомнить, куда, где и с кем намеревался день провести. Не в моём принципе прийти к кому-то и убедить его в своей правоте. Самая попытка оправдаться станет подозрительной. В принципе, я сам знаю лучше других, что мне необходимо. Как бы ни с чего появилась цель, ясная и определённая цель, и цель эта была – выкарабкаться из болота размышлений, в которые сам себя увлёк. Пару - тройку дней жил в ином ощущении. Упустил из виду, не посчитался с тем, что другие живут прежним, оценивают свои поступки по-иному. По привычке люди прибавляют к своему суду (а все судят!), порцию выдумки.
Время от времени смущает пришедшая из ниоткуда мысль, она поражает, заставляет задуматься, она перебивает всё то, что было до неё. Мысль эта вызывала недоумение, её не получалось заключить в вопрос: что же я хочу?
Солнце на белёсом небе светит ярко. С улицы доносится шум.
Замкнуто-холодно-высокомерным себя чувствую, с такой репутацией, так мнить о себе, - можно в передрягу попасть. Кто не так посмотрит, не так скажет, могу и врезать… Мат кому-то хочу поставить. Шахматист по жизни из меня никакой. Хочешь избежать мата, на два шага думай вперёд. В жизни, как и в шахматах, закон один – умей считать и предвидеть. И бей первым.
В собственном кармане, считая вслепую купюры, собьюсь, а что про ходы жизни говорить… У неё сплошные повороты.
 Не проходит чувство зависимости от того, что происходит за окном. За окном другие жизни. Там как бы злая воля подстерегает, не отстаёт, то настигает, то пропускает, нет от неё спасения. Не чувствую себя защищённым.
Всё кончено. А что, собственно, к этому «всё» относится? Чувство надежды, уверенность, ощущение, что ничего хорошего не будет, что свою развилку пропустил, не на ту тропку шагнул, что? Нет никакой стены передо мной. Меня не отбросило на обочину. Завтра на работу выходить.
Вообще-то, подстраховаться не помешало бы, но как? Страховка на все случаи жизни одна – выслушать совет, потягивая пивко. Время в этот момент замирает, никуда бежать не надо. День, ночь, утро, вечер, какая разница. Сидишь будто в огромной стеклянной бутыли, ты видишь, а тебя нет. И время как бы перестаёт бежать. Про время забывать нельзя. Не проспать бы чего.
А на что я готов ради… ради чего?
Ужасно себя чувствую. Сердце бьётся, ладони вспотели. Не покидает ощущение, что на меня кто-то смотрит. Спиной не вижу, а чувствую. И глаза у того навыкат, круглые. У пустоты такие глаза.
Ни минуточки не могу находиться в одиночестве, на час задержусь в пустоте – повешусь.
Маетная ночь была. Несколько раз засыпал и просыпался. Короткий, отрывистый сон не к добру: и не спишь, и полностью проснуться не выходит. В особом состоянии как бы плаваешь, ничего лишнего, а как бы что-то и обременяет, вниз тянет.
Вот именно, из-за этого особых надежд и не питаю.
Именно в этом состоянии чаще всего приходят мысли о смерти, - конец у всех один, заумь всякая начинает тянуть разные зачем и для чего. Какой смысл ночью размышлять о жизни, если жизнь каждый раз начинается с открывания глаз. Каждое утро приходится заводить пружину жизни. Может, в ночные часы пружина часов жизни у некоторых сама заводится, чтобы бодрячком встать? Кто её знает.
То ясно перед глазами представляется женщина, то неуловимой особью что-то мелькнёт. Если судьбе будет угодно, она сведёт кого хочешь вместе. Надо же, мысль глубокую высказал, посветлело вокруг!
Жил, полагал, что я вечный. Пару раз простудой за жизнь отболел. Из-за этого, и не только, мне больших трудов стоит вытащить для кого-то затасканные слова утешения. Считаю, приспичит – и слова найдутся, а так сорить ими – толку немного. Заслужишь - утешители сбегутся, чтобы что-то поиметь. Это не открытие. Это – правда.
Сердце как бы перебой сделало. Томительный и тошнотворный. Сгустилась пелена перед глазами, молоточки застучали в голове. Трудно утверждать себя в своём мнении. Оскорбительные намёки, неясные для себя. обременяют.
Мне нужно от чего-то отказаться. Нет такого опыта, чтобы отказываться. Особенно от женщины, которая сама идёт в руки. А я, что делал в это время, я уходил в будущее, зная, что всё, что оставлю, оно так и останется прошлым.
Соображаю, какие слова, которые просятся на язык уместны, а какие лучше не трогать? Мне тоже бывает страшно. Проснёшься среди ночи, хоть глаз коли - темнотища, никого. Лежишь с открытыми глазами на спине, с обращённым к потолку лицом – будто и не спал, а в голове ворочается безостановочно одна и та же мысль: что за дьявольщина? Столетним себя чувствуешь. Впереди ничего не просматривается, сзади – такой же мрак, что дальше будет – никакого понятия. И никак не заснуть. Страшно становится. И привязать себя к чему-нибудь не выходит. Вот и приходится к мелочам цепляться, в своё отношение к непонятному собственный интерес вносить. Любой мелочи рад. Мелочи перебрасывают мостки от одного к другому, выводят на свет, помогают возвратиться к обычному состоянию.
Одно от другого отделяется не просто часами, а сотнями пустых минут. Хотя события жизни, отстоящие друг от друга не последовательны, случайные они, и не естественным ходом жизни ограничены, а поворотными пунктами эпохальности, тревога не только не отступила, а усилилась. Всё обратилось в неловкость.
Я считаю, мужик должен хорошо зарабатывать, иначе он и не мужик. А на что много денег? А чтобы их жена тратила. В отпуск, сколько их ни вези, спустишь всё зараз. Смешно из отпуска не потраченное привозить. Что касается незаслуженных попрёков, попрёки, какие они ни будь, выслушивать лучше молча. И принимать надо как должное, всё в жизни временно, как болезнь. Получил – молчи, не досталось – тоже молчи. Сейчас попрекнут, завтра попрёк как награда будет. Меньше вякать надо. Подсмеиваться, да над той же дешёвой влюблённостью, всё равно, как шелуху семечную сплёвывать, просто и удовольствие это приносит. Влюблённость своего рода болезнь, даже если её не лечить, она сама куда-то исчезает. Для этого ограничитель на сердце есть.
А, впрочем, откуда мне знать, кто что говорит, кто что про меня думает. Время ползёт. Не стенам ведь человек говорит, а кому-нибудь. Сплетню многие с удовольствием повторят. Большинство не умеет скрывать то, что они думают, мне бы распознать, за что человек не нравится.
Я не легковерный, я всё вижу. Раньше думал, что много знаю, а на самом деле ничего не знаю. Считал, что и деньги у меня водятся, а на самом деле ничего у меня нет.
Сам не ожидал, что приду к такому выводу. Я ведь, пожалуй, и не знаю толком, чего бы я сам хотел. Я, может быть, вообще ничего не хочу.
Что мне принадлежит? А ничего! Постылая общага, тумбочка, лопата? Три десятилетия прожил с непоколебимой верой в свою непогрешимость, я – это я, я там, где хочу быть. А теперь мне хочется снова оказаться на скамейке в сквере, где стоит пионер с отбитыми пальцами.
И почему-то мерещится, что за спиной кто-то есть, идёт сзади, но идёт так, что его не слышно. А всё кругом молчит. А откашляться, попробовать что-нибудь сказать вслух – страшно, собственный голос прозвучал бы дико.
Если я неискренен с собой, то чего ждать от других? Им тяжело моё общество. Тяжело ведь всегда думать о том, что можно сказать и чего нельзя, всегда напряжённо искать тайный непонятный смысл в словах и поступках, никогда не знать, что предпримет собеседник, прятать свои мысли и чувства под любезной улыбкой, щадить.
Почему пришла в голову эта мысль, что я ненужный человек, скучен и обременителен? Почему после отпуска стою как бы перед зеркалом, как бы отражённый в нём?
Перебирая жизнь, как бы искоса глядя на всё, думается, что всё мелочи: любил одну, ходил с другой, и без надобности было знать, почему к запретному тянет. «Человеку надо дать», «человек ждёт», а нет бы научиться брать, брать то, чем и не делятся. Странным чувством природа наливает подчас, свою меру любви один может израсходовать в детстве, другой прольёт её не пойми с кем, а остаток, что сохраняется где-то на донышке, его и промокнуть не удаётся, и хотел бы, да никак. Не пролазит рука в узкое горлышко бутыли с душой. Этот вот остаток и жжёт-свербит занозой в душе.
Поздно пришло понимание, что жил с дверями нараспашку. Коммунальной жизнью. На сквозняке. Всем хорошим норовил быть: с одним граммульку готов был пропустить, с кем-то душу отвести, кого-то высмеять. А надо было затворить все двери, заложить засовы, чтобы ничто не мешало и не отвлекало, ни шумы посторонние, ни чьи-то советы. Ничего не понимаю. не к кому прислониться.
Руки по швам, плечи выпрямлены, ноги вместе. Голова задрана… И что? Говорить неохота, только прислушиваюсь. Не жил я при полном покое и с устранённостью от всех. Но и сплошной беды ведь не было.
А вообще-то, не бывает сплошной беды, не бывает и безостановочной радости. Поменьше надо с самонадеянностью носиться.
Мысли о неустроенности, как мухи над навозной кучей роятся: ничего страшного не случилось, живой, никто не умер. Что с того, что не высказал всё, что на языке было Веронике, может, это и хорошо, но почему-то муторно на душе… Когда мыслей много, они взаимоуничтожаются. Они ведь не сразу рождаются, не разом, а друг за дружкой. Да стоит что-то поменять в лучшую сторону, не лежать на печи, как Илья Муромец, всё само образумится.
Не уверен, но кажется, то, что сейчас посещает голову, было и раньше. Я только никогда не додумывал всё до конца, не высказывал. Это вот и дало возможность прожить, ни за чем не гоняясь, ничему не огорчаясь.
Понятия не имею, что ждёт впереди. Поэтому, по правде сказать, стараюсь отмахнуться, принимать всё, как есть. Человеку, конечно, всегда всякая помощь нужна, подсказка, совет. Ну и пошустрить, конечно, нужно.
В чём мой интерес?
Каюсь, нагадана мне однажды была долгая жизнь, и что свалится с неба что-то радостное. Кирпич свалится на голову, вот смеху будет, в дурку попаду, а там с такими же смехунами, при дармовой кормёжке, только жить и радоваться. Такого не хочу.
Явиться куда-нибудь, выкричать что-то, поскандалить – это я могу, так как неторопливый самотёк развития событий не по мне. Я ведь не для себя прошу, я борец за правду, мне радостное что-то подавай.
К «радостному» место надо подготовить, как бы очиститься. Состояние радости должно быть светлым. Я не оправдываюсь.
Мысли бегают одна вокруг другой. И не сцеплены вроде, а обогнать одна другую не могут. Именно так! А с чего всё началось?
Душа начала мяться именно в момент ощущения чужого взгляда. Я совиновен со всем, что происходило, происходит и будет происходить. Мели Емеля, твоя неделя. Терпеть себя не могу. Мне себя… жалко. Жалко у пчёлки. Жало пчела использует всего раз – воткнула и… нет её, сдохла. Так бы и с любовями у человека было: влюбился раз и… умер. Не за чем дальше жить. Получил своё.
Молодым жалко умирать. Попытка оправдаться всегда подозрительна. Жалко – поплачь. А-а-а, дружеской жилетки нет. Горе и не горе вовсе, если его разделить можно. Горе разжигает страсть. Если попался на чём-то, то единственный выход – бежать как можно скорее и как можно дальше. Но, как подумаю, что в другом месте опять будет то же самое, это удерживает меня.
А что такое – то же самое? Работа? Опять поеду в отпуск, встречу там очередную женщину, чем-то она поразит – у каждой припасены стрелы любви… А как же мои иллюзии, из которых сотканы мечты? Желание ничего не знать, не помнить, пустота, в которую погружён, что? Свыкся сейчас, свыкнусь и со всем потом, что будет происходить. Кто-то же внушил-вбил в меня всё, с чем несогласен.
Чем дальше в мыслях убегаю, тем труднее назад вернуться. А ведь большинство живёт совсем без мыслей по утрам, боятся на завтра загадывать. Мне всё равно, как живут другие.
Открыл глаза – на небе ни одной тучки, а теперь как бы затянуло небосвод.

                10

Кому-то всё - враньё, а мне не всё равно. К боли привыкнуть можно, к тоске, а как привыкнуть к пустоте? Как жить, перекладывая – это туда, это сюда… в остатке всё равно что-то останется. Да те же крошки! Не покидает ощущение какой-то внутренней раздвоенности. То ли постарел, то ли, наоборот, только-только вылупился из яйца. То ли я пастух, пас стадо овечек, а они разбежались. Ах, пожалейте бедного, хозяин накажет!
День надо начинать с утренней сигареты. Сигаретный дым навевает меланхолию. Когда смотришь на него, как он, клубясь исчезает, только был, а уже и нет, на сердце делается грустно.
Лезет в голову всякое. Допустим, подняться с кровати и, поскидав в сумку барахлишко, поехать снова куда глаза глядят… Утереться этой поездкой как бы после ночных плевков сна. Разум говорит, что так и надо поступить, - а душа не соглашается, ей убеждение подавай, - на какие шиши ехать? В душе всё на дыбы встаёт.
Не в моём характере крутить роман, а потом вздыхать, мучиться, переживать. Но и не в моём стиле причинять кому-то боль, бесить, внушать неприязнь. И теперь, переворачиваю пережитое, а получается, можно считать, что одиночными выстрелами стреляю мимо цели. Не вижу цель. Никак не зацепиться за утверждение – мне хорошо, а вы как хотите.
В том-то всё и дело, что Вероника внушила, она из тех людей, что она важный человек для меня. Чем важный? Она – особенная. Вот и бегают по коже мурашки от одного воспоминания, как она гладила своими пальчиками по руке. А я вообразил бог знает, что. Вроде такого и не было?
Нет, сердце не безразмерное, в нём вмещается только самое-самое.
Поменьше надо подстраиваться и принимать сказанное кем-то близко к сердцу. Впрочем, общение с большинством людей не вызывает у меня стрессов. Могу испытывать раздражение, могу рассердиться, могу расчувствоваться. Слезу, конечно, не пущу. Да и вообще, проявление чувств длится недолго, - всё ж толстокож я. Не толстокож, а сам по себе. В чём, в чём, а в наблюдательности мне не откажешь. Наблюдательный человек чего хочешь подметит. Он умеет смотреть. Главное, не ошибиться.
А вот разговор не умею вести. Что в голову приходит, то и говорю. Нужное слово у меня находится после, когда всё главное, так получалось, уже бывает сказано. Поэтому часто осадок от разговора нехороший оставался. Раздражали меня не слова, а лица, с каким мои доводы выслушивали.
Выходит, не ценил ту жизнь, какой жил. Иначе бы не возникло ощущение, что должен быть не таким, должен жить другой, потрясающей жизнью.
Так усердно успокаиваю себя, что волноваться начал. И это я, которого трудно удивить. Люблю, когда разговор без увёрток, «да» означает да, «нет» - отказ, и ничего более. В ответах никто не крутит, оттенками не замазывает отношение. Чёрное должно быть чёрным, а не серым или серо-буро-малиновым. И язык ломать не надо, ища объяснения. И вспоминать не надо, как оно было, и заморачиваться – как будет.
Человек отчего занудой становится, - вывалят на него сто загадок и требуют немедленного ответа. А в каждой загадке подвох, а за каждым поворотом ловчая яма вырыта, а из каждого сучка шип торчит, норовит глаз проткнуть. Да ещё требуют покаяться, чуть ли не на коленях прощения просить.
Вот и в этот раз открыл глаза с одним настроением, огляделся – всё переменилось. Давно знакомая комната, но теперь она показалось очень большой. Настолько большой, что если бы я захотел своё состояние спрятать, то мне бы пришлось несколько минут искать потайное место. В большой комнате негде спрятать нефизическую сущность. Несколько минут не получалось избавиться от ощущения искусственности, ненастоящего внимания. С сонными глазами, без огонька меня время воспринимает. Не понимает, чего хочу. Тут и понимать не надо, моя безучастность, хочешь не хочешь, погасит всякий интерес. Сквозь меня, как через громоотвод, гасится внимание.
Тщеславие, гордость или что-то подобное не у всякого возникает из-за причастности обладания красивой женщиной. Чем больше внимания к чужой красоте, тем больше непонимания. Чужая красота - залог мороки и страданий.
Списывать маету на день бессмысленно. День лишён всякой парадности, безразличен он ко мне, поэтому внушает доверие. Нет у меня обычного простонародного чувства, что все глаза смотрят только на меня. От этого не испытываю ни смущения, ни страха. Вроде как равнодушен. На чудо не надеюсь. Сам чудить могу.
Напиться, что ли, с утра? Ну не в состоянии начать новую жизнь. Нет на это сил. Вообще нет сил, ни на что. Никакого толку нет, что проснулся живой – закрыть бы снова глаза и лежать. Ничего не видеть, ничего не слышать, ощущать себя наполовину, второй половиной провалиться в тартарары, в ту темень, что буквально полчаса назад вытолкнула на свет. Кругом стены, безысходность… будто колодец… кирпичики непониманием связаны. Вскарабкаться невозможно.
Только тут осознал, что давно разговариваю сам с собой вслух.
Кстати, почему на свете нет счастья? Спроси об этом в хорошей компании – поднимут на смех. Все слова и дела, не касавшиеся лично этой компании, высмеиваются. Всё считается «просроченным», готовым сдать в утиль. Разговор о счастье, вообще-то, нейтральная тема.
Я, так считает и мать и все, мог бы жить правильнее и лучше. Силы, здоровье и деньги, потраченные на меня, не дали нужный результат. Вот и задаю, может быть. не те вопросы, которые следовало бы задавать, но, так получалось, вопрос в ту минуту имел для меня огромное значение. Когда одиночество становится слишком мучительным, молчать тяжко. Молчать тяжко, когда почувствуешь присутствие ещё кого-то. Действовать приходится самому, самому задавать вопросы, чувствовать ответы. И голова при этом как бы пуста. И плевать, что никто как бы не отвечает, не всегда обязательно видеть кого-то и слышать. Есть множество способов понять и без этого.
Всё ведь хорошо. Все, хоть приставь к каждому нож к горлу, будут отрицать свои мысли, если я их подслушаю. Да многие сами не знают, что думают.
Злиться начинаю. Разве я не отправил Веронику в свой «любовный архив», раз из отпуска вернулся вовремя? Разве не вставил её в список «качественных женщин», которых вспомнить не грех: мысленно положить на спину руку и почувствовать, как выгибается спина.
Ой, ой, ой… В провал попал, где сам ничего не понимаю, и никто не понимает! Возомнил. Больно от моего согласия или несогласия, вспомню что-то или позабуду, кому-то холодно будет! Не ту ногу первой спустил с ложа. Да кому нужно это несогласие. И истина никому не нужна, не до истины по утрам.
Не сам я открыл глаза, а кто-то, не сам повернулся с боку на бок, а кто-то простор раздвинул, из-за этого мир неожиданно открылся под иным, неведомым прежде углом. Что не так – утрись, всё делается в назидание, чтоб неповадно было. От меня ничего не зависит. Я ничего никому не дам. Если надо, пусть берёт сам. Скажи это кому-то в лицо, тот в ужас придёт, ославит меня безумным. Только зачем скрывать, зачем врать, если изнутри подпирает?
Какую новость первой на всё услышу? Нынче ничего внутри не держится. Не дорожат временем, чтобы привыкнуть или приноровиться, чтобы разобраться, что собой тот или иной представляет, как живёт, что он чувствует. Теперь сначала открывается рот, только потом думать начнут, что сказал. Нынче народ думает, что других обманывает, когда в загашнике держит одно, а говорит другое.
Без содержания я проснулся. Себя, себя норовлю обмануть. В моём теперешнем облике ничего интересного: себя с краёв обтёрхал, а серёдка так гнилой и осталась.
Плохо спал. Из-за этого душно и колко в спине.
Пыхчу, краснею, поднимаю голову, даже открываю рот, отыскивая нужные слова, а заговорить не решаюсь. Молчание угнетает. Я готов отказаться от своих мыслей.
Легче, наверное, не имея за душой ничего своего, стать в позу, проявить претенциозность, что не укладывается в рамки, сходу отметать: мнение большинства – закон.
А почему тогда мне, набитому «своими» знаниями стоит только открыть рот, заговорить, как самому начинает казаться, что всё это – мелочь, не стоящая внимания? Наверное, из-за хорошего отношения к себе. От высокомерия.
Положа руку на сердце, заявляю, что ни разу в жизни сразу не получал того, что очень хотел. Обидно? Конечно, обидно. Ведь пока продерёшься сквозь рогатки, ладно, исцарапаешься, так и желание пропадает. Что рукой схватишь, оно как уже и не надо.
Что, и из «любовного архива» никто не нужен?
Проклятый солнечный луч, в самое потайное проник. Вонзённая под лопатку игла помаленьку рассасывалась. Что-то побаливало, покалывало, но уже слабее. И время перестал ощущать. Как не избирал жизненной цели, которую надо осуществить, как не очерчивал определённого круга жизненных проблем, так и нет никакого желания прояснить смысл жизни. Всё должно определиться само собой.
Встал, руки-лицо сполоснул, поел… и – гуляй, Вася! С профессиональным выражением лица, на котором написана готовность защищать свои убеждения или с выражением пофигиста, мне всё равно – гори всё ясным пламенем. Утро на покровительственное заверение не намекало.
Смысл жизни в том, чтобы просто жить, а не в том, чтобы везти на шее того, кто без спросу сел. Сел, ножки свесил, а ты вези. Рад-радёхонек, что везёшь.
Слушать себя не было сил. И отвернуться не выходило. И вперевалочку, всё ускоряя шаги, от себя не уйти. Так и ждёшь, что не сам, так кто-то оглушит вдогонку. Нет возможности сопротивляться. Что-то вроде ямы кто-то вырыл под ногами – вроде и живу-радуюсь, а под ногами – пустота.
И губы поджались, и горечь подступила к сердцу. Дошло, что за навязчивой привязанностью к женщине из сна прячется растерянность: вроде бы считал, что должен иметь больше того, что имею, но и этого последнего, что имею, вот-вот лишусь.
Комендантша и та отметила: «Чтой-то у тебя, Серёжа, глаза после отпуска, как простиранные? То всё тебе было нипочём, а тут загрустил. Привязался к кому?»
Страдаю молча, презирая и жалея себя.  Всё стало как будто насмешливо, скользит нисколько не притормаживая, я потерял что-то. Я вроде с открытой душой, а выходит, дешево себя ставил. Кто как себя ставит, так его и ценят. Как-то так.
Вот Витёк Зямин, ему пропить последнюю десятку с незнакомым человеком всё равно, что в окно на небо поглядеть и плюнуть. Всё естественно и необходимо, без этого он не может существовать. Иначе и быть не может. Так устроен мир Витьки. А если у него спросить, доволен ли он своей жизнью, счастлив, чего хочет ещё, Витька брякнет первое пришедшее на ум, а на ум ему первым приходит мысль, где достать лечебных капель.
Хорошо бы совершить какую-нибудь немыслимую выходку, чтобы совсем не разочароваться, чтобы нелепые рассуждения пропали. Да, ладно! Всё в порядке. Не думай ни о чём. Глазами ещё ни один человек не опился и не насытился. А мысли, - так это пар. Пар надо выпускать. Легче от этого.
Закрыл глаза, прислушиваюсь. В возникшей манере разговаривать самому с собой что-то повергает в смятение. Появляется многозначительная улыбка: дескать, сейчас глупостью разрожусь. Объяснить самому себе такое не в состоянии. Если перевести мысли в слова, то вроде нет чего-то запрещающего: родители не выбирают себе детей, но и дети родителей не выбирают. Так и с мыслями. Нет оснований запрещать думать. А о чём только что думал, никак не вспомнить. Через полоску нейтрального пространства мысли не перескакивали.
Причина, что происходит со мной, первый раз таким из отпуска явился, в чём-то другом, в том, что оставил в родном городишке. Было и хорошо, и плохо. Ну и что, если плохое вначале кажется хорошим, хорошее - так себе, ничем не наполнено. Вообще-то, «ничем не наполнено», такого не может быть. Воздух есть везде. Озноб ведь не колотит. Никак не могу уловить смысл. Чем одна женщина лучше или хуже другой? Да ничем. Справа плюс, а слева минус, наоборот, слева плюс, а справа минус – какая разница! Все они с приветом. Все ждут, как лучше устроить жизнь. Одной нужен букет из миллион алых роз, другой добротные сапоги, чтобы не промочить ноги, не простудиться. Поэтому для одной я буду скучной личностью, лишённый романтики, не способный сам над собой посмеяться, для какой-то заботливым покажусь.
Я меняться не собираюсь. Я расшибиться в лепёшку, чтобы кто-то был только доволен и счастлив, не готов.
А почему же тогда помнятся отдельные черты Вероники: тонкие пальцы, завиток… Голос. Но, закрыв глаза, полностью представить её не могу. Какой у неё рост, какого цвета глаза, как называются её духи? Запах помню, запах завораживал.
Что-то мешает, застряло что-то внутри. Не могу вытащить. Как в таком состоянии рассчитывать на себя? Сто книжек пролистнуть надо, прежде чем объяснение найдётся. А у меня нет сто умных книжек. Больно книжки теперь дорогие. И всё ж, таким уж несчастным я себя не чувствую.
А что вообще чувствую? Чувствую, как по лицу пробегают тени улыбки, скорее, тени понимания. Шевеля губами, рябь создаю.
Помнится, сначала неловко было. Как она сказала: «Подумай хорошенько, может. я тебе не нужна?» Только не могу вспомнить, про какую нужность речь шла?
Почувствовал, что меня тяготят воспоминания, которые допустил так близко, шебаршатся они где-то рядом. Общего со мной теперешним у них нет, но та откровенность противной становится. Дожил, только открыл глаза, как душу излить потянуло.
Убожество какое-то. Оно тоску только навеять может. Того и гляди ступлю на тонкий лёд, а он проломится… и всё.
Чёртов луч… Нет, определённо во мне что-то меняется. Не к добру, только закрою глаза – начинается странствие, утрата привязки. Спроси, что было – лишь пожму плечами. Не помню названий. Нет у мгновений названий. Мыслительная способность нарушилась. Наверное, перетрудил мозги. Скорее всего, заржавели. Смазка высохла. У всех не высыхает, а у меня высохла.
Осёкся, смутившись от того, что ересь всякую горожу.
То, что было, оно как бы и не существовало. И что? А то, что такое чувство, будто воздух стал разреженным. Ничего не держит. Даже слова проваливаются куда-то вниз. Страх - одна из причин ранней смерти. Глубоко вздохнул, на какое-то время задержал дыхание. Ушли силы. Нет ни боли, ни радости. Ничего кроме опустошённости. Перестаю быть собой. Никак не отыскать своё место.
Ну, да… Лёжа только и искать своё место. С нарочитой небрежностью, с желанием успокоиться.
Броня равнодушия слетела. Всегда считал себя честным. Недостатков полно, а у кого их нет, но, если дело касается чего-нибудь серьёзного, на меня можно положиться.
Во рту появилась какая-то горечь. Слишком долго пережёвывал одно и то же. Чтобы избавиться от неё, хорошо бы сделать несколько глотков воды, можно и чего покрепче. Застоялось отчаяние.
А может, отчаяние из-за того, что не могу выразить как следует то, что чувствую, потому говорю и думаю недомолвками, не прямо, а как бы наоборот? Жалко самого себя. Не кого-то, а себя. Такое впервые.
Ничего общего нет на моём лице со всезнающей ухмылкой, мне не нужно утруждать себя – ну да, мы, мол, учёные, знаю всё. Нет попыток строить что-то. Не выставляю напоказ свою честность.
Что меня завело? Искусственное что-то. Сколько себя знаю, столько и не знаю. Давно пора смириться с мыслью, что, возможно, такое со мною будет происходить постоянно. Нет бы как прежде – плюнул, растёр, и пошёл дальше… Я как будто пытаюсь отдалиться сам от себя, убедил себя, что мне нужно куда-то бежать. Куда?.. а подальше куда-нибудь.
Работа, дурацкие переживания, всё ровным счётом никакого значения не имеют. Я чувствую себя ребёнком, у которого отняли игрушку. И хотел бы кому-нибудь показать эту игрушку, да некому.
Чёртов прилив тоски. Как я ненавижу тихие перешептывания, любопытные взгляды. Я не вынесу сочувствующего и жалостливого взгляда. Я доброжелателя пошлю куда подальше. И всё же, хорошо бы на кого-нибудь навьючить своё состояние.
Хорошо быть маленьким, что бы ни случилось, думаешь: завтра проснусь – всё окажется сном. А теперь, просыпаешься каждое утро, видишь, что произошло, оно произошло на самом деле. Поздно что-то менять.
А вот, может так быть, что человек рождается с любовью к определённому человеку? Не тогда, когда его увидел, а много-много лет до того? Жаждешь чего-то необычного, а оказываешься в реальном мире?
То ли я оправдываюсь перед собой, то ли вконец заврался.
Жить оптимально-идеально, значит, никому не мешать. Каждый живёт, как он мыслит. Моё думанье никому не мешает. Но ведь оно вычленяет меня, обособляет, низводит… Никакого прибавления.
Что толку, если, как попка, начну твердить «да», «да», так и «нет» ничего не прибавит. Всё зависит от возникшего при этом вкуса, от рецепторов. От вкуса на что? На радость? А разве есть рецепторы вкуса радости?
Цепляться к слову – моё призвание, это от бессилия, от непонимания, от лени. Стоит закрыть глаза, на меня веет исходящий холод, я слышу много бесстрастных голосов, вижу перед собой тени. Вздрагиваю, чтобы стряхнуть наваждение. Не хочется дальше своего носа заглядывать.
А что же, всё-таки, толкается изнутри? Воспоминания пытаются вырваться наружу. То, что пережил недавно. Намёк ухватить бы, кончик нитки найти.
Без узелка нить выскользнет. А завязывать узелки, там, где надо, не научился. Пальцы не слушаются.
Плохо или хорошо, что день состоит из неожиданностей, не мне решать.
Никаких попыток строить из себя что-то. Напоказ ничего не выставляю. От присутствия разных мыслей, не чувствую себя скованным. И тем не менее, неестественное напряжение есть.
Не отчаяние меня корёжит. Отчаяние придаёт значимость всему. Придаёт значимость, а весу не имеет. Отчаяние не может заполнить своим присутствием все пустоты, хотя оно и кажется бескрайним.
Странное, непривычное чувство. Не сам я, а «что-то» подхватило и несёт. Кто не испытал такое, не испытал настоящей боли, он не в состоянии понять моё отчаяние. Ощущение потери. Ощущение, что, как телок, тычусь по углам в поиске, а чего ищу – не знаю. Жаловаться, стенать – бесполезно. Слёзы боль не снимут, это – точно. Заплачу - ещё горше станет.
Почему во мне всё вдруг вспыхнуло? Могу кивнуть головой, соглашаясь, могу из стороны в сторону, многократно повертеть головой: «Да, понимаю. Или не понимаю». Сопротивляться возникшим мыслям невозможно. Я и не пытаюсь. Так, наверное, с ума начинают сходить.
Определил своё состояние как отчаяние. Нет никакого отчаяния. В отчаянии можно вниз головой броситься с крыши. А оно мне это надо?
Я ведь сам безжалостно отрывал от сердца привязанности, сам заставлял себя ходить в гости только по делу, осаживал всякими «не могу». Высмеивал, подкалывал, вертел носом. Принимал, отдавал. Крутил любовь. Любовался, как бесстыдно торчит чья-нибудь грудь, как сверкали глаза, отводил глаза в сторону, игнорируя мольбу и слёзы, если в ком-то разочаровывался. То не так, это не хочу. «А оно мне надо?» И, тогда, и теперь не могу понять, что за всеми этими вывертами скрывалось, какой секрет. Наверное, пока не открою для себя эту тайну, успокоения не будет. Из-за этого временами закипает злость, а то на всё плюнуть хочется. Злость – она такая штука, начинает заполнять-растекаться, сразу не уймёшь. Так и будет шкворчать.
Чёртов отпуск! Клин клином выбивают. Надо выслушать чьи-нибудь признания, и возникающий бред отпустит. Так можно привыкнуть и будешь сам себе подражать. Сочувствовать.
Мне плевать на сочувствие. Я уверен, никакой я не сочувствующий. Не боюсь…
Чего не боюсь?
Вообще ничего не боюсь.
Всё боятся, только я один такой смелый. Не зарекайся. Не надо связывать себя обязательствами.
Как она сказала: «Сплошная невезуха. Будто меня и нет вовсе!» Вот и я исчез.
Тяжесть в себе осадить стараюсь.
Не хватает растроганности, слезу пустить, разжалобить.
Что-то в стекло цикнуло, будто птичка клювиком стукнула. Кто-то что-то сказать хочет. Сдвинуться с места не получается. Что только не поперебывает в закрытых глазах, что только не пристанет, и всё вызывает неотвратимое чувство жалости и привязанности. Чертовщина. Что и остаётся, так отплюнуться.
Никто не догадается, о чём мечтаю. Беспомощен, ничего с этим поделать не могу. Протест шевельнулся против своей же неуязвимой проницательности.
Молчание и отчаяние возводят оборонительный вал, я что и делаю, так этот вал то раскапываю, то снова насыпаю, потому что, если что и имеет смысл, так только настоящее. А настоящее я перестал понимать. Роюсь, роюсь. Воображаю, что карабкаюсь к звёздам по лестнице. Кричу, а меня не слышат. Живу, а словно отворачиваюсь от подлинной жизни. Отпуск, встреча были сном, которому наступил конец.
Правильно, я не горящий человек. Горящие зажигают других, но сами в большинстве сгорают первыми. Я с оглядкой живу. Вот и давит тишина, вот вокруг как вымерло.
С чего-то всё началось. Был поворотный момент. Какой? Я сидел на скамейке в сквере. Нет, не с этого всё началось. Я приехал в свой город. Зачем – не знаю. Из родных никто уже здесь не жил. До этого ничего особенного не делал, всё как у всех: ни пожара, ни бомбы не падали, не спасал никого.
Спасать в первую очередь нужно было самого себя. А я себя не слышу. Всё, что вокруг, оно нечто меньшее, чем я, нечто переходное от моей несостоявшейся пока молодой удали к мужской зрелости. Только женившись, так все говорят, только заведя детей, надев на шею хомут обязанностей, можно приобрести ту индивидуальность, основательность, которая настоящего мужика выдаёт. Я готов к другой жизни? Я готов помериться, кто счастливей, с кем угодно.
То мысли бегут вперёд, то их вспять несёт. Они сами по себе. И я никого за собой вести не собираюсь.
Почувствовал, как что-то внутри напряглось, омертвели губы.
Сумбур мыслей: чередование хочу, плохо, пожалейте. Не в тридевятом царстве живу, не стою у молочной реки с кисельными берегами. А вот засело в мозгу, не с потолка же соскрёб, репьём прилипло – всё не так!
Обрывки воспоминаний, разрозненные мазки образов, всё теснится без всякой связи друг с другом. Наскакивают, обожгут, и спрячутся. А ведь что-то сдвинулось во мне. И не сегодня. Сдвинулось так, что вернуться в первоначальное положение не получится.
Снова поймал себя на том. что разговариваю сам с собой. Бессознательно бормочу разрозненную околесицу. Ничего не понимаю, ничего с этим не могу сделать. Слышу своё бормотание. Слова выплывают, тут же их поглощает неизвестно что.
Как страшно, когда изменить ничего нельзя. И началось всё это не сегодня.

                11

…Я уже наездился по стране, с юга на север, с запада на восток, много чего познал. А вот встречу с родиной откладывал напоследок. Туда, считал, с маршальским жезлом приехать нужно, на белом коне. Чтобы встречали с оркестром. Увы, жезл не заимел, коня не купил, оркестр не заслужил.
Поезд прибывал на станцию рано утром. Туман в низине, предрассветная серость. Прогромыхали два железнодорожных мостика, промелькнула речка, откос, водонапорная башня. Сжалось сердце: вроде как ничего и не изменилось. И вокзал был всё тот же. Смотрел в окно, тихо двигался за немногими выходящими к тамбуру.
Вышел из вагона, закинул на плечо лямку сумки, постоял на перроне. Мало народу сошло. Ни одного знакомого лица. Зашёл в вокзал – касса на том же месте. Обратный поезд уходил поздно вечером. Я всегда, когда неуверенно себя чувствовал, путь отхода зондировал.
Я не собирался задерживаться в городе надолго. День, два… Походить, повспоминать, может, кого и встречу, с кем учился в школе, а главное, мыслишка возникла, а вдруг отвечу на вопрос, что не так сделал или, может, кто-то подскажет-поможет, почему мечты не осуществились? Я ведь быть как все не хотел. Слишком приучил себя, вот и изображал бог знает что. Я ведь жить самостоятельно начинал, не в пример многим, рано, как учили в здешней школе, а вот обрести спокойствие не получилось. Мне нравилось, когда на меня глядели с интересом. Когда-то придумал себе чего-то. Вбил себе в голову, что я выше других, что я всё понимаю, что всё могу одолеть и буду обязательно знаменитостью. Ну и что, если учиться не любил. Учиться – долго, трудно.
Уровень любви в маленьких городках высоко поднимают, так, что потом тянуться-тянуться к нему приходиться, вот мне всё время и кажется, что упустил своё время, поздно, не достичь ту планку, а нагибаться, подбирать с земли кем-то оброненную любовь, зазорно. Не физкультурник. Мне количество наклонов не установили: сколько, и сгибать или не сгибать при этом колени, не сказали. Считаю, ступать по оброненным любовям настоящему мужику нельзя, по ним, идя, не утвердишься. Всё оброненное - коварно, льстиво, мстительно.
Мне оправдания не нужны. Надоели оправдания. Я никого не виню. Что было, то и было. Когда стоял на привокзальной площади, видений никаких не было, но почему-то всё время прислушивался к чему-то. Может быть, из-за того, что уже устал от отпуска, тело требовало полного отдыха, может быть, пустоту, которая появилась, заполнять было нечем.
Все какую-то страсть ждут. Особую любовь. Чтоб по водосточной трубе на пятый этаж забираться. Я не певец серенад. Я не из тех, кто, что не так – угрожать будет. Да, я не из тех, кто как можно больше женщин осчастливить готов. И не из тех, кого сам этот процесс влечёт
Не все оброненные, забытые, брошенные на быстрый вариант знакомства гожи. Рассказать, что было, что человек пережил, объяснить своё состояние – слишком мучительно. Но хоть и обездолила жизнь, но на отмщение у каждой женщины сил достаточно, свою ценность, без похвальбы, многие несут, - не она первая, но и ты не последний. Они стали больше понимать, они насовсем согласны и никак иначе. Они научились читать по глазам.
Мне бы маету из души вытрясти. Самому вытрясти. Мысль о том, что я ничего с собой не могу сделать, не могу видеть впереди свет, который мой путь освещал, причиняла боль. Я был преисполнен решимости, мне казалось, что я могу побороть все страхи. Побороть, чтобы не мучить и не грызть себя.
С больной душой не жизнь, а дребедень какая-то. Истосковалась моя совесть, вот душа и ноет.
А о чём тосковать? О прошлом, о будущем? О здешнем средневековье? Не думаю, что за эти годы что-то изменилось… Меня ждали деревянные дома, не все улицы асфальтированы, заросшие канавы, щелястые деревянные тротуары… Огороды, чуть ли не в центре, на заболоченной низине рогоз рос… Было бы о чём жалеть, в родном городишке жизнь застыла на пороге позапрошлого века.
На какое-то мгновение испытал что-то вроде виноватости, поэтому помешкал, но что-то более сильное заставило пересечь привокзальную площадь.
Я чувствовал себя так, словно на лбу и спине прилепили табличку, на которой написано: «Он предал прошлое!»
А что лепит предателя? Нет, не деревянные, зачастую вросшие в землю, дома, не воспоминания – причина предательства самовлюблённость, мания значительности, равнодушие, отсутствие сомнений, желание выслужиться. «Вот я им докажу!»
Чтобы что-то обрести, надо обязательно что-то пережить. Придёт же такое в голову. А вот пришло – зачем-то приехал сюда. Может, через час откроется такое… такое… Разные разности отвлекут внимание. Так и чувствую на себе острый, почти презрительный взгляд. Все мои устремления куда-то, своим миром хочу прожить, никого и ничего не надо.
Что будет через час… А не получится ли так, стоит с кем-нибудь увидеться, как… одному понадобится одно, другому – другое. Немало людей, которые вымогают сами, и любят, чтобы у них просили. А мне-то ничего не нужно. Ничего. На мгновение забыл обо всём. Забыл, что недавно готов был разоблачать всех, готов был отметить недостатки. И это принесло бы удовольствие.
Хорош гусь. Разве в этом главное, главное – погрузиться в прошлое, вернуть ощущения. Из-за этого приехал. Стою, весь вытянулся, чуть ли ладонь щитком к уху, чтобы лучше расслышать, не приставил. Моргаю глазами.
Я, как и все, обладаю способностью забывать и скрывать, готов выставить напоказ, какой я хороший. Но никак не могу понять, почему к чему-то надо стремиться? Почему от этого становятся счастливее, что ли?
Я не в обиде, ну и что, что мне не воздали по заслугам. Нет особых заслуг. За что боролся, на то и напоролся, то и получил. Минутной слабости нельзя поддаваться. Кто, что скажет, мне наплевать. Важны собственные переживания. Тут не до гордости. Я не буду собственную неловкость вымещать на ком-то.
Лишь бы в обморок не упасть, лишь бы не разыгрывать подобающую готовность слезу пустить. Я, кажется, готов был ко всему. Что миновало, о том смысла нет рассуждать.
 Нет, я не из тех, кто придумывает на свою голову несчастье, я не слишком себя жалею. Помнится, когда-то здесь меня всё трогало и волновало. Отсюда я уезжал душевно наполненный, с надеждой кем-то стать, но, как оказалось, уехал ранимый.
Растратил себя на пустяки. Добрый, оказывается, я был, особым значением и звучанием совесть была переполнена. Всё как-то у меня было по плану. В то время, так мне казалось, я готов был полететь по воздуху, если только не помешают. И чувство было, что надо торопиться. Смена настроений нисколько не удивляла.
А жизнь… как перед болотом стоишь, не зная, куда ступить ногой.
Было время, всё меня удивляло. Злость, несправедливость. Мне хотелось жить для собственного удовольствия. С помощью воображения чего только ни представлял.
Сейчас, вот, приехал, а когда-то из этого городишки всё время нестерпимо хотелось уехать всё равно куда, далеко. Сколько лет назад ходил, петлял по его улицам, Сколько лет назад гонял колесо крючком по проулкам, «чижика» набивали, сколько минут высидел на скамейках в парке. Совсем недавно было это «вчера», так и «завтра» не за горами.
Не к месту вспомнил как однажды на улице чёрная кошка приблудилась. Чёрных кошек обходили за версту – беду они несли, а тут подбежала, задрала голову, жёлтые с поперечинкой глаза уставились на меня, что-то сказать хотели.
- Брысь!
Кошка выгнулась, собираясь мяукнуть. Помнится, мне стало страшно.
- Мбя-я! Мбя-я!
Сдвинуться с места не получилось. Я лишь отпихнул кошку ногой. Спросил потом бабушку, почему кошки привязываются?
- Мбякала? Так из родни кто-то привяжется. А может, то не кошка, а беда хотела привязаться. Не сейчас, так потом стрясётся.
Вот, подумал, может, и приехал отсроченную беду заполучить? Вот тебе и «мбя-я», вот тебе и кошка!
Если становится нестерпимо, надо бежать или выпить водки. Между тем и тем, между двумя действиями заключено что-то большее, чем пауза. Ногой ни кошек, ни голубей отгонять нельзя. Ничего не делать – плохо, не по совести поступишь, - тоже не лучше. Но от действия куча проблем уменьшается. Никак нужного слова не подвёртывается. Я ведь всегда хотел чего-то ещё, кроме понятной для других цели. Этого они не могли мне дать, это отталкивало меня от всех, всех отталкивало от меня. Все будто чувствовали за моими словами что-то непонятное, какое-то невысказанное желание.
Мир, люди, предметы, всё-всё из ненастоящего вписываются, переходят во что-то особенное. Этого особенного наелся под горло, теперь, что и остаётся, так только повинно сидеть или стоять неподвижно со склонённой головой.
Щенячье чувство потери, страха и невозможности что-то изменить скручивало, как когда-то раньше, мне нужна была какая-то помощь извне, подсказка, что-то пока неухваченное, самое важное. Ведь смысл моего существования – быть не как все, не повторить чью-то судьбу.
Это и хорошо, что никто не встречал, пусть сейчас никто меня не помнит, зато я помню многое.
Что-что, но дожидаться полного рассвета в вокзале не имело смысла. И скамьи там ледяные, и запах особый… Это удивительно, на скольких вокзалах перебывал, а запах от деревянных диванов, как от раздавленного клопа, схож. Стоит посидеть, как станешь походить на утопленника – посинею, холодом от меня нести будет. Куда себя деть в такую рань, когда всё закрыто? Почувствовал, как устал. Ночь в вагоне не спал, пялился в окно. Озноб возник.  Нервы сдали, душа соскучилась – все от предчувствия встречи. Холодный огонь сжигал.
Вот и направился я по мощёной камнем улице мимо сквера с памятником солдата в сторону гостиницы.
Поперёк улицы висел транспарант - поздравление с Днём города. А я и не знал. В мою бытность День города никогда не отмечали.
Перечитал написанное, хмыкнул. Кажется, любовное что-то зародилось от прочтения.
Гостиница была всё та же. Двухэтажная, деревянная, обшарпанная снаружи. Дверь открыла много пожившая женщина, глянула поверх очков.
- Местечко есть?
- Так народ разъехался… Запоздали на юбилей. Вся гостиница пустая. По делам или так?
- Детство вспомнить решил.
- Детство – это хорошо. Далеко ль оно было? Судьбу шукать, значит, приехали… А надо ли? Сейчас полно шалопутов, уедут – возвернутся, людишки без корней, всё никак не могут нигде укорениться, прирасти. Плохо, если без корней родился, даже отросточка не сохранилось. Что, не к кому идти? Кто недобр, у того и пристанища нет.
Сходу меня определили в категорию «недобрых». Того и гляди попрекнут, что одет не в ту одежду.
- Кому как на роду угораздило...
Я вообще-то легко завожу знакомства. Стоит расслабиться, разговор даётся без всяких усилий, сами собой слова находятся. Я ведь не прошу, не требую. Спросили – ответил, как бы всё между делом. Потрепаться могу о том о сём, убить время за разговорами. В словах надо видеть тот смысл, который в них есть, и ничего не выдумывать. Жизни мерить – это не значит в людей пальцем тыкать и стыдить.
- А давно ль уехал? Где жил?
- Лет десять, как мать уехала, а я ещё раньше… На улице Горького жил. Никого не осталось. Никого не осталось, - повторил снова, - бабушка на старом кладбище похоронена, а я и место могилы не знаю. Не взяли меня, когда хоронили. Мал был.
- Ну чего, отдохни и пошукай, может быть и найдёшь позабытое. Я так считаю, счастье прямодушных да бесхитростных любит.
Я как бы упёрся в стену, насколько равнодушен был взгляд женщины.
От её взгляда, от её слов, что-то раскрылось во мне, что до сих пор оставалось скрытым. Я в нетерпении. Это ничего, что кое-что меня удивляет. Мечты о будущем утратил, но это освободило место для воспоминаний. Связей с собственной историей не потерял. Не хуже и не лучше, я, как считать, или поздно родился, чтобы наследить в прошлом, или задним числом считаю возможным иметь малое отношение к героизму прошлого. Хорошо жить во времена, когда в героизме нет необходимости. Ну и бог с ним, если кто-то посчитает меня неполноценным.
Счастье любит прямодушных да бесхитростных… Такие, скорее всего, перевелись. Сожалеть об этом, значит признать их независимое существование. Прямодушные не грызут жизнь, не особо усердствуют, минимальное их устраивает. А на бесхитростных давить бесполезно, они делают то, что хотят. Бесхитростные похвалу воспринимают как должное, хвалить их надо, от этого они балдеют. Да и любому человеку достаточно найти нужное слово, как он покладистее становится.
Вообразил не понять, что. После такого следовало бы растрогаться. А у меня наоборот, будто камень к груди привесили.
Все на словах хотят друг другу добра. Некоторые это чересчур желают. И за это каждый должен чем-то платить. Любовью, например. Если она есть. Не своей, а вообще. Копеечкой. Прошлой любовью. Что прошло, того больше нет. Это вот и раздаривают. И благодарность нужно выказать.
Кто-то видит сны, кого-то они обходят. Сны – путешествие в прошлое, сны о будущем посещают провидцев. Мы, простые смертные, может мечтать лишь о далёком будущем, настраиваясь на появление галлюцинаций. Хорошо, чтобы галлюцинации не застали врасплох. И мне почему-то казалось, что стоит мне оглянуться, и в гостинице, и вообще, как что-то произойдёт, наткнусь на взгляд.
В вечность, понятно, ничто не канет без следа. Пережитое мгновение отдельным миром помниться будет.
В любой ситуации человек готов на судьбу свалить принятие тех или иных решений. Не сам, а судьба заставляет. Я не исключение. Всё заранее решает какая-то посторонняя сила. И я не помню уже, когда в первый раз почувствовал свою тревожную зависимость от происходящего. Не помню.  Только во рту начала копиться горечь, что-то вязкое и невозвратно потерянное с ощущением утраты важного и главного.
Может, тогда, когда читал написанное на транспаранте, может, когда глядел из окна гостиницы, может, много позже, - что-то же родило утрату важного.

                12

Притворяться можно сколько угодно. Бесит, терпеть не могу, когда многозначительно молчат. Бесит, бесит многозначительность. В конце концов надо или просто молчать, или болтать всякую чушь напропалую, пока не запершит в горле от пустых слов. Или повернуться и уйти, не сказав ни слова.
Сколько раз было: стоял у закрытой двери, прислушивался, не донесётся из-за неё звук, ждал чего-то. Стучал, снова ждал. Открывали – входил, не получив нужного, выходил, и помнил некоторое время, как стоял у закрытой двери. Из чувства приличия.
Запах, запах помещений помнился. Запах с примесью тревоги, с чувством, что снова и снова что-то доказывать придётся, отстаивать право на существование. Даже спустя месяцы этот запах заставляет напрягаться.
А ещё мелочи помнятся, как соседка с верхнего этажа поджимала верхнюю губу, которая уходила под нижнюю, получалось нечто вроде улыбки. То ли иронически смотрела при этом, то ли забавлялась, смешинку удерживала.
Мир между небом и землёй, мир представлений, воспоминаний, какого-то опыта, мир потерь, мир, как некоторые говорят, беспредельных возможностей, он чужой. Нас выпускают в него. Меня, точно, выпустили. Поэтому упрекать его бессмысленно.
Несчастны только злые, вот и надо жить, придерживаясь инстинкта. Он либо есть, либо его нет. Либо в ком-то уверен, либо, если даже возник один процент неуверенности, сомнения, подозрительности или бог знает ещё чего – готовься.
Почему до отпуска верил, что в состоянии разграничить реальный мир и временами находившую на меня блажь? Как теперь понял, блажь не нуждается во мне, живёт сама по себе, она только контактирует со мной, создавая образы моей фантазии.
 Злая воля настигает меня всегда в самые трудные минуты, когда я выхожу на такую полосу жизни, когда становлюсь бессердечен и не ведаю сострадания, тогда я, что и делаю, так убегаю. Задним числом стыжусь своего бессердечия, но ничего поделать с собой не могу. Не всегда фактически я убегаю, а убегаю, оставаясь на одном месте. При этом вынужден принимать меры, чтобы возникший стыд не разъедал меня самоупрёками, вину сваливаю на жизнь, именно она сделала меня бессердечным.
Только и слышно: «Ищи своё призвание, ищи!» Всё это болтовня. Не призвание надо искать, а всё, что мне предназначено. А оно скрыто под многослойным одеялом лжи. Как можно любить то, во имя чего жертвовать приходиться? Какая в этом справедливость?
Нет, высоко заноситься не следует – упадёшь.
Нельзя упрекать человека за врождённые свойства, которые он с рождением получает. Правда, и не учитывать их тоже нельзя. Большое заблуждение считать, что по собственной воле можно измениться.
В комнате гостиницы прохладно. Две кровати, застеленные солдатскими одеялами. Две тумбочки. Лёг, не раздеваясь на ту, что справа. Сна ни в одном глазу. Наползло видение.
В стекле окна снова увидел прижавшееся к стеклу лицо с потухшим взглядом, устремлённым на меня. То ли судьба на меня смотрела, то ли прошлое преобразовывалось в образ старухи. И эта горечь взгляда… Что точно, такого взгляда у мужика не может быть. От слов, никогда не может быть.
Мужик обычно смотрит наивно-детски, простодушно, он ведь отягощён своими заботами, сейчас они есть, а через минуту пропадут, и чья-то замкнутость не очень-то и волнует, она всего лишь самое смутное представление, не требующая никакого беспокойства.
Раньше, когда нечаянно попадал в какую-нибудь катавасию, то и дело слышал: ничего другого от него и не жди. А мне хотелось, чтобы утверждали: слава богу, он не похож на других.
«Он не похож на других». Это-то и привело меня в эту гостиницу. «Другой» не в гостиницу пошёл бы, а к другу детства, к знакомым, к соседям. А я, а у меня… Зародыш ощущения родившегося образа, ожидание, вялость мыслей, - я хочу быть таким, какой я есть… Никто не подстёгивал меня к достижению высоких результатов. Просто молчаливо в семье считалось само собой разумеющимся, что я чего-то достигну. Вот и лежу на койке в гостиничном номере. Неужели удел мой, так и буду подбирать медяки и этим довольствоваться? Несчастный человек. Думаю о чём придётся, а страшит мысль о самом себе. Жду не дождусь чего-то или кого-то, а уверен, сожалеть буду, что дождался. Мне сегодня сожаление не нужно. Вот и появляется смешная боязливость, неловкость.
Кажется, давно изжил чувства вины, стыда, просчёта. Они не набрасываются на меня, не жрут, страх не заставляет пасть на колени – мне многое пофигу. Что-что, не хнычу о пощаде, волком не вою. И. тем не менее, ни в чём не уверен, боюсь вопросов, которые могут задать. Впрочем, кто действует, тот всегда ошибается. Лучше наблюдать.
Не удаётся расслабиться. Мысли, мысли… Будто судорогой свело тело. Жду, а чего жду – не ясно. Не откроется дверь, не войдёт… А кто должен войти? Ничто не даётся мне с таким трудом, как ожидание. Давно жизнь поймала меня в свои силки. Вынужден смотреть на себя. Может, и та, что пялится на меня из стекла, это всего лишь я сам, в другом обличье? Хочу сказать: я сожалею, но губы не разжимаются. И, моргая, не могу убрать стекольный лик.
Прищурил глаз. Жёлтая линия прорезалась в воздухе, потом - красная, потом – голубая. Если их сложить вместе, букет будет. Если сорванные цветы поставить в вазу с водой, цветы расти не будут. Цветам нужны корни.
Так и у меня не осталось здесь корней. Я их не перерубал, не выкорчёвывал. Я не пускал корни в здешнюю землю. Откуда у пообтесавшегося в другой жизни, обрекшего городской вид, могут быть живые отростки прошлого?
О чём это я? Странное ощущение. Что-то не так, оно смешит меня, раздражает, никакого уважения - мне казалось, я чувствую запах печали. Печаль по-особому пахнет. Пахнет деревом. Потому что у дерева есть душа, а камень мёртвый, камень не пахнет, он дышать не может. Печаль пахнет приблизительно так, как слежавшееся сено на чердаке. Я не хочу, чтобы эта проклятая печаль сопровождала меня всюду.
Мне надо чем-то заняться. Сходить в гости. К кому? Только не лежать или сидеть в этой комнате, наполненной чужими переживаниями и страстями. Чужие страдания, чужую вину я не хочу разделять.
И тут почувствовал, что устал как собака. В гостинице никого, ничто не скрипнет, а может, я просто оглох, выпал, уснул. Но тут же мне причудилось, что я непременно должен проснуться. Напрягся, приоткрыл налитые свинцом веки.
Действие загнанного в угол непредсказуемо. Непредсказуемый бестелесен. Бестелесного нельзя пригвоздить к стене, свалить наземь, заставить обнажить свою сущность. Он как бы и не существует. Ни для себя, ни для кого-то его нет.
А меня и нет ни для кого здесь. Без паспорта выйду, случись что, неизвестным останусь. Но если в окно заглядывают, значит, чего-то хотят.
От меня, кто, зачем, понять этого не могу, ожидают ответа, который я вроде бы заспал, искал, но не сумел найти. Когда не знаешь цели поиска, как озаботиться каким-то результатом?
Правильно кто-то сказал: подошёл к черте, я добавил бы – к жирной черте, готовься. Жирную черту обратно не перескочишь. Это раньше можно было заново начать, пойти по другой дороге. Свернуть, посидеть, подумать. А подошёл к жирной черте, с чем к ней пришёл, с тем и дальше предстоит идти. По какой дороге жизнь привела, по той уж и до конца тебя гнать будет. Хорошо бы не с пустыми руками.
Расслабиться бы, заранее как-то подготовиться, подчиниться, но увы и ах, кожа покрывалась мурашками… И всё. На этом иллюзии закончились.
«А вот фиг вам! – с внезапной злостью подумал. Ещё несколько дней назад я даже не подозревал, что ненависть такой силы, и где! – на родине, может возникнуть. – Фиг вам! Не помирать же я приехал».
Встал, сполоснул лицо, промыл глаза.
Я не совершаю опрометчивых поступков, после которых больно, стыдно и просто тошнит. Меня как вытолкнули в жизнь, сразу врубился инстинкт самосохранения: быть не хуже других. Не хуже, а постараться быть лучше. Самоутвердиться, значит, перед тем как осесть, потоптаться надо, поскрести вокруг, так курица делает, перед тем как яйцо снести. Яйца она несёт для новой жизни.
Я не буду на дыбы становиться, если замечу неуважение, я не готов из каждого душу вытряхнуть, если почувствую насмешку. Я подчинён своим внутренним ритмам, которыми меня наделили. Я из-за них меньше завишу от закона приспособляемости, меньше подвержен внешним раздражителям. Слон индийский!
У всех своё представление о жизни, о людях. Я не спорю, не доказываю, я усмиряю свой темперамент, остатки его. Как всегда, так и сейчас, мне комфортно лежать в гостинице с отсутствующим видом, глядеть в одну точку на стене или куда-то за окно, лежать, погружённым в свои мысли, не выражая никаких эмоций. Получалось, что как бы делаюсь слепым на время.
Мир соткан из случайностей, они вершат судьбу. Можно до бесконечности размышлять о людях, о себе, мучиться: прав или не прав, а толку?
Несовершенная штука – память: важное помнится как-то неясно, тускловато, будто во сне привиделось, а какая-нибудь пустяковина, мелочь вспоминается ярко. Во всех подробностях, будто произошло вчера.
А что, если всё не пропадает в вечность? Я только потёр ластиком по листу бумаги с написанным текстом, никаких следов и не осталось. Внутреннее око закрылось.
О чём думать, если, что бы ни делал, изменить всё равно ничего невозможно. Притащился сам или притащили меня сюда словно какой-то предмет, шкаф или тумбочку, и лежу – прикидываю, в каком углу удобнее всего расположиться. Вписаться я должен в здешнюю обстановку. А вот не вписывается отчего-то. Выталкивают меня какие-то силы, как выталкивает заросшая ряской поверхность пруда мячик. Эти ряска и мячик не третий ли раз на ум приходят, отцепиться от них никак не удаётся.
Всё чудно. Лет десять назад я мог быть уже женатым, а вот не женился. Не окрутили. Поэтому и возникает необходимость разыгрывать удивление. Не хватало ещё заплакать о том, что жизнь уходит. Уходит, что-то миновало – значит, оно прошлое. Если даже о прошлом умалчивать, то все всё равно откуда-то любопытные будут знать истоки маеты. Лучше самому мимоходом раскрыться. Поймать первого встречного и душу выложить. Для всего можно найти объяснение.
Куда бы судьба ни забрасывала, в любом городке были столовые, было отделение связи, была автобусная станция с кассой, где обратный билет можно было купить. Была и школа, и больничка. Всё для жизни было. И средоточием мудрой, незнакомой тишины и покоя сначала городки казались. И народ, казалось, знал нечто, что не снилось суетливым гражданам откуда бежал. Всё казалось новым, но почему-то хватало пары дней, что новое становилось обыденным. Хуже того, приедалось. Вот и теперь прошлое время придвинулось так близко, как будто миновало только вчера.
Господи, что за глупости лезут в голову. Живи и радуйся, но радости почему-то нет, одно лишь старое, знакомое чувство тихого беспокойства, будто что-то недоделал, что нахожусь в начале какого-то пути, что всё слишком поздно. Кругом всё - обман зрения. Розовые иллюзии. Под крышами покосившихся, серых домишек не происходит ничего что-либо необычного.
Приехал, а зачем? Ну, бегал когда-то по здешним улицам, ходил в школу, но этим не оправдать существование города, он ведь ничего не производит, как и раньше живёт огородами. А коров, вот уж что точно, коров теперь не держат, сено косить не надо.
А что мне сено!
Как сон заранее выбрать нельзя, так и предугадать, какая мысль посетит голову. невозможно. И что плохо, не чувствую себя защищённым. Существую как бы в двух мирах, и нечего к этому добавить, и провести сопоставление и догадаться о скрытом смысле происходящего не выходит. И понять не могу, зачем убиваю время в гостинице, что это мне даст. Боюсь чего-то.
Честно сказать, мне иногда очень страшно бывает. Очнусь – никого вокруг. Из темноты начинаю выползать. Впереди мрак, что дальше будет – никакого представления, сзади – тени. И неизвестность жалит, будто змея, только не больно, от укусов перед глазами темно и кругом всё темно. А в самой голове будто кто на качелях раскачивается – вверх-вниз, взлёт-падение, сожмёт нутро - отпустит. Юлою надо крутиться, штопором, чтобы вывернуться из этого состояния, а я… Не украл ничего, не убил никого, не обобрал, а с чего-то устал.
И воздух тяжёлым становится, и тормозит, не пускает.
Вот говорят, что устаёт тот, у кого кровь холодная. У меня пока руки не мёрзнут. И вообще плевать, раз жизнь жребий кинула, я выберу, что мне надо. Я всего-навсего исполнитель, живой и слава богу, а умру, так вечно никто не живёт. Кто позже, кто раньше. Может, я в рай попаду, а там мы посмотрим, чей верх будет, может быть, там от меня все зависеть будут. В раю для меня любой день недели должен быть воскресным. В раю я всё только натурой брать буду. Что увидел – то моё. Из рук не выпущу.
В тело начали проникать тоненькие иголки. Покалывали. Потёр рукою лицо.
По стеклу ползла муха. Сытая, ленивая.
Была б возможность, из мух понаделал бы слонов. Снабдил бы страну мясом. Жаль, выпить нечего. Когда выпьешь, становится легче на душе. Удивительная снисходительность посещает. Невыносимое бремя чуть-чуть становится легче.
Оно так, если накипит на душе, паром наваждение надо выпустить, незачем копить, а потом срывать злость неизвестно когда и на ком. В этом состоянии хорошо бы всё бросить и уехать туда, где никто меня не знает.
Сейчас не знает, а потом… Молва впереди бежит.
…Мне двух часов хватило, чтобы обойти знакомые улицы. Тягостное осталось впечатление. Дома нашего уже не было, снесли. На его месте огород чей-то разбит. Покосившийся столб у канавы точно определял место мостка и ворот на двор. Даже липы все были срублены.
Дом через дорогу напротив, в котором жила Анюта, женщина вне возраста, женщина одной поры – сколько жил, она в одном и том же одеянии ходила, врос в землю, скособочился. Дорога почему-то на уровне окон стала. И всё также деревянные мостки над канавой заменяли тротуар.
Угловой дом, как и наш, снесли, на месте его магазинчик стоял.
Переулок, в котором когда-то играли в лапту, вывел к базару, площади, окольцованной рядом маленьких магазинчиков. Всё так же посередине два ряда покосившихся прилавков под навесами. Всё, как когда-то было в детстве. Телег с лошадьми, разве, не хватало, да будочки, в которой Пим Борисович железо, пластинки, тряпьё скупал.
Сквер возле школы зарос, затравенел, задичал. Да и школа была другая, кирпичная. Нашу деревянную снесли.
Нет, не те ощущения получил. Я уже и пожалел, что приехал. «Пожалел» не то слово, каким состояние можно было оценить. Ну, не одним словом, а двумя-тремя предложениями, и то едва смысл ими донёс бы.
Хорошо, что всё в меру, зачем шастать по белу свету, искать каких-то приключений, каких-то интересных людей, люди везде одинаковые. Скверное настроение… Услужливая память черт-те что преподносит.
Жизнь здесь остановилась. Видеть запустение всегда больно. Почему так, кто живёт здесь, тот не замечает упадок, а посмотришь новым взглядом – жуть!
В сквере сохранилось несколько скамеек. Сел. Вроде бы продолжать осмотр смысла не было, и в гостиницу идти не хотелось. Я твёрдо решил уехать. До вечера, до отправления поезда оставалась куча времени.
День разгуливался, солнце светило, ветерок обдувал. Посреди цветочной клумбы всё так же высилась скульптура пионера на пьедестале. В оспинках щербинок, грязных потёках, с отбитыми пальцами на руках. Помню, в школе тогда учился, кто-то нахлобучил зимнюю шапку на голову пионеру, на руку, упиравшуюся в бок, подвесил чёрную дерматиновую сумку… Опорочил «кто-то» этим звание пионера, «кощунственно», так выразилась завуч, надругался над «святым». Этим кто-то оказался Борька Беляев, его потом в вечернюю школу перевели. Борька тот ещё хохмач был. На уроке английского из пугача выстрелил, учительница, выставляя его за дверь, под зад пенделя дала.
Вот бы сейчас с Борькой встретиться. Борька не скромничал, не скрытничал. Любил прихвастнуть. Человек, который хвастает, он весь как на ладони. Это ничего, что над ним посмеиваются, подкусывают его. Хуже, когда человека не замечают совсем. Хуже, если чужие слова не застревают в человеке, скользят мимо.

                13
    
В сквере никого. Жизнь города текла за забором. Хорошо бы расстелить газетку на скамейке, выложить огурец, краюху хлеба, пару помидорин, лучку зелёного, фанфурик с чем-нибудь… И настроение поднялось бы, и… Да вон хотя бы с тем пионером чокнуться, это ничего, что у него пальцы отбиты. Я работал с мужиком, он вообще стакан водки без рук пил – прихватит зубами край, и сосёт до донышка. А статуя что, она инвалид истории. Ей тоже есть за что выпить.
Вспомнил, что у меня в кармане яблоко. Вытащил, обсмотрел, намереваясь вонзить в него зубы. Вдруг услышал показавшийся мне насмешливым женский голос
- Адам есть, яблоко есть, а где Ева? Мытое хоть яблоко? Что, не боишься микроб съесть? Сидим? Скучаем?
Я полуобернулся, даже вздрогнул от неожиданности. Рядом, как она оказалась, сидела женщина. Что-что, а схватить взглядом секундно что-то важное – это я умею.
- Фрукты мыть надо, говорю, - сказала она.
- Не мытые вкуснее.
- Выставили за дверь и не накормили?
- Почти угадали. Только не выставили, сам ушёл.
- А чего такой взъерошенный? Не бритый, галстучка нет… Нет, скорее, по виду, не ушёл, а дверь не открыли.
- А вы бы открыли? Вы на ночь дверь не запираете? Как раз думаю, где бы часик-другой покемарить.
- Не здешний… Приезжий.
- Приехал, да понял – не приживусь.
- Кто где живёт, там ему и хорошо – сказала женщина.
Ответ прозвучал резко.
- Точно, каждый живёт сам с собой
Утёр губы не первой свежести клетчатым платком, скомкал его, нарочито медленно начал засовывать в карман, разглядывая женщину, - чего пристала. Почувствовал себя очень чужим и очень одиноким, хотел встать и уйти, но и не меньше хотел и остаться. Экая бабочка, не смущается, смех сдерживает. Когда женщина чувствует себя свободной, она не слишком пугается оглядок. А эта… Прицепилась к яблоку.  Есть легенда, вечные несогласия между мужчиной и женщиной из-за яблока, коим Ева угостила Адама. Я не Адам. И не она мне дала яблоко. Из кармана вытащил. Шуткует дамочка.
Лицо чрезвычайно меня заинтересовало: серые глаза, не то грустные, не то приветливые; красиво выщипанные чёрные брови, какие-то пепельного цвета волосы, уложенные в одну из тех причёсок, которые не требуют при укладке и времени и терпения; в меру аккуратный носик; и линия губ, очерченная неброского цвета помадой, отчего они смотрелись ни тонкими, что показывает вздорность характера, ни слишком полными – всё это останавливало на себе взгляд не только ценителя женской красоты, каким себя не считал, но и такого скептика, вроде меня. Глаза только чуть припухшие были. Не иначе плакала. «Бабочка в самом соку», - почему-то подумалось.
Встретившись в очередной раз с ней взглядом, отметил, что женщина улыбается чёрт-те чему, но как-то не радостно. Ей как бы тоскливо и тревожно. Она как бы тушит крохотный теплившийся внутри огонёк. «Согласная на всё дурочка». Мне даже показалось, что статуя пионера, привлечённая голосом и улыбкой, повернула голову в нашу сторону.
Руки женщины были уложены на колени.
- Откуда вы взялись? Я ж, когда садился, никого не было.
- Из воздуха, из воздуха… Все женщины из воздуха проявляются… Паучок на паутине спустил… на сухом листке…
И правда, свёрнутый комочком листок перед тем, как упасть на землю, ударился беззвучно о моё плечо.
- Что, паучок попользовался и отпустил? Возраста, какого паучок? Паутинка золотая? И без букета цветов… И даров не видно.
Мои слова не сразу проникли в женщину, не ужалили. Беспокойство её не охватило. Она не нуждалась в оправдании извне. Минуту молчим. Я молчу, потому что должен подумать над словами. А ну как она поднимется и начнёт, не сходя с места удаляться, превратится в отражение, готовое погрузиться, откуда возникла. Моё своеобразное желание порадовать женщину, приступ откровенности может родить. Всё, что кажется несбыточным, оно манит. Всё рождается из случая, скоропалительно, к доброму это не приводит. Она здесь, а на самом деле её нет. Сидит с таким видом, словно и воды не замутит, а сама первая меня подначила. Она причина возникшему во мне легкомыслию. У памяти злой норов: в особую минуту она начинает преподносить всякие неприятные воспоминания. Я нисколько не уязвлён. И тут же возникло что-то, может, общая тайна появится, а там, чем чёрт не шутит, всё закончиться может чем-нибудь. Не тем малым, что от разговора с незнакомкой жду. Но всё же… какой странно прилипчивый взгляд у неё. Неприятно от такого взгляда.
- Смеяться изволите?
- Господи, над чем смеяться.
- Я люблю смеяться.
- Страшно не бывает?
- Я ж не идиот, это им страшно не бывает. У меня по жизни правило, что хочется - беру, что не даётся – прохожу мимо. Так и живу.
- И не страшно так жить, что на виду, что легко заиметь, оно ведь… это отдаёт эгоизмом. А как же зависимость? Человек неизбежно оказывает влияние на другого человека. Создаёт зависимость. Ты уже без него не можешь. А у вас общение - зря потраченное время.
- Что зря, что не зря… Я ж не стою, разинув рот, не жду, пока яблоко свалится к ногам. Своё у меня яблоко, не ворованное. Хоть яблоком, хоть взглядом знак подаётся. Даже если кажется, что это не имеет ни к чему никакого отношения. Не подскажете, сударыня, где червяка заморить можно?
Брякнул первое, что пришло в голову и попал в точку, сразу верный тон нашёл, и не надо переживать, что и отчего, скользи дальше по поверхности. Бестолково ответил, а пусть докажет, что бестолково.
- Святая душа и сам свят, - прошептала женщина. Она не отмахнулась, ни грамма оскорблённого самолюбия. – Голодный, понятно. Из повиновения самого себя вышел. Мужчина, так сказать, от которого не знаешь, чего ожидать. Очередной полу обиженный жизнью. О-о, такого разговорами не проймёшь.
- А вы попробуйте. Только не…
- Вот и вы не…
Мне показалось, что женщина хочет повиниться, но не может. Я не понимал, откуда из меня лезло это «вы» вдобавок с непонятным «не». Не ей меня учить.
И тут у меня словно пелена спадает с глаз. Это ж, получается, и впрямь я был разочарован во всём. Хватит этой жалости к самому себе. Разочарование всегда предполагает ложную картину действительности. Я не наивен. Я не намерен до вечера смотреть на одно и то же. Я бы сейчас, будь у меня в руках стакан, подмигнул бы женщине, протянул руку, сказал бы «спасибо за участие». Мне доставляет удовольствие подыгрывать. Я способный подыгрывать. Но в то же время чувствовал, что во мне появляется что-то новое, более радостное. Так и подмывало меня притянуть её к себе, запустить пальцы в волосы, чтобы от прикосновения дрожь возникла.
Мне захотелось, чтобы она спросила, какой мой идеал женщины, и я, глядя ей в глаза, начал бы своими словами описывать её. Я бы так и выпалил: «Ты, ты мой идеал! Не вы, а ты!» И тут же подумал, что, когда вернусь из отпуска, никогда не вспомню эту скамейку, это мгновение, это вырвавшееся «ты», секунду страсти. Я даже имени её не знаю. Вся череда прошлых женщин, с именами и без имён, слилась в одно ощущение, в один запах, в одно что-то на ощупь мягкое. Накатило головокружение, чтобы не наделать глупостей, необходимо овладеть собой.
Что-то возвратилось или только зарождается. А сердце бьётся ровно, возникшее было отчуждение переиначилось в желание. Вздохнул с таким видом, как будто все перестали улавливать смысл. В душе чувствовалось что-то лёгкое, что-то неосознанно приятное. Будто влюбился, не столько влюбился, сколько хочу быть влюблённым, и это хотение – плод сидения в сквере перед пионером с отбитыми пальцами.
Всё – мелочи. Пора покончить с мелочами и навести порядок. Покончить – точное слово. Убить, если быть точнее.
Покончить с мелочами, может, легче убить себя, если другого выхода нет? Подняться и уйти.
С этим «переиначилось» хватил через край. Во всяком случае, желание осмыслить не возникло. Когда хочешь, чтобы всё было хорошо, переиначивать не надо. Возникшая предупредительность тогда начнёт принимать опасные размеры, перед ней устоять трудно, всё пропитается ожиданием.
Я не готов жаловаться. Прежде чем жаловаться, нужно продумать ситуацию происходящего до конца. Нельзя всё пускать на самотёк. Степень срочности надо установить.
Причудливые тени ползли по траве. В мозгу проносились скачущие мысли-лошади, топот от их копыт отзывался болью. Короткие тёмно-синие вспышки, готовые вот-вот закуриться дымком, слепили.
Впервые за долгое время почувствовал, что могу открыть душу. У каждого есть своя история. Поведать, что волнует, не упуская ни одной мучительной детали, я готов к этому. Все моменты жизни готов разложить. В известные минуты необходимо на что-то решиться.
 Ни я не неудачник, ни она не жертва. Всё в жизни зависит от тебя самого. И никто ничего никому не должен. Женщина что-то своё пережила, раз на скамейку ко мне подсела, я, повинуясь чужой воле, разрядки жду, а в общем, оба маемся дурью. И разговор, если он начнётся, будет ни о чём. Трёп.
Сижу, уставившись в никуда. От тишины вокруг стало больно ушам. Благодать!
Опять это словосочетание на ум пришло: все слова – мелочи. Они мельтешат вокруг, берут в кольцо, возвращаются снова и снова, цепляются друг за друга, опутывают словно сетью. Слова – бальзам, лей в уши, всё мало будет. А эта сочувствия ждёт.
«Ей-то чего, ей внушили, что она красивая. И папа, и мама, и бабушки с тётушками – всё об этом твердили. Оберегали от сглаза, охраняли. Она – крючок, на который жизнь ловит дурачков. Интересно, когда почувствовала, что жизнь рушится, переполнять печаль стала? Как это жить и никак не дождаться, что жизнь снова обретёт совершенство? Подсела ко мне, напомнить жар первой любовной ночи хочет, женщина никогда не забывает своей первой любовной ночи, того страха или боли, того, что привязывает к мужчине, хотя и возникает чувство неприязни, даже отвращения. Я ей кого-то напомнил… Когда обыденность ей опротивела? Она ж на охоту вышла, сама себе хозяйкой стала».
Запертые внутри чувства выпустили тоску по родной душе и тяжесть надоевшей свободы. Разве можно быть свободным от происходившего вокруг.
Совершенства в мире нет. Я, конечно, не думал так гладко. С мыслью о возможности быть счастливым, давно распрощался. Чёрные тучи давно висят над моей головой.
«Хозяйку нашёл… Какая она хозяйка? Я-то, сам, был убеждён, будто достаточно поразмышлять о важном и значительным, как этого будет достаточно, а теперь почему-то дошло, что не только мечты во мне живут, но и ещё что-то. Яичницу эта мамзель, чтобы не подгорела, не сжарит. Из тех, видать, кто знает, что ей надо. А я привык мечтать. В школе мечтал, что начнётся новый учебный год, и будут у меня все «пятёрки», любую задачку буду щёлкать как орех. На работу иду, шарю глазами по земле, мечтаю: вдруг найду клад. В отпуск ехал - думал, открою дверь в новую жизнь, а там солнце, песок, женщины. Рай! Мне бы, помолиться, чтобы бог ниспослал не безмятежный сон, а чтобы это всё явью было. Дамочка, видать, подсела для того, чтобы подытоживать один прожитый срок, чтобы суметь отделить хорошее от ещё лучшего. На что она рассчитывает, - чтобы пожалели? Она не поймёт, если начну своё выговаривать. Я и не буду это делать».
«Привычная особа. Имел с такими дело. С такой вести себя лучше благопристойно».
А я, вот, устал, не желаю вести себя благоразумно. Всю жизнь был благоразумным. Хочу быть таким, про которого скажут: ненормальный. Пока ехал сюда, всё засохло у меня. А, видать, не всё, что-то заворошилось. Нет, без радости жить нельзя.
Открытие сделал, радости захотел. Да ничто ничего не значит. Во всяком случае меньше значит, чем хотелось прежде. Скорее бы вечер наступил, а за ним ночь, за ночью опять день, а там и на работу.
А отчего взгляд у сидящей рядом женщины сделался сощуренным, чуть горестным? Взгляд заставил потупиться. Чёрт поймёт этих баб: то одно у них, то совсем противоположное. Эта чёртова их интуиция… Мысли они, что ли, читают? Да, чего не отнимешь, так женскую интуицию. Чувствительны, как кошки. Замолчала, - чем-то обидел. Шевельнула неопределённо руками. Получается, я чем-то непроизвольно задел тонкую струну обиженной женщины. Как окатит этой струёй, - мало не покажется. Не по мне сидеть и молчать. Чувство заброшенности, страх из-за внезапно пришедшей ясности. Сомнения. Какое-то внутреннее сопротивление. Что-то такое, чего никому не дозволяется трогать. Но тогда к чему было сюда ехать?
Захотелось сказать что-нибудь ласковое. Хотя бы прикоснуться к плечу. Имя не знаю, а обидел.
Тёплая мучительная тоска отяжелила грудь, как при недостатке дыхания.
Только тут рассмотрел, что глаза у неё застыло-влажные, губы накусанные.
Почему она смущает меня? Я же видел таких. А эта смущает.
Когда женщина открывала рот, показывая два белых-белых зуба, мне причудилось, оттуда вот-вот выползет гусеница. Почему гусеница, - не знаю.
И этой гусеницей она переворот произвела, не понять с чего смущать почему-то стала, мол, разные мы по всему, по характеру и по образу.
Одичал… Тушуюсь. В голове мутится. И не пьян, а… Ясное дело, не спал.
Когда ехал сюда, живо с подробностями представлял, как схожу на базар, за мост, где у дороги стоял магазин, в котором, когда, бывало, шли в лес, покупали булочки. На речку обязательно надо сходить…
Лес, булочки, речка…
Тишина стояла такая, что было слышно, как уходило время.
В ней было что-то, чего никому не дозволялось трогать. А раз так, к чему всё?
Почему она не предлагает познакомиться?
- Сидим уже целую вечность… Сергей Клочков! – приподнялся, протянул руку, назвал себя и, поймав на себе вопросительный взгляд, ответно, чуть резковатое, услышал, - Вероника Иванова. К другим, всем известным Ивановым, и малого отношения не имею. Подтверждающие документы у женщины не спрашивают, а у мужчины, мужчине желательно показывать документы, всё ли у него в порядке. Сколько детей, какие платит алименты. Когда первый раз поцеловался, когда первая размолвка была. Чем болен…
Тут Вероника взглянула пристальнее. Мне показалось, что она подумала, что я в утешительницы завирально её вербую.
- Теперь по существу… ты её любил, ту, которая ушла? Да? Пошутили и хватит… Не стоит показывать паспорт. С женатыми не знакомлюсь, - остановила она, когда я машинально полез в карман за паспортом.
- Партбилет, трудовую книжку, сберегательную не надо?
- Нет… Не я первая, заметь, предложила познакомиться. Подозрительно это, когда мужчина рано утром подластиться норовит. Не опорхший воробей, но и не орёл. Тем более, с яблоком. Опасно, а ну как чарами владеет, воспользуется беспомощностью, неизвестно, что в ответ сболтнёшь. Каким отклик будет? Вы, мужики, непредсказуемые. Вон, праздник вчера был. Самое то встретить мужчину с бутылкой, а вы с яблоком. Яблоко с раем связано, с женщиной. А вот скажите, в рае статуи героев ставили? Пионер увековечен, - кивнула она на статую пионера, - а страждущий мужчина – нет, если он не герой. Ближе к обеду герои повылазят, кто с синяком, кто с заплывшим глазом. Смотришь, тошно становится. Вообще-то, чего там, водка и из курицы петуха сделает.
Странная усмешка играет у неё на губах, она, разумеется, её не замечает. Как из ведра высыпала всё кучей. Кладезь информации. Правильная, неправильная… Для нас обоих главное, чтобы никто из-за неё не пострадал. Мне, допустим, и в голову не пришло оправдываться. Судьба, как река, принесла в сквер, она же и Веронику Иванову не с Луны посадила рядом на скамейку, из чьей-то постели вытащила. Она – такая, я – такой…
Пытаюсь сохранить спокойствие, но вдруг откуда-то изнутри накатило что-то, да плевать мне на неё. Горло сдавила судорога, грозя задушить, потом изнутри же прорвался вопрос:
- Обидели?
- На слова не обижаюсь, а тому, кто без дела машет своими рычагами, я могу сама врезать, - Вероника засмеялась. – По скуле врежу. Мозги изредка встряхивать надо.
Ощутил прилив странной мощи. Усталость, скованность исчезли, а тело взмыло к облакам. Что-то осталось на скамейке, но это был не я сам. И голос женщины звучал как бы из безвоздушного пространства: по скуле врежу. Голос ласкал. И найти ничего не нашёл, и потерять ничего не потерял. И не саднит, а сласть чувствуется.
Свет вспыхнул и лучи нимба святости легли отсветом на лицо женщины. Всего лишь на долю секунды. Секундное очарование вдруг потом исчезло. Губы онемели.
Просверк любви. Он, наверное, таким бывает. Вспышкой молнии. Прошлое в тьму опрокидывается, новое… а за новым следить всё равно что следить за призраком. Просверк любви к каждой женщины разный. Любить разных женщин одинаковой любовью невозможно. Это особенно заметно, когда любовь проходит: одна помнится долго, другая только привкус горечи оставляет, а какая-то… стирается, как и не было ничего.
Я превратился в слух. Раздвоился. Чёрт-те что, умирает всё, умирает время, умирает осенью трава, умирает небо – каждый день разное оно, но, если я пришёл в этот мир, должно быть что-то, ради чего стоит жить? Как это страшно вдруг понять, что на свете нет ни одной живой души, только я и… скамейка.
В мире господствует несправедливость. В глаза бы тому посмотреть, кто так устроил.
Плохо, когда у мужика и бабы душа разная. Уж какая тут дружба или любовь может быть? Тягостное чувство, будто что-то грязное прилипло. Память ведь всегда с тобой, где бы ни был, она противно услужливо, равнодушно-безжалостно готова напомнить.
Сильнее всяких желаний было возникшее наваждение, власть которого я почувствовал, я начал сомневаться. Что-то подсказывало: не лезь, молчи, ловушка насторожена, зубья остры, себя поберечь надо, а искушение дразнило – вкусного ещё не попробовал, чашу испить до конца надо. Вероника сама подсела. Она – такая и не такая. Схожесть со мной есть в едких высказываниях.
Я закрываю глаза, собственно, лишь для того, чтобы не надо было разговаривать.
Искушение ползло вверх, это ничего, что потом оно обрывалось вниз. Глаз у искушения остёр, как у паука, который злобно заплетает дырку в сети паутины. У паука каждый день начинается с одного и того же. Ветер, дождь, зверь рвут паутину, надо латать. Так и я открываю глаза, чтобы связать ночные концы с дневными.
Вероника… Если бы кто предложил описать, какой я вижу-представляю женщину с этим именем, я бы задумался. Если бы не конкретно какую-то женщину описать, а вообще, я бы не вздрогнул, потому что шипящих звуков в этом имени нет. Не Анжелика она, это, услышав Анжелика, хочется уследить за раздвоенным кончиком языка-жала, куда он нацелен. Анжелика рыжей должна быть, с распущенной гривой волос. Змеёй медянкой. Что-что, но Анжелика обкраденной в чувствах не представляется. Вихрь.
И между тем Вероника – это что-то пластичное, медленное. Не худая. Не обидчивая. С волосами завитушками. Голос не звучный, с хрипотцой. Основательной она должна быть женщиной. Юбка и кофта. И детей двое или трое должна иметь. Мадонна, так сказать. За мужа должна держаться. Какое-то особое блюдо умеет готовить. Я бы сейчас от порции пельменей не отказался.
Не знаю, но мне кажется, у женщины с двойным именем – Вера и Ника (Победа) всё должно быть заимствовано, не отнято у кого-то, а для полного слияния взято на время. Для внутреннего сродства. Глаза у Вероники должны быть ясными.
Это так я бы представлял, не видя конкретного человека. Лубок или картина.
Та Вероника, что подсела на скамейку рядом, не объект исследования. Что точно, она не переходящее красное знамя: завоевал первенство – попользовался, не сумел удержать – перехватил другой. Эта с хитрецой, с прищуром смотрит, не выставляя себя напоказ. Она не подарок, не чаша с напитком. А если и чаша, то такая, которую и не ухватить – обожжёшься. И края острые.
Мне, что и остаётся, так не надо изображать из себя благородного рыцаря, без суеты перебороть искушение и, если появится возможность, попытаться испить содержимое.
В это с трудом верилось. Для того, чтобы охмурить, мало времени оставалось.

                14
      
Горькая складка кривит рот. С чего-то мне кажется, что моя жизнь – движение без остановки в одну сторону. Вру, остановки ночью бывают, когда день переосмысливаю. А так – да, движение какое-то с чувством утраты и без боли потери. Спроси кто: когда, где, что было, - пожму плечами. А оно мне надо всё вспоминать? Названия мест, тем более, не имели для меня ни малейшего значения.
Всё, что было в прошлом, как отрубило. Не настолько у меня ненасытные глаза, я не впиваюсь в прошлое, подобно пиявке, не отыскиваю там больные места. Может, ничего особого в прошлом и не было. Может, я раньше не существовал. Я был не я. Отчаяние жило в моей шкуре.
А откуда же временами возникающая страсть прочувствовать какие-то минуты? Если внутри всё перегорело, то зародиться чему-то новому негде. А вот зарождается. Я как бы заново учусь разговаривать.
Самоутвердиться хочу, за право быть мужиком. Женщина по этому поводу заявила бы, что она за любовь борется, чтобы не истощилось желание быть любимой.
В этом городишке начались мои жизненные утраты и открытия. Пытаюсь найти тайную закономерность в путанице. Нет, не чувствую себя здесь дома.
Сквер, пионер без пальцев – немые свидетельства минувшего в меняющемся времени. Давнее, более близкое – всё заставляет предполагать.
Стараясь казаться равнодушным, сижу, ни о ком не вспоминаю, никого не трогаю. И даже мыслишка, что незачем было приезжать, пропала. Будто сто лет приходил и сидел на скамейке, ждал. И вот этот миг – дождался. А время утекало, ещё шесть часов перемучиться и уеду – пару прощальных слов, по-видимому, сказать придётся ей. А так, больше ноги моей не будет в этом городе.
Эхе-хе!.. Не испытал родства с прошлым. Но ведь для чего-то, в награду, что ли, эта особа подсела?
Будто позади нет ничего, чем недавно тяготился, чем попрекал себя. Всё, что не устраивало, с чем катился куда-то вниз, в пропасть, всё, что интересовало отчасти, всё возврат требовало. Всё, хранимое под спудом годов, теряет изначальную свою сущность, утрачивают то, что под ними подразумевалось.
А чего там, и я для большинства безымянным стал, исчез из мира этого города. Не из-за этого ли взываю к своим воспоминаниям?
Никому ничего не должен. Слово «должен» для меня всё равно, что муха, - жужжит, звенит, а толку - ноль.
Чем всё может кончиться, даже похолодел от этой мысли. Эта особа встанет и уйдёт. Что хотел спросить, не успею спросить. Всё-таки на вокзале сидеть спокойнее, там пассажиром себя чувствуешь, знаковых встреч не предвидится. На вокзальной лавочке любой подвинется.
Заёрзал. Чуть подвинулся к краю.  Это хорошо, что способность трезво мыслить не утратил. Могу принять решение, которое меня устроит. А вот ложный шаг сделать боюсь и из-за этого готов примириться с любыми обстоятельствами. Времени у меня мало. Это космонавт за шесть часов Землю облететь не один раз может.
Случайно завернул в сквер, случайно сел на эту скамейку. Случай посадил Веронику рядом. А когда всё случайно, то и замечаешь всё яснее и четче.
Странная штука, вдруг кажется, что стал как бы неразрывной частицей сквера и скамейки, слит, спаян воедино нервами, сердцем, кровью и мозгами, а вместе с тем одиночество чувствую, тяготит оно.
«Не ловец судьбы. К такой я бы не подсунулся просто так, - почему-то подумалось. – Но с ней почему-то спокойно. Почему, да потому что она сама по себе».
А, впрочем, кто хочет сберечь в себе зачатки поиска творческого начала, тот нуждается время от времени в сильных ощущениях. Плевать, если кто-то думает, что это не так. Я такой, каким сделал себя сам. Сам проложил путь в сегодня, не на аркане притащили сюда. Ну и что, если что-то оправдываю, что было, то было. Пересортицей не намерен заниматься. Все планы и правила мало что значат, если на горизонте маячит женщина. Не миражом, а протяни руку – искра проскочит. Плевать, если вместе с ней начнётся медленное угасание чувства собственного достоинства, определявшее мою как прошлую так. вероятно, и последующие жизни.
Сижу, молчу, своим молчанием возвожу оборонительный вал вокруг себя, а эта мамзель подсела, и никакого вала нет. Разве это справедливо?
Если я что-то вижу, стало быть, я это вижу, и только. Есть как мысли, так и воображаемые картины, которые нельзя передумывать и рассматривать слишком часто – сто раз, точно. На сто первый раз попадаешь в круг без центра – верчение начинается.
Кошусь на женщину.
Сидела Вероника с очень примой спиной, физкультурница, не иначе. Если не йогой, то ритмикой увлекалась. Но что меня выбило из себя, так это временами возникавшая растерянность, с какой мяла носовой платок.
Ещё в ушах не заглохло «сидим», как подумалось, не лежать же я должен на скамейке. Лежал бы, так она не подсела, наверняка стороной обошла. Что ей нужно?
Закрыл глаза, не в силах о чём-либо думать, и так сидел, пока женщина не заговорила.
- Терпеть не могу сидеть с тем, кто начал и замолк. Можете притворяться сколько угодно. Немым, без языка… Что, боитесь сказать что-нибудь не так? Я испугала вас? Обидела чем-то? Имя моё кого-то напомнило?
«Ишь, возмущается», - подумал. С раздражением отметил, что говорю совсем не то, о чём думаю. Неприятное чувство усиливалось – она будто бы понимала моё состояние, испытывала некое удовольствие от моей растерянности. На лице тень мелькнула. Если и появилась презрительная складочка в уголках губ, то была она от снисходительности. Любопытство от Вероники исходило. Не злобное, не насмешливое, а испытующее. Всезнающее. Она сравнивала меня с кем-то.
- Не люблю, терпеть не могу неопределённости. Необязательность из этой же оперы. Бесит, когда женщина берёт инициативу в свои руки. Понимаешь, ей что-то надо.
Странно вздрогнув, женщина замолкла, будто потеряла все слова. Она показалась усталой. Оборвал её попытку навести мост над провалом, над которым мы с разных сторон висели, брошенные кем-то на произвол судьбы.
Скосил глаза на циферблат часов – впереди куча времени, землю по экватору обежать можно.
- Торопитесь куда?
Откровенно жалея, женщина улыбнулась понимающе, поощряя к разговору.
Вконец рассердился на себя: голова занята совершенно не тем, на что надо отвечать, но пытаюсь изобразить снисходительную улыбку. Гримаса, меньше всего напоминающая улыбку, видно на моём лице угнездилась – какая-то тень жалости, не то сострадания мелькнула и на лице Вероники.
Вопрос, куча вопросов была задана молча, вслух, и все без ответа. Это и расшевелило мою странную первичную реакцию неприятия-любопытства. Вероника выдернула меня из дремоты созерцания, блуждания по задворкам прошлого. Теперь не надо облизываться, представляя пикник с памятником.
Нет, её не паучок с неба спустил, а сам бог…
- Позвали на праздник, Серёжа, или сами приехали? Неужели никого из своих не осталось? – не отставала женщина.
- Из каких своих? На целой планете никого нет… Родители не в счёт.
- Ну, родители… А что, ни друзей, ни хороших знакомых… Неужели столько недостатков, что одному вот так сидеть приходиться?  Шла мимо, смотрю, сидит, навалился на колени, голова опущена. В руке яблоко. Горе закусывает яблоком. Подумала, совсем человек не из тех, кто счастлив сам, и кто счастливым другого может сделать. Не герой. Такой не будет выделываться. С одной стороны, рядом с таким всегда тошно, только нервы портить, с другой… Чем чёрт не шутит, думаю, может, интересный человек, - заговорю с ним, расшевелю, сделаю его немного счастливее. Самой тошно, так хоть его к жизни верну. Пожалеть захотелось, доброе слово сказать, а то, думаю, что-нибудь с собой сделает. И у самой, повторюсь, настроение – не ахти. Вот и подсела… Как в физике: минус на минус – плюс…
Подумал, фальшь как на ладони видна была в этих словах. Всё в кучу свалила. Если пытаются изобразить участие, оно разве что недоумение вызовет. Но зазнайку из себя строить не стал. Пропало намерение выскочить из общего строя. Бодро проговорил:
- Минус на минус… Мне ничто не поможет. Я родился двадцать девятого февраля. Хорошее и плохое, как с гуся вода. А вы пожалели, значит… Вы, Вероника, отличницей в школе были? Физика: плюс да минус. Из школьных отличниц жалельщицы вряд ли получались. Самые лучшие жалельщицы из троечниц. И жёны, соответственно… А у меня, и правда, никого не осталось. И на улице не встретил ни одного знакомого. Приехал, а оказалось, этого делать и не нужно.
- Что, совсем никого-никого? Бедный, Серёжа!
Она так хорошо спросила. Шейка белая, волосы… Суждение про троечниц мимо ушей пропустила.
- У вас, Вероника, что-то случилось, раз тошно отчего-то?
- У меня, заверяю, всё прекрасно.
Мне показалось, что её лицо приблизилось, даже заволновался.
Я всегда выжидаю, прежде чем начать откровенничать, чтобы угадать, что кому надо, угадать по дыханию, по нетерпеливости, жду, когда перехватит горло. Не верю в людей, не признающих опасность и открещивающихся от страха. Я не трус, но я боюсь. Как любит повторять Витёк Зямин: «Лучше минуту побыть трусом, чем всю оставшуюся жизнь инвалидом».
«Умная, красивая, ждущая. Сестру такую иметь бы. Такая наверняка счастлива с кем угодно. Располагает к себе. В кино такие смотрятся».
Кроме как слова «кино» и «такая», ничего больше в голову не лезет.
Неприязнь даже появилась. Сейчас закурит. Если закурит, точно моей будет.
Спасительное вознесение-видение длилось недолго. Но оно помогло на мгновение.
Горячо стало рукам. Поёжившись, с тревожным прищуром взглянул на солнце, почудилось, что оно сдвинулось, стало светить не с того боку. Нет, солнце висело, где ему положено висеть.
- Вы, Серёжа, всегда такой деланно отстранённый, довольный, нахохлившийся и… спокойный?
Голосок показался тонким, игривым.
- Смотря с кем и когда. Я, может, ещё не нашёл себя.
- Ну, да, что-нибудь найти каждый хочет. Это вот и смущает.
В мыслях сверкнуло слово «счастье». Счастье найти бы. Не на словах, а по-настоящему.
- Если считать по дням рождения, четвертями, начальную школу ещё не окончил, но читать научился. И это хорошо. Для начальной школы знаю больше. А кто знает больше – всегда выигрывает. «Найти» для него – дело времени. А если ждать от человека с замедленным развитием чего-то особого, бог знает, что ждать, можно всю жизнь прождать. Вам, продвинутым, если что-то кажется само собой разумеющееся, оно вовсе не такое уж и общеизвестное. Ваше ожидание превращает в вещь. Бесполезную, скоро приедавшуюся. Ваше ожидание, словно паук, высасывает. А я жду свою пару, пара всего лишь мне нужна. Кто это – не знаю. Меня не оповестили, кому соответствую. Мне часто кажется, что моё тело расплывается, отделяются друг от друга части, исчезая в темноте… Чужая жизнь для меня что-то из рода сторонних историй, она не имеет никакого прямого отношения к тому, что было и будет. Не хочу жить на чужой манер. И вообще, любопытство это - проявление деревенщины.
Я не понимал, откуда из меня лезли все эти высокопарные слова, пауки, про «продвинутых», вяканье про веру? Личность моя, скорее всего, распадалась. Не зря из раза в раз являлась бредущая куда-то фигура женщины. Откуда и куда она шла, почему ни разу не удосужился проследовать за ней – не знаю. Умно говоря, стараюсь казаться лучше, - тоже не факт. Болтовнёй не заполнить пустоту присутствия. Всё одно неуютно себя чувствуешь.
Вдруг уловил взгляд, - так смотрит курица на непонятно откуда вылезшего дождевого червяка.
- Надо же, заговорил…. Ты не только двадцать девятого родился, но и левой ногой вперёд… Списочек использованной литературы, пожалуйста… А ты, Серёжа, не устал от своей веры? Из какого источника понадёргал? Тоска зелёная слушать умствования. Ну, ни одной своей мысли. Типичное проявление обыкновенной деревенской сущности… Ну хотя бы к чему-нибудь это вело, хоть бы как-то обогащало жизнь. Ты ведь не такой, каким выставляешься. А деревенская тоска не зелёная, она цвета земли. Корову, а лучше две, десять соток огорода, трое ребятишек, - как говорила моя бабушка, - и никакой маеты. Времени на тоску хватать не будет. Ещё лучше каждый вечер падать в объятия любимого. А у вас, Серёжа, мутация, стало быть, началась… в голове… Извилина новая прорезается.
- Ну да, если суждено мужчине подняться из убожества, то это лишь благодаря вам, женщинам… Хорошо, что не вы правите миром… Водка правит…
Поставить женщину на места, ой как этого хотелось. Эту в особенности.
За простоватым высказыванием угадывается насмешка с малолетства привычной ко всякому женщины. На всё кажущееся, ни взглядом, ни жестом не выказывала она жалости или снисходительности. Но она и не будет стенать: «Я тебе жизнь отдала. Лучшие годы сгубила. Я себя…» Она и сюсюкать не будет, переиначивать по-детски слова на разные уменьшительные слюнявые кефирчики и рюшечки.
Оба замолчали, сникли, всё равно как посыпанные солью улитки. Молчанию способствовал какой-то особенный свет, давившей глаза, чуть процеженный дымкой. Он наполнял аллею, лился из-за статуи пионера, существовал сам по себе, отдельно от светового дня. Час такой свет может наполнять, до вечера, но, точно, сдвинь статую с места, и пропадёт всё.
Несправедливо и жутко чувствовать, что ты бессилен что-то изменить. И я и она были обременены прошлым, частично отброшенным, частично забытым, но что-то соединило то прошлое и сегодняшнее. Как оказывается, прошлое не вычерпано, и времени впереди… а кто знает, сколько осталось впереди того времени. Уповать на чудо, а если в чудо не верится?
Затянувшаяся, виляющая дорога моя жизнь, а отпуск, отпуск - для выманивая из небытия случая. Случай часто мстит тому, что было, а нередко и тому, что ожидается. Честно сказать, меня удивили мои эмоции, я прикладывал усилия, чтобы они не захлестнули целиком, чтобы в глазах женщины выглядеть как-то по-особому. Поэтому, как только взгляды встречались, сразу свой взгляд уводил в сторону.
В предощущении находился. Должно случиться что-то особенное, такое, что станет настоящим. Я, правда, не больно уповаю на случай. Отваги мне не хватает. Подумаю, прежде чем мост сзади подожгу, да и на шаткую доску сразу не сунусь. Считаю, что мне и малого достаточно, привык жить, обходясь самым доступным, поэтому к возможности лишиться малого отношусь спокойно.
Пока ничто не трогает. Заранее убиваться, придуриваться, ждать какой-то развязки с беспечностью молодца-ухаря не настроен.
К чему она подсела, к чему всё-таки сказала за мутацию? Как будто спряталась за словами или провоцирует, заманивает, предлагает. Вот и убрала ноги под скамейку, затаила руки на коленях, глаза прищурила. Почему замолчала? Молчание какое-то у неё нудное. Сразу стало скучно. При этом ощущение одиночества усилилось, совсем неважнецки себя стал чувствовать.
Едва поборол искушение повернуться к женщине, чтобы получить, как в награду, если не благодарность, то хотя бы улыбку. А за что? На улыбку надо решиться. Трудно подтолкнуть человека к решению, которое как бы вымучено.

                15

Мысль появляется первой... Не знаю, я родился первым или моя мысль о чем-то, но теперь, не успел глаза открыть, как уже мыслю о разном. И под душем мысль не смывается, и, зажав рот и нос, мысль не пропадает. Какая идёт следом, какая бежит впереди…
Конечно, глупость так думать. Так и о жизни глупо рассуждать. Жизнь путаная штука, она вывертывает всё наизнанку, высмеивает всякую логику, всякий расчёт. Разве можно при помощи дурацких расчётов выгоду получить?
- А, знаете, Серёжа, мне сегодня один добрый человек, которого я совершенно не люблю и никогда не полюблю, человек страшно далёкий от меня, но он кое-что имеет, предложил стать его женой. Я ответила, что подумаю. Как вы считаете, выходить можно, не любя, замуж?
Вопрос повис в воздухе. Я не готов к такому разговору-порыву. Да и вообще для проснувшегося высокого порыва, где правда звучит фальшивей самого бессовестного вранья, не готов. Тут первым делом жалость надо обозначить, она потом найдёт и применение хорошим словам. Невзбудорожил меня вопрос.
- Вы это что, серьёзно спрашиваете?
- Я что, я похожа на несерьёзного человека?
- Н-немножко.
- Мне кажется, женщина любит того, кто согласен быть счастливым на её лад...
Тут же замолчал: я сам не больно-то счастлив. Мне ли заниматься поучениями. Понимаю, вопрос всего лишь игра. Сил, противиться заманчивому предложению, не у всякой хватит. Ну, изобразит нечто вроде сопротивления, дабы показать, что способна принимать самостоятельные решения, всё это чистым позёрством будет. Оно, конечно, кое-какую свободу действий оставлять надо. Для отхода. Кто бы, что бы ни говорил, нужно делать то, к чему созрел в данный момент, а все эти расчёты загодя, они лишь предположения. Время на подумать, - это как разговор с собеседником, которого не видишь. В темноте он. Предположения хороши, пока не начнёшь их в жизнь претворять. Полагаться на них нельзя. Нужно быть готовым ко всем вытекающим последствиям.
Женщина как будто угадала мои мысли.
- Я, вообще-то, хочу человека, с которым я почувствую себя парящей в пяти метрах над небом. Он не должен быть случайным этот человек. Он для того, чтобы любить и не думать о будущем. С ним постоянно «сейчас» будет хорошо. Чтобы один раз и навсегда выбор был закрыт. Чтобы не копилось жесткое презрение. Чтобы не хотелось выкрикнуть что-то обидное. Мужчина всегда и во всём безрассуден в противоположность женщине, если хочешь, он в какой-то мере наш враг. У вас только скорей, скорей…
Нашло на женщину. Спросив, она не озаботилась, что о ней подумают. Казалось, что от неё начала исходить какая-то внутренняя сила. Истинное страдание во всём находит пищу, даже в том, что противно здравому смыслу.
- Вы, мужчины, конечно, сомневаетесь в нас. Обманщицы, тряпичницы… одни деньги и бирюльки на уме… Что легко завязывается, то так же легко и развязывается…
- Мы вам доверяем. Ошибок не делает тот, кто вообще ничего не делает.
Минута откровения может творить чудеса, может сломать любые преграды. Откуда в это короткое мгновение берутся силы и слова, а чёрт его знает, от жизни, из загашника, больше неоткуда. Эта минута заменяет всё, она потом, сколько ни вспоминай, не вернётся тем ощущением радости. Она и помнится, как не по заслугам выданная удача. Виной всему маска, за которую каждый прячет подлинное лицо, боясь выдать свою неполноценность, которая есть у всякого.
Вероника у меня спросила, не подозревая ничего про мою невезучесть. От этого дёрнулось сердце. А я что, я делаю хорошую мину при плохой игре.
Любой вопрос – ловушка. Не понимаешь, чем рискуешь, отвечая. В ослеплении находишься. У нас, мужиков, когда что не так, всегда виной женщина. Она заводит, из-за неё делаешь в минуту такое, чего ни за что не сделал бы в другой раз. И тут я выдал:
- К любви денежный счёт не имеет никакого отношения. Есть вещи, которые приятнее потерять, чем долго носить с собой. Слова, например, которым верить нельзя. Лучше надежду сразу где-то с кем-то оставить...
Я бы мог понять и принять откровения, если бы они к чему-нибудь вели. И я и она, мы оба чего-то боимся. Она – старости, я – насмешки, унижения на словах. Быть великодушным не по моим силам. Она от меня ждёт доброты, чтобы посочувствовал, повосхищался, а в награду получу опустошенность. Мало мне своей.
Конечно, я понимаю: когда приспичит, когда у кого-то накипит на душе, выговориться тянет, он может сорваться, такого наговорит, - мало не покажется.
Нигде на мне не проявляются мои мысли. На теле от них ни пометок, ни зарубок. Нет годовых колец, как на срезе дерева. Нет умственных ступенек, по которым куда-то забраться можно. Мои мысли переходят одна в другую. И всё.
Иллюзии кончились… Может, только начинаются? Час назад сидел один, бестелесый, растворившийся в пустоте. Расслабленный, заранее готовый подчиниться. А теперь от меня ожидали ответа, который кому-то понадобился. А я приехал для другой цели.
Вероника оглядела меня, точно врач пациента. Ей вроде как надо мне доказать, что она обойдётся без благодетеля, который наобещал многое, вот мне и отведена роль посредника.
Я не реагирую. Я вращаю глазами, будто лягушка, подстерегающая муху. Я слышу, как ветер шепчет моему второму я на ухо: «Она дура, она продажная. Не поддавайся. Она ищет того и то местечко, куда присосаться можно и где её не тронут». Я. вроде как, сам нисколько не среагировал на этот шепот, я раздеваю собеседницу. Я вижу, как она передёрнулась. У меня перехватило дыхание. Почему я не могу делать с ней то, что позволено кому-то?
«Мозгов нет, потому и не позволено! Бабёнке надо доказать, что она может обойтись и без него».
Раздвоился, - из-за этого моя смурность, - ехал сюда, предвкушая встречу с детством. Если бы не ждал чего-то, то эту встречу мог бы принять за чудесный случай, за свершение, за судьбу без взаимных обязательств.
- Шла, думала, кому бы поплакаться, с кем бы посоветоваться, хотя в таком деле советы не нужны: получится, - прожить можно не хуже других, не получится, - так хоть безбедно какое-то время пожить. Своё взять. В свободных отношениях. Меня не убудет… Что, любовь… словесно ею прикрывают привычку, подчиняются ответному порыву жалости, сумятицу ею в душе глушат.
Слушаю и ловлю себя на мысли: себя успокаивает, меня настраивает? Пойми этих баб…
Каждое мгновение, как и хорошая топка, требует дровишек, без них оно зачахнет. Если кто-то надеется, что это не так, его не коснётся, добывать дрова, когда их нет рядом, значит, он не постиг ещё действительности жизни. Наивность невозможно извинить. Возражать я не буду. Каждый отвечает сам за себя. Провалился в полынью, а такая встреча и есть полынья, сухим, точно не выберешься из воды.
У легкомыслия тоненький краешек. Чуть переборщил – и уже не то. Проскользнёшь, куда и не собирался, а то и синяков насажают. Нет у меня той отваги, с которой сжигают за собой мосты, устраивая новую жизнь. Я порой считаю, что человек, говорящий правду, совершает зло. Хочу это сказать, а слова не проговариваются.
А Вероника, словно и не ждёт совет, говорит и говорит. А мне некуда податься. Не к кому уйти. Нет следующей женщины, нет дома. Застрял на скамейке. Момент завершения затянулся. Где это я попустил? Женщина не имеет права делать за меня выбор.
- Странно. Многие только и мечтают стать независимыми, развлечься на все сто, поменять партнёра, снова и снова начать новую любовную историю. Мне тоже хочется любви. Не просто трахаться, а любви – тайны, волшебства, возвышенности. Попасть в сети.
Она - дура! В сети ей захотелось. Она первому встречному рассказывает, чего ей хочется! Она погрузилась в созерцание своей персоны и постигшей якобы её несправедливости. Чего она хочет? Мне бы кто предложил машину и квартиру, поездку на Багамы?
За кого она себя принимает? Затащить норовит в зияющую дыру, не спрашивая. А я, что и могу, так наговорить банальностей. Могу привести тысячу примеров. Она всё равно не станет слушать. Неужели она верит, что я могу внушить, что она будет счастлива с тем, кого не любит? Обманом всучит себя… Кто любит копаться в чужих тайнах, тот наверняка боится выдать собственные. Недоговаривает дамочка! Нет, мне нельзя распускаться, нельзя повестись. Должен следить, чтобы всё, что рождается в голове к чему-то вело. Стелет мягко, посмотреть бы… А. плевать! Шесть часов принадлежат мне. Они – моя собственность
Вероника неожиданно заявила:
- Не отвечайте, умного всё равно ничего не скажете. Зря спросила. А почему подошла-подсела, так почувствовала, что сидит такой же, ответ на вопрос ждёт. Смешным показалось, мужик сидит с яблоком. Мне квартиру, машину, дачу предлагают, а у этого – яблоко. Лю – бо – вь! Любовь рождается при совместном ужине, тихом смехе, когда сквозь стекло бокала, сквозь отражение можно понять цель своей жизни. Перед этим, правда, надо наделать много чего. - Вероника усмехнулась, - первая любовь, последняя – каждый раз всё должно быть по-настоящему. Какая любовь, если ему внуков качать на коленке пришла пора, вот он и… женихаться… Неравный брак. Не про вас говорю. Сколько их, таких… В четырёх углах при богатстве, как Кощей чахнут. Один. Утром, днём, ночью. Даже поругаться не с кем, не то, чтобы просто слово молвить. Нам, бабам, легче перебиваться в одиночестве.
Выслушал бред, подумал, не иначе наглоталась каких-то таблеток.
- Я вот ушла. Ушла, и всё тут. Сколько парней бросала я… а сколько бросали меня… Сердце мертво.
А на губах не то снисходительная усмешка, не то улыбка ласкового умиления. Что-то птичье. Трясогузка села, вертит хвостиком, чирикает и оглядывается.
- Серёжа, вы верите-загадываете в любовь?
Вопрос был задан таким тоном, словно Вероника ничуть не сомневалась, как я отвечу. Что бы ни было, ответ последует. Не промолчу. Серьёзно к чужой любви никто не относится. Это в беде могут помочь, когда рядом чьё-то счастье – в лучшем случае позавидуют, а на любовь смотрят снисходительно – пройдёт! Не у меня спрашивать надо.
Как-то помнится, было мне лет шесть, играли мы с дружком у него в квартире, ну и подсмотрел, как его бабушка гадала «на любовь и счастье» сидевшей возле неё женщине. Помнится, когда эта бабка сунула нам в руки по блину, лицо её лучилось морщинками, а как только вытащила-положила колоду карт на стол, так оно обрело строго-отчуждённое выражение. Вот и теперь, хорошо бы не меня, а ту бабку спрашивать о счастье-любви. Ещё помнится, что бабка сказала, что карты «у неё теперь усталые», она гадала на письмо, поэтому может и не сбыться. И я теперь усталый. Я, помнится, открыв рот, следил за руками старухи. Как она раскладывала несколько карт в рядок, рисунком вниз. потом ещё рядок, потом собрала их вместе, в стопочку. А потом по три карты разложила как бы крылья, помедлила и начала открывать, переворачивая вверх лицом.
А та женщина, которой гадали, навалилась грудью на стол, слушая, вглядывалась в карты. Чего смотреть! Я потом всю ту колоду пересмотрел – никаких надписей. Карты как карты. А бабка сыпала словами про казённый дом, про короля, про дорогу, про крестовую даму – разлучницу, про пустые хлопоты. Про то, что злодейка-разлучница живёт где-то рядом. Главное, что из всего я уяснил, чтобы не выпала крестовая карта. Гадать на бубновую даму надо.
Вот и я посмотрел на Веронику, определяя, бубновая или крестовая она дама. И лицо её вдруг показалось похожим на копилку-кошечку с узкой скупой прорезью рта, будто щелка для монет пятачков. Примет она монетку, звякнет внутри, и всё! Назад не вытащишь. Поэтому, прежде чем ответить, сглотнул. Не доверяя самому себе и собственным чувствам. И как-то само-собой родилась одна-единственная слепящая фраза-мысль:
- Не знаю.
Мысленно воспроизвёл куски пережитого, как сторонний наблюдатель, не соображая, что для чего.
- Слава богу, этого добра – мужчин – вокруг меня предостаточно. А я вот раньше верила, а теперь… Мужчину тянет к женщине, известно, что. От чужого страдания утешаешься: у меня не хуже, чем у неё, у меня даже получше. Прежде всего нужно возвыситься в собственных глазах… освободить для начала себя самою. За меня никто стараться не будет…
- Нельзя требовать от человека, - развивала свою мысль Вероника, - любит он или не любит, того, что он не переносит. Я, вот, не переношу несвободу и вмешательство в личную жизнь. Мне хорошо, мне не снятся змеи. Змеи снятся тем, кто не получает от мужчин удовольствие. В любом случае должен человек чувствовать себя легко и свободно. А что касается сердец, чужое сердце ведь не твоя собственность, я, допустим, не заключала пока никаких договоров. Меня завоёвывать нужно, ежечасно, ежедневно, до конца дней.
«Ну, и как тебя завоевать? Сколько монеток надо опустить в щель копилки? Дал бы кто закурить, легче бы думалось».
Мне показалось, что рот у Вероники сделался узким, будто новая прорезь для пуговиц. В эту узину не всякое слово пролезет.
Сигаретный дым навевает меланхолию. Когда глядишь на него, почему-то на сердце делается грустно. Тот момент, когда он исчезает полностью, следишь-следишь – а его уже и нет, и невозможно сказать, когда он исчез.
- Одинаковые вы, мужчины, скучные, будто по одному шаблону сделанные. Один от другого и отличается только тем, кто как домогается-ухлестывает, а как исчезает из виду, никто не скажет, почему он ушёл. Только по посулам, обещаниям и запоминаются. – Вероника помолчала. - Нет ничего хуже, чем, когда плохо, а кто-то ещё хочет навесить свои проблемы, - Вероника снова на несколько секунд замолкла, короткими частыми глотками вдохнула воздух, будто его не хватило для долгого объяснения, продолжила. - Ещё хуже. если с советом лезут. Или, когда какая-нибудь бабёнка банально заявляет, что «все мужики - сволочи одинаковые».
С заявлением, что все мужики одинаковые, с этим я согласен про мужиков, мы одинаковые, но не сволочи, в одном – все мы жертвы женщин. Разница в малом: кто-то сам себя принёс в жертву, кого-то пожертвовали. Когда сам приносишь себя, этим оправдываешь своё личное зло, которое можешь вывалить на кого угодно.
Смотрю напряжённо в землю, многое, что определяет жизнь, кажется отражённым. Дважды, трижды. Перевёрнутым. Глядящим из зыби. Реальным или нереальным – лучше в такие дебри не забираться, оставлять умозаключения за скобками.
Смотрю, будто разглядеть что-то хочу сквозь землю, сквозь пласты глины, сквозь песок, сквозь подземные моря. Наверняка, стены там есть, небо, пусть, даже, оно и не небом зовётся. Смотрю куда-то далеко-далеко и что-то там вижу. Я ведь даже посмеяться могу над тем, что когда-то случалось. Я серьёзно не отнесусь к тому, что может произойти. Почему, - да потому что не помню, что было при этом справа или слева. Как приехал, так и уеду. Мне отчитываться не перед кем.
День продолжается. Откуда-то потянуло ароматом жареной картошки. Где-то взвизгнула женщина. Где жареная картошка, там свой мирок. Подумалось, хорошо бы сколотить компанию из двух-трёх человек, да душевно посидеть. И ту, что взвизгнула, пригласить. Бедовая, видать. За мужем все бабы тихие, а как одни остаются… Одной тихой нельзя быть.
Ощущение зябкости вернулось, сжало. Прямо отвечать и спрашивать, в ответ неудовольствие можно получить. Ставить вопрос ребром, послать подальше, как бывает в мужской компании – грубо. Молчать – этим выкажу неуважение. То, что не раз мысленно произносил, требует оттяжки.
Нет, а всё же, почему она ко мне подсела? Упускать её не хотелось. Смотрел искоса со знакомым, нетерпеливым и обострённым чувством. Ей кто-то предложил замуж, я не набиваюсь в женихи. Для меня и так сойдёт. Напроситься бы в гости. Водички попить. Она где-то недалеко живёт. На вид жиденькая, обнимешь – косточки зазвенят.
Пиявка тоже жидкая, червяк червяком, а вопьётся… всю кровищу высосет. Создать картину будущего, мне не хватает таланта. Я вынужден довольствоваться настоящим.
Вроде бы рот не открываю, а слышу себя, плету, а что плету, для чего, сам не понимаю. Что мог бы сказать, уже сказано, больше не тянуло откровенничать. Осадить бы её как-то.
Понапускал мыслей, летают они, летают по-разному: где-то как пауки плетут паутину, где-то скачут с одного на другое, где-то долбятся в стену, пытаясь проскользнуть, извиться змеёй. Когда пытаешься убедить кого-то, обмануть или что-то в этом роде проделать, в этом есть своя приятность.
- Со временем всё приестся… и безоговорочно любить каждый день, и десять соток огорода, и корову сдать на мясо захочется, и убежать от самого себя потянет. Всё сейчас продаётся и покупается. Любовь в том числе. Сама об этом говорила.
- А ты, что, прицениться к моей любви хочешь? Сколько дашь?
- Серьёзно?
- Да у тебя нет таких денег. Добрых мужчин сейчас мало, а добреньких с пустым карманом… не могу с добренькими я так.
- Как так?
- А то ты, Серёженька, не знаешь. Мне просто так незачем. Хорошо сейчас окна не бьют. Вот ответь, почему один становится плохим, а другой хорошим? Один и тот же человек, в одно и то же время для разных людей то ласков, то чуть ли не волк. Одного принимаешь, другого… И не из-за того, что поняла, и не из-за того, что изголодалась по ласке.
Какое-то время молчим. Перед глазами плавали разноцветные круги. Начинать всё сначала всегда трудно. Нечто цепляло в этой женщине. Нечто исходило из неё. Есть у меня воспоминания детских лет, есть другие воспоминания. Но это были просто красивые картинки в фальшивой позолоте. На этом колебание моих чувств содрогнулось.
А откуда тогда странное ощущение, думается: что-то здесь не так. Я чувствую запах печали и ещё чего-то. Запах печали, - понятно, дело к осени, осенью всё пахнет печалью: цветы, трава, как венки на могилах. Будто я когда нюхал на могилах венки! Бред!
Я не люблю бояться. Но и не хочу быть таким, какой есть, какой сижу. То, что пережил на протяжении нескольких минут, я пережил. Бывают такие минуты, которых не должно быть. Мне за себя стыдно. Со стыдом можно справиться, если приложить старания. А вот справиться с тем, что прицепилось ко мне, с этим справиться не так просто. Это и не грусть, это то, что причиняет боль. Это то, что впилось когтями.
По моему собственному мнению, я звёзд с неба не хватал, бывали минуты вдохновения, приходила раскованность, безоглядная дерзость, рождалось единственно правильное решение, иногда до того простое, что можно было подумать, что его провидение нашептало. «Сверху» оно пришло.
Я не знаю, что откуда приходит, а это веяние означает: должны мы с Вероникой провести время вместе.
Позовёт – пойду! А самому мне некуда её вести. Не на скамейке же в сквере? А она говорит, говорит, делится своим горем. А я считаю, чем больше слов, тем мизернее горе. Горе и слова не совмещаются, не сливаются.
И откуда пошло представление, что женщины - это какая-то иная ветвь человечества, наделённая особыми качествами, в которых мужикам отказано? Откуда про особый ум, изворотливость, коварство взяли? Будто кто-то сквозь лупу рассматривал. Завистницы они. – да, иждивенки, - может быть, алчные особы, - как посмотреть. Не моргнув глазом, отсудят половину не ими заработанного. Попал рубль в руки, не выпустит. И все в конце концов мужененавистницами становятся, в лучшем случае до мужика снисходят. И предадут, продадутся, более высокую цену предложи. А такие особы, вроде этой дамочки, смотрят на всё по-другому. Ей легче быть нелицеприятной.
Я только делаю вид, что слушаю. Меня взбудоражили мысли, которые мирно дремали под спудом весь отпуск. Смотреть со стороны, воображать себя на месте другого… Ведь могут люди просто встречаться? Есть ведь какое-то родство душ. Что-то же сводит людей… Не пережил, не перемучился, я не имею права судить. А кто-то имеет. Всегда от чего-то что-то остаётся. Не знаю, как сказать…
- Я чувствую себя счастливой, свободной, спокойной. В родство душ не верю. Обнулено прошлое чувство. Улетучилось оно, испарилось.
Ну, как к такому относиться? Да она на мир смотрит из своего закутка…

                16

Честно сказать, я с удивлением слушал будто перехваченное у меня «не верю в родство душ», а затем переполненные многочисленными сведениями высказывания о её мире – он и счастливый, он и свободный. Он, её мир, для меня расплывчат, без границ, без берегов. Да и всё происходящее то ли сон, то ли явь. Нырнуть туда страшно. Всё, что она говорит, это, скорее, вопли поломанной души. Читал, что с другими такое было, и про неожиданность любви читал, читал, скептически усмехаясь из-за невозможности применить это к себе.
Сидеть молча становилось неудобно.
- Ясное дело, если столько слов высыпано, значит, прошлое важным было.
- Совсем наоборот.
- Обмануть хотите.
- Почему такой злющий?
- Потому что не решил, как жить.
- Врать себе не надо, вот всё решение.
- Что, мне молчать как рыба?
- Нет, но вы – зануда. Молчаливая зануда.
Лицо Вероники стало хитрым, как будто ей пришла в голову какая-то идея. На секунду показалось, что у неё дрогнули губы.
При более внимательном рассмотрении я обнаружил бы пустоту, и в ней, и в себе, вроде состояния после выздоровления, какое испытывает справившейся с болезнью. Я не болел.
- Я думаю только о себе Эгоист. В этом вся беда.
Вероника откинулась назад, этим подавляя усмешку.
- Это ничего, это свойственно не тебе одному, тебя не корежит, что я вас, тебя, да как угодно, Серёжей называю? Давай, Серёжа, для начала сыграем в любимую мной игру. Что тебе во мне нравится? Понравилось же с первого взгляда что-то.
Что, она с придурью? С чего это я буду откровенничать? Хитрит, дамочка. Кто не надует других. тот сам окажется в дураках.
Встряхиваю головой. Не понять, как я стал тем, что есть? Вроде злюсь на себя. чем-то недоволен. Что-то стараюсь вытряхнуть из головы.
- Почему мне что-то должно понравиться?
- Как же, когда знакомишься, что-то нравится, что-то – нет. Кому-то не нравится крепкий запах духов, кто-то растрёпу не переносит. Взгляда прямого кто-то не переносит. Накаляется из-за этого. Смех не нравится. Смех без причины – признак дурачины.
- Со мной сегодня что-то неладное творится, я просто как отравленная, покой потеряла. Дрожь меня охватывает.
Слушаю и не решаюсь произнести вслух то, чего боюсь. Слова могут придать форму и всё превратить в действительность.
- Ты… Какое лицо у тебя, Вероника? Участие, не приставучее, понравилось. Не пожалеть захотела, а… Будто неоплаченный долг перед кем-то… Ты здесь – и очень далеко отсюда.
Мне хочется, чтобы всё продолжалось без конца, - в безвременных вечностях, ведь для того мы и существуем.
Невыразимое секундное стресс-блаженство. Такое, наверное, испытывает весной дерево, когда набухает соками перед тем, как распуститься цветами.
- Видишь, - перебила Вероника, - я правильно оценила ситуацию. Именно в момент стресса и видны настоящие качества человека. Я – хорошая. И ты показался мне стоящим.
Она сказала это просто, как нечто давно для неё решённое. Я чувствовал, как во мне без всякой на то причины поднимается смятение и упрямство. И жадное любопытство. И вдруг отчётливо осознаю всю нелепость своего поведения. Я не владею собой, я уже не я, а кто-то совсем другой, суетливый, непоследовательный. Всё складывается крайне неприятно, сегодня неприятных событий хоть отбавляй. Что за проклятая жизнь! Никогда не знаешь, что может случиться в следующие четверть часа, и будет ли хоть какое-то значение иметь то, что было до этого.
- В смысле, стоящим за сколько? - попытался уточнить. - Я бы продался за энную сумму. Я ведь не каждый… А если судить женщину, то все женщины хорошие.
Вероника порывистым движением отмахнулась от меня, от моих слов и рассудительным тоном произнесла:
- А что? Разве не так? Почему мы так мало знаем друг о друге? К чему это пренебрежение?
- А что не понравилось?
Мы оценивающе поглядели друг на друга, она даже с враждебностью, но потом рассмеялись в один голос: я как поперхнувшийся петух, она – заливисто.
- Вот вы сидели с яблоком, я к вам подсела. Просто так. Просто так подсевшую женщину разве можно оценивать? Мало ли у неё что… Я думаю, вы не принимаете критику, поэтому лучше не стоит об этом говорить.
- Я молчу.
- Правильно, человек охотно беседует сам с собой в минуты душевного разлада или радости, потому что никто не слушает его в это время и не перечит. Я подсела, ты прекратил болтовню с самим собой, чтобы понять, что я за особа. Я совершенно не хочу знать, что кому во мне не нравится.
Внезапно пришедшая мысль стёрла все сомнения – она набивается. На неё злиться нельзя. Если меня то в жар, то в холод бросает, это не потому, что сержусь, или виню её. Не оскорблённое мужское самолюбие меня возмущает, хотя такие люди кого хочешь из себя выведут. Я, как всякий порядочный человек, чувствую свою ответственность. Не представляю, как бы приступил к объяснению, если бы захотел признаться этой дамочке в любви, как бы обосновал, мотивировал, как бы уточнял свои требования для совместной жизни. При мысли, что предстоит какое-то выяснение, оторопь возникала. Лучше отмахнуться.
От соблазна всё во мне холодеет. Я не отталкиваю Веронику. Это хорошо. что рот мой холоден. Кровь не кипит.
- Я сама не знаю, сама не понимаю. Нет мне покоя, всё меня куда-то гонит. Ни к чему сердце не лежит. Раньше, бывало, только проснусь, уже радуюсь, без всякой причины, просто потому что существую, а теперь… Узнать бы, с чего это…
- Не узнаете, никогда лучше не станете.
- А кто здесь сказал, что он или она хочет быть лучше? Я, хоть по подиуму не хожу, но во всех отношениях выше среднего. Не поддерживай в себе жизнь, - эаживо сгниёшь. Ой, Серёжа! Глазами не лгут. Трудно глазами лгать. Ты, может быть, из-за моих вопросов посчитал меня сумасбродной, но от меня не отнимешь – я вызываю симпатию. Симпатия – это для знакомства главное. Симпатия рождается из противоречия: что-то хорошо, что-то – не очень. Поверь, я говорю только правду. Ты какой-то подозрительный.
- Что, никого-никого никогда не обманывала?
Меня тянуло говорить с этой дамочкой на «ты».
- Когда я обманываю, то говорю то, что думаю в ту минуту. Чтобы сделать человеку приятно. Ты, Серёжа, какой-то больно правильный. Хочешь сказать «ну», а говоришь «нет». Тебе бы следователем работать. Въедлив не по годам. Свекор. Настоящей женщине вообще не следует говорить о мужчинах, мужчины очень из-за этого задаются, цена вам не больно-то велика… Я ведь живу одна, спокойно, бережливо, вся в заботах. В подсчётах. Приличного любовника жду. Никак я не явление, притягивающее любопытство многих. А ты… давно понять должен, что жизнь – сплошное надувательство. Жизнь – пока кровь играет. Всё у меня размеренно. А ты, ты навоображал, что знаешь, что надо делать, куда ехать, чем женщину завлечь. Яблоко не просто так в руках держал. Знаешь, в одном мы схожи - жизнь нельзя свести к чистым расчётам. Так можно убить любую непредвиденность. Озарение никогда не посетит. Благодаря непредвиденной встречи, благодаря ошибки в расчётах озарение и происходит.
А я-то сидел размышлял, почему она подсела. Вдруг снова проснулось раздражение к сидевшей рядом женщине. По любому поводу у них обиды, слёзы, обвинения. Был мужик рядом негодяй, подсела, чтобы стереть прошлое из памяти, проснуться, а не предаваться воспоминаниям. Она как лунатик, нельзя её сразу разбудить. Какая мне разница? Стоило ей всего на пару секунд запнуться, как силы во мне прибыли. А ей озарение подавай.
С такими особами лучше всего всегда на «вы». У них тоже неприязнь возникает. У неё, может, горе, а я облизываюсь. Не красавица, но чувственность присутствует. Про такую не скажешь, что она невспаханное поле. Такая каждый раз верит. что прошлое прошло. то есть. она с ним навсегда расквиталась. Она считает, что в любой день может начать «новую жизнь». А я что, сколько ни кричи, никто не спросит, чего хочу.
Жил, не подозревал о цепи, которую влачил за собой всю жизнь; каждый день, каждое событие прибавляло к ней новое звено, лязга, в общем-то, ещё не слышу, но слова, слова грузят.
А она не унимается:
- Наша встреча – происшествие. Происшествие может быть негативным и позитивным. В зависимости от того, как на него посмотреть. Ты вначале подумал о приставучей бабе. Так ведь? А потом в голову мысль пришла, что если приударить, то чего-нибудь и выйдет. У нас всё классно будет.
- У кого у нас?
- Так у нас с тобой. В смысле, что мы такие разные. Во всём. В ощущениях, в понимании смысла жизни, в том, как каждый прожил отпущенный кусок жизни, но риск, что мы можем влюбиться друг в друга, так сказать – бесповоротно, велик.
«Почему бы нет? – подумал я, - со мной такое было. В жизни возможно всё, в том числе и объятия с первой встречной. Всё по настроению. Пока не сблизишься с человеком, откуда знать, что она за фрукт? Так и эта сидит, никуда не зовёт. Отвлечься бы, передохнуть, пропустить стаканчик-другой… Она что-то сказала, нужно ответить. Что и остаётся, так покачать головой, что остаётся погрустневшему типу, познавшему мудрость жизни».
Занятная штука – жизнь. Гром не гремел, нелепого случая не было, решения не принимал – а фортуна повернулась лицом. Скорее, спиной…
- Подумать только! Что, так сразу влюбимся?
- А что в этом плохого? Чего тянуть резину.
- Это предложение или как? И как вы видите продолжение? Может, «бесповоротно» из-за любовного разочарования?
Эти переходы с «ты» на «вы» кого хочешь с толку собьют.
Грустный, застенчивый взгляд, роза – недотрога, морозом прихваченная. Ах ты печальная душа. Крест несёт с безропотным самопожертвованием. Сочувствие ждёт.
Мы снова какое-то время молча смотрели друг на друга, затем её глаза, а вслед за ними и рот заулыбались.
- Тебе ведь интересно, какая я?
Нелёгкий вопрос. Неожиданно увидел в глазах Вероники, после ряби улыбки, тёмную пучину. Не было там условий к существованию, не было отражения предметов, текло в глазах время. Улыбка, за которой только расчёт, одна из самых-самых, на которую способны лишь некоторые. Повеяло как бы ледяным дыханием ощущение, что она всеми покинута, и всё в ней оцепенело. Но, в конце концов, каждый существует сам по себе, а то, что говорится при этом, чем кто живёт, всё это ничто. Каждый мнит себя человеком по отдельности.
И снова слова:
- Нет, я всегда так, с места в карьер, не люблю тех, кто медленно запрягает. Почему такая – не знаю. Ты мне понравился. Чем, - иногда на вопрос ответа нет. Врать не хочу. Сразу так за тобой не побегу. Минуты – они такие, одна подавляет другую. Живёшь вот так и не знаешь, кому что на твой счёт придёт в голову. Но вряд ли у нас что-то может получиться.
Кошка, настоящая кошка, которая нежится, потягивается, мурлычет, бог знает о чём. Которая вышла на охоту, а мышь – это я. Если она меня раскусила, значит, - правильно: знаешь одного мужчину, знаешь всех мужчин, которые поразительно недогадливы. Тоскует по особому расположению, по ласке. Ишь. Самодовольная чёрточка у рта залегла! И глаза заблестели…
Перед глазами всё вертится.
- У мамы с папой получилось меня родить. Папа не виноват, мама не виновата, что я таким вырос. И, если без выяснений расстанемся, никто виноват не будет. Наказующим расставание будет. Потом раскаяние, стыд и страдание. Но это будет потом. У меня так всегда.
Я как-то вдруг представил, как выглядел этот сквер и улица в те давние ушедшие времена, когда ходил в школу. Разница, пожалуй, заключается в масштабе полученного опыта. Тогда всё было меньше. А теперь из прошлого смотрю на теперешнее, как в перевёрнутый бинокль, как сквозь кружок из большого и указательного пальцев, как в видоискатель. Люди тогда были поменьше, запросы не такие.
- Жизнь кончается, - не унималась женщина, - когда перестаёшь дышать и верить, а я и дышу, и верю. Чего тянуть? Да не волнуйся ты, Серёжа, за своё будущее. Тебе не алгебраическое уравнение предстоит решать. Успокой меня. Я ж живой человек. Ты нарушил мои внутренние законы. Жизненные проблемы обозначил. Жизненные проблемы – это те, что раньше в голову не приходили, а то, что настигло в сквере, ты ведь тоже за этим и приехал сюда. Рассказывать будешь, как удача с неба упала. Воскресенье, понедельник – начало недели. День, заполненный чувством вины – бездарно воскресенье прошло. Так что, встреча - предопределена она для тебя и для меня. Слушай, а не подстроил ты всё сам, чтобы со мной познакомиться? Вообще-то на этой скамейке я каждую неделю сижу. Мне приятно, если ты специально сюда сел. Ты ведь отстранённо и иронично наблюдаешь за моей суетой. Молчаливый человек, который, однако же, всё видит и слышит.
После этих слов я застыл, как поражённый. Воздух вокруг загустел, словно наполнился вредными испарениями.
«Закрой глаза. Дыши глубже. Вдыхай воздух свободы».
- Дошло. Видишь.
Посмотрели друг на друга. Я зажмурился, пытаясь оценить ситуацию. Что всё это значит? Что за история, в которую вляпался? Разыгрывает меня эта дамочка? Какую выгоду могу извлечь?

                17

Говорю не то, о чём думаю. Неприятное чувство. А она, по-видимому, испытывает некое удовольствие от моей растерянности. Любопытство от неё исходит. А не прислушивается ли она к моим мыслям? Есть ведь такие, кто по глазам считывает, кто становится свидетелем и одновременно судьёй. Посидит вот так какое-то время, а потом врежет так, что и не опомнишься. Расстояния выбирать надо правильно. Она смотрит, будто что-то открыла для себя, будто увидела во мне другого мужчину, которого потеряла. А не псих она? Правильно, из ста прожитых вместе лет, может, месяц, год или несколько минут, может, мгновений, бывает настоящее счастье. Как, вспоминая их, не сойти с ума?
Самые лучшие решения приходят в голову на ходу, когда вообще ничего не ждёшь. С воздуха они считываются. Висят-висят, ждут своего часа, бац – упали к ногам. Закавыка в том, что поймать их нужно, а когда они стукнулись о землю, решение и не решение вовсе.
Чего только не бывает в этой жизни. Впрочем, чрезмерному совпадению не стоит придавать значение. В совпадениях есть нечто зловещее и таинственное, вмешательство потусторонних сил.
Я не шутник, но подколоть могу. Привычка со школьных лет. В школе трусоват был, прятался за спиной впереди сидящего ученика, когда учитель карандашом вёл по списку в журнале – кого бы спросить. А так, шутка и прибаутка иногда спасала, - ляпнешь чего, глядишь, атмосфера улучшилась. А сейчас и ляпать не тянет.
Молчим, погрузившись каждый в свои мысли.
Неправда живучее и приставучее правды, она мягко стелет, пелёнки у неё приятные. Не в моей натуре прозябание и мученичество. Каждый из нас занят собой, кому до кого есть дело? Хочешь панибратствовать, на вокзал иди. А она хочет, чтобы я повёлся, чтобы испугался сам себя, чтобы размяк.
Ирония никогда не была моим сильным местом. Запаздываю с находчивой репликой, с изящным уколом-выпадом. Бездельник, сидящий на шее государства, а отпускник именно такой тип, вылезать с замечаниями не имеет права. Тем более – судить. Что я понимаю в жизни – ничего. Родился в задрипанном городке, кое-как школу кончил. Ошибка, что я сюда приехал.
Понятно, когда у женщины уходит любовь, у неё открываются глаза. Она видит насквозь того, кого прежде любила, таким, каким видят его окружающие, они ведь не раз подсказывали, намекали, что он вовсе не особенный, без особых достоинств. Тогда терпела, не замечала, приносила себя в жертву, а тут… А тут я возник…
Сижу, накапливаю враждебную энергию, прикидываю план атаки, как бы уложить её. Как начать наступление? А если энергия вырвется наружу? Приличия приличиями…
Вот сидит, возвела глаза к небу, шевелит губами. Молится. Нетрудно догадаться, что просит. От такой всё, что угодно, ждать можно. Опытная дамочка. Только это посмотреть нужно, кто из нас опытней. Видали мы таких – перевидали. Я ведь не что-то целое, сквозь меня проходит трещина.
Вся былая упругость сдувалась, ножонки чуть ли не трясутся. У меня в это время, в предощущении, по словам Витька Зямина, «сок из мозгов начинает вытекать, сушу я тогда остатние крохи разума». Где тот Витёк Зямин? Витёк Зямин маету мою правильно описывал. А сейчас у меня мутация, точно, началась. Если и заговорю, то голос зазвучит тихо, шепотом будет, но с угрозой, не дай бог, отвращение пробьётся. Все от непонимания. Жизнь меня покинула, зябну, сердце в груди мертво… Начало мутации…
В какую сторону мутация?
А она долго. долго смотрит, лицо у неё спокойное. Чуть бледное. От такого взгляда не грех и заколебаться.
Лицо моё, наверное, приобрело сходство с настороженным индюком. А она не уходит, но и ни на сантиметр не пододвинулась ближе.
По её разумению всё предопределено. Она знает, что чем кончается. Слова её про предопределение, это что-то типа предложения, она внесла его тихим голосом, можно было подумать, будто оно свалилось с неба или померещилось, вот это-то и напрягает. Что напрягает?
Ожидание – нож острый.
Строить догадки можно без конца, и всё же от них ясности в голове не прибавится, вместо ясности кутерьма начнётся. Не говорю открыто, не делаю резких движений, значит, какие-то соображения зреют. Всё остальное замедлило ход, даже совсем остановилось, упёрлось в преграду, а преграда – женщина. И она мне нравится. Времени полно, считай, рабочий день.
И не опустошённый, и не неудовлетворённый. Ничто не радует. Настоять бы на своём, так своего ничего нет, стряхнуть бы, - всё – пустяки, бесконечный поток слов, если и будет спор, то по пустякам.
Уныние накатило. Хоть утро и не обещало благодати, поспешными и преждевременными надежды были, но что-то говорило: подожди до вечера, а там будет видно. Кому куш… а кому-то кукиш. На секунду закрыл глаза и прислушался к молоточку, стучавшему в виске. В черепной коробке пусто. Сухой горошиной мысль о скоротечности всего катается.
Хорошо это или плохо? Освободиться от этого вопроса не получалось. Не хватало, чтобы с собой увёз неопределённость. А эта мамзель как бы подзуживает. Поди разберись, что у неё на уме. Все они хитрюги. Коварство у них в крови. Напустят тумана, а что за ним – чёрт ногу сломит. Не попытавшись разобраться, невозможно будет распорядиться своей судьбой, поступить, как задумано. Тугодуму приключения ни к чему. Жизнь тугодума сама накажет за медлительность.
В нормальные люди не выбился… ну и что из того? Многим не удаётся. И я стал одним из многих. Стыдиться тут особо нечего. Смиренность, терпение… Да пропади всё пропадом. Отпуск был как отпуск, а тут… Шутовской колпак в пору надевать. Всему есть предел.
Насторожился, плотно сжал губы, нервы натянулись, не человек – сгусток энергии. А в коленях послабело.
Сок, действительно, у меня начал вытекать, когда с велосипеда свалился, «без рук» захотел научиться ездить. И ведь не пьяным был. Мальчишкой такое не получалось, а в зрелом состоянии захотел. Ну и что, головой ударился об асфальт. В мозгах что-то сдвинулось. Было такое пару лет назад. Память наизнанку стало выворачивать, вылезать стало копившееся годами скрытое непотребство. В это утро головой не стукался, в это готов поклясться. Ещё не хватало вернуть ощущение тех минут. Мне достаточно и той жалости к себе, которая минутами вспыхивает.
От мыслей о женщине, о падении с велосипеда в груди начинает по чудному потягивать. Поддайся, так маета заест, заведёт бог знает куда.
Вдруг на ум приходит мысль – меня приручить пытаются. Игра началась. Когда-то читал роман «Маленький принц», там тоже всё начиналось со слов: нужно приходить вовремя, постепенно всё больше счастливым себя чувствовать будешь. Сел рядом и по чуть-чуть пододвигайся. По чуть-чуть. Двигайся и молчи. Цену счастья в молчании осознают. Кто выиграет, тот праздновать будет, кто проиграет – тому оправдываться придётся.
Ну, уж, перед этой дамой оправдываться не буду. Между нами пролегает молчание, в котором каждый своё хранит. Тон молчания - как будто каждый вот-вот сбросит с себя груз. Ничего толком не собрав, готовый всё потерять.
А земля из-под ног уходит. Надо всё забыть. С чистого листа начинать. Иначе так и буду делать вид, что ничего не происходит. С сомнения начинается любовь, сомнением и заканчивается. Ничем. Расставание – это ничто!
Двое всегда ищут любовь. А любовь, то, что двух делает одним целым. Когда-то рассеял бог, небесный отец людей, он перемешал пары и пустил странствовать чувство по свету. Вот все и ищут друг друга, а ни номеров, ни каких-то отличительных знаков небесный отец не проставил. Среди трёх выбор у каждого. Не подумал, что творение против творца обратится, попустительство станет виной. Не дал указку бог, чтобы сводить двоих.
Жалко чего-то становится, и вместе с тем чувство приподнятости охватывает. Скорее бы истекло время. Не хочу страдать. Не заслуживаю страданий.
Какого дьявола! Почему я должен дудеть в одну дудку со всеми? Тридцать лет прожил и даже не задался вопросом: неужто мне не светит другая жизнь? Не дурость ли задуматься об этом в чёртовом сквере?
Не дай бог, если она сейчас заявит, что почувствовала себя со мной женщиной. Мол, первый раз никто не лезет с объятиями и поцелуями. Я – уникальный тип.
Может, я действительно уникальный, только мысленно давно лапаю её. Ненормальный, а не уникальный.
Кошусь на женщину. Понимаю, почему внутри всё замерло в предощущении, ничто ведь не точит и не грызёт. Ничего никому не должен. Мои мысли относятся к живым людям и к жизни, какой бы она ни была, а в натуре я палец о палец не ударю. Мне никакого удовольствия не доставляет неопределённость, в которую попал. Она сама подсела, поэтому штурмом её брать не придётся. Из-за этого вспыхнуло любопытство с примесью тревоги: поди знай, что у неё в голове? Как она меня оглядела, как улыбнулась – алый рубец губ и белые зубы, а глаза – рентгеновский аппарат, так и шарили… Вот уж кто не питает на счёт мужиков никаких иллюзий. По её разумению все мы – коты! Уймись, она ничего не обещает. Не жажду я включаться в разговор, который неизвестно куда приведёт и чем закончится.
Сидим мы как пожившие друг с другом соседи, через забор не раз наблюдавшие чужую жизнь, разговариваем ни о чём, каждый своё имеет в виду. Каждый чего-то ждёт. Время очищения, что ли. Что-то приобрели, что-то потеряли. Неприличие, допущенное человеком приличным, всегда бросается в глаза. Хорошо, что не ляпаю непотребство. Дай волю страсти… она только подтвердит то, о чём эта дамочка подозревает.
Физиономия у меня, наверное, не только кислая, но и похожая на кошачью морду во время грозы. Уши заложены ватой, смекалка пропала, глаза не видят. О всякой всячине думаю, только не о том, как бы выпутаться из всего этого.
А ведь совсем недавно было время, и не так давно, когда я с гордостью думал о себе: «Меня ничто ни с кем не связывает, я могу делать что хочу. я свободный…»
Был свободным, всё было дозволено… С чего дошло, что все прошлое распалось, прогнило, рушится? Что-то подточило.
Когда чрезмерная уверенность поселяется, быть беде.
Ни она не уходит, ни я с места не двигаюсь. Нам обоим интересны мы сами, что внутри накоплено, что пока не высказано. За словами всегда прячутся свои переживания. И ей, и мне надо хоть на полчаса побыть очищенным. Хоть на минуту уйти от себя. В горы, на необитаемый остров, скрыться в пустынном оазисе. Развести там костёр, сварить в котелке ушицу, похлёбку какую-нибудь, потом вычистить до блеска котелок… а там… трава не расти. Можно будет, как это говорят, зад об зад, и уйти: и из этого сквера, и из жизни. Хорошо бы перед этим разложить себя по полочкам, посмотреть – кто есть я и что значу.
Когда сидишь молча, почему-то осознаёшь, что жизнь уходит, понять только куда, не получается. А внутри тихо-тихо. Уверенность в себе тает, осыпается, как иней с веток. Была бы пятница, в пятницу, говорят, к душе человека легче пробиться – трудовая неделя кончается, все начинают жить в предвкушении выходных.
Некоторые люди неизбежно делают ошибочный выбор. Присутствие Вероники вдруг стало неприятно. Не нравится мне, когда её высказывания опережают мои. Я – поверхностный человек, только таким дано познать самого себя. Но не о себе думаю, мне хочется слиться со всеми.
И никто совета не подаст, как жить. Если что кто и скажет, так банальное, «не жалей себя, себя жалеют ничтожества». Я такой и есть. Чем говорить самому, мне приятней советы других слушать.
Чувствую себя должником. Это ведь она ко мне подсела, что-то получить хочет. Накатили старые страхи. Подмышки взмокли, на лбу чуть ли не испарина выступила. В свою личную жизнь посвящать её не стану. И я, и она, оба мы просто на этом свете существуем. Я не собираюсь натворить глупостей.
На мгновение вспоминаю, когда последний раз был с женщиной. Она страстно меня целовала. Она была прекрасна и восхитительна… Вру, как сивый мерин. Всё было, как всегда, когда недомолвки сводят с ума. Речи о какой-то особой любви тогда не было.

                18

Вконец рассердился на себя. По её глазам об этом догадываюсь. Во всём, что происходит нет виновных. Что считал само собой разумеющимся, на проверку оказалось полной туфтой. Погружаюсь в трясину. Липкая топь заливает. По самую шейку осел. Ещё чуть-чуть и в рот хлынет жижа. Не будешь же сидеть рядом с женщиной и отплёвываться. И время, будто лягушка, с кочки на кочку скачет, неравномерно: молчим, скок короткий, всё больше от меня, словом перебросимся – снова сближение начинается, аж жарко становится. А в голове застывшие истины. Механическое понимание. Для приличия хорошо бы притвориться любезным и внимательным, но я этого не делаю.
Ветром тянуло откуда-то сбоку, горланили равнодушные вороны, бессмысленно кружили над верхушками деревьев.
Задержал дыхание, посчитал про себя двадцать секунд, выдохнул, на большее не способен. Подумал, что страшно умирать из-за отсутствия воздуха.
Вишу между злостью на себя и ожиданием не пойми чего. Пропади пропадом это не пойми что. Стальная выдержка должна быть, делать нужно глубокие вдохи и думать о чём-то успокаивающем. Но откуда, сидя рядом с этой дамочкой, взять умиротворяющие мысли, с ней бы лежать. Чтобы лечь с ней, нужно предпринять кое-что. Она крайне впечатлительная. А у меня в голове полная путаница. Это ж надо, так научиться говорить: то медленно, размеренно взвешивая слова, то назидательно, то выговаривает, как… А я не могу возразить из страха, что вдруг она невзлюбит. Деспотичная жесткость ей свойственна. Внутри что-то вспухло, натянулось, совсем стало невыносимо.
Скосил глаза на часы. Стрелка движется бесконечно медленно. Она совсем не движется, не видно, чтобы промежуток между минутной и часовой стрелкой сокращался.
Сам я вроде уже и не здесь. В этом мире уже ничто меня не касается. Я умер для всех… Кто-то говорил, что когда человек умирает, он начинает шарить руками, ищет за что бы удержаться на этом свете. То-то меня тянет уцепиться за Веронику.
Но ведь я не умираю. Я здоров. Меня в космос запускать можно.
Неприятное ощущение мурашек на спине прошло. Но этот её сверлящий взгляд… Что она думает обо мне? Мне что и остаётся, так в нужных местах кивать головой, время от времени говорить «да», но я вовсе её не слушаю.
Зацепила женщина, давно женским теплом не грелся – голодному волку овечка снится. Думаю-говорю, а понимаю, как бы ни было запутано, как бы ни было упрощено, со всем самому разбираться надо. Надежда, пусть так считают, она – всего-навсего утешение. Ток у меня начался. Движение стихии нельзя остановить, в менее опасное русло его бы направить.
Вероника… Стройная, зоркая как щука, сосредоточенная на своей внешности. Она всё время ищет источник огня, чтобы согреться возле него и, наверняка, постарается погасить, когда уходить будет. Эта жар для кого-то не оставит. И откуда они слова берут? Чёрт знает что за голос! Что за нужда такая – слова признания требовать? И не требует, а чувствуешь себя обязанным. Жизнью рисковать готов. Одинокого мужика опасность подстерегает повсюду.
Нервы шалить стали. Чувствую себя виноватым, какая-то потребность доказывать свою правоту. В мозгу рождается целая вереница образов. едва возникнув, тут же таяли, оставляя след в душе.
А она… Сидит, вполоборота повернулась, наклонила голову набок, скрестила руки на груди, сложила губы в тонкую ироничную улыбку. Наполеон в юбке! Смотрит безжалостным ясным взглядом – ни любовь, ни симпатия её не ослепят. Она делает открытие.
И восхищаюсь, и ярлыки вешаю. Несчастное раздумье застыло на моём лице. Любую женщину никогда не покидает желание быть красивой. У нас с ней желания взаимоисключающие. Дамочка с причудами. Чистюля, своими причудами может довести до бешенства. Мне выждать нужно. Она будет на меня в обиде, если я не позволю сделать ей то, что она затеяла.
Она такая, ошибиться не могу. И ещё что напрягает, не представляю, если бы пришлось извиняться, какими бы словами начал и закончил. Перед ней невозможно извиняться, все слова будут не те: не уследить, в какую секунду глаза утратят блеск, а голос – звонкость. Всё-то у неё, наверное, выверено сверху донизу. А я, а у меня… Не начищенный, не отутюженный…
Донёсся странный шум, не сопровождавшийся никаким движением. Где-то что-то рушилось.
Слегка прищуренные глаза поглядывают на меня, кажется, с насмешкой. Мыслями витает где-то далеко, приценивается, открывая для себя что-то новое. Как женщина душевно чуткая, уловила в наших соприкосновениях взглядов для себя что-то новое, опасность, что ли, напряглась. Подумалось, баба самого чёрта может вокруг пальца обвести, только бы мужику понравиться. Наживок у неё припасено уйма. Понимаю, самое лучшее облизнуться и уйти, а тянет, тянет смотреть. Глаз сам прилип, то одно высмотрит, то другое.
Вот бы порасспросить тех, кто с ней был, спросить, почему тот, кто раньше не предлагал замуж, сегодня это выдал? Почувствовал, что лакомый кусочек из капкана, не пообещав ничего, ему не вытащить-проглотить? Страдалец, наверное.
Чувство юмора у меня пропало. Не виноват, но недостаток этот в данный момент всё же серьёзный. Знать меру нужно. С мерой у меня плохо, сдержанность не котируется.
Много вокруг неугаданного, поэтому неистолкованного, необъяснённого, до чего я не дошёл пока своим умом. Неповоротливый я внутри себя, буксую на ровном месте. Другой бы давно взял её в оборот, пригласил бы в кафешку, напросился бы в гости, показал бы себя негодяем, - проявил бы этим себя, а я сижу. Счастье жду.
Тягостно, мутит при мысли, что унижаюсь. Отрываю глаза от земли – она испытующе смотрит. Тянет, и боюсь. Всякое счастье, пока его не обжил, наполовину, а то и больше, из тревоги состоит: ну как просыплется! Ну как что-то не так сделаю. В этом и вся моя правда. Балбесом показаться боюсь. Настоящая правда беззаботна, ей нет дела, кто и как думает, а моя правда озабочена, чтобы выглядеть правдоподобно, чтобы за задоринку ничто не зацепилось.
С чего это она в самом начале показала мне, как ей плохо? Слабину во мне нашла? Неужели я ревную? Нет бы прямо сказать, а то вокруг да около намёки делаем, можно подумать бог знает что. И следа не осталось от недавно приподнятого настроения, будто в глубокой яме оказался. Что-то, то объединявшее вначале, неумолимо стало ускользать. Нет у меня врожденной потребности смотреть кому-то в глаза, поэтому, не знаю, как защищаться. Поэтому прелесть возникновения симпатии, этого прелестного острого момента упустил.
Любовь – страдания, надежда – утешение. Азбучные истины прилипли, как шелуха семечек прилипает к губам.
Ревность… а никто и не расскажет, что это такое. Мне повезло, я не знаком с этим чувством. Это кого-то ревность ест изнутри, мучает, разрывает на части, слепит глаза.
Всё не сулит ничего хорошего, предотвратить, что произойдёт, не в моих силах. Будто сижу на льдине, а от неё кусок за куском откалывается, скоро ничего не останется. Так и до отхода поезда всё меньше минут остаётся.
Не отпускают пугающие мысли. Это она, Вероника, со своей решительностью давит. Она не позволяет расслабиться. Именно это угнетает. Может, тот и прав, кто утверждает, что свою жизнь нужно держать в узде. Любая встреча – опыт. Любой опыт представляет ценность. И глупость – тоже опыт. Прежде чем совершить глупость, подумай о последствиях.
Да ладно! Если не хочешь чего-то, то никто и не заставит. А эта научилась манипулировать жизнями других людей. Мне рисковать – нож острый. Такой я есть и никогда не переменюсь. Кто не хочет меняться, он не изменится, хоть ты лопни.
Жить надо по усреднённой норме. Не хотеть лишнего. Чтобы бестолочью не быть. Чтобы в заслуженную бестолочь не перевели.
Знать, что нравишься, расслабляет. Желчность и тщеславие множит. Безысходной тоской веет от всего. А ведь рвался что-то сделать. Но всё, какими-то таинственными путями тащит вглубь, вниз. Всё против меня.
Навести внутри себя порядок, дело почти невозможное. В норму как прийти, как поднять настроение – надо сделать десяток глубоких вдохов. От всего есть лекарство. Случайная причуда вдруг покажется глубоко продуманной мыслью, плодом глубоких размышлений, основанном на долгом опыте. Я готов реагировать на происходящее. У меня в запасе почти шесть часов.
Сам я, понятно, мне бы кусочек хлеба да просвет на небе, мне ничего не надо. Такое состояние, будто по лесу по грибы иду, иду, глаз сам собой высмотрел дупло на дереве, и мочи нет, так хочется в него крикнуть, посмотреть, какое эхо из него вылетит. Вроде, как и крикнул. Неужели крикнул? Эта на крик и пришла. Я – несчастный. Как всё примитивно. Нет, я не кричал, а жду эхо-отклик. Не крикнул, не спросил, а чего-то жду. Черно и скучно стало.
Нет, убедить или словом переделать человека нельзя. Делай так, а так не делай – ну не интересно так жить. Малость свою почувствуешь, переходящую в ожесточённость. Слова, понятно, задевают. Что не так – сразу в стойку. Каждое действие оборачивается против того, кто действует. Того и гляди обидевшейся накинется. В минуту слабости вонзить кинжал все горазды. И всё с кошачьей повадкой.
Что случилось, того не изменить. Что предстоит, тому никакие слова не помогут. Предполагаешь одно, а выходит совсем другое. Несчастье не свалится на голову, пока сам его не накличешь.
Странное настроение растёт. Парой слов его определить могу: не хочу! Ничего не хочу. Чего хочу? В том-то и дело, что не знаю. Не знаю, зачем сел на скамью в сквере. Зачем из гостиницы вылез, лежал бы на кровати, дожидаясь вечера.
Женщина скользнула по мне взглядом, я деланно, будто нехотя, через силу, зевнул. На сто процентов это ей не понравилось.
Чего там! Загадки жизнь загадывать умеет. Если такие переживания каждый день, какое здоровье нужно, чтобы уцелеть? А если она поднимется и уйдёт? «Сукин я сын, - мелькнула такая мысль, - я ж её долго помнить буду».
Не вдруг приходит понимание, что жизнь и мир, в котором живу, не одно и то же. «Так должно быть, так не бывает» имеет исключения. Потому-то и потому-то – не объяснения. Всё - безмолвный намёк на какой-то уговор. Какой, - пока толком ничего не открылось.
Я ведь не в манеже нахожусь, не укротитель перед диким зверем, с которого спускать глаз нельзя, чтобы его скрытые хищные инстинкты не вырвались наружу. Не враждебность меня окружает, не давит она тяжёлым грузом на взвинченные нервы. Спокоен как слон. Чего там – простой человек. Дали – взял, лежит на дороге – подобрал, замахнулись – увернулся. Последнюю рубаху отдам, а если из трёх выбирать, какую отдать, - сто раз переберу, какой поделиться.
Простой человек, совсем не оскорбление, простого сложно понять. Хотя, как говорят, у простого всё на лице написано. Пусть читает.
- Внешность обманчива.
Произнесла так, будто точку поставила.
- Ого, она умеет читать мысли. Нужно быть осторожнее.
- Я всегда говорю, что слушать своё сердце надо.
- Руку, что ли, прикладывать к груди?
- Да поймите вы, что вначале кажется сложным, на самом деле оно простое.
- Кому как…
Почему хочется слушать, что она говорит? Почему её голос, произнесённые слова, заставляют трепетать? В ушах отдаётся что-то сладостное.
- Почему ничего не рассказываете? Что может быть хуже того, что сидите рядом и ничего не говорите.
- О чём говорить? Что было, то было. Оправдание изволите услышать, чтобы чувствовать себя лучше? Меня бы кто оправдал… Значит, вы не освободились от прошлого. Страдать вам за кого-то хочется. Я в своё детство приехал. Детство всегда безгрешное.
Вероника с любопытством посмотрела на меня.
- Ну и как?
Только тут рассмотрел мелкие тёмные конопушки, рассыпанные под глазами и на носу, и от них тёмно-серые глаза отсвечивают коричнево-зелёным, как тень в молодом ельнике.
- Не надо пытать человека. Вдруг у меня есть слабая жилка. Она от вопросов сносится – и другие лопаться начнут…
- Ещё один слабый… Эх вы, мужчины! Ни работать, ни жить ему не хочется. Пойми, работа человеку на всю жизнь, а молодость на короткое время. Брать нужно то, что позволено. У таких, как ты, Серёжа, будущего нет.
«А у тебя есть!?», - отчего-то подумал.
Чёртова реакция первичного неприятия. То ли от совестливости, то ли от чего-то другого. Терпеть не могу неопределённости и неточности. Того и гляди – сорвусь. Часто ведь бывает, что человек стойко выносит множество неприятностей, и вдруг какой-нибудь пустяк из себя выведет. Многое в этой женщине кажется загадочным. Но я слишком собой занят, чтобы разгадывать все её загадки. Ещё не хватало, чтобы она согнула руку в локте и показала, что у неё совсем нет мускулов, бицепс не вздувается. Слабая женщина…
А, впрочем, что чувствует женщина, особенно если она кого-то любит, ей наплевать, что думают и говорят о её избраннике. Она и сама говорит не то, что думает. Для других её избранник, может, и плохой, а для неё хороший. Человека понять надо, не судить по внешности. Не всем с внешностью везёт.
Что-что, но я твёрдо знаю, что дважды два – четыре. И если счёт в чём-то не сходится, то кто-то что-то не то подсказал. Или посчитал себя хитрее всех. Но от большой хитрости поглупеть можно.
Вероника из-за любопытства ввязалась в разговор, хочет узнать то, что не обязательно ей знать. Она злится, что я глупо и легкомысленно отвечаю. Чужое счастье заразительно.
Эх, кто бы сигнал подал… В атаку, марш, марш! Вперёд на врага! А потом: победа, слёзы умиления, триумф и слава!
Пространство передо мной ничем не загорожено, оно не пустое, а чистое. Возьмись я чем-то его заполнять, только умиротворяющее действо нарушил бы. Я вроде как смотрел в пустоту и чувствовал пересечение с моим взглядом взгляда женщины, наши глаза встречались. Внутренний огонь её сжигал. И на меня часть попадала. Вот и выходило, что она общалась с миром через отданное тепло, скорее, через чувства и какие-то особые представления. Я, если даже из кожи вылезу, не впишусь, я лишний.
Эта чёртова жажда правды, что сидит во мне, как же она мешает. Набит книжными знаниями. Ждунчик! Ассоль у Грина алые шёлковые паруса ждала. Спору нет, такие паруса красиво выглядят на фоне неба и моря, но их же даже слабая буря в клочья разнесёт. А я чего жду? Убедил себя, что хороших людей больше, что меня ждёт только доброе. Отгуляю этот отпуск и очередной буду ждать. А там… ни зноя, ни заморозков, ни мегер – только солнце, только тёплые дожди. Это ничего, что между жили-были и мёд пил, по усам текло, а в рот не попало – сто и одно испытание.
Дурь всякая лезет в голову. Не любое участие человеку нужно, не любое доброе чувство. И не всегда «везёт» на добрых людей. И не всегда я смотрю в ту сторону, где может быть выбор. В лучшем случае тяну в ту сторону руку, а что схвачу… да то, что само в руку являлось.
Я миролюбивый человек, мне бы собственную выгоду не упустить. Я знаю, если зверя раздразнить, особенно женщину, она такие козни устроит, попросту уничтожит. Поперёк дороги не становись. Ох, уж эти особы женского пола! Они – вызов обществу. И эта из той же кучки, и эта способна околдовать, забыть про уважение к себе. Эта тоже сплетничает о коллегах. Убраться бы мне подальше. Кто, вот, её впустил в этот сквер? Я не собираюсь делить с ней скамейку на два мира, я о ней представления не имею.
Не понять, в какую сторону скольжу, то ли назад, то ли вперёд.  Всё у меня порознь, всё свою волю гнёт. А почему, да потому что ношу маску, подобие маленького надёжного щита. На меня никто не нападает, но на всякий случай щит всегда при мне.
Жалко мне себя. Всё-то я наперёд хочу узнать. А вот вопросов к жизни. трепета перед ней, как и нет. И эта особа, подсев, потревожила моё самодовольство. Был – «я - хороший», стал – «я – никто». Если она не здешняя, то это другое дело. Что точно, с ней не учился в школе. Как без неё было хорошо: тишина, силуэты без теней, статуя пионера. Ожидание.
Чтобы возвеличить одно, надо непременно очернить другое. Много силуэтов появлялись и исчезали. Почему-то понял, что взглядами с женщиной лучше не встречаться.
Любые объяснения не более чем игра. Иногда изображаю из себя нечто вроде мученика, иногда попытки сопротивления выдаю, дабы показать, что способен принимать самостоятельные решения. Но это чистое позёрство, прикрытое устремившейся наружу обидой: как же, всё более-менее смазливое – не моё.
Я знаю, как и с кем себя вести. Жизнь на время спускает меня с короткого поводка, оставляет кое-какую свободу действий, потому что она уверена: я никуда не денусь, решимости не хватит убежать.
Мне некуда бежать, до поезда шесть часов. На мгновение потерял связь с происходящим, будто явь отступила перед сном, поддался грёзам.
Жизнь, она на то и жизнь, что я предполагаю одно, а она располагает по-своему. Думал, что кого-то из школьных друзей или подруг встречу. Не получилось. А эта… Поди, разберись сходу, где и что сломалось? Почему сижу и не ухожу? Что за человек встретился, что ему нужно? Это-то и заставляет тянуть минуты с оглядкой, получается, оглядки мудрость вырабатывают, перемогнуться велят.
Эти чёртовы слова «перемогнуться и получается». приклеилось к языку, надо и не надо их вставляю. Любой вопрос со слова «получается» начинается, любое утверждение им заканчивается. Я не задумываюсь, к месту или совершенно не к месту «получается» произношу.
А она чему-то улыбается, чуть отстранилась. Тоже перемогается. Не уходит. Приклеило нас что-то друг к дружке.
Нет, мне терять веру нельзя, во что-то верить надо. Верить, чтобы живым уехать. Ни с кем драться не буду. А если… если с одной стороны зайти, посмотреть на предмет, с другой. С одной стороны выходит, что не виноват, с другой… Вера штука слепая. Да и в лоб получить можно из-за излишнего любопытства.
Вот говорят, что жизнь иногда довольно крепко бьёт, удары её испытал каждый. А если подумать, выходит, не жизнь бьёт, а конкретному человеку дорогу перебегаешь, каверзы устраиваешь, а он в ответ – в лоб. Поменяй своё мнение! Чем-то я ему не подошёл. И эта пристала: почему молчу…
Странное чувство появилось, мне не хочется слушать про похождения дамочки. Всё у них одним заканчивается.  В чужую постель лезут. Не верю я им. Ревность? Этого только не хватало. Со мной ничего не происходит.
Ничего такого – это и странно. Мне неприятно знать с кем она проводила время.
Ненавижу ревнивых. Зачем быть вместе, если нет доверия. С ума сойти. Как только она села рядом, я понял, что она…
В каком смысле - она?
В смысле, что она – это судьба. Как это говорят – женщина моей мечты.
Я спокоен. Через шесть часов, нет, уже меньше, меня здесь не будет. Я выдержан. Я её совсем не знаю… Не знаю, так могу узнать.

                19

С головой у меня не всё в порядке, раз иногда сам себя не понимаю. А может, дни особые есть в году, с одной стороны подходящие для начинаний, а с другой… желательно такие дни пересидеть где-нибудь в уголочке, за занавеской. Ну никак не в сквере напротив статуи пионера с отбитыми пальцами.
А впрочем, мне-то что, с неба не капает, снизу не дует. Отчитываться не надо. Скоро обед. Где-нибудь перекушу. Дамочка рядом. Самоирония веселит меня. На всё есть готовая мерка, хочу, чтобы жизнь уложилась в неё.
Ударил костяшками пальцев о планку скамейки: там-та-та, там-та-там. Я смелый человек! А что я знаю о смелости? Быть смелым – значит стоять прямо, смело смотреть в глаза… Глупость, быть смелым – значит терпеть, когда мочи нет выслушивать всякий бред. А тишина между тем полна ожидания.
Нет, Вероника живёт в ладу с собой и с миром. В голосе что-то чувственно-зрелое, какие-то волнующие вибрации.
Сижу, будто выжидаю, у кого терпение у первого иссякнет. Что терпение, что неприятности, их незаметно в сторону не отодвинешь. В одну минуту верю в то, что думаю, а в другую минуту прямо противоположному хочется поддакнуть. Благородством и не пахнет.
- Сигареткой не угостите?
- Курить вредно.
- Огласи сразу весь список, что вредно… Не будь занудой.
Час назад увидел эту женщину, а уже будто привык. Не знал, что такое бывает. А что «такое?» С мужиком бы уже сговорился на бутылочку, после второй рюмашки общее что-то нашлось. Мне всегда казалось, что, когда случалось что-то неприятное, окружающие радуются, что я оказался в затруднительном положении. Так раньше было. А сейчас никакого такого затруднительного положения нет. Она первая подсела. Первая спросила.
Я, конечно, и сигареткой угощу, всё, что смогу, сделаю. Понимаю, на людей давить и подкалывать можно до какого-то предела. Дальше натыкаешься на сопротивление. Сам такой. Что-то томит, что-то давит. Нельзя долго якшаться с человеком, у которого те же слабости, что и у тебя самого. Нужно, чтобы двое уравновешивали друг друга. Тогда всё будет делиться надвое.
Показалось, что вслух говорю и думаю чужое, сто раз до меня прозвучавшее, затёртое, потускневшее от многих и многих касаний. Того и гляди голова затрясётся, а тогда ни одна мысль ни на секунду не удержится.
Задержал дыхание, испугался собственного бессилия. В бессилии всё обманчиво.
Лиха беда начало! Нет, не хватает мне таланта схватить или охватить картины будущего, того, что у меня может быть. Когда я проявлял инициативу, знал, что делать, а теперь вынужден довольствоваться тем, что предложат. И то с недоговорками, намёками.
Я не тот человек, который нужен этой женщине. Не умею обходиться с такими. Я для такой слишком пунктуален, слишком себе на уме. Я хожу по прямой, а она всё время отклоняется то вправо, то влево, вперёд и назад. Она любит удивлять себя неожиданностями, а мне неожиданности ни к чему.
А с чего я так решил? Психолог нашёлся…
Чудно, одним уготовлено наблюдать, другим – мочь и делать. Не знает своих возможностей тот, кто думает, что он всё знает. Что об этом говорить, отпуск требует своих жертв, героев. Кто-то грудью амбразуру закрывает, кто-то стыдливо глазки отводит в сторону, авось пронесёт. Кто-то огрызок яблока никак не выбросит в урну. Глупо надеяться, что плохое не коснётся.
- Чудной ты какой-то, Серёжа. Просто чудной, и всё. Думаешь, подсела девочка и нудить начнёт исповедь, что всё не то.
Перебрасываемся словами как бы примеряемся друг к другу. И улыбки поддразнивающие. И говорим то, что положено говорить, наслаждаясь унизительной процедурой повторения избитых истин.
Возникший, было, боевой задор пропал.
- Слышал, что никаких перспектив нет у города. Жалко. Аховое положение.
- Мне-то откуда знать, - отозвалась Вероника с невинной готовностью и полным безразличием. И прозвучало это не как упрёк мне, а как вздох сожаления, что говорю не о том. – Ты вот скажи, долг может любовь заменить?
- Как это?
Над головой словно пронёсся вихрь. Голос у Вероники страдальческий.
Сколько там существует законов общения? Долг! Как себя выставишь, так и продашь. На каком месте моё положение, если она о долге спросила? Не в тройке первых – точно! Долг – долгом, главное, хорошо выглядеть. Если сильно что-то желать, оно произойдёт. И причём тут долг? В срок уложиться надо. У меня было в запасе шесть часов. Теперь уже меньше – часа четыре.
Не понимаю, о чём думаю. Мне кажется, всё вокруг напряглось, повернулось ко мне, ожидая ответа. Что и остаётся, так сделать вид, что напряжённо думаю. Лучше бы сморозить ерунду, разрядить обстановку. Надо отвлечься. Мысли не пробегают мимо всяких закорючек. Я уважаю тех, кто наверху, а вот люблю ли тех, кто внизу, - вопрос?
Сейчас снова спросит, верю ли я в любовь с первого взгляда? И подсела, наверное, из-за того, что сладить с возникшей тревогой не может. Мудрый, добрый человек ответить должен. Как же, держи карман шире…
- А я его сама выбрала, с первого взгляда. Знать не знала, лицо в толпе не узнала бы, а когда в спину глядела – мой, думала.
- Эта тот, кто замуж предложил?
- Нет. Как можно сойтись с человеком не любя? Тот в резерве.
- А чего там, не любя сойтись можно, в постель и не любя ложатся, договорился однажды, приценился, вместе ведь удобней. Выгодней, чем порознь. Судьбе надо, так она и сведёт. Судьба не заставляет выворачиваться, как карманы при досмотре выворачивают.
- В судьбу веришь?
- Веришь – не веришь… Не слишком смыслю про судьбу.
- А тебя, вообще-то, что заботит? Будущее или прошлое?
- А над чем выше можно стать, то и заботит. От каких забот можно избавиться? Конечно, от прошлых. Стань выше их. А если не выходит, купи бутылку водки и прости всех.
- А если и такое испробовано, если такое не помогает?
- Кончай тогда барахтаться и иди на дно. Заботы отстанут. Заботы всегда сверху плавают. В отпуск поезжай.
- Скучно. Вчера как сегодня, сегодня мало чем будет отличаться от завтра. Если б не ты, так вообще совсем тошно было. Скучно. И всё время натянутые вожжи чувствую. Хоть бы кто поослабил их.
- Что, каждый из претендентов за свою вожжу дёргает? А ты отцепи вожжи.
Мне легко шпильки-ответы вставлять было. Ляпал, не задумываясь. Вид Вероники не вызывал зависти, наоборот, он чем-то заражал, подобным особой верой. Женщина она хорошая. Тут сомнений нет. Может, немного с прибабахом, но по сути – человек порядочный. Что у каждой, то и у неё есть. Малость со своим жизненным укладом. Мне-то что? Я про неё ничего не знаю. Может, для кого-то и чужой здесь выглядит, приехавшей на новую землю за счастьем… Чужака можно вывести из равновесия своими вопросами. Но как говорила бабушка, город не деревня, в городе найдётся место для всех.
Вот, села, обхватила колено руками, сплела пальцы…
- Не ёрничай. Тебе это не идёт, - Вероника метнула на меня быстрый испытующий взгляд, пытаясь предугадать смену выражений на лице.
- Нет, но как себя поставишь… В оглобли лошадь не силком заводят… Так и удила, если рот не откроет, сами не вставятся, лошадь позволяет себя взнуздать.
- Что ты всё лошадь да лошадь… Могу обидеться.
Я выказал своё знание, как запрячь лошадь. Не лыком шит. Дамочка не на шутку взволновалась. Видно было, что задавать вопросы для неё важно. Ничего. здесь нет угла, куда забиться можно и бросать оттуда хмурые взгляды. Оттает. Её женские чары не действуют.
Я знал, что мои слова истолкованы превратно не будут. Я никого не дурачу. Я терпеть не могу, когда кто-то выдаёт себя не за того, и не за то, кто он есть на самом деле. Вид делаю, что разглядываю клумбу, статую. Во всём ведь есть свой скрытый смысл.
- Сама не знаю, что на меня нашло. Зачем ты мне, а поговорить захотелось. Просто поговорить. А о чём, забыла. Полна была всяких идей, а тут энтузиазм иссяк. Чувствую себя подавленной, просто разбитой.
- Может, чтобы подурачиться подсели?
Вдруг почувствовал угрызение, что подлаживаюсь под ожидание. Мутный осадок взболтал в душе. Часто бывает, что человек стойко выносит уйму неприятностей, и вдруг какой-нибудь пустяк враз подкосит. Нет у меня расчёта, нет попытки наигранной бодрости, нет желания воспользоваться выгодами своего положение: как приехал, так и уеду. Мне нет необходимости угадывать её правду, ей – пытаться поймать двух зайцев.
- Много понимаешь, а не представляешь, как это ходить по болотным кочкам, которые проседают, вот-вот провалишься в трясину.
- А нефиг в болото лезть…
С детской дотошностью подмечаю всё. У кого есть всё, тому и весело, у кого нет, тому не стоит заморачиваться всё получить.
Так бывает, поддразниваешь, и вдруг на тебя находит… почему с одними «ходят», а женятся на других? Наверное, потому что душа не для всех открыта.
Я чувствовал, что на меня глядят. И не Вероника, а кто-то. Стало быть, время к чему-то клонит. Сочувствовать тихому человеку не в моих принципах.
Если человек влюбился, скрыть это трудно. Открытие всегда приносит облегчение. Становится легче дышать. Нет, когда вокруг ссорятся, грызутся, выясняют отношения, такая атмосфера не для меня. Давно уяснил, люди готовы протянуть руку помощи, когда видят, что сунули тебя по уши в дерьмо. И долго-долго придётся отмываться.
Многое в жизни происходит случайно. Но как говорится, случай знает, кому упасть в ноги, кому удила вставить, кого вожжой подхлестнуть. Жизнь штука серьёзная. Не всякой бабе мужичка подходящего подставляет, да и не всякого мужика вёрткой женой, не что бы хитренькой, а расторопной, чтобы оба счастливы были, наделяет.
Нет у меня оснований ни на что жаловаться. И у неё во взгляде, перехватил, промелькнуло нечто большее чем одобрение и нечто меньшее, чем восторг, какое-то удовольствие независимости. Неужели эта фифочка по-хозяйски может распоряжаться собой? Тень упрёка готова спрятать, хотя упрёк всегда держит наготове. Готова поднять руки, обороняясь от непристойности.
Оправдываешь? Притерпеться можно, если знаешь, что от тебя ничего не зависит. Живи и радуйся тому, что есть.
Мир устроен так, как устроен. Суметь надо приспособиться. Свободная женщина – идеал. Она не ест мозги, не спрашивает, где был, с кем. Спросит лишь, когда придёшь. Получив своё – исчезает. Жениться не предлагает. Она боится любви, которую ей могут предложить. Ей свою нужно. Поэтому, хочет и боится.
Мне кажется, есть такой закон природы, по которому мужчины и женщины не должны жить вместе, они должны только встречаться. Всё равно где – в сквере, в лесу, на берегу реки, в пещере. Подальше от других глаз. Встречаться для одного, - чтобы продолжиться. И всё! А разговоры про любовь – они рудимент когдатошного нарушения закона Евой или кем-то из её потомков. Природа знает, с кем и когда. Не торопись, не кидайся с одуревшими глазами на первого встречного, на что попало, вот положенное и приплывёт.
Не поспоришь, остаточное есть у человека чувство, нюхом, что ли, беду предвидеть, особым чутьём распознавать злых и добрых людей, погрустить. И всё это в миг раздумий всплывает, в тот миг, который облагораживает жизнь. А вот радость никакой закон не контролирует.
Внутренняя раздробленность не то, чтобы беспокоит меня, но это признак начавшегося распада. Значит, переломный момент отпущенного мне времени на устройство личной жизни впереди, значит, не достиг состояния, чтобы катиться под горку. Значит, нет рядом того, кто подтолкнёт.
Мне бы от своих мыслей убежать. Посмотреть бы на себя со стороны, как выделываюсь, как жалко философствую, как мысли сдавливают горло. Нет, слишком я самоуверен, слишком самоуверенность непоколебима: Вероника упадёт к моим ногам! А с какой стати? Вот и нечего оценивающе смотреть вокруг, от этого злости прибавится.
Есть, всё-таки, способность смотреть на себя со стороны. Если и теряю почву под ногами, то только потому, что завираюсь. Что дано богом, надо хранить, это касается и независимости, которой всегда гордился. Лелеять как талант эту независимость нужно и не совать голову в петлю.
Любая способность – бремя. Всё надоело, неохота себя оценивать. Хочется дышать свободно. Я ведь не инкубаторский, не продукт массового производства, меня, если не бог, то под надзором одного из его учеников вылепили. Ручной экземпляр. С внутренней начинкой немного помощник недоглядел, поэтому подпускаю к себе всяких, поэтому дамочка и подсела. Ухватилась за меня, взаимный интерес вот-вот перерастёт в горячую привязанность. Чувство общности проснулось. Раз обретённое, это чувство выдержит все испытания!
На меня это похоже. Всё ненужное отметается в сторону, есть лишь то, что интересует меня. Кто как думает, преуспел или угробил жизнь, вот пусть он в этом и ковыряется. Истина такова, что каждый каждому действует на нервы. Всегда нужно ждать от людей худшего. Поэтому элементарная вежливость или что-то подобное обезоруживает. Но у меня никакой злобы нет. А на всё остальное, как же, держи карман шире, - всё остальное мне не нужно!
Почему же что-то похожее на печаль не проходит? Печаль у каждого человека своя. По этому поводу я не терзаюсь. Печаль возникает там, где по какой-то причине пустота образовалась.
Не из-за пустоты же взгляд Вероники неестественным, задумчивым и одновременно беспокойным делается. И эта сочувственная улыбка… Не мне же она сочувствует.
За не столь и длинную жизнь я сменил уже три города, пять мест работы. И дома строил, и коровник. Вроде бы и не скучал. Что разговариваю сам с собой, ведь не лаю на окружающих, так это ерунда. А что касается неестественного взгляда и печали, так помню печальный взгляд собаки, когда коровник строили, собака приходила к моему окну в общежитии, три раза лаяла, а потом смотрела. Если три раза лаяла, я знал – голодная.
Я голодный, но ведь не лаю.
Хватит ковыряться в себе. Надо быть повнимательнее. В молчание погрузился, предоставил Веронике ловить рыбку.
Неужели я не заслужил привязанности? Женщина будит тайные надежды и желания. Я же не утратил ценность. Состояние, случись драка, не знаю, как повёл бы себя. Цыкни кто погромче, поднимусь и пойду.
Красивая женщина и хорошее вино могут стать сладким, но смертельным ядом. Какие только глупости не взбредут в голову человеку, пережидающему время в сквере. С ума можно сойти. А я сижу, зеваю. А кто зевает, тот воду хлебает.
Человек рождается, человек живёт… Для чего? Долго думай, но действуй быстро. Витёк Зямин как говорит:» Избегай толчка свиного рыла в зад и укуса лошади!» По какому поводу от это ляпнул?
Надо встряхнуться, пережить момент, в котором внутри что-то делится, начиная с одеревенелых ног, я сейчас и шага не сделаю, и кончая головой, в которой всё плывёт.

                20

Брюзжу, но ничего не могу с собой поделать.  Шлея попала под хвост. Меня такого ничего не стоит выбить из колеи. Я прирождённый пессимист. Есть, есть у меня манера придираться по пустякам, восстаю, раздражаюсь по мелочам… и всё заканчивается ничем. А вот от вопросов этой дамочки не уйти. Я их чувствую задолго до появления. Они догоняют, никуда от них не скрыться, я и ёжусь, - мне хочется выиграть время, чтобы придумать ответы, которые не знаю.
В общем-то я не зануда.  Я не из тех, кто во всём подвох видит, я пока не потерял веру в простые и понятные вещи. Мне безразлично в принципе, где и на что жить, куда ехать. Лишь бы подальше и скорее, от любопытных глаз, от вопросов, от жалельщиков и поучителей. В советах шептунов не нуждаюсь. Есть, есть такие шептуны, они-то знают в чьи уши и что следует шептать.
Мне лишь бы там тишина была.  Там – это где? Как одним прыжком перемахнуть отсюда туда, не набить себе синяков и шишек, получить свободу от всякой среды? Как на это решиться?
То-то, решиться – главное.
Возбуждение какое-то. Столкнулся с неразгаданной загадкой. Жду дальнейших действий. Состояние – нелепее придумать невозможно. Да любая отвергнутая участливость обернётся презрительной иронией. Женщина про любовь готова слушать сутками. Волнуется при этом, потому что чужие чувства выглядят всегда значительнее и красивее, чем свои.
Кровообращение замедлилось, какие-то там красные кровяные тельца сворачивают кровь в кровеносных сосудах. Из-за этого и злость непонимания, рождающая страх очередного вопроса. В силу вступает критическое отношение ко всему. Началось расхождение между мною, каким я себя считаю, и тем, каким являюсь на самом деле.  Скоро мёрзнуть начну.
Испуг лишил самоуверенности. Тщеславие, что я пуп вселенной, перед ним я беззащитен.
Всё просто. И я просто, и она просто… Я не знаю, не знаю, не хочу ничего знать.
Мне показались неуместными намерения обнять Веронику, сжать в ладонях её лицо, посмотреть, как вздрагивают ресницы. Я ведь кое-что смыслю в любви.
Не успев родиться, намерения пропали. Намерений у меня целый сундук.
Это так, в большинстве случаев я оказывался пленником нерешительности, подстёгиваемой сознанием, что мне надо торопиться. Я один из тех, кому говорят, что «за мной очередь занимать не надо. На мне товар кончится». Почему?
Потому, что предчувствие возмездия за расточительство намерений становится неоплаченным долгом.
А как же с сиюминутным существованием? Хорошо ведь порхать с одного на другой цветок.
Допустим, я хочу одно, кто-то другое. Из-за этого можно поссориться, тут же помириться. Сдуру можно и ринуться на призывный стук или голос, сметая разделяющую преграду, будь то прозрачное стекло или каменная стена. Только не надо в это время разыгрывать чужие роли. Не нужно беспокоиться по пустякам.
Всё внятно, просто, как нечто давно решённое. Вот из-за этого и тоска, и смятение, и жадное любопытство.
Я вроде, как и устал уже от мерного течения дня.
Если б она звалась просто Вера или Ника – это было бы проще, а Вероника, два слипшихся имени, не по-русски. Две женщины в одной – это слишком. Каждая женщина – требует особого подхода, в одном они схожи, все они больны душой от собственной бесприютности. Приласкать их должны. Кто бы меня приласкал! Она сама подсела.
Эх, сто грамм сейчас не помешали бы. Спиртное употребляют не для того, чтобы напиться, поднять настроение, а для того, чтобы выйти из состояния угнетённости.
Замкнут мой мир, но и в моём мире есть более замкнутые другие миры, которые не пускают в себя, они намного больше моего мира. Понять такое сложно: быть внутри и быть больше… и не с одной душой.
Когда всё правильно, то оно и справедливо. Если не приходит одно, то приходит другое. Где-то внутри шевелятся старые надежды – стою у стартовой черты, пробежать нужно сквозь странную пустоту. Голова соображает, стукни по ней, - не зазвенит, но и мякиной не набита.
А тишина всё же вязкая. Я не считаю себя обязанным. А она сложила руки, как для молитвы. Остроносенькая мордашка… вроде нет на ней признаков коварства, с такой физиономией лишь дуться можно, и то – исподлобья. Тупо смотрит перед собой. А голос-то… рассчитанный на то, чтобы пробудить жалость. Все они молят о понимании, о прощении. Такую молчанием не казнят.
В теперешней жизни возможно абсолютно всё.
Страстное желание быть здесь, просто быть, ни к чему не стремясь, не уходить, не пытаться что-то понять, не доказывать, не оправдываться, просто сидеть… Заветное желание привело сюда, оно ни на кого не влияет. Не чувствую волны, которую могу направить на кого-то, чтобы угадать шестым или двадцать шестым чувством как, что и где влияет на меня. Одно знаю – надо спешить. Не пропустить бы минуту, в которую я смогу быть сам по себе. Не нужны будут утешители. Я стану победителем.
В любой ситуации нужно оставаться самим собой. А, впрочем, этот, который хочет быть «самим собой», всегда жертва. Своими руками он ничего не разомкнёт, а слова всего лишь сотрясение воздуха, вряд ли они дойдут. Действовать надо, действовать.
Женщина рядом – это свободная от мелких забот жизнь. Ни готовки, ни стирки, ни глажки. Это она на себя берёт. Выиграешь на этом или проиграешь, поднимешься или падёшь, - плевать на все нелепые выдуманные понятия. Кроме неугасимой любви, есть великие дела. Вдвоём грести деньги легче.
Откуда-то возникла боль. Окунули меня в кипяток, побрызгали холодной водой, подули на ожог. Получилось, будто обманул я внезапный страх.
Сердце колотится так громко, что его удары, казалось, слышат все. Оно живёт отдельно.
Силы как бы покидают меня, вытекают из всех частей тела, которые одеждой не прикрыты. Вместе с силами утихает боль. Когда не знаешь толком, что болит, кажется, ноет каждая косточка. А вот страха и беспокойства больше не испытываю.
Облизал губы. Наверное, влажно и бело при этом блеснули зубы. И улыбка виновато и смущённо-развязно скривила лицо: не к добру это, сначала стлать, потом ложиться, а потом загадывать.
Стыд и страх превращают человека в бесполое существо. Мысли толкаются на одном месте, не приводя ни к каким путным решениям. Бегство ничего не решит. Дождаться надо вечера, а там поезд увезёт меня. Всё равно куда.
Главное, знать, отчего и куда бежать, что там ждёт, кто припас для меня большую ложку, которой буду хлебать своё счастье. А эта дамочка пробуждает инстинкт завоевателя. Есть в ней жадность чувств. Такая должна покорять сердца сразу. Набросить бы на неё узду. Ага, путы надеть… А потом и ворковать можно…
- А у меня вчера был День рождения.
Вот так заявление! Сколько ей стукнуло? Не говорит. Все они плутовки. День рождения у них всегда, когда обретают нового мужчину, он возродиться помогает. Сдаётся мне, я моложе. Это цену прибавляет.
Доброжелательно-равнодушно оповестила. Это невозможно. Вчера она с кем-то отмечала своё рождение, а сегодня… Говорила же, что кто-то предложил замуж, а она ушла. У неё собачий нюх на страдания, это помогает отыскивать новый смысл. Какая-то страсть к переменам. Новизну ей подавай. Снять сливки спешит, а потом впадает в апатию, и чего ждать, один бог знает. Закончила одну историю и сразу бросилась в другую. Такое невозможно себе представить.
«Сколько народу живёт и все ругаются из-за разных разностей, - почему-то подумалось. - Всё неладно. Но куда от себя деться?»
Нет, всё же странные эти женщины. То говорят, что дальше порога собственной души никого нельзя пускать, то откровенничают таким, чем не стоит делиться даже с самыми близкими друзьями. Даже если невмоготу от боли.
Впрочем, боль боли – рознь. Боль пропорциональна пережитой истории. А эта, то, что с одним проделывала, готова перенести это же на другого. С ходу готова начать развлекаться. Но у меня нет дачи, машины, нет толстого кошелька. Поиздержался в отпуске. Нет, моя безучастность убивает меня.
Я здесь посторонний. Пора встряхнуться, пора проявить себя, отогнать наваждение. Мне здесь не место. Что было когда-то, оно мне не принадлежит. Что я здесь буду делать, грядки копать?
Шевельнулось смутное беспокойство. Давно уже молчу. Смысл, смысл стараюсь нащупать.
Вообще-то и правильно. Подальше от намёков. Никаких воспоминаний. Сейчас – это сейчас, а сейчас мы сидим на скамейке в сквере.
- Мне нечего Вам подарить, Вероника. Разве вот эту клумбу с цветами, - глупо улыбаясь, я показал на клумбу со статуей пионера. Я не знаю, где цветочные магазины находятся, что вы любите. Можно не угодить.
- Он даже не заметил, что я поменяла причёску…
Не могу понять, что со мной произошло, почему меня вдруг бросило в жар. Слова про причёску показали новую сторону жизни. Она раз за разом приоткрывает занавеску, за ней незнакомая женщина. Она целиком никому не принадлежит. В этом-то и всё дело. Я подозревал такое за ними. Для меня сейчас главное – не давать воли игре воображения.
За несколько секунд на лице Вероники сменилось столько чувств, что я не запомнил ни одного. А отзвук голоса в ушах остался.
Напряжённо всматриваюсь, пытаясь заметить что-то, чего ухватить до этого не мог. Вот оно, оказывается, когда женщина меняет причёску, это значит, что она готова к другим отношениям, мужчина её не устраивает. Начался поиск. Все поиски, как правило, оборачиваются потерей, если долгое время не находишь того, что ищешь.
Я будто бы увидел нити потерявшихся мыслей. Мешанину из воспоминаний. Вчерашнее, давно забытое, предотпускное… Щелчки в голове, словно кто-то переключался с одной извилины на другую.
Говоря о причёске, она хотела сказать больше, чем сказала, иначе вообще не завела бы разговор.
А собственно, зачем двум заключать брачный союз? Причёска? А скоро все будут ходить бритыми. Люди ведь скоро станут размножаться подобно тому, как черенками размножают растения. Привил, подождал, пересадил отдельно. Не понравилось – перепривил. Всё будет точной копией. И причёску менять не надо. Номер-клеймо на голове выбил, и этого достаточно. И подарки дарить не надо. Бессчётное количество, пока рука не устанет, пока нож не затупится, множь себя.
Всё у всех будет точной копией тебя или твоей женщины, которая, не прося ничего, будет рядом. И имён изобретать не будут: Вероника, Изольда! На кой чёрт имена, если Я первый, Я второй, Я третий – и так бессчётно. И все мы будем одинаковые внешне, с одинаковыми умственными способностями, вкусами. И никто слишком долго ни над чем не будет раздумывать. И ничего непоправимого не будет. И кошмара нескончаемых упрёков, когда люди попрекают друг-дружку просто так, из-за того, что жизнь загублена, не будет.
…Утро определяет день. Помню, едва продрал глаза, как захотелось кого-нибудь позвать, но беспомощность придавила, голос пропал. Голосовые связки не слушались, сколько их ни напрягал. Все слова исчезли, как бы испарились. И особые антенны, с помощью которых общаются некоторые друг с другом, не произнося слов, не получалось раскрыть. В такие минуты трудно чему-то одному отдать предпочтение. Нет ненависти, нет боли, нет покаяния… Пожалел бы кто… От всего этого можно просто рехнуться.
Промеж будто кто-то встал. Встал и стоит. Я сам по себе, он тоже, незачем нам что-то выяснять. Кто я такой, чтобы у меня что-то выспрашивать? Я ничего не знаю. Я хочу одно, чтобы мне не мешали. Я не пойду к кому-то за утешением, не стану жаловаться, мне бы взглянуть в глаза, почувствовать прикосновение тёплой руки. Я, может, и томлюсь, потому что в сердце есть потребность понять, что именно кто-то нужен мне больше всего на свете.
Не задумываюсь ни о чём, зато мгновенно чувствую всё. Скор на желания, а вот толком оценить то, что получил, не удаётся.
- Ты под впечатлением чего-то? – спросила Вероника.
Под впечатлением… Можно ограничиться и этим. В плохом настроении я бы ответил. Я где-то далеко.
Я хочу жить, хочу много увидеть, много узнать. Никто не должен мешать. Дело не в том, интересен я или не интересен, для чего-то каждый предназначен.
Вдруг поймал себя на странном, никогда до того не посещавшем желании: я хочу, чтобы кто-то позвал, кто-то окликнул. Кто-то что-то рассказал. Это было очень нужно.
Тут же дошло, что раньше такое в голову не приходило. Почему я такие мысли из себя раньше не выдавливал? Это встряхнуло меня, вопрос был не то, чтобы неожиданным, он как бы поразил своей простой значительностью, он повернул лицом туда, где мне надлежало быть. Не работой озабочен. Этим вопросом я сам себя подначивал, зная, как лучше себя завести. Я не выношу, когда кто-то лезет в душу, стараясь переделать на свой манер.
И вчера, и позавчера, и месяц назад думал, куда бы съездить, чтобы развеяться. А вернувшись, не отпускает мысль: и надо тебе было туда ездить? А ведь ничего лучшего не приходило в голову, как не мешало бы навестить родные места. Пройтись по улицам прошлого, возле речки посидеть, получится, так сходить в лес. Стереть-то наконец острые углы, подогнать одну к другой обиды, чтобы жизнь раем показалась. Помнится, я сомневался, что встречу знакомых, все разъехались. Москва, Питер, Тверь… туда ехали после окончания школы. Кто-то учиться, кто-то работать, кому-то затеряться требовалось.
У каждого трещина образуется. Что-то отдаляется. Правду говорят, никакого толку нет над своей жизнью вздыхать. Я был всегда инородным телом, не хватало, чтобы вызовом прожитому оказался, отдушиной для кого-то служил. Отдушиной для того, чтобы плевки и обиды чужие собирать.
Холодное, непроницаемое, временами недоступное, не греет прошлое. Да и эта: «Он даже новую причёску не заметил!» А с чего мужик женскую причёску должен замечать? Будто других забот нет. Этот язвительный тон… этот задор, с каким нападает. Что прошлое, что теперешнее… Того гляди, оттопырит мизинец с ногтем-клювиком… За прошлое я готов поколотить кого угодно без малейших признаков досады за тон, не допускающий возражений. Всё у меня воплощение отрицания всякого принуждения.
Чёрт ногу сломит, что горожу. Моя жизнь, чья-то жизнь. Всё надоело. Если женщина своевольна и заносчива, если лицо её становится замкнутым и враждебным – беги.
Ну не идиот ли! Я ж не собираюсь устраивать жизнь с ней. Она напоминает раздразненного щенка, которому лишь бы тявкать. Ноздри-то как раздула, когда про причёску говорила. Прерывисто задышала: страдание, смешанное с… С чем страдание смешать можно? Не с жестокостью же…
Всем разрядка нужна. В том или ином виде. Не все неизвестность встречают с готовностью. Нет, теперешнее состояние не лучше. И всё ж, без воспоминаний скучно жить. С ними ли, без них, с теперешним, с прошлым - всегда ли интересно да весело?
Вчерашнее - оно уже прошлое. В прошлое отодвинулось всё, что было перед тем, как сел на скамейку.
На то оно и прошлое, чтобы так и этак его переворачивать. Разное оно пространство прошлого. Его полностью не воспримешь, отрывочно оно всплывает.
Пространство… Да этого пространства вокруг - за всю жизнь не обойдёшь, как и воздух, сколько ни дыши, меньше его не становится, и воду из речки, черпай не черпай, не вычерпаешь.

                21

«А у меня вчера был День рождения». Закупорила эта фраза Вероники уши.
«Пошто, как говорится, я такой? Нет такого человека, который за жизнь ни разу не соврал, не предал кого-то. И им было плохо, и мне нехорошо. Не требую чего-то особенного: пусть будет как у всех! А сознание не хочет «как у всех». Дурак я. И улыбка у меня дурацкая, вымученная, и мысли. И выудить что-то особенное хочу, разложить перед собой, пальчиком ненужное отодвинуть в сторону. Неужели, утешусь после этого?»
Да будет сегодняшний день из-за вчерашнего поворотным. Должен же я что-то сделать в этом проклятом мире. Это решение поднимает мой дух. Я командир над самим собой, могу проявить доброту и сердечность. Я человек иной породы, но выразить этого словами не могу. На многое имею права, но на многое и не имею. Я не заключаю соглашений.
Есть свобода мыслить, но нет желания что-то делать. В этом положении я будто под чьей-то властью. Плевать. Был никто, обычный безвольный человек, который ничего в жизни не добился. Всё правильно, это неопровержимо, в этом сам чёрт не разберётся. Стоит втянуться в спор или разборки – капец, будет он бездоказательным, сумбурным, опустошающе-пылким. Но я не гад! Про таких с усмешкой сожаления говорят – человек ничто. А мне всегда хотелось жить так, чтобы я в любое время, когда только вздумается, мог бы затеряться на просторах родины. Но такое я не могу себе позволить. Малодушие берёт верх над смелостью. Когда меня собирали, на каркас гайки слабо прикрутили. Я должен вырваться из бездонного водоворота, засасывает он. А случись что, про меня так и скажут – пропал на просторах страны!
А Вероника ведь не объяснила в чём важность вчерашнего Дня рождения. Ну, предложили, ну, что-то не сошлось… Что-то должно было произойти, но не случилось. Контракт не заключила. Взаимного соглашения не подписали. Если человек чем-то недоволен, он просить начнёт… Мне-то что с этого? Она не зеркало, в которое я могу своё отражение рассматривать. Она – добыча.  Она спрашивает, а мне приходится придумывать ответы на ходу, чувствую, что порой говорю совсем не то, но внятно выразиться не выходит.
Полистать бы её досье с грифом «Совершенно секретно», если такое существует. Вряд ли. Чужое листать опасно и вредно, не дозволено, человеку лишь личные тайны доступны. Здесь я не переоцениваю свои способности. Управлять людьми не могу. Мчаться неизвестно куда, неведомо зачем – это я могу, но рисковать всем сразу – увольте.
Она что-то утаивает. Утаивание оскорбляет. Не доверяет, а я и не лезу.
У меня такое впервые. Чего хочу – не знаю. Переступить через что-то – выше моих сил. Я как бы изучаю женщину… это ли не дикость. Их брать, завоёвывать нужно… Разложить бы на этой скамейке… А я великодушен, хотя временами судорожно паникую, воспринимаю её откровенность как изощрённую пытку. Она, наверное, чувствует мою нерешительность, от этого и пренебрежительная усмешка. Этой особе непременно нужно исполнить своё желание сию минуту.
Странное предчувствие носится в воздухе. С минуты на минуту что-то может произойти такое, что враз всё изменится. Что она может проделать, - язык высунуть? Она вышла из того возраста, когда языком дразнят. С этой птичкой нужно быть осторожнее. Такие вечно неудовлетворёнными себя чувствуют, загораются и тут же угасают в одно мгновение. Эта её томная укоризна…
Щемит, болит, разрывается душа, есть желание доказать, а что… доказать, что нужен я ей. За добро – добром нужно платить, за зло – злом, как к тебе, так и ты! Всё, что происходит, всё случается по дурости.
Многое предстало передо мной с ослепительной чёткостью, но это были обрывки, виденного и пережитого когда-то. Незавершённые картины жизни, не имеющие никакого отношения к теперешнему. И непонятно было, зачем спешить требовалось.
Хочется мне произвести впечатление на Веронику. Я живу этой минутой, уже забыл всё, что когда-то было. Мечтаю. Хорошая мечта не может быть секундной. Все мечты имеют цену. Стараюсь мыслить здраво. Мир пошатнулся. В какую сторону? Не в пустоту слова нужно выкидывать, а следить, какой эффект они производят, при этом не терять ощущение реальности.
Утро переходит в день, день в вечер. Тянет ветерок, смягчённый низовой прохладой. Того и гляди усилится тоска по непонятному.
Я насобачился молча про себя слова проговаривать. Откуда такое берётся? Стоило Веронике подсесть, как будто из мясорубки их выдавливать стало. А вдруг… «А если бы он вёз патроны?», – так, кажется, спросил один чудак в какой-то старой про войну картине?
Я не милый человек. Я – никакой. Хорошо, что сохранил способность не бросать обещаний на ветер. Всё же, не понимаю, почему разобрать эту женщину на атомы и молекулы тянет? Никогда не замечал за собой такого. За эти пару часов успел постареть. Вероятно, в этом есть проблески зрелости – внезапно ощутить и принять всё как должное, ведь, сколько ни пытайся, закрывай глаза, надень ведро на голову – ничто само собой не исчезнет. Легко рисую в памяти прошлое. И, тем не менее, оно ускользает между пальцами. В этом и состоит ужасная правда жизни – за то, что было, цепляться бесполезно. Уходя, уносишь обиду на кого-то, не прощаешь, - чем не поступок эгоиста?
А вот если бы кто-то сказал, что завтра, нет, сегодня вечером и для меня, и для неё будет всё кончено, какие слова и чувства нашлись бы? Никто не получает никого навечно…
Лет с пяти я уже хорошо знал, что мне нужно, особенно летом. Мне хотелось, чтобы никогда не шёл дождь, светило солнце, как можно больше росло на лугу съедобных трав, чтобы меня не загоняли домой. С соседскими пацанами мы убегали на речку. Она у нас мелководная, берега заросли лозняком, песочек на пляжах был белый, горячий, мелкий. Приятно, как пятки омывает вода. Строили запруды, ловили мальков. Рвали на лугу кислицу. И если бы не чья-нибудь мать, которая приходила с хворостиной и не гнала бы домой к столу, то мы так бы и поклонялись солнцу, воде и ветру. Еда божеством не была.
И когда подрос: ну разве не глупая жестокость пёрла из меня: кто стар – любить не смей, кто за станком не стоит, тот дармоед.
Пропади всё пропадом! Прямо зуд какой-то! Заумь какая-то.
Счастье, говорят, убыстряет ход времени. Кстати, какого цвета счастье? Отчасти мы в детстве были счастливы вседозволенностью, вот и росли быстро.
Тридцать лет прошло. Вхожу в прошлое как в пустой дом, помню запахи, по ним представляю-вспоминаю привычки и занятия. Я – вечный должник, мне были предоставлены возможности. А я всё откладываю и как-то пытаюсь отсрочить исполнение.
Всё теперь не так. Нет ощущения вседозволенности. Прошлое – тыл. Вроде, как и привык говорить вслух сам с собой. А слова не те лезут, да и не греют они. Холодные, непроницаемые, недоступные в значении выдавливаются. Скажешь, а в ответ тишина, будто никто не слышит или слышит другое. Из моего мира голос ни до чего не доходит, тонет в воздухе. Я ведь никому ничего и не доказываю.
Мой мир, чужой мир… Не надо себя обнадеживать. Приехал, а для чего – не знаю! Сел на скамейку отдохнуть, ну и дыши воздухом, пока он бесплатный. Села эта особа рядом – отодвинуться на край скамьи надо было. Впрочем, я не сожалею, я сомневаюсь.
Вот, уловил, что у Вероники лицо сделалось несчастным, весь её облик выражает страдание. Жалкая, потерянная… Не пытается совладать со своей болью. Не вяжется эта картинка с тем, какой она подсела ко мне. Смена декораций. Всё у этих женщин происходит быстро. Без видимого напряжения. И эта шелестящая торопливость слов… Не скупятся бабы своё выкладывать! Меня для неё нет. Она одна на целом свете. Я, разумеется, сочувствую её страданию, но вмешиваться не хочу. Разгадывать, что означает её потерянный взгляд, не хочется. Но с чего же я так ей удивляюсь?
Какие у неё волосы, какие глаза, какие руки… Бабские, как у всех! С чего же удивляюсь? С чего она радует меня? «Я красивых таких не видел…» Дурак…
Нет, всё ж кое-какой пыл сохранился. В мыслях я могу кого хочешь положить на лопатки, а как доходит до дела, когда уставятся на тебя десятки глаз, куда девается и красноречие, и лихость, и пофигизм. Съязвить хочется. Смешным и напыщенным кажется то, что хотел сказать. Это вот состояние и вынуждает скорее закончить пустой разговор, ни к чему не обязывающий или всё свести к иронии.
То ли устал, то ли опустошён – в голове давящая резь.
Я свободен как ничто. В эту минуту ни к чему не привязан. Моя свобода без причины и без цели. Может быть, в какой-то мере она и бессмысленна, но… чего я хочу, того и хочу. Это на данный момент стало содержанием жизни.
Не стоит зыркать по сторонам в поисках разгадчика происходящего. Его здесь нет. Всё замешано на скуке: я от безделья сел на скамейку, она подсела, отчасти из-за любопытства – пища женщины – ожидание часа, который, быть может, принесёт что-то новое, то, что уносит с собой женщина после близости.
На всё нужно по-другому смотреть. То ли сверху, то ли спереди, то ли подлезть снизу. Предположим, ничего не получу? И что?
Положение моё незавидное – шесть, теперь уже меньше, пять часов. Честно сказать, мне некуда деваться от скуки. Сам от себя устал, зевать тянет. Никакого смысла нет в нашем разговоре. Как это убого со стороны выглядит.
О жизни теперь я знаю значительно больше, чем я тот пятилетний или пятнадцатилетний. Давно понял, что своими демонстрациями ничего не добьёшься, сколько ни демонстрируй, страха перед жизнью не изжить. И ненависть, и страх, и любовь – всё совмещается, всё живёт одновременно. Хорошо ещё, что не успел сделать ничего непоправимого, а откуда тогда отсутствие чувства облегчения, которое испытывает тот, кто только что вяз в трясине обыденности, но вдруг ощутил твёрдую почву? С какой стороны ударит жизнь?
Перемочь что-то одно – можно. Знать бы, когда не Вероника, а сама жизнь выберет момент, чтобы нанести удар. Всё доступно, но всё и недостижимо. Мне не хватает человека, с которым мог бы контактировать.
А чем не устраивает Вероника? Я же уловил, когда она вздрогнула, когда напряглась. Когда покраснела, и это заметил. А вот отчего бледнеет, не уловил.
Не знаю, задевали её мои взгляды и слова? На неё, сколько ни гляди в упор, этим её не смутишь. Разве что, глаза потемнеют. Нехорошо наблюдать, как набухает жилка на шее. Вокруг нашего общения душок двусмысленности витает.
Состояние, будто увидел себя в первый раз. Небо, мысленно как ни старайся, на него не забраться, земля, как ни отталкивайся, от неё не оторваться.
Небо – белёсое, земля – серая, налетающий порывами ветерок прохладу приносит. Листья зелёные. Время, время разное: то ускоряется, то замедляется, то вообще не двигается, гася интерес. Мне до времени нет дела.
И бог со всем этим. Не всегда нужен интерес, не всегда веселиться надо. Жаль, что беспечность пропала. Совсем. Свело внутри судорогой. А лицо, чувствую, безразличное, будто, по-настоящему, мне и дела ни до чего нет.
Мыслю. Наблюдаю. Ничем не связанный. Впервые такое. Мне всё равно, меня словно и нет. Я нахожусь в каком-то звенящем пустотой пространстве. И никак не избавиться от чего-то гнетущего. В коленях чуть ли не отвратительная дрожь.
Так и хочется всем крикнуть: «Я ничего не хочу!» Понимаю, так не бывает, человек всегда должен что-то хотеть. Миг расслабления и ниоткуда пришедшей радости и тут же стремительное падение в пропасть отчаяния. Не в пропасть, а перешагиваю полосу непонимания. Жизненная дорога – зебра, чёрная полоса чередуется с белой. Требуется время, чтобы обуздать минутное неприятие.
Что это – страх? Хорошо, что боюсь. Глупостей не наделаю. Каждый в земной жизни кого-то или чего-то боится. Если б никто не испытывал страха, чёрт-те что творилось.
Множество картин теснятся в моём воображении, порождая одна другую. Это обсасывание, рассматривание как сквозь лупу, с каким-то упоением, бесит.
Женщина… А что женщина… есть она, а как бы и нет. Это потому, что не хватает свободы. Не сейчас, а которая будет завтра. Может, до завтра не доживу? Тот, кто руку и сердце Веронике предлагал, подстережёт у выхода и… по темечку кирпичиком, а может, и поезд кувыркнуться с рельс… Ничего не понимаю.
Витёк Зямин говорил, что любую женщину купить можно, так же как любая женщина на деньги мужа может приобрести себе любовника. За плату он будет её развлекать. Я не такой, я не накипь, плавающая сверху. Почему я какой-то не такой? Неприступной она мне кажется. Нет во мне ни благоразумия, ни сочувствия, ни желания понять – всё сильнее зреет одно, - как бы победить её, сломать.
Рассуждая подобным образом, то смотрю в землю, то разглядываю пионера с отбитыми пальцами; не кривляюсь, не говорю гадости, а хочется, как бы признаю собственное ничтожество, но в основном радуюсь, что про себя всё знаю.
А у неё в голосе высокомерие, в глазах – гордость. Этим она унижает нас, мужиков. Кто-то позволил ей бороться со всеми, навязывать нам неприглядную роль ухажёров. Я говорю не так, как надо говорить, говорю не то. Мои слова никогда не найдут отклик. Ей, я так чувствую, ничего не стоит разрыдаться. Использовать этот запрещённый приём. Нет, она не разрыдается, если что – всхлипнет пару раз. А потом наступит тишина. Молчание.
Я не в силах ни в чём разобраться. Мне надо осмыслить. Страдаю от невозможности, являюсь жертвой.
Мне бы встань и уйди раз попал в нестерпимо мучительную ситуацию. Она страдает, выбрать не может… А мне-то что?
Странно, почему её страдания задевают, близки мне?
Сначала всё тронуло, потом возмутило, потом снова привлекло… Её потерянное лицо увидел… Мечется женщина. Не мечется, а лавирует. Завлекает!

                22

Молчание нелепо, бессмысленно затягивается. Кто она мне? Чувствую, в ней крепнет внутреннее сопротивление к кому-то. На что она не могла решиться сама, она легко достигла со мной. Я погружаюсь в состояние бездумного расслабления. Проникаюсь своей значимостью, наслаждаюсь покоем. Я не впал в оцепенение, я мысленно тащусь за этой женщиной, и это меня вполне устраивает. Мне часы нужно перемочь. Вслушиваюсь в тишину, пытаюсь биение жизни расслышать. А ну как она оттолкнёт? Страх из-за этого. Мой страх – моё состояние. Страх потерять - моя главная страсть.
Осмелеть бы надо, раз столько сидим, вроде не чужие стали, а всё наоборот выходит и язык как отнялся и шевельнуться боюсь.
Ни «да», ни «нет», ни «пру», ни «ну»… Душевное зрение удерживает. Нужно подождать, может, из благодарности она сама ко мне потянется и снизойдёт. Я ж не зарюсь на её дом или что там у неё есть.
Мне что, жизнь была и до этой встречи, будет и после. Чрезмерная требовательность, чрезмерное желание, говорят, убивает счастье приобретения. А я никак не могу умерить надежду. Эгоист. Я купаюсь в своей недолюбленности. Взгляд, каким окидывает меня, смущает. Вроде как серьёзно улыбается. Вроде как веселье рядом со мной у неё напускное, веселье для кого-то в другом месте начнётся. А ведь долго будет помниться и эта улыбка, и всё. Долго будет смущать. Не хватало известись из-за этого.
Я один такой несчастный на всём белом свете? Ну и нечего молчать! Язык до Киева довести может. Объясниться надо. Уж не хочу ли предложить ей поехать со мной? Куда? В общагу? Её, поди, звали на Канары, а я – в общагу!
Когда событие в слова облекается, оно подразумевает действие, в тенета слова завлекают. Уязвим я. Мечтатель!
Я слышу возбуждённый смех, у меня внутри вот-вот всё готово оборваться, но она не смеётся. Волосы её, свободно развеваясь, чем не грива летящей по степи дикой лошади, закрывают глаза… Передо мной прокручивается фильм.
Такой я, не такой! Все ценят праздную жизнь, все об удобствах пекутся, все озабочены, как выглядят. И она ведь, что её причёску не оценили, сразу заявила. И что много всего обещали за согласие выйти замуж, она об этом сказала. Цена, на всём цена. А что я могу предложить?
Человеческая жизнь – качели. Вверх – вниз, горе – радость. Скрючило – расслабился. Совершил грех – искупил его. Есть ты – нет тебя. И никому от этого ни жарко, ни холодно. И никто ни с кем не связан. Ты в толпе, но сам по себе. Страдаешь, ну и страдай от бессильной злобы, не имея возможности что-то предпринять.
Ни с чего вдруг завыть захотелось. Что-то вот-вот должны у меня отобрать. А ведь и собака, если у неё кость отобрать, огрызнётся. Совесть у меня проснулась. Будто на исповеди нахожусь. Угрызения совести от исповеди мало кого мучить будут.
Вдруг пронзила мысль: «Может она тоже ничем не связана?»
- Какое с утра настроение паршивое было… Хорошо японцам, взял палку и отдубасил чучело ненавистника. Они всегда так делают: выпускают пар на бесполезные предметы, чтобы освободиться от стресса. Хороший способ потратить накопившуюся энергию.
Удивлённо покосился на женщину. Никуда не пропала, сидит, опустила руки, покусывает верхнюю губу, глаза – нехорошо, скользко так посмотрела, не согрет взгляд теплом, ещё немного и она, точно, заплачет. Впрочем, слёзы у баб поверхностные. Только безразличие в глазах, а оно делает её недосягаемой.
- А я и не заметил, что вам худо было.
- Худо - не то слово. Ужасно. А увидела одинокую фигуру на скамейке, - как отлегло сразу.
- Отлегло, потому что палки в руке не было. Выходит, на меня ваше настроение перетекло. Я не японец, меня палкой бить не надо. Когда много ждёшь, такие ожидания разочарованием часто кончаются. Не верю я в справедливость, которую палкой добиваются. Вы, наверное, многого ждали от дня рождения, думали, цветы, то-сё, подарками завалит, хорошее будет длиться всегда. А никто не знает, сколько это «всегда» продлится, что может случиться.
Моя безмятежность Веронику задела: что это за тип такой, не знающий сомнений? Чем он так защищён? Советы даёт, рассуждает… Это несправедливо. Обычно мужчина выбирает дорогу, которая никуда не ведёт, ему поводырь в лице жены или подруги нужен. Не знающего сомнения человека, обычно в тупик заводит, вот он и выбирается оттуда, всю жизнь выбраться не может.
- Значит, в справедливость не верите?
- Смешно! какая справедливость? Один родился здоровым, другой – больным… где справедливость? Возможности изначально у всех разные…
Я пожалел, что начал отвечать. Но её певучий голос обволакивает. Своя жизнь, своё счастье или несчастье не образец. У меня полно такого, от чего хотелось бы отречься. Заторможенность не проходит. Я нахожусь на такой стадии, когда заботит только собственное состояние. Я экономлю силы.
Вроде бы успокоился, вроде бы примирился, в глазах мелькнула тень причудливого облегчения, какого-то объяснения происходящему. Я готов ловить эту тень до отхода поезда.
Шевелю губами, словно прижевываю, словно говорю шепотом про себя. Счастье подсчитываю, совсем не прислушиваюсь к тому, что говорю. А несу околесицу.
- Справедливость моё самое слабое место. Нет ничего лучше свободы. Я, вот, живу по принципу: свобода естественная причина любой связи, она сильнее всех доводов. Принял решение и живи. Мне, например, не хочется нести какую-то ответственность.
Сказал и ужаснулся. Вероника выпрямилась и сочувственно смотрит мне в глаза, вроде как стыдясь собственной настырности. Её глаза темнеют. Я как бы становлюсь для неё загадкой. Чтобы счесть меня кем-то, ей нужно время. Тону ли я, падаю или воспаряю по поводу этого она ни одно замечание не делает. Не осмеливается или я поразил её чем-то? Щепетильно сдержанна особа. У такой цинизм во взгляде не перехватишь. Моя неразговорчивость её нисколько не обижает. Это хорошо, когда она молчание принимает как должное. Не всем соловьём разливаться.
Вдруг почувствовал связь между чем-то в себе и чем-то, что происходит вокруг. Как бы ощупью пробираюсь к правде.
Ничего ведь не случается вдруг и сразу, разве сразу заметишь, как медленно двигается часовая стрелка? И про солнце такое можно сказать – результат виден, а не то, как оно всходит и садится. Эх, мне бы бывшее превратить в «небывшее»!
Ни на чём толком взгляд не задерживается. Чужими глаза стали, которому из живущих во мне двоих или троих двойников принадлежат? Кто-то же создаёт внешнюю оболочку, собственно, меня?
Один я - дотошный человек, который задаёт щекотливые вопросы, стремясь к полной ясности, пытается докопаться до смысла. Второй – пофигист, бойкий и оборотистый, готовый на всё, почти авантюрист, не боится даже чёрта, третий... Едва ли третий верит в судьбу. Для меня «случайность» и есть судьба.
А что первично в подлунном мире? Голову ломать об этом не надо – конечно же, действия всяких там случайностей. В определённых обстоятельствах.
От невесёлого, тревожащего легче всего избавиться, если заставить себя думать о чём-нибудь приятном. Например, как обнимаешь кого-то, как чужое тело становится податливым, шепот слышать.
Не стоит просить бога, чтобы он обидел – лишил разума. Не стоит. Пришёл куда, не оставляй там свои вещи, иначе, древний человек заметил ещё это, вернуться придётся. И с собой брать, уходя, ничего нельзя – неудача будет.
В определённом настроении время тянется и тянется, в другом скачет с одного мига на другой, а миг одним махом взглядом не охватишь.
Переходы с «ты» на «вы» способствуют сближению. Хорошо при этом никакой ответственности не чувствовать. Из просто разговора история не получится. Кто-то считает себя доверчивым, кто-то тебя к зазнайкам относит, кто-то чуть ли не грубияном слывёт. Давно понял, соответствовать всем нужды нет. Пусть всё идёт, как идёт. Что касается Вероники, я ничего про неё не знаю, чего там, про себя толком не знаю, поэтому бес толку говорить про будущее. Не собираюсь утешать, взвешивать, кому из нас больнее. Лицемерную скорбь, на самом деле скорбя о себе, напускать не намерен. Если что и произойдёт, оно приключением будет. Потом о нём повспоминать можно будет. Никто не высмеет, не запугает. В чём в чём, а в этом я неуязвим. Такую правду способен понять.
- Я его не люблю!
Это было произнесено каким-то надрывным криком. Эти слова ввинчиваются как штопор, даже если они никакого отношения и не имеют. Начинаешь костенеть, когда их слышишь.
- Так любить никто не может заставить. Всё поправимо. Объясни это ему. Скажешь, и снова будет солнце.
- Ничего ты не понимаешь!
И тут из меня начинает сочиться мутный взбаламученный ручеёк жалости, злорадства – дачи, машины, богатство, деньги – оказывается, не всякая любовь принимает это как должное. Дрожь от волнения возникла. Вероника не признаёт прав на себя полностью того, кто сулил красивую жизнь, но она и никогда не будет принадлежать такому как я. Один раз предложенное богатство в виде машин и путешествия на Канары будет грудиться между. На такую никаких прав нет. Мои утешения ничего для неё не значат. Слова про божественную несправедливость, всего лишь слова.
Странно присутствовать при этом процессе: я вижу её муки, мысленно и наяву вижу, как она умирает, всего лишь минуту побывав счастливой, всего лишь примерила предложенное на себя… отчаяние… утолила мечту, не насытилась, а соединиться душами не получается. Бессмысленно мне мысленно впиваться в неё, чтобы проникнуть в её душу. Мне с ней не соединиться никогда. Если бы я жил рядом… А к жизни параллельно ни она, ни я, ни кто-то другой пока не готовы.
- Ну, я тогда бессилен. Ничем помочь не могу.
- Вся причина в том, что ты боишься.
- Чего боюсь?
- Любить боишься, рисковать боишься, довериться другому человеку боишься. Все вы, мужчины, - мечтатели. Вам бы всерьёз присмотреться, всерьёз подумать… Ошибиться в расчётах боитесь. Безумие вам не свойственно.
- Кому вам? Мне? А вы-то, вы-то… Траур разлуки недельку поносите, а потом… кажется, я полюбила другого… Мне, значит, безумие не свойственно?
- И тебе тоже. Знаешь, больше всего меня утром поразило, что ничего не изменилось: дома по-прежнему стоят на своих местах, люди ходят, машины ездят как ни в чём не бывало. Все знать не знают, что мой собственный мир исчез. Я постарела. Понимаешь? Шла и думала, напомнит кто о возрасте, такое желание возникло, расцарапаю негодяю лицо и заставлю просить прощения. Разумеется, эта вспышка была всего лишь вспышкой. Запоздалой. Раньше надо было позаботиться о своём будущем. Почувствовала, будто мету кто на мне поставил: непригодна я для счастливой семейной жизни.
У меня, конечно, и мысли не было усугубить её пытки, я не ясновидящий, но почувствовал, как после этих слов по спине побежали мурашки. Я не стал её союзником. Какие тут могут быть слова! Но почему-то мыслишка родилась, стал уверенным, что ничего плохого со мной не случится, не может случиться.
- Когда я с ним, мне худо. Не могу изо дня в день представить себя с ним... Хочет купить, но не любит. Сама виновата, сама себя предложила.
Комок в груди никак не рассосётся. Слова она словно выдавливает из себя. Я что, я много про баб знаю. Всё и ещё кое-что. А она, выговорившись, как-то уменьшилась. Начни я ей сочувствовать да вздыхать вместе с ней, куда это заведёт… Самому тошно.
- Почему жизнь так несправедлива? – спросила женщина.
 Я же думал о том, как бы не отстать от других. Моя беда в тои, что я только хочу, моя свобода состоит из уймы условностей, которые не всегда соблюдаются, но и от них всё равно деться некуда.  Главное, начало чего-то нового, я уже пережил. Важно пережить главное. Оно у каждого своё.
Сознав это, я стал пленником цели.
- Не всё так уж и плохо, - утешил женщину.
- Издеваться изволите?
Моё присутствие создаёт у неё иллюзию, что прошлое не существует, что именно сейчас всё начнётся и важно то, что ждёт впереди.
Мне бы льстить, не замечать дефектов, изъянов, безвкусицы, глупости, перестать критически поглядывать, после этого она лёгкую иронию примет, а я…
На недостаток интуиции никогда не жаловался, способ, как вывести себя и других из кризиса находил. Что касается женщин, то одних нужно залить сиропом нежности, другим острые ощущения предоставить, этим пробудить интерес, а кому-то просто смены впечатлений достаточно, как свежего воздуха глотнуть, и появится удивительнейшая способность к восприятию. А потом стать преданным слушателем, которому без устали начнут рассказывать о своих бедах и приключениях. Так обретают новый смысл.
Голову на отсечение даю, в непонимании большинство живёт. Это утверждение как спасательный круг, как свисающая ниточка, за которую уцепиться можно.
Когда женщине всё приедается и отношения идут на спад, самые щедрые из них, самые привлекательные в прошлом, порой становятся мелочными, обидчивыми, зависимыми от прихотей и настроения. Тут и начинаются стенания, что она столько перестрадала, что её надо понять, что она сыта всем по горло.
Никак не получается отделаться от гнетущего чувства. В коленях даже отвратительная дрожь появилась. Горло пересохло, ни единый звук из него не вырвется.
Когда нечего ждать, нечего искать, нечего ни на что надеяться – поневоле будешь прислушиваться к самому слабому шуму, чтобы ничего не упустить.
Мне-то что. Не нравится человек – уходи, собираешься жить – относись по-человечески. Чего бояться, если любишь? Смешно, когда человек пыжится, поучает, он, на самом деле, ноль, ничегошеньки не знает. Меня бы самого кто поучил.
Мне отпущено мало времени. Этот час бесконечно долго не потянется. Я уже чую, как что-то исчезает. Становится другим.
Никак не смирюсь, утро такое же, как и всегда, а что произошло с ней и со мной, уже не исправить то, что было, что ушло, того не вернуть, как ни старайся.
Молчу, лицо не изменилось, доброжелательно вежлив, и не более. Это-то и смущает.
Нет, должен быть во всём какой-то смысл. В моём существовании, в моих мечтах, в появлении женщины, в устремлениях, наконец. Без всяких «если бы», «а вдруг», «может быть». Молчаливое раскаяние избавляет от объяснений, а того, кто прочувствовал – от словесного прощения.
Человек всегда должен что-то хотеть.

                23

Был же в моей жизни отрезок, когда я впервые узнал, как мало значат планы и правила, если в дело вступает любовь. Годам к четырнадцати-пятнадцати некая жизненная философия сформировалась. Возраст наступил, когда всё кажется преходящим, непостоянным, когда каждый день открытия, всё с чем-то сравниваешь, утверждаешь, отвергаешь. Не сорвиголова был. Мой взгляд мог и ласкать, и ненавидеть. Улыбался одной стороной лица, вторая оставалась неподвижна, создавая впечатление глубокомыслия и взрослости. Тренировал перед зеркалом улыбку уголками губ.
В девятом классе учился. Я влюбился в подругу матери – тётю Свету. Она была моложе матери, но это дружбе не мешало. Она постоянно спрашивала, кем я собираюсь стать. Я в ответ пожимал плечами. Тётя Света улыбалась. Я понимал, что от меня она ждёт умного ответа. Желая угодить, как-то сказал, что пойду работать туда, где деньги печатают – можно по бумажке будет уносить домой.
- Глупый, там такая проверка!
Одно время тётя Света взялась контролировать мою учёбу, наставляла, чтобы я «тянул» иностранный язык, английский, мол с английским за границу попасть можно. «Учись, Серёженька, учись. Многие и с высшим образованием живут на одну зарплату. Пробиваться уметь в жизни нужно. Не собак гонять, а заводить нужные знакомства». Как-то так получалось, что всё у тёти Светы делилось на «хорошо» и «плохо», на «правильно» и «неправильно», что и добро, и зло только кажущиеся. В ней было приятие для меня, любопытство и какое-то странное, призрачно-вязкое желание непонятного, от которого меня сводило.
Муж этой тёти Светы постоянно был в командировках, вот она и приходила, «отводила душу» в разговорах с матерью. Я как-то подслушал, как она жаловалась матери, что ей «мужика не хватает». Толком я не знал, где тётя Света работала. Где-то числилась. Не раз слышал, что быть женой – ой, какая работа! Мне без разницы - секретарь, диспетчер, консультант, продавец в магазине. Не на стройке же тётя Света пахала. В конторе где-то. Пальцы у неё были гибкие, сильные. Короткие волосы завиты мелкими кудряшками, она их осветляла, потому как считала, что тёмные волосы такая же безвкусица, как и дешевые ожерелья. Что к чему, я не понимал. Мне было всё равно в чём она приходила. Главное, она приходила. Я не брался судить её, мне было наплевать, даже если тётя Света бросает вызов всем. По-английски она знала больше, чем я. Одно время со мной только по-английски пыталась разговаривать. Ненавязчиво. Мы получали «взаимное удовлетворение» от произношения слов.
Тётя Света то в узких, обтягивающих юбках приходила, то в каких-то складчатых, вздувающихся на бёдрах юбках, похожих на бочонок. Этот «бочонок» задевал за табуретки, за холодильник, за мои ноги. По-соседски мать даже обменялась с ней ключами, мало ли чего, когда в отпуске, цветы полить кто-то должен. Да и купленное занести. Дефицитом поделиться. Дефициты выкидывали, времени стоять в очередях не всем хватало. Возле конторы, в которой работала тётя Света, кафе располагалось. Тётя Света как-то очереди обходила. Ей нравилось быть в центре внимания. Придёшь, бывало, из школы, а на скамейке-диванчике в прихожей свёрток лежит, - соседка заходила.
Я учился в первую смену. Иногда вообще было четыре урока – задания на дом, эссе какие-то написать, требовалось.
Какая в мае месяце учёба – так, мучение. Солнце греет, во всём томление. Запахи, блики, отсветы. Одноклассницы, как бутоны цветков, вот-вот распустятся. Раз или два заставал меня щелчок замка, я не успевал переодеться после школы, выглядывал в майке и трусах в прихожую. И обычный вопрос.
- Двоек много нахватал?
И в тот раз всё как бы было по-прежнему, но что-то во мне изменилось, тело стало стерилизованным, неловкость сводила.
Пришла она, тётя Света, с безупречно вырезанными губами, сняла с плеча сумочку, повесила её на крючок. Опёршись левой рукой о стену, сбросила босоножки, нащупала под скамейкой тапочки.
- Чудесно сегодня на улице. Всё зелено. Что, тошно сидеть в школе?
Возглас прозвучал чуть-чуть наигранно и было в нём не столько желание узнать, сколько игривая интонация с созревшим решением.
- Твои работают? А я, видишь, гуляю. Начальник на совещание укатил.
- Дома никого нет, - сказал я тоном провинившегося ребёнка.
- Я знаю… Ты же дома.
Этим, «ты же дома», всё было сказано. Страх всплыл вместе с желанием. На секунду проникнуть бы в её судьбу! Беспрекословное подчинение прошлому пропало: невозможно жить в этой перегрузке.
Тётя Света обласкивала меня свои взглядом. В затенённых глазных впадинах две дрожащие светлые точки. Ветер колышет занавеску на окне. Возникший эффект вознесения настолько правдоподобен, что я в состоянии готов был преодолеть земное тяготение. Я поплыл. Она снисходила до меня, дарила себя мне, я это заметил. Она перехватила как я смотрел на неё, на её грудь. Она разрешила смотреть.
Я не предложил ей пройти в комнату, я всего лишь отступил на шаг назад, пропуская. Боком тётя Света протиснулась.
- Какой ты, Серёженька, большой, - эти слова прозвучали жалобно и неуверенно. Прозвучали как продолжение игры. От её напряжённой позы исходит волнение, оно передаётся мне – что будет, решать мне. Сил нет.
Я перестал дышать, чтобы уловить её дыхание. Я слушаю. Я начинаю задыхаться. Она будила разрушительный инстинкт. Я вырос.
А я и правда на полголовы был выше её. И когда запах духов обволок меня, голова закружилась.
Впрочем, я был уже не я. Ощутил в себе чужую силу, знание и опыт предков. Мысли были не мои, чьи-то. Действовал не я, другой. На автоматизме. Действовал медленно, обдуманно, губительная робость пропала. Руки сами по себе, в голову вселился кто-то чужой с многовековым опытом, он давал советы, не теряя контроля. Я наблюдал за происходящим со стороны. Всё, что зрело во мне, добавило решимости. Тётя Света перестала быть тётей. Она стала самкой. Исчезла разница в возрасте. Всё было неповторимо. И жар стыда сознаю, и беспричинное счастье.
Нет, блаженство не переросло в стыд. Мы уравнялись. Тёти больше не было. Но и не было восторга победителя. Слабое удивление, что так получилось. Ничего унизительного. Ни вознесение в небеса, ни низвержение в пропасть. Я не пережил ожидаемой катастрофы. Так надо, так все поступают, так необходимо. Я – мужик! Не мне, а тому чужому, в кого я переродился, кто обучил науке страсти, мягким приказаниям кого подчинялся, я доверился.
Тётя Света после взяла мою голову в свои ладони и посмотрела долгим взглядом.
- Заигрались мы с тобой, Серёженька. Я ни в чём не раскаиваюсь. Может, это и хорошо, что я у тебя первая. Всё было чудесно и прекрасно.
Слова были сказаны удивительно ровным голосом, который никак не вязался с ситуацией. Я почувствовал её уязвимость. Я почувствовал нечто: кое-какие воспоминания никогда не потускнеют. С меня сняли груз, но сняли так, будто переложили с одного плеча на другое. Не в моём характере смиренно молчать.
Что первоначально, любовь или жизнь? Можно под лупой смотреть на это слово «любовь», с тем вниманием, с каким кошка иногда разглядывает, уставившись в угол на что-то таинственное, наклонять голову, приближать или отводить стекло в сторону, но ничего это слово в отрыве от чего-то не родит.
Дни, недели. Всякое бывает, то совсем успокоишься, то в один миг страсть скручивает, остановиться на покое не получается. Всплывает в памяти пережитое. Ведь память дана для дела, для поступка, не просто так! Жизнь штука обыкновенная. Обыкновенное – самое потайное: изводись не изводись, а терпеть приходится, понимая – не понимая. Вряд ли прошедшее стопроцентно уживётся с нынешним.
Свобода! Свобода! Свобода – это неограниченная возможность добиваться счастья. Из меня тогда впервые высвободился поток непонятной жалости, которым я был готов омыть всех. Слова застряли в горле, они заставляли дрожать от волнения. Эта женщина принадлежала мне, а прав на неё у меня нет. Щелчок, остановка, снова мысли поползли вперёд. Несправедливо всё. Я утолил мечту, которая умерла, не насытившись. Нельзя считать безраздельно своим то, что получил случайно.
Кто из нас был более одержим? Кто поддался, кто победил?
Каким бы агрессивным тоном ни задавался вопрос, всё останется без ответа. Суть происходящего не понял. Что-что, но дошло: идеала наши отношения никогда не достигнут. Я, тогдашний, сразу узнал слишком много. Иллюзии через пару дней рассеялись. Мне предстояло продолжить поиски в другом месте. А вот неодолимая жалость поселилась во мне: в один прекрасный момент всё может, не начавшись, закончиться.
Никто не хочет заглядывать просто так или по случаю в душу. Нет ни сил, ни желания к собственному грузу взваливать на себя ещё и чужой. Ограничены возможности человека действовать. Нет лишних средств тратиться.
Кто-то когда-то озвучил, что надо так смотреть, но при этом не замечать, уметь так слушать, чтобы не слышать, но при этом запоминай всё, потом – пригодится. И нечего со вздохами и всхлипами бросаться на шею первому встречному.
А Вероника повернула голову, подняла руку, будто желает оттолкнуть что-то от себя. В её глазах какая-то грустная растерянность. Будто она мои мысли прочитала. Растерянность мелькнула и пропала. Наверное, жест - это её излюбленный жест: отвернуться, показать нерасположение и поднять руку, будто отводит удар.
Она, наверное, решила идти до конца. Начать всё сначала для неё – пустяк. Она не из тех, кто сдаётся, не добившись своего.
Мы же сидим уже долго, вроде стали не чужими, мне бы осмелеть, а язык как отнялся, пошевельнуться боюсь.
Догадки строю. А хотел бы я жить с той, кто заставит принять её устремления на столько времени, на сколько ей удастся? Мне с ней не сладить. Мои слова… а что мои слова? Она не станет слушать меня, как и того, от кого ушла с обещанием подумать. Из-за пустяков Вероника не поступится. Нет, всё=таки неудобно подглядывать.
Неудобно плевать против ветра.
Я не рассчитываю на понимание. По мне бы поскорее часы ожидания прошли. Но я и бессилен перед влечением к этой женщине. Она жжёт огнём. Нужна немалая выдержка. Но я ведь не навязываюсь. Я не собираюсь тащить чужой воз на гору. Я вполне готов устоять перед искушением гордыни.
Ожидание делает мудрее. Я на всё смотрю, как зритель. Не сам открываю окошки, не сам дёргаю за верёвочки. Некоторые верёвочки не знаю для чего и нужны. Пару-тройку моих верёвочек перехватила Вероника, дёргает за концы, чтобы я не уснул.
Мне неизвестно, чем всё это кончится, потому что от моего решения ничего не зависит. Роль моя ничтожна – слушатель. Я даже не оценщик. Я и не фаталист, я потерялся в реальности.
Устал я от поисков любви. Кончу плохо. Никак не обуздать самого себя.
Слушатель… Причастный!
Первая, вторая, десятая любовь, но только любовь даёт начало жизни. И до первой любви у каждого бывает своя жизнь, вот и нечего ревновать к тому, что было до кого-то. Забудь. Не в моих правилах становиться на колени, чтобы увидела она, что каждая жилочка её мне драгоценна.
Сошлись, ну пообнимались, иногда против воли, а потом начинается самое сложное - жизнь. Она разная. Наполненная, обделённая, удавшаяся или маетно нудится полу жизнью. Полу жизнью живёшь тоже с ежеминутными приключениями, но они не те, не такие, что двое когда-то придумывали. В полу жизни за всё, не спрашивая, расплачиваться приходится третьему. Расплата наступает против чьей-то воли из выбранных случайностей.
Сразу после окончания школы мне пришлось поработать. Отец заболел, в армию не взяли. А на работу меня устроил муж тёти Светы. Важно было для поступления в институт какой-то трудовой стаж выработать. Важно было, чтобы первая запись в трудовой книжке была престижной: не дворник или разнорабочий, а например, заместитель директора по снабжению. И ничего, что за этой строчкой скрывался грузчик-экспедитор, папка с документами у меня была, и ездил я в кабине машины.
Не долго я занимал эту должность. Отдохнул от школы, пришёл в себя и отправился «шукать» счастье. В момент принятия такого решения испытал особое и радостное возвышение. Потом оно пропало. Свобода, желанная до щемящей боли, превратилась в банально докучливую тревогу.
Я понял, что труд не есть дело чести, доблести и славы. Труд – обязаловка, хочешь не хочешь.
Не тогда ли стал слышать голос внутри себя. Странный голос, от которого подчас вздрагивал. Голос шептал: ты не один, в тебе живут двое. Ты подчиняешься тому, кто сильней. Сила твоя в слабости. Не грузи себя. Камень на шее взлететь не позволит. Крылья даёт только свобода. От свободы обалдеть можно, как балдеет пробудившаяся от зимней спячки муха. Не искушай судьбу.
Жестокая глупость прёт из человека в молодости открыто. Если её не унять, то запрятанная, она так и будет выглядывать из обиженных, запрокинутых глаз, в которых счастья - чуть-чуть и оно поделено на многие и многие годы.
Любовь, по-моему, в первую очередь утрата собственного достоинства. Это когда попеременно испытываешь то страх, то наслаждение, когда теряешь бдительность, когда всё завершается свинцовой тяжестью в душе и полным измождением. Ненасытность будится. Причём своё присутствие рядом с объектом любви превращает из человека в вещь. Довольно бесполезную.
Меня мучило как одиночество, так и желание вырваться из него. Я не отдавал себе отчёта, какое из этих состояний тяготит больше – пожалуй, ожидание больше напрягало. Мне казалось, что все остальные люди получили то, что ждали, чего хотели, а я жду того, кто должен найти меня, ибо только с тем человеком полноценно заживу.
Можно аукать, можно просить, но никакой вопль не разрядит обстановку. Никакое, самое горячее страдание не раздвинет завесу, разделившую меня надвое. И подняться, и уйти… не могу этого сделать, не разобравшись до конца, зачем всё это.
В оцепенении жизнь идёт на малых оборотах, всё путается, приходит в беспорядок. Встряхнуться не получается. Это в калейдоскопе встряхнул трубку – картинки поменялись, смысла немного прибавилось, очерёдность как не была, так и не возникла, логику перемены не постичь, но просмотр позволяет вырваться из оцепенения.
Получается, я устал от нетерпеливого ожидания встречи с родственной душой, от мечтаний о теплоте.
Люди, обычно, встречаются, не зная друг друга. Они беспощадны и к себе, и к другим. Виновника своих бед обычно ищут на стороне. Сходятся, так их течение несло и прибило друг к дружке. Нужно что-то делать, а я сижу. Из-за своего малодушия. Вот же всплыло откуда-то это слово!
Стало жалко себя. Никто не разрешит мои сомнения. Мне нужен совет. И не просто, чтобы кто-то сказал – уезжай, а дельный. Это понятно, что здесь, что в другом месте никто не выслушает, не осудив. Жизни не хватит снять с себя чужие обвинения.
Мне кажется, что кто-то разглядывает меня с хорошо знакомым выражением лица, каким смотрят на никчемного человека, который неизвестно для чего жил, вся энергия его ушла на бесплодные попытки осмыслить происходящее вокруг себя и смириться. А тут вдруг, умирать собрался, но перед этим что-то вроде бунта проявилось... И жалость, и непонимание, и осуждение.
Раз заворошились сомнения, их не остановить. Бесконечные «а всё-таки» застревают внутри мучительной болью. Всё-таки о себе я знаю больше всех, это преимущество. Я давно убедился в крайней скудности своего жизненного опыта и боюсь, что если буду по собственной инициативе искать спутницу, то смогу потерпеть неудачу. С кем мне её сравнить? С тётей Светой, с другими женщинами, побывавшими в моей постели? Возможное разочарование заранее сделало меня ранимым.
Из оцепенения не выбраться.
Главное, по-хорошему вспоминать надо, никогда не думать того, что нельзя потом сказать в глаза. Кто знает больше, тот обязательно в конце концов выиграет.
Про совесть ещё вспомни. В разговорах словом «совесть» перебрасываются, словно мячиком. А ведь и мячики разными бывают: и литые, и надувные, и тряпичные. Совесть!  Хорошо тому, у кого она спокойная. Как бы в тени.
Вдруг обнаружил, что мне больно тратить своё смятение, мучительно полное, на разговор. Сморгнул, поморщился. Слюнтяйская ненужная совестливость. При ней не оправдаешься. Тошно.
Балдеешь, когда в тишине наблюдаешь за тенью, она спускается, сгущается, становится длинней. И бабочка, пересекая невидимую границу, границу тени и света, машет и машет крылышками, то вспыхивает, то меркнет. Вверх – вниз, вправо – тень отодвигается, влево - тень наползает. Узкая каёмка, очертание непонятного, водянисто-прозрачное сужение. Бирюза, охра, свинцовая холодность.
Почему я такой?
Какой-такой?
Не уверенный, сомневающийся… Недобр…
Если человек недобр, ему что и остаётся, как желать зло кому-то, это ему приносит минутное облегчение, наполняет его душу горькой радостью и желчью.
Необозримо пространство впечатлений, оно проплывает и проплывает перед глазами. Я во вне необычных таких условий ещё не попадал. Снисхожу. Старые раны, казалось, затянулись. Сами собой излечились. Не настолько они были глубоки. Но что-то осталось такое, о чём я и заикнуться не могу – это, наверное, что-то, подчиняющееся закону ужаса. У жизни полно незримых для окружающих законов.
Я себя недооцениваю. Моя ложь, никому не причиняющая боль, на минуту, не больше, она проникает в любого.
Как часто хочется остановить минуту, когда всё существует как форма. Но беда в том, что мне только хочется. А взаимодействие одного с другим идёт само по себе. Всё ведь состоит из условностей, от которых никуда не деться.
«Мой час пробил».
Такое ощущение, что все всё знают, что такое жизнь или, по крайней мере, какая она – любовь, один я в неведении. Чего-то хочется. Из-за этого бесконечно одинок и готов к чудовищному беспамятству, как будто всё время был опьянён самим собой. Это так, мне стоило захотеть, и всё превращалось в забвение, в обитель наслаждений, где не было места жалости и милосердию. Из-за этого, бывало такое, дни тянулись бесконечно долго. Тогда становилось грустно. А бывали дни, спрессованные в минуту.
Люди одно и то же воспринимают по-разному, кое-кому самые безобидные вещи кажутся чудовищными. И я ведь думал, что не способен сильно любить. Ни к чему это. Было бы из-за чего страдать. Всё, что любишь, обречено на гибель.
Урывками думаю. Мысли складываются как бы по кусочкам, к любому куску могу вернуться. Мысли вроде как дожидаются, чтобы их мог додумать. Так хорошо думать о приятном, а если любая мысль оборачивалась мучением, то думать её не лучший способ.
До какой-то поры не задумывался, хорошо это или плохо, казалось, так и должно быть, покорным и безответным легче. Жил в ожидании чуда. Не был одержимым. Одержимый огромные силы прикладывает для осуществления своей идеи. А я вид на себя напускал больно положительный. Пожил, помутил воду, понял, что чуть ли не у каждого найдётся чем попрекнуть. Чтобы стать богом для кого-то, это не от самого человека зависит.
И тут же понял, что нельзя, возомнившему о себе, прожить жизнь там, где родился, туда можно приезжать на короткое время. Чтобы потом в закутках памяти отыскивать эпизоды, случаи. Хорошо приехать, побыть какое-то время и уехать.
Настроение портилось. Посмотрел на часы, словно вот-вот бежать к поезду или надо лечь спать, завтра рано вставать.
Уйма времени до отхода поезда. То, что впереди, не должно стать началом конца. Тому, кому в жизни в общем-то везёт, нельзя забывать, что у каждого впереди роковой миг, безбедное существование может оборваться, что-то придавит. Начеку надо быть. Слишком долго сижу. Истончился защитный барьер. А денег нет, чтобы купить новую защиту.
Купить, продать – все торгуют. И не надо морочить голову. Нет жалости. Все торгуют собой. Одни свой ум продают, другие – любовь, совесть. Принципиальной разницы нет.

                24
    
В какой-то момент почувствовал перемену, будто проснулся, протёр глаза, по-иному взглянул на всё вокруг: у кого-то собачье чутьё, у кого-то человеческое соображение. Кто-то надеется на счастливую случайность. Я – сам по себе.
Я всегда стремился внушить себе: нечего докапываться до сути происходящего, ограничься объяснением какого-то момента, иначе всё превратится во что-то отвратительное и нестерпимое.
А Вероника, согласно чему-то кивнула, на секунду закрыла глаза – чуть передёрнула плечами, смотрит на меня, однако её глаза устремлены куда-то в бесконечность. Потешно уголки губ у неё опустились.  На лице изображение безмерного удовольствия. Она коротко вздыхает, хочет что-то сказать, но молчит. Интуиция подсказывает мне, что она готова снова высыпать на меня поток слов. В школе учили, что параллельные прямые не пересекаются. В глазах Вероники точка схода этих самых линий не отражается. В глазах её зажегся притворный блеск – сердится.
- О чём вы думаете? - машинально спрашиваю.
- Удивляюсь на непонятливость.
- Чему?
- Вам всё нужно разжевать и в рот положить.
Отодвинулся, не поднимая глаз, жду в томительной неопределённости.
Не поворачивая головы, чувствую, как подул холодный ветер. Бог её знает, куда она клонит. Эта дамочка никогда не сомневается.
Вероника засмеялась, потом умолкла, пристально посмотрела, снова засмеялась, потом положила свою руку мне на плечо.
- Серёжа, вы – прелесть. Правильно, всё ни к чему. Жизнь не анкета. А если тоска прицепится, то она предметная. По кому-нибудь, по чему-нибудь…
От того, что она назвала меня по имени, обдало волнующим теплом.
Люди, общаясь, в общем-то, ведут себя довольно глупо. Для того у каждого на это есть свои причины. Захочется кому, он будет соловьём разливаться, а накатит что, так истуканом и просидит. Внутри каждый себе принадлежит. В этой послушности себе кроется основа свободы, спокойствие и сила.
Странное, медленное пробуждение. Чувство уверенности появилось, полное безграничное доверие. Ничего дурного случиться не должно.
Нет, в таком состоянии развлекать, ублажать не готов. Задеревенел весь. Через силу остроумие из меня не полезет, тут не до того, чтобы соловьём разливаться.
Мир сжался в пространство возле скамейки. Мир стал каким-то маленьким и сероватым, цвета дорожки аллеи. Моментами чуть светлее, иногда – чуть темнее, но игра красок, разумеется, чепухой была.
Боюсь настоящего. Настоящее абсурдно. В нём есть что-то такое, - оно опасно. Так и я опасен. Воображаю много. А Вероника – неприятный сюрприз. Будто я – приятный. Не понимаю, зачем сижу. Сижу, словно намереваюсь остаться здесь навсегда. Впрочем, почему бы и нет?
- Ты кого-то ждал? – спросила Вероника.
- Никого не ждал. Ждут будущее.
- Будущего у нас с тобой нет. Я тебе не нравлюсь.
- Нравишься – не нравишься… Достаточно нравишься. Не всё ли равно.
- Достаточно для чего? – переспрашивает Вероника. - Конечно, одно то, что ты выше ростом, уже не всё равно. Но ты по-дурацки себя ведёшь. Вроде нормальный, а по-дурацки. Как к тебе жизнь относится и как ты к ней? Про себя интересно кому-то поведать…
Мне приятно было слышать, тон, каким она произнесла «по-дурацки» пощекотал нервы. Почувствовал себя великаном. В горле даже что-то булькнуло.
Про будущее, которого нет, Вероника, скорее всего, поторопилась заявить. Я не претендую ни на что. Будущее – я не сумею запрыгнуть на подножку поезда жизни, идущего из этого мира в другой, потому что ожидание затянулось. Радость откровения не увезу. Мне не нужно чьё-то откровение.
Манерно потрогал ворот рубашки, вроде как улыбнулся показной, просящей извинения улыбкой. В улыбке было предчувствие несчастья и отверженность.
Да, прошлое не имеет никакого значения, зато к будущему, которое маячит где-то далеко, надо быть готовым.
Отправившись в поиски отпускного счастья, я оказался как бы на перепутье. Жду, когда голос или проявившаяся надпись сообщит, что меня ожидает. Направо идти по дороге, налево или прямо? Так и за спиной дорога, по которой пришёл. По ней попятиться можно. Ни в одной сказке, отправившийся бродить по белу свету, не вернулся назад таким, каким уходил.
На мгновение охватил страх – вдруг дороги назад не будет? Странно, раньше об этом не думал. Доминирующим во мне было – равнодушие, позволяющее мириться с любыми явлениями.
Всё время что-то мешает. Неправильно я жил. Жил, будто дань платил. И платил не самым лучшим. А кто знает, что самое лучшее в человеке? Если по внутренней сути сморщен как солёный огурец, то сказать больше и нечего. Дорога в рай проходит через небытие. Чтобы собрать данные о тебе, судьям время нужно.
Мозг отказывается это понимать. Стеснение в груди.
Переменчиво живёт её лицо: вроде бы осунулось, покорность пропечаталась, а вроде бы дамочка и возмутиться чему-то хочет. Мне бы невидимкой стать, листиком на дереве повиснуть, с землёй сравняться. Я ведь ничего не умею такого особого.
Червь точит изнутри. Хочется услышать что-то важное, а вместе с тем делаю попытку уклониться от неприятных обязанностей расточать лесть. И хочется, и колется. Подлаживаюсь подо что-то, совершаю насилие над своим естеством.
Соглашусь, что Вероника мне нравится. Влюбился? И что? День рождения, золотые горы ей наобещали, а я с чем к ней сунусь?  В кармане вошь на аркане! Словами и посулами такую не обольстишь. Нельзя говорить, что думаешь, надо специальные слова подыскать, чтобы они не царапали, а гладили. Мне, приехавшему, не резон ломиться без приглашения.
А вот если бы я женился на ней, станет она мучить подозрениями, стала бы бесцельными ссорами угнетать, стала бы добродетельной и сострадающей мужу? Нет, такая при нужде на попятный не пойдёт… Дурацкие мысли… А всё ж: раз, и другая жизнь… Хорошо бы, пальцем пошевелил – другая жена, другая страна… Хорошо, что раздражение не разрастается. Влюбляются ведь для высшего смысла…
Откуда пришло понятие, что влюбиться – значит требовать, получать от другого, а любить, любя надо отдавать? Любовь, любовь… Наговорено о ней сорок коробов и одна тележка, песен сто тысяч сложено. Может, слово «доброта» вместо любви применять? Доброта любви! Но ведь от доброты себя не забываешь, а от любви голова теряется. Не созрел, чтобы голову потерять, незнакомо такое. По уши завяз в своих предположениях. Проще иметь дело с лёгким человеком.
Не отношу себя к числу робких, просто нахожусь во власти ложных представлений: кто-то чем-то мне обязан. Это настраивает на ожидание таинственной случайности. Затаив дыхание, прислушиваюсь: что-то заставляет сердце биться сильнее, во мне поднимается скрытое необъяснимо-сладостное желание. Это не искренность. Искренность смешна сейчас. Я же не говорю, что думаю, я же скрываю, что чувствую. А вот тянет к ней.
Мой внутренний голос вправе смеяться надо мной, до чего же нелепы мои устремления. Не было у меня той убеждённости, которая побуждает к действию. Предвидение зиждется на шаткой основе: что должно случиться, то случится непременно.
Мне предстоит увезти с собой маету.
Переживаю этап затянувшейся инфантильности. Затихли было возникшие во мне разбушевавшиеся азарт и отвага. Иллюзии, что я знаю слишком много, что все мне должны, рассеялись.
Кто кого должен жалеть? Хочу и не могу. У глагола «хочу» нет предела. Хочу велосипед, потом захочу машину, сначала и на «Ладу» буду согласен, потом «Тойоту» подавай. Когда что-нибудь окажется недоступным, почувствую себя самым несчастным. А кто тогда меня должен жалеть?
Нет, какой-то частью своей души каждый человек должен прожить в сказке. Сказка и была, когда сел на эту скамейку, пионера разглядел… Сказка была, пока не подсела Вероника. То я хотел тётю Свету, теперь хочу Веронику…
После нескольких раз оглушающего счастья близости с тётей Светой, она всё реже стала к нам заходить. Ей хватило чутья заподозрить перемену, которая всё дальше разводила. Она избегала меня. А потом и вообще пропала. Теперь понимаю, я перебрал чего-то существенного в жизни слишком рано, перемахнул через какой-то кусок, толком не распробовав, а мне непременно надо было в том состоянии задержаться, чтобы нести тот опыт, вкус, запах, ощущения по жизни как можно дольше.
Каждый может оправдать свой поступок – не было выхода. Иногда наступает такая минута, когда начинаешь судить себя по-другому: при чём тут «не было выхода»? Выход – жизнь, продолжай жить.
Повзрослел как-то сразу. Школа, родители – всё это отодвинулось на второй план. Грусть появилась – будто немощным стал, совсем без силёнок. Ничего не хотелось.
Туманный образ, дыхание чего-то ускользнуло, ушло в сторону, сижу, вспоминаю-размышляю, мне что и остаётся, так волочь повозку судьбы дальше. А я не хочу. Я, дурак, верил, что стоит мне воспитать в себе смелость и силу, как начну великие дела совершать.
Выпил с Витьком бутылку – великое дело совершил! Какому-то алкашу меньше достанется.  Приехал в городишко, где родился – вообще памятник за это должны установить. Вон, рядом с пионером. В гостинице памятную доску повесят.
Сучок засохший, воробей опорхший.
А на что или кого я должен обижаться? Обижаться – дело лёгкое. Надул губу – вот и обида. Пофыркал – душу до новой обиды очистил.
Не знаю, что делать, что говорить. На ум не приходит ничего ироничного, циничного, но что странно, возникает ощущение свободы: меня ничто не ограничивает. Мечтал, за чем-то гнался, что-то обрёл и потом потерял. День, ночь, неделя, месяц, считал, что лучшее впереди. Ожидая лучшее, пропустил что-то в настоящем. Таких, как я – уйма. Все мы не сопротивляемся жизни. Глядя на таких, как я, каждый поймёт, что связать себя с чем-то аморфным – это зло. А завлекуха делает людей подозрительными.
Рано или поздно всё кончается. Когда поздно – плохо. А по мне, как раньше думал, лишь бы всё пошло на пользу. Случилось горе – плачь, когда радость – смейся, и нечего придумывать небылицы.
Всё - слова, слова и только слова. А для того, чтобы понять язык жизни, нужен переводчик, сопровождающий, поводырь, который, как маленького, вёл бы по жизни за руку. Кому эта роль отведена? Я не поводырь-переводчик. И Вероника поддерживающим костылём никогда не будет. Та ещё штучка.
Научилась долго особо смеяться, так смеются женщины, которых волнует собеседник, но признаться в этом им стыдно. Думает, что смех её неотразим. Есть в её смехе что-то вульгарное, и то, как губы надувает, - тоже… из-за этого плакать не стану. Им соврать – всё равно, что волосы перекрасить.
Не созрел я для чего-то. Незрелый.
Что она чувствует – не знаю. Я знаю только то, что чувствую сам. Время тянется медленно, минуты становятся опасными. Хорошо, что немногословен, а ну как собственные слова начнут возвращаться с крючками-уловками? Я вроде всегда относил себя к людям первого сорта, а в разговоре с Вероникой – переоценка, опустился до уровня второго сорта. Иначе, как вторым сортом, меня и не определить.
Помнится, она спросила:
- А у тебя нет… такого… ощущения?
- Какого… такого?
- Ну… впереди нас ожидает что-то такое…
На что она намекала?
В мыслях неразбериха
Вообще-то мне безразлично, завидуют мне или осуждают. Возможно, мне выпала лучшая доля, чем кому-то, но не за счёт кого-то. Каждый ведь выбирает свой путь, занимается тем, к чему способен. Каждый в глубине души гордится собой. Ещё бы! Каждый со всеми, и каждый сам по себе.
Всякая ерунда в голову лезет неизвестно с чего. И совестно, и неловко, и как-то надо справиться с собой. Моя беспомощность требует выхода.
Обычно люди, разговаривая, смотрят пусть и не в глаза, но хотя бы в мою сторону. А Вероника лишь изредка глаза вскидывает. Нет рядом такого человека, кто во всём меня понял бы и не осудил.
Теперь или никогда. На какое из этих двух слов сделать ударение? Одно из слов мой двойник, который с готовностью примет любое моё предложение.
Никак не вспомнить, когда я жил по-настоящему? Не тогда ведь, когда мысленно должен был окружать прожитое ореолом какой-то исключительности и неповторимости, не тогда ведь, когда впервые почувствовал, что заживо умер, не тогда ведь, когда желание появилось вернуться в прошлое.
Всё хорошее и плохое во мне копилось постепенно.
А смурь, не с Вероникой ли эта смурь связана? Слова закладывались в меня, как в какую-то машину, в нужную минуту сами выскакивали. Смысл не сразу доходил.
- Серёжа, а ты кукушку нынче слышал? Много годков накуковала?
- Кукушку? Ленивые кукушки стали, пару-тройку прокукукают и замолчат.
- А как они тебе кукукали… в затылок или прямо в лицо?
- Не помню.
- Если в лицо, то осенью слезами умоешься за своё прошлое. Готов к такому?

                25

С этой женщиной не соскучишься. Выдумает такое, чему поверить нельзя. Ещё скажет, что к скрежету опавших листьев прислушиваться надо, в какое ухо шелест первым влетит. Я люблю ругать в человеке то, что сидит во мне самом.
Смысла нет в моих мыслях. Детские выдумки. Всё это чепуха. Но я-то не ребёнок. Из-под опеки отца-матери давно вышел. У меня ничего нет, и сам я никто.
Где-то что-то треснуло. Сухо, без раската. И воздух зашелестел. И солнце будто прижмурилось, как ленивый кот по-осеннему передвинулось на припёк. Хорошо бы, и нашу скамейку кто бы подвинул под лучи.
Всё изо дня в день повторяется. Зима сменяется весной, лето – осенью, осень уходит в зиму. Один круг свершается, другой, перемен ждать бесполезно, пока земля вертится и солнце светит. По-хорошему поглупела душа, ждёт перемен к лучшему. Хорошо сделалось, готов обнять статую пионера. Нет у меня прошлого.
Какое прошлое у человека, который едва перевалил тридцатку? Без торжества и грусти живу. И она про кукушку не просто так сказала. И про свой день рождения сказала без восторга. Чтобы как-то себя обмануть, боль причинить надо. Чтобы отвлечься.
Бывают такие моменты, когда душа рвётся на части, и тогда кажется… единственное спасение выкинуть что-то, разбежаться, канаву перепрыгнуть попытаться. Не получится, в грязи вывозиться, драку затеять. Пусть от этого никакого проку не будет, но шестое чувство подсказывает, что-то надо делать. В обычном мире, с его обычными проблемами, чаще всего, правда, надуманными, умещающимися в рамках невзрачной жизни, каждый предпочитает наслаждаться тем, что есть.
Она свой день рождения отметила, а я позабыл свой этот самый день рождения отметить. Неужели теперь спохватился? И почему я не ношу собственную кожу, всё под кого-то норовлю подстроиться? Не из-за этого ли угрызения совести? Неуёмное самокопание? Неуклюжие объяснения, поток вранья, раздражение. А ведь каждое действие обладает собственным смыслом.  В смысле кроется боль. Внутри боли – радость. Счастлив тот, кто не ведает себе счёт.
Прошлое толкнуло, стеснило дыхание острой тревогой, волнение погнало по просторам памяти. Чёртовы просторы, там видят глаза далеко, не замутнённые пока. И с чего в голову натекла горячая тяжесть? Всё знакомое сделалось, в процеженном на сто раз вчера, новым.
Суть в том, что я чудовищно эгоистичен. Вдобавок трус. Мне наплевать на добро и зло, я поклоняюсь лишь своим низменным инстинктам. Удивить меня трудно. Всё время кажется, что это уже слышал, что раньше это видел, ещё раньше уже был здесь.
Человек должен страдать, но я, прости, сколько себя помню, без горя жил. Блага жизни доставались легко, не приходилось их вожделеть, каждое становилось доступным в своё время. Деньжата водились, еда-питье – навалом, женщинами не обижен, не привык корыстоваться, где и на чём попало. Не изгой, в компании приглашают.
Мне с этой женщиной легко говорить, вернее - молчать. Нет ни налёта горечи, нет досады, нет отторжения. Нет и изворотливости. Да она и не очень красивая. Волнуется, так булавочными уколами веснушки проступают. Взгляд делается холодным. А ещё верхнюю губу натягивает на нижнюю и при этом щурится, и подбородок меняет форму.
Разве это нужно помнить? А вот будет вспоминаться. На просторах памяти долго храниться будет.
Какой она человек, хороший или плохой – не знаю. Про человека невозможно сказать «хороший» или «плохой». Каждый делает то, что ему необходимо, что имеет в виду. Главное, чтобы не было «всё равно». Пусть будет тошно, больно, но не всё равно. Плохо, когда пустоту рядом с человеком чувствуешь. К пустоте не привыкнешь.
Пару дней уже по утрам не преодолеваю угрюмую вялость, выкуривая сигарету за сигаретой, словно совершаю подвиг. Это странно, неприятно, чуть ли паниковать не начинаю. А всё потому, что по просторам прошлого блуждаю. Всё в слова превратил, а что слова, слова – пустой звук, они рождаются от потребности.
Когда нечего сказать - вокруг тишина. Если бы хоть один непонятный звук раздался рядом, если бы не бухало сердце, если бы не напавшая глухота. Никто никогда не говорил мне, что я имею право на славу. Так и про счастье никто не заикался. Так никто и не объяснил, сколько в моём сердце женщин может поместиться. Стоит трезво воспринять произошедшее, как оно будет обозначать только то, что ему надо обозначать. И не более.
Нет ничего на свете такого, из-за чего можно удариться в панику, изводиться. Всем жить трудно.
Всё так, как должно быть, как следует быть. Я не принадлежу никому. Невсамделишные отношения меня не обременяют.
Свой – чужой, всё преднамеренно. Я не могу сделать то, что должен. Только дурак сразу суёт кулаком в морду. Свой сразу не нападает. Свой выждет, найдёт причину.
Не так уж и часто говорю «прости», но «прости» ничего общего не имеет с «прости, но», которое требует разъяснений. Не люблю оправдываться. Я готов выслушать всё, даже немного притвориться, лишь бы узнать правду.
В чём грешен – бывает, накатит злоба, свет в глазах померкнет, дыхание прервётся… Ту злобу оправдать можно. Психическая невменяемость, только её мне не хватает. И не из-за прошлого она.
Прошлое тоже делится на отрезки, периоды, взлёты и падения. Мне нравится мысль, что никто никому ничего не должен. Что ни сделал, во всём перед собой прав, если что и не так – оправдание придумать можно. Малость коробит от утверждения, что любовь других людей нужно заслужить, что это подарок, что особого внимания нельзя требовать, так это чьё-то утверждение. Прав он или не прав, - чёрт ногу сломит, эту правоту обходя. Будь благодарен за всё, что тебе дали.
Испытывать благодарность и быть благодарным - немного разное. Только одного понять не могу, почему в прошлом нередко мерещится бредущая вдалеке фигура женщины? Она идёт, ни разу не останавливаясь. Откуда и куда? За ней не получалось угнаться. Бредёт медленно, а догнать никак. И не оглядывается. И окликнуть не получается. Не будешь же в спину кричать «эй».
И у неё как бы ограничитель на общение есть и он срабатывает, и у меня. Только от прикосновения тумблер сработает, а вот, поди ж ты, догони её… В кровь ноги прежде изобьёшь…
Рубеж тридцати годов перешёл, а ни разу не был бит. Умудриться надо. И с чего это с холодной пристальностью в непонятно что всматриваюсь?
Вроде как освободился от безразличия, но уверенности особой нет. Всё у меня манерное.
Скачут мысли как блохи. Не понять, чего хочу. А женщина что-то донести хочет. А мне это надо? Нашла отдушину. Кто готов делиться наболевшим, тот легко живёт. Как-то так. Такие не боятся бога. Самое паршивое, что раньше хотя бы сравнивал, а теперь вообразил, будто я – сам бог, должен спасти всех. За такое расплата последует.
Что, она от меня благодарности ждёт? Благодарный человек отблагодарит и забудет. Он не хочет ни от кого зависеть. Он боится осуждения.
Мысль о том, почему ничего не предпринимаю, вызвала усталость. Проникнуть в будущее, понять, где промедлил, был ли неправ, всё это напрягает. Что-то сказать, значит, поставить точку.
- Тебя, Серёжа, что, на свете все любят? – внезапно спросила Вероника. – Хотела бы я знать за что? Не за характер ли?
- Характер это у женщин, у вас он ни хороший, ни плохой – женский. Понял, принял – живи. Ну… Я, наверное, создан для любви.
- Он создан для любви! А что в тебе такого особенного?
- Свои неприятности не переношу ни на кого. И вообще-то, я никого не обидел. У меня репутация…
- Откуда такая самоуверенность? Как бы за неё не пришлось расплачиваться. Это мы, женщины, дорожим репутацией.
Я замечаю, что слова с губ Вероники слетают не сразу, губы сначала шевельнутся, в уголках ямочка возникнет, а уж потом слово послышится.
- Репутация женская, Серёженька, та, что думают о нас мужчины. А вы думаете всё, что угодно, вам лишь бы управлять, командовать, владеть. Что, ни разу в сердце смущение не вошло? Ты, Серёжа, не знаешь, каково это проснуться ночью одной и думать, глотая слёзы, что никому в этом поганом мире, всем, до тебя нет дела. Живая ты, умерла, была или не была, каково это чувствовать себя собакой, привыкшей к пинкам.
Как у Вероники после этих слов остыли устало глаза. А я. мне тошно стало, вроде как заврался, замедлил с ответом. А она точку поставила:
- Вот, у тебя на всё есть ответ… Все сваливаете на репутацию.
- Так нужно быть всегда готовым к вопросу, в жизни полно вопросов. И ты, Вероника, как женщина, как «гений чистой красоты», вопрос-вопросов для меня. Неожиданный вопрос, не имеющий ответа. Ты подначиваешь, но не пытаешься оскорбить.
Вероника будто пропустила мимо ушей последнюю фразу. Она торопилась выговориться.
- Ты не понимаешь, как это чувствовать, что ты бессильна перед судьбой, перед своими желаниями и порывами… непереносимы они. Не дай бог, если такое будет преследовать всю оставшуюся жизнь, превращаясь в наваждение. Наваждение порождает страх. И трясти начинает колотун. А живёшь, делаешь, существуешь ради… Мокрые губы, дурацкий хохоток… Изомнут всю… Обещания… Жалкие, нетерпеливые. И прощаешь, и ненавидишь.
Прижаться бы, обхватить обеими руками, зацеловать, чтобы унять боль внутри, впитать чужое тепло, чтобы не так горько было потом...
- Да не смотри ты на меня так!
- Простите.
- Самое последнее дело глядеть в заборную дырку или в окно подглядывать. Пожалел, поди?
- Честно сказать, вы мне нравитесь.
- Нравлюсь я ему… Я многим нравлюсь, кто мне задаром не нужен. А где тот, кто мне нужен? Где тот, кто не будет мордовать об пол?
Когда Вероника это сказала? До того, как нервно рассмеялась хрипло и глухо, или после того, как спросила, куда пойдём?
- На север или юг, - дурашливо переспросил я.
- Погляди на столбе, мох растёт с северной стороны. На юге теплее.
Она рассмеялась, смех уже был не такой нервный.
Помнится, после тишина наступила. Бездонная, пугающая. Неловко стало.
- Сигаретки, Серёжа, не найдётся?
- Выкинул. Решил бросить курить.
- Может, ты и не пьёшь?
- Выпить как раз намеревался. С пионером, - кивнул на статую.
- Ну ты и тип. Чудак какой-то. Не в том смысле, что с приветом, у нас уточняли – пыльным мешком трахнутый, а особенный. Просто чудной. Ты не чудной, чудная я. Почему жизнь устроена так, что вечно ждать чего-то приходится. Ждёшь субботы, ждёшь получку, отпуск ждёшь. Ждёшь, чтобы пожалели, обняли. А когда что-то случается – всё не то. Вот увидела одиноко сидящего на скамейке мужчину, подумала, не меня ли он ждёт. Ой, я кажется говорила что-то подобное.
Вероника взглянула на меня, потупилась, уставилась под ноги.
Мерещится же всякая муть.
Ну, и какая полезность от таких воспоминаний? Почему со всем давним и не очень никак не развязаться, словно существует какая-то недосказанность, совесть и воспоминания никак не договорятся? Мысли устремились прочь. От только что пережитых мгновений – назад, в те времена, когда…
Судьба сталкивала с разными женщинами, с живчиками, хохотушками и варёными, неживыми, как куклы или похожими на снулых рыб, с пройдохами и тихонями, с короткими волосами и вычурными причёсками. Как призраки, то они появляются, то исчезают. Стоит закрыть глаза, теплом веет и исходящим от них холодком обдаёт.
Всё ведь вспомнил, всё давно разложено на детали, и ту череду женщин, не из Вероник, имена некоторых никак не вспомнить, давно пора отмахнуться от них и забыть. Женщина выбивается женщиной. А вот первая любовь не забывается. Не забывается тот миг и день, когда это случилось.

                26

Тот день особый. Я учился в пятом классе. Помнится, был звонок с перемены. Толчея, гам, и перед самым приходом учителя математики в класс вошла девочка. Она сразу, будто по подсказке, направилась к последней парте у окна, словно знала, что она пустовала сегодня, сидел за ней не самый худший ученик, но какой-то чудаковатый Стаська Гаврилов. Его почему-то в тот день не было в школе. Не все внимание обратили на новенькую. Лишь когда математик, оглядев класс, жестом утихомирил расшалившихся, и многозначительно выдал:
- Пополнение у нас, архаровцы. Не скажете ли, мадмуазель, как вас величать?
Тут галдёж прекратился, все головы повернулись к последней парте. И она встала. Растерянно и вместе с тем вызывающе, как бывает, когда человек смущается и старается скрыть это, проговорила:
- Катя, Весёлкина!
- Весло, - тут же дополнил Борька Беляев, - а лодка сегодня потонула.
- Беляев, прекрати умничать! Иди-ка лучше к доске. Объясни, как решал домашнюю задачу.
Я решил, подвернётся случай, синяк Борьке поставлю, хотя он лично передо мной ни в чём не провинился. Мне не понравилось, как он сказал «весло». Между ним и мной возникла стена, а есть только один способ через неё перейти – подраться. И с этой минуты со мной что-то случилось. Я стал озабоченным и оглушённым. Спроси меня кто, всё равно о чём, да хотя бы сколько будет два и два – не ответил бы. Всё забыл. Смотрел перед собой, но перед глазами стоял призрак той, кого только что увидел и услышал, кого мгновенно запомнил: голубые глаза с тенями под ними, особый бархатный голос, сказавший: «Катя».
Голос, имя, завиток волос – всё слилось в событие. Событием стало то, что стало потом происходить. Непонятное во мне то ослабевало, то усиливалось. Безбашенность сменялась нерешительностью. Краснел и был дерзок. Терял последнюю надежду и иногда ловил на себе её удивлённый взгляд: она не понимала, почему я как бы враждую с ней одной в классе. А я и правда пыжился. Ни уха ни рыла не смыслил. Что творю. Зуд разбирал как-то затронуть Катю. Остальных девчонок в классе как бы не замечал. Вражда избавляла меня от необходимости объяснять.
Сначала я никак не мог растолковать своё поведение, не оправдывал. Всё ждал, что кто-то внесёт ясность. Я чего-то боялся. При одной мысли о ней начинал дрожать подбородок, чувствовал ненависть: кто подходил или заговаривал с ней, становился врагом.
Почему Катя стала так много значить? Секундами мне казалось, что мне всё равно, она для разнообразия в классе появилась, она не лучше всех на свете, в сравнениях и подсчётах не видел смысла. Но только тем и занимался, что постоянно сравнивал.
А Катя прижилась в классе быстро. Завела подруг, бегала на перемене. Когда получала тройки, расстраивалась. Я как-то мимо ушей пропустил, что она будет учиться с нами всего четверть. Она и уехала через три месяца. Просто не пришла в школу.
И потом я вспоминал, как она смотрела на меня с укором. Лишь на мгновение её взгляд тогда коснулся меня, а у меня всё расплылось. Я и сейчас слышу её торопливые тающие шаги.
То прошлое, уходит всё дальше и дальше, опускается всё ниже и ниже, будет опускаться до тех пор, пока не сочту нужным выкинуть его из головы. Я был тогда влюблён впервые. Я потом перестал стыдиться этого чувства, если б спросили, любил ли я её, пожалуй, признался, что она хороший человек. Хороший человек для чего-то. Нужно быть хорошим человеком для чего-нибудь. Тогда дошло, что между нами возникла связь, о которой никто не знал. Мы умело скрывали её.
Я не избегаю ответа ни на один вопрос, но ответить на некоторые - выше моих сил. Ни во мне, ни вокруг ничего не поменялось, на лице не прописались ни боль, ни гнев, а перемена всё же произошла. Тяжёлый ли внутренний надлом, болезнью ли назвать, подступиться к чему-то не получалось, - кто его знает, что было. И ничего мне не оставалось делать – только ждать и быть готовым, что потом произойдёт. А быть готовым сейчас означало всё. И никакой паники. Я с того времени готов на то, чтобы меня использовали.
Снова что-то заныло в груди, вернулось чувство подавленности. Что-то было не так, как хотелось бы и как нужно. А как нужно? Не знаю, что ждёт завтра. Ох уж эти перескоки с одного на другое! Чего там завтра, не знаю, что через час произойдёт. Хоть бы особое завтра скорее наступило – своя койка, общежитие… а потом на работу.
Как она сказала, посмотрев на меня: «Серёжа, ты знаешь, на кого сейчас походишь? На мертвеца. Серый и серьёзный и холодом от тебя несёт. Молчит, молчит, а у самого в глазах что-то прыгает. Чёртики. Себе на уме. Но сам себя не перехитришь».
Ни один человек нормально не живёт. То одно не клеится, то другое…
Мысли бродили где-то. Нет сознания вины, нет боли. Если и причинял боль кому-то, то ненамеренно, без необходимости. А всё что ненамеренно и по необходимости, оно так себе.
Снова почувствовал себя хорошо. Настроение – качели. С таким «хорошо» бродил в детстве по лужам. С чувством абсолютной свободы: ничто не тяготит, ни над чем не надо ломать голову. И никакого страха. Потому что у страха глаза велики и ноги быстры: как приходит, так и пропадает. На страх хорошо смотреть с нейтрального пункта – через дырку забора.
Мне ведь предстоит вернуться, значит, нечего заморачиваться об остающихся. Я их буду вспоминать.
Вдруг в голову пришло, что было время, я каждую знакомую девчонку пытался представить женой, которой мог бы подчиниться. Теперь то казалось странным. Инстинкт бурлил, всё природой запрограммированное давало о себе знать. Меня могут использовать. А на что я гожусь?
Напичкан бог знает чем. Как поставили на дорогу, показали направление, так и иду. Не желаю остановиться, но не знаю, что ждёт впереди. Нет, нет у меня стержня, нет ощущения центра, пропитан тщеславием. Ах, какой я молодец, какой умный. Я докажу.
Всякая ерунда в голову лезет. Будто кто-то рассудок переключает. Что-то потерял, а что – неизвестно. Хочется быть злым, наговорить колкостей, сорваться, привести в исполнение желание выпить с пионером. Было бы очень хорошо, если бы кто-то пристал, я бы ответил. Правды хочется.
Правду надо чувствовать, а называть вслух, перечислять, необязательно. Иногда совсем нельзя. Вот и выходит, что со своей правдой я виноват не только перед родителями, но и перед многими. И не важна суть моих рассуждений. Нельзя рассуждать и ничего не делать.
У каждого «тот» день случается. Спрятаться, зарыться, припасть к плечу… натянуть одеяло на голову… лишь бы выкарабкаться из рокового положения.
Минимум сто лет, пока сохранится память, пока существуют люди, которые знали меня, которые словечко замолвят, что жил такой дурак, каждый для себя «тот» день выделит. Тот день по-особому будет отмечен. Как говорится, чем ближе человек к земле, тем он ближе к небу.
«Тот» день, что значит один день по сравнению со всей жизнью – он как воздух, на раз вздохнуть, а помнится. Мгновением помнится.
Никак не удержаться от иронии, из-за этого чуть ли не предателем себя чувствую. Ни тени осуждения, ни грамма сочувствия… И не ухожу ведь. Мне наплевать, как выгляжу.
Приехал на свидание с детством, а стоило к своему сиротству ехать? Ничего не осталось, ни дома, ни друзей, ни следов. Вдали это сиротство не чувствуешь, не собираешься по кусочкам складывать в целое. Живой был и хорошо. Судить прошлое не собираюсь. И меня не за что судить. Не подсуден. А виноватость какая-то есть.
Жаль, денег нет. Был бы миллионером, музей детства отгрохал бы, устроил бы по этому поводу городской банкет. Чтобы город встряхнуло. Но увы, ни денег, ни жизни не хватит, чтобы перетряхнуть здешнее.
Дома нашего нет, где могилка бабушки – не знаю. А ведь это – родина. Земля моя. Следы мои босые земля помнит. Вовсе не сирота я – непонятливый дурак. От этого и досадно. И сколько бы ни подсаживалось женщин, не чувствую связь.
Дурной не дурной, но выходит так, что при случае стараюсь себя возвысить, а каждого второго унизить, всё это от неуверенности. Неуверенность начала сжимать виски, того и гляди чернота закачается перед глазами.
Мне подумалось, что Вероника может угадывать мысли. Кажется, о таком уже думал. Но вот что странно, при каждом перехваченном взгляде, лицо её кажется обновлённым, словно миг снимает патину времени. Всё это несоответствие с тем, что есть и что должно быть. Незавершённость какая-то. Я благодарен этой незавершённости. Я готов опрокинуть и перетряхнуть весь мир – даже если обломки и грязь рухнет на мою голову.
Никто мне не возражает, никто, кажется, меня не ненавидит. Никакие внушения до меня не доходят. Я отвергаю всё, что могло бы пронзить сердце. Мне бы дождаться вечера и уехать. Я ни на что не рассчитываю.
Произнеся мысленно эти слова, ощутил вкус собственной слюны. Мысли шершавыми обрывками царапали язык. Словоизвержение не происходило.
Что значит в длинной череде событий один день? Не трудностью он вспоминается, не продолжительностью – все дни одинаковые, а ощущением. Ощущением того, как скользит женская рука по спине, как щекочет тихое дыхание, как блудит душа от слов, выдыхаемых с лёгким волнением. От предощущения нерастраченной любви озноб.
Всё это даёт короткая связь. Свободные от-но-ше-ния! В свободных отношениях ничего не стоит приласкать, поблагодарить, сказать, что она моя, моя и всё время думать, что это скоро кончится. И полниться текучим чувством гордости за себя.
Кто возьмёт верх в свободных отношениях, а тот, кто крепко держится за своё.
Бросил взгляд на часы. Часовая стрелка чуть передвинулась. До ночи далеко. Звёзд на небе не видно. При дневном свете звёзды не растут. Потрескивание не слышу.
Люблю в любопытстве душу раскрыть, часто без нужды. Из-за этого стёклышко ее в трещинках, с налипшим мусором. А рубаху на груди рвать не по мне.
Я ведь как раньше думал: семью нужно заводить на чистом месте, детей растить, работать. Своих детей растить, собственных. По-другому никак. Солидную жизнь хотел. А как заманить счастье, об этом не подумал.
Никак не доходит, почему в это утро вдруг ощутил свою ненужность, какую-то смурь? Я же не собирался увидеть что-то необычное, не мечтал заглянуть за край или там ограбить банк. Всю свою жизнь делал только то, что было велено, и так, как велено – не задавая вопросов и без излишнего рвения. И никогда не тревожился за конечный результат. А сегодня как раз результат нужен. Из-за этого потерянным себя чувствую. Цвиркнул слюной в досаде. Что-то пропадало во мне. Возможно ли так остро проживать мгновение, которое вроде как не оставило следа?
Одно на одно громоздится. Что-то распирает грудь. Это и озадачивает. Какие-то заботы, сознание вины, нежелание нести ответственность – всё сливается, всё сгущается. Нервная дрожь пробегает сверху вниз.
Было много мыслей, но, возможно, это одна большая мысль, ударившись о что-то твёрдое, рассыпалась на множество мелких мыслишек.
Какое прошлое хочу вспомнить? Детство? Когда сделал первый шаг, то прошлое напрочь забыто. Когда пошёл в школу? Через столько лет всё стало другим – и мечты, и взгляды на жизнь. В том прошлом я совсем пацан был. Хочу вспомнить, как бродил по свету, натыкался на людей, набивал шишки? Ну, набивал, и что? Не умер же! Какого рожна мне надо? Неужели прошлая неизвестность мучает? Что с чем сравниваю?
Прошлая неизвестность, теперешняя - должно же в конце концов всё как-то разрешиться. Пару минут назад всё было хорошо, а теперь почему-то противно.
А что должно разрешиться?  Осознание собственной глупости пропадёт? Какого чёрта я воображаю? Я не знаю ответов на все свои вопросы. Я знаю только то, что чувствую. Я чувствую, что в чём-то просчитался.
Пару секунд вслушиваюсь и всматриваюсь в себя, в собственные мысли. Что бы я сейчас сделал с удовольствием? Раньше инстинкт подсказывал, как надо поступить, почему теперь всё стало иначе? Почему что-то вроде презрения ощущаю? Такое ощущение ново. Я не святой, я и не умный. Поступаю так, поступаю иначе, и никто ни в чём понятия не имеет – почему? Неуверенность вызывает уныние. Вместо того, чтобы сказать что-то прямо, шевелю губами.
Два часа назад всё было хорошо, а сейчас противно. И от моей вялости, и от вызова Вероники, а особенно от осознания собственной глупости. Что было приятно, от него осталась несносная тяжесть. Я всё преувеличиваю, вообразил бог знает что. не только преувеличиваю, но и хвастануть могу. Не врать, а хвастать. Если кто скрытничает, скромничает – тот скучный.
Не дал мне бог способности быть первым.
Тон у меня какой-то наставительный. Он вызывает досаду. Чёрт его знает, отчего я такой? Может, и живу, чтобы перед кем-то похвастать, как у меня всё хорошо? Чтобы окончательно не разочароваться. В этом закон природы – всякую встречу отравляет крупица разочарования. Тогда в неприглядном свете многое проявляется. Цена падает.
Реальность всегда намного скучнее, чем когда воображаю. Чувство реальности меня покинуло, его вытесняло ощущение связи солнечного луча и утра. Вот из-за этого и испытываю неприятный холодок.
Изменить что-то невозможно. Особенно прошлое. Раз создал в воображении определённый мир, хочется непременно его увидеть снова.
Был и дом, в который меня принесли из роддома. Я его не выбирал, меня не спрашивали, где бы я хотел сделать первый шаг, произнести первое слово. Тогда я не заморачивался на пустяки: мне без разницы, кто должен был меня кормить, одевать. Должны, значит, обязаны. И не носился с обидой, как курица с яйцом, не было обид. И не верил, что несчастья передаются, как зараза, что можно влипнуть в историю, хоть ты ни в чём и не замешан. Это потом понимание пришло, когда жизнь по голове настучала: от всего надо держаться в стороне.
Связывает что-либо, обязан чем-то кому-то – держись в стороне. Возможность воспринимать других зависит от собственного счастья. Когда я счастлив, все вокруг меня нравятся, недостатки как бы и не замечаются.
Вот и у Вероники мальчишеская фигура, длинные ноги, веснушки. Она, наверное, расцвела рано. Детей у неё нет. И что? Никак не заставить себя сосредоточиться, никак не уйти от неприятных мыслей.
А в какой момент я заметил, что рот у Вероники мягкий? Я ведь её не целовал. Мой поцелуй не утолит жажду. Пить хочется. Поцелуй заставит желать ещё.
Я – человек привычки, крепко держусь той колеи, в которую попал.
Кар-р, кар-р, кар-р! Проклятое вороньё. Они будто смеются над нашей правдой, над нашей виноватостью, над людьми.
И говорить много и долго об этом нечего. Правда она всегда недлинная и несмешная. Это в выдумках словами нужно всё обволакивать. А виноватость возникает к тому, кого рядом нет. К нему, как и к каждому, вина какая-нибудь найдётся. То ли из-за душевной чёрствости, то ли из-за заскорузлости, то ли, что не успел покаяться. Только ни ты к нему - ни с какой стороны, ни он – ни с какого боку. Выиграв такую возможность, многое можешь потерять.
Уши шевельнулись, брови «домиком», а глаза равнодушные.

                27

Не мне судить. Каждому времени своё. В двадцать лет причину для веселья находил легко. Чего там, впереди была вся жизнь, тысячу раз мог её поменять. А теперь почему-то дошло, то, что хотел поменять, оно было настоящей моей жизнью, я в том жил.
Закрыл глаза. Убеждаюсь, что продолжаю мыслить. Где-то лаяла глупая собака на своё эхо. Взлает, прислушается, звук ударится о забор, замрёт в собачьих ушах, она и откликнется на как бы чужой лай. Нет бы хозяин на неё прикрикнул.
Всё вперемешку у жизни. Может, в чистом виде горя и радости нет, одно подпирает другое. А вот быть можно только живым, а если не живой, хоть на минуту, тебя просто в ту минуту не было.
Снова открыл глаза, уравнивая давление света и темноты – в нейтральном состоянии вполне можно отделиться от самого себя, перескочить в иную ипостась. Не нахожу точного слова этому состоянию. Дурак печалится в радости, смеётся в печали.
Состояние принимает меня так же, как и я удовлетворён им, - никак!
Я – вроде не я, а на самом деле я. Сижу на скамейке с женщиной. будто сто лет мы с ней живём вместе. Всё переговорено, всё испытано. Сидим, оцениваем. В прямом и переносном смысле. А всё потому, что оба причастны к чему-то своему. Боимся и стыдимся того. А ведь только молчание находит пищу сердцу.
И тут подметил привычку у Вероники – украдкой коситься по сторонам, поджав губы. опустив глаза. А как только заговорит, так медленно ресницы поднимает.
Не понять, то ли я доволен всем, то ли жду чего-то. Маюсь и надеюсь. Всё вокруг ненастоящее, кем-то придуманное, с вымученными обычаями и правилами. Маета, читал об этом, из-за того, что витаминов не хватает и кислорода в атмосфере мало. Подстраиваться подо всех надо. Страх из-за этого. Потом стало доходить, мелко вздохнул, вот ведь как, - нахлынувший страх буквально парализует: посмотреть, шагнуть, сказать слово - боишься встретиться с кем-то взглядом, кто-то кажется точной копией, и вот тут-то вдвойне тягостнее становится.
Оглох, онемел, боюсь пошевелить даже пальцем, чтобы не нарушить ощущение минуты. Попробуй найти веские, убедительные, единственно нужные в эту минуту слова, если всё вокруг окаменело, если не знаешь, как она поступит и какие думы придут в голову.
Нет, если первоначальной лёгкости не возникло, вымучивать отношения нечего. Как пушинка я в бездне: падай хоть вниз, хоть вверх, хоть становись на голову.
Наклонил голову набок, точно вслушиваюсь в происходящее. Ничто, ни во что чётко не сложилось: я отдаю себя жизни, а жизнь взамен должна ставить цель. Минуты проживаю, а цели нет.
Мне кажется, что даже статуя пионера смотрит на меня испытующе, жаль, что глаза у неё не блестящие, но неподдельная заинтересованность замечается. Уж кто-кто, а статуя не будет делать скидки на возраст, движения души у неё нет и раздражение на лице не пропишется.
Не знаю, о чём думает статуя, по ней можно прочитать, что думал тот, кто её сотворил. Кусок гипса не подскажет, что можно делать, а чего нельзя.
Мне показалось, что руки с отбитыми пальцами подались вперёд, - дыхание, видать, сперло у статуи.
Я не тот, каким был когда-то. Да и можно ли быть тем, если вокруг кружат обрывки воспоминаний, которые ничего связать воедино не могут. Все воображаемые конструкции прошлого и существуют для того, чтобы заполнить ими пустоты настоящего. Настоящее мне не нравится. Поэтому слова застревают в глотке.
Внезапно осознал, какая большая часть меня навсегда осталась и в этом сквере, и на улицах этого городка. Всюду был я. Размести дорожку сквера, точно, мой след отыщется.
Бесцеремонно с настоящим обхожусь. Я заметил, что паузы в мыслях какие-то странные, словно с каждой мыслью собираюсь с силами. Когда так себя веду, это значит, что стараюсь найти себе оправдание. Тяну из клубка правды нитку, которая норовит запутаться. Догоняю сам себя, всегда отстаю, попадаю куда надо, когда там ничего нет.
Теперешнего я сам себя сделал таким. Я на своих двоих проложил путь в сегодня. Шёл, полз, бежал, карабкался. Ехал на поезде. Чаще всего убегал от самого себя. Зачем, как, куда, для чего – не знаю. Лишь отчасти это служит оправданием того, что запутался. Но я не оправдываюсь.
Угрызений совести не ощущаю. Всё в мире устроено против меня, не в мою пользу. Сколько бы ни пытался вспомнить, о чём говорил вчера, о чём спорил или что доказывал, ничего не вспоминается. От вчерашнего осталось ощущение пустоты в голове и чувство бестолкового стыда за трату отпускного времени зазря. Хотел бы большего, но где взять. Это я так только думаю, что своей жизнью исправляю несовершенство мира вокруг меня. Мир, в свою очередь, выставляя меня на показ, как бы оправдывается: в семье не без урода.
Всё смешалось, всё утратило чёткость и последовательность. В какой я последовательности? А где-то идёт другая жизнь, большая и настоящая. У того чувака, который предложил Веронике руку и квартиру с дачей, наверняка настоящая жизнь. А я выпихнут в бессмыслицу. Перестал всё понимать.
Не хватало, чтобы мне со слезами на глазах заявили: «Да! Меня любят по-настоящему! Не то что ты!»
 А что я? Я любить не собираюсь. Я ей посочувствовал, тоску её разогнал, а то белугой выла бы. Ей лучше не надо.
Над деревьями неслись облака. Небо казалось низким и огромным, будто легло оно прямо на верхушки. Вверху тишина.
Та женщина, которая в моём воображении несколько минут назад тенью уходила, в новом воображении останавливалась, приближаясь, пытался угадать, кто она. Я как бы менялся с ней местами: не она уходила, а я. Как реагировать на это – не соображу. Реальность утрачена.
Чувствую странную отчуждённость. Мне как бы надо перешагнуть порог из одной комнаты в другую. А зачем? Мне и здесь неплохо. Вот если бы лёжа на кровати перенестись, тогда, как бы и можно.
Дышишь – дыши.  Любишь – люби. Не у меня одного чего-то не хватает. Нет таких, чтобы у них всё было. Нет стопроцентно счастливых. И вообще, когда я лежу, я умнею. Умнея всех себя чувствую. А если что и вспоминать, так только то,  из-за чего не совестно, а то… то говорил, то делал, то упустил… Зачем мне это?
Смотри-ка каким стал… Надо было сходу предлагать ей за меня замуж выходить…
Не надо блаженного строить… Не хватало каждую встречную в надежду превращать. Она, что, она вернётся под свою крышу и забудет тут же. Что с того, что счастлива не была, была ведь довольна тем, что давали. Из чувства благодарности. Благодарность её не тяготит. Её по ночам не мучают кошмары, старые ведьмы не мерещатся. Вряд ли мои слова в ней застревают.
И что, я несчастнее, чем кто-то? Несчастлив в своей жизни?
Если я несчастлив, то и другие не могут быть счастливыми. В мыслях я болтун, но из таких, что где попало на дороге не валяются.
Чувствую себя не в своей тарелке всё из-за того, что много всего лезет в голову. При всём при том, что-то сковывает. Будто во мне поселился страх, будто мыслю для того, чтобы прогнать его. Но и поддразнивание, отголосок доотпускного меня, когда утверждал, что ничто не удивит, ничего нет невозможного, пыталось шпильки вставить.
Теперешнее состояние не свалилось с неба. Оно накапливалось постепенно. Что-то же убило прежнюю весёлость, беззаботность. Сны ведь без причины не перестанут сниться, фантазии в один день не отомрут, желания не исчезнут, а у меня всё как-то враз пропало.
Отпуск виноват. Денег не хватило пуститься во все тяжкие. Что я хочу вспомнить или услышать? Я сам решал, что делать.
То-то и оно! Жизнь – высокая гора до самого неба. Свет, тепло, радости – всё вверху, а у подножья холод и ненастья. Полно колючек, полно камней. И надо карабкаться наверх. А скат скользкий. Сколько ни карабкаешься, всё остаёшься внизу. Муравей несчастный! Из муравейника-общаги.
То меня заносит в комнату общаги, то усаживает на скамейку напротив пионера. То с Витьком Зяминым квасим, то Вероника на что-то намекает. Всё перемешалось. Пытаюсь думать о положении, в которое попал, но сам лгу себе, моё положение не проясняется, не обретает реальности. Сомнений не может быть… уезжать надо.
И что ещё странно, в обычное время общага, что днём, что по ночам, полона разных звуков, шорохов, а почему-то в эту ночь в ней стояла мёртвая тишина. Если бы не солнечный луч, то, наверно, я бы не проснулся.
В детстве кто-то из пацанов всезнающе воплощал собой все мальчишеские представления о героях. Кто-то среди ребятишек всегда выделяется. Какая-нибудь девчонка все тайны, связанные со словом «женщина», вбирала в себя. И не выставляла на показ, но стоило ей ненароком взглянуть или прикоснуться, это действовало, как удар тока. Магически притягивала и в то же время заставляла такая девчонка держаться от себя на удалении.
И терзали страхи и предрассудки, и мирились мы с этим, и воображаемая картина мира намного превосходила окружающее, и уверенность в успехе любого начинания переполняла. Детство – это возраст, когда не сам решаешь, что делать, за руку кто-то ведёт, в спину подталкивает, планы наперёд загодя кто-то составлял.
Не на многое тогдашнее отличается от минут, переполнявших меня теперешнего. Если не считать, что в детстве одиноким себя не считал. Одинокость к одинокости не прилепляется. Лишнего не надо думать, и лишнего ничего к сердцу не стоит принимать. Вспомнить бы, что намеревался сделать.
Хмыкнул, я ж не урод, сам себя обихаживаю. Неприкаянность и тоска, они временами подступают, делать что-то особенное для себя – в этом смысла нет.   
Вольная птица. Помереть можно. Жил, стараясь стать мужественным и несгибаемым. Такие всегда в чести. Конечно, не спорю, кое-чего добился. Что это я ношусь с этим «добился», как курица с яйцом? Встревожился… Гость я на своей родине, гость.
Может, я что-нибудь не так сказал? действием каким проявил себя? Но что именно? Говорил – отвечал. К чему придраться, женщина найдёт – не одно, так другое.
Почувствовал, что не могу выносить свои бредни. Кто-то должен сказать, нельзя полагаться на свои догадки. Впрочем, я человек простой, верю только в то, что могу пощупать.
Самому стало смешно от всех этих придумок.
Из кое-чего кашу не сваришь. Минут в часе не прибавилось и не убавилось, воздух не поменял состав, ни один дом с места не сдвинулся. Свою форму люди не потеряли, не стали квадратными, по второй паре рук и ног не выросло. И вот пальцы у статуи пионера не отрастут, а вот желания жить поубавилось. Из меня этого желания будто выкачали. Я стал другим. Избавился от себя прежнего, а каким стал – непонятно. Всё пролезть куда-то хочется, втиснуться, спрятаться.
Радоваться надо, что стал другим человеком, а что тянет куда-то, стал не таким, так всё это причудившееся. Выкинуть из головы лишнее надо. Никак не остановить мысли. никак не утопить их в молчании. Шевельнуться боюсь.
Прошёл сквозь огонь и воду и медные трубы, хорошо, что у негра в заднице не побывал – так почему какая-то, подсевшая ко мне на скамейку женщина, должна иметь власть надо мной? Все они – то же самое, похожи.
То же самое – не то же самое в другом месте будет, но второй раз я не выдержу. Это хорошо, что человек одну жизнь живёт.
Голос сорвался. «Я хочу… Мне необходимо…» Я, мне… Чистейший эгоизм. А другим? А что мне другие…
Невыносимо жаль… Грустная усмешка, судорожно вспыхивает на лице отсвет боли. Кто бы пожалел. Открыть глаза, не значит проснуться. Спит душа, собой занята. Шлагбаум опущен.
Бежать… Бежать – не выход. Можно просто перестать ездить по заезженной вконец дороге, на которой непонятное втемяшилось, перекопать, наконец, сворот на неё.
Так особая лопата нужна, чтобы сны перекапывать.
Мысли всё равно что пчёлы. Жужжат, жалят. На пасеке нахожусь. На мою пасеку никто, кроме меня, не ездит – пчёлы-мысли, оказывается, волнуются. Пчёлы какими-то стали думающими, точно определяют, кто, за чем на их территории появляется. На моей пасеке пчёлы ревнивые. Гудеть начинают по-особому. Пчела, говорят, не любит пьяных… и влюблённых. Пить я запойно не пью, что касается влюблённости, чёрт попутал, каюсь, эта самая штука и толкает крюк сделать, напиться из колодца прошлого.
Я не знаю, по каким признакам, какой способ у пчёл узнавать, где нектар собрать можно, летают ведь за несколько километров, а вот мою влюблённость они со второй-третьей поездки определили, одна ужалила.
 Меня не распирает от важности, я не должен что-то возмещать, не жду неожиданного припадка благородства. Когда нет счастья, даже самого маленького, не получается нигде приткнуться. А ведь я считал, что у меня тесное соприкосновение. С чем, - я не знаю, но было. Для этого я не продирался сквозь кусты, не обливался потом, не претерпевал муки. Никому не подмасливал, не дарил подарки, никому заискивающе не смотрел в глаза. Меня просто выбросили в мир, не спрашивая: делай, что хочешь. Я сам поехал в отпуск, сам купил билет. Я на минуту оставил себя в покое в сквере… и… она подсела, произошло соприкосновение.
Оно само образовалось из моей внушаемости, любознательности, умения приспосабливаться. Сидящий внутри меня я сам поспособствовал этому. Видимо, я сильно чего-то хотел. Хотение, наверное, со стороны видно.
Хорошо бы очертить вокруг себя границы собственного государства.
А теперь, что, получается, мир людей ушёл в прошлое. Всё там осталось: дома, улицы, друзья, статуя пионера, Вероника, всё, если так можно назвать тех людей, с которыми общался. Теперь я совершенно один. Всё дело в том, разговаривая всё равно с кем, понимаю, говорим на разных языках. А минуты прозрения, - это, когда слова не нужны.

                28

Вот же гадость. Даже заговорить не могу. Не поворачивается язык начать фразу словами «хочу», «давай где-нибудь уединимся», «разреши», намекнуть на что-нибудь такое, к чему всегда разговор двух подводится, - всё растворилось в смеси шутовства. Верх нелепости и невозможности. Короткий смешок, шумно втянул носом воздух.
А чем этот сквер со скамейкой не место уединения? Не сиди, а действуй. Глупо себя веду. Чтобы чувствовать себя уверенным, мне непременно нужна рядом глупая женщина. Язык не поворачивается обозвать её глупой. С каких это пор бестактность с женщиной начал чувствовать? Мне-то какое дело, кто у неё был или есть, чего она ко мне подсела. До того, как подсела, она в другом измерении жила, в другой системе координат. Так и я…
Что важно, самому любить или чтоб тебя любили? По-моему важно не выпрашивать эту самую любовь.
Робкая нотка в голосе. Отпустил щемящий сердце стыд, свободно. Нетерпеливо заплескалось в груди желание. Воображение разошлось. Я уже с ней. Но почему вдруг захотелось поплакать. Слёзы подступили, в груди сжалось, однако глаза так и остались сухие, откуда-то пришло облегчение и покой. Как же нелепо выглядел, если б заплакал. Не факт, что утешать она стала бы.
А что, заплакать - это один из способов покорить или покориться. На жалость бью.
А как это вообще покориться и покаяться, каково жить покорённому и подчинённому, перед тем как сердце повелит, делай так?
Вот и нечего дуть губы! Очень хочу вспомнить, изо всех сил стараюсь вспомнить, кому нужен, кто в этот момент обо мне думает, но все старания напрасны: никого не припомню. Заснуть бы и проснуться в вагоне поезда.
Что меня зацепило? Неловкая, напряжённая поза, праздно лежавшие на коленях руки?
Покорённое сердце… Смешно так говорить о моём.
Брошенное, оно может осерчать на бросившего. Осерчает, станет делать всё наперекор. Не всегда ведь задумываешься над своими поступками. У меня ведь как бывает, сначала идёт дело, а потом уже мысль об этом деле пробивает. Мимолётный порыв безо всякой задней мысли и раздумий, а потом чувство. что сморозил глупость. А потом жалко становится, а чего жалко, и сам не знаешь. Хотя, слышал, кто живёт без жалости, тот дичает быстро.
Из крайности в крайность бросаюсь.
Ладно, сейчас не больно-то одичаешь – интернет, телефоны, информаций разных полно. Чтобы одичать, как дичают некоторые артисты на сцене, для этого миллионы нужны. Таких денег у меня нет. А без денег, разве что, бомжом стану.
Думается обо всём, но вслух сказать не могу, потому что установилось какое-то другое, не словесное, а внутреннее общение, недоступное человеческой речи. Общение без участия. Такое общение живёт само по себе, приводит к тому, что разные, чужие по виду, создают нераздельное что-то. Проникает слабый ток и устанавливается общение, которому слова не надобны. Не всё можно рассказать. Вот и мучаются сухие глаза, пытаясь что-то разглядеть.
- Давай, Серёжа, я расскажу про свою жизнь.
После этих слов глаза Вероники стали, кажется, намного больше. Откровенность наполняет содержанием, увеличивает. Я не сказал ей об этом, она бы рассмеялась, может, добавила: «Со стороны виднее». Обыденная фраза, которая примиряет. Она как бы растеряла весь запас пыла и сникла. Словно совершила когда-то тяжёлую ошибку, поняла это сейчас и… Вздохнув, переменила позу. В новой позе легче найти неожиданные слова.
И поплыл я, покачиваясь на волнах, краем глаза видя шевелившиеся губы, забыв, какое сегодня число, год. В то же время погружался и в своё детство, и по-соседски, как бы в щель забора, наблюдал за жизнью Вероники.
Детство не вернёшь, что правда, то правда, но вернуться в детство, хотя это и не всегда весёлое занятие, можно. Душа оттаивает, смягчается. И облегчение, и приближение к чему-то, и надежда. Память не выкинешь из головы, как засохшую, завалявшуюся корку из кармана. Память с человеком, пока он жив.
И безнадёжность, и примирённость, и переменить что-то хочется, только не знаешь, что и как. А время едва двигалось, оно брело по своей дороге неверными шагами, липкой паутиной, не пропускающей лишние звуки, обволакивало.
Слушаешь чужое, и оно распинает над немой бездной. И опоры нет, и позвать никого не удаётся. И язык как бы забыл все человеческие слова.
Ровная дорога, а по ней катятся слова. И ты вслед на тележке. Не трясёт, не дует, с неба не капает. Хочется остановить тележку, отстать, больно гулко по ушам бьют слова, но тормозов у тележки нет, и ухватиться не за что – всё ровное и гладкое, ни камней, ни ухабов.
- Жила обыкновенная девочка, - так начала Вероника, не глядя на меня, от волнения немного глотая окончания слов. – Хорошо училась в школе. На медаль, если бы учителя не придирались, потянула бы. Тихая была девочка, прилежная, скромная. Всегда чистенько одетая, не богато, но со вкусом. Воротничок беленький, кофточка, юбочка. Из дешёвой материи, но по моде.
Жила девочка с матерью. Мать из кожи тянулась, санитаркой в больничке работала, какие там деньги получала, известно, вот и подрабатывала везде, где можно. И дома не вставала из-за швейной машинки, всё обнову дочке справить норовила. Как открылись у дочки способности к учёбе, цель поставила, выучить дочку. Девочка любила мать. Любила и жалела. Жалела и стеснялась. Ходила к ней на работу, то пол в коридоре мыла, то окна протирала. Вёдра, вода грязная, тряпки. От одноклассников ничего не утаишь, начались насмешки. Вот девочка и замкнулась в себе.
Здесь Вероника замолчала, будто задумалась. В своём ли она уме рассказывать первому встречному про свою жизнь. Надо ли это ей и ему? А может, вспомнился тот, кто предлагал золотую клетку, в голову пришли мысли о вчерашнем дне рождения? А может, безлюдье и тишина насторожили?
Многие ведь почему-то забрали себе в голову, что девочкам нужно учиться страдать, им много перетерпеть в жизни придётся. И рожать, и побои выносить, и кричать, и плакать. И привыкать, что так надо. И красивой и ухоженной при этом выглядеть. И вроде как любить, имитировать любовь. И извинять всё и всех.
А почему, собственно, так надо?
Я, пока сидел один, привык к безлюдью. Погрузился в него, как в омут. Тягостная муть, которая заполняла с самого утра, осела на дно. Ничего не хотелось: ни есть, ни пить, ни куда-то идти, а тут подсела женщина и завела разговор. Я ведь не много могу, не много умею в жизни. А когда пропадает интерес, то и завод как бы кончается. И дело не в том, устал или что-то другое, жалко чего-то становится. Себя жалко.
И если бы кто-то сказал пару дней назад, что мои ощущения круто переменятся, я бы посмеялся в ответ: «Чего им меняться? С какой такой радости? Нет у меня никаких особых ощущений»
Впрочем, никто не застрахован от перемен, мало кто знает, как сложится жизнь завтра. Страховки у жизни нет. Чего и чему мне огорчаться? Всё, что происходило до меня, до того мне дела нет. А Вероника женщина, которая любит любить, я случайно оказался рядом. Она не шлюха, со шлюхой долго не высидел бы. Она села рядом, потому что почувствовала, что я умею принимать любовь. Она – отдавать, я – принимать.
Нет, всё-таки, многое во мне пропадает впустую. Кто бы, как бы ни откровенничал, всей правды он не расскажет. По лбу прочитать можно, когда человек врёт. Морщинки подскажут.
Уголок рта Вероники оттянулся вниз. Затянувшийся было вокруг нас узел ослаб.
Я не ставил перед собой никаких особенных целей, поэтому, и ни о чём не жалею; что посылали обстоятельства, то и принимал. Ну, возник протест, может, он и обдал меня волной, может, Вероника из-за него беспокойно поёжилась, может, из-за этого выставила напоказ свои колючки, подчеркнула несообразность происходящего, но, как говорится, у бога свои причуды, положенное тебе нужно вынести.
Слушаю её краем уха, и у меня рефлекс вырабатывается. Разговор забудется, а рефлекс останется -потом, что ни буду выслушивать, в организме предупреждение внутренним толчком проснётся.
Меня не сильно любили. Теперь научился не нуждаться ни в чём. Привык любовь и постель уравнивать. Сделал бы большие глаза. если б кто-то опроверг это. Личных отношений с дамочкой нет. Сижу, присутствую. Если ей неприятно находиться рядом, может уйти. Я ведь сел на скамейку «просто так». Я не из тех, с кем пересматривают свои взгляды.
И тут мои мысли, если можно так выразиться, умолкли. Осеклись, натолкнувшись на что-то. Доставили такую душевную боль, что чуть ли не согнулся-скорчился: в глазах женщины прочёл, что она испытывает то же самое, что и я.
Смотришь вот так, но вряд ли понимаешь-видишь, куда направлен взгляд, что на уме, какого цвета глаза. Взоры на секунду сцепились, замерли, стремясь схватить то, что казалось им доступным.
И тут в моё сердце забралась тоска, неожиданно настолько щемящая, что я чуть ли не выпал из происходящего.
- Вот девочка и замкнулась в себе, - повторила Вероника. – Всё время занималась и занималась, а знания не приживались в голое. А мать поощряла, говорила, что по танцулькам бегать и с парнями в углах тискаться – на это ума много не надо. Раз у нас с тобой богатого дядюшки нет, до всего самой доходить нужно. Сколько сил хватит, помогу, говорила мать, а потом самой пробиваться придётся, своим умом. Впригляд живи. У подружен родители богатые, кошелёк откроют, вот и образование, и работа.
Тянулась, стремилась получить только хорошие отметки, но для учителей я была середнячок. Ни магнитофона у нас не было, ни проигрывателя с модными пластиками. Чуть ли не упрашивала я учителей, если требовалось что-то пересдать, унижалась, так же, как и мать унижалась, чтобы лишнюю копейку заработать. Меня не любили. Близких подруг не было. Стеснялась матери – техничка. И мне никто никогда не сказал, чтобы я её не стеснялась. Четвёрка в аттестате по «ду ю спик инглиш» долго мне глаз колола. Могла быть и тройка, да учительница сжалилась, может, мать ей что-то сшила, подарок какой преподнесла? Не знаю.
Вот и я не знаю, почему под этот неспешный рассказ мне захотелось очутиться дома в постели, под одеялом, с обвязанным горлом: кружка чая с малиной на тумбочке, градусник, таблетки. Холодная ладонь на раскалённом лбу. Я так хочу расслабиться, отдаться болезни, болеть долго-долго. Чтобы маета, обиды на целый мир пропали. Болезнь – это обида на целый мир, это целый мир новых ощущений. И обиды - особый мир, в который входишь с надеждой на отмщение, входишь с надеждой, что какой-нибудь пустяк обогреет душу, обласкает издёрганное сердце.
Мелкое, ничтожное дело – болеть. Ничего в нём нет выдающегося. Заурядность. Но вот, поди ж ты, какое-то помраченье охватило. Хоть смейся, хоть плачь – день какой-то, недостаёт чего-то. Всё переменилось. Время стало тянуться нудно и однообразно, всякой чепухой заполнялось.
Наверное, это от одиночества. Сидишь рядом с кем-то, но сидишь один. Всё и все чужие с их заботами. Как чужого можно полюбить, если не видел и не слышал о нём никогда? Вот она пришла, подсела… и за это я должен любить её, выслушивать?
Если и возникнет что-то, то это будет не любовь, а какая-то привязанность. Болезненное и скоротечное счастье, после которого всё становится ненавистным. Все на одно лицо становятся. Любить в этой привязанности надо ещё научиться, если вообще такому можно научиться.
Тоскливо и горько. С холодной душой приехал, с холодной душой сижу. Сердце наглухо заперто, ничего не ощущаю. Присматриваюсь с удивлением, изучаю, но равнодушно. Никакого чувства крови.
Как Лушников у нас на работе говорит: «Баба – переходящее знамя. То у одного, то у другого. Со временем истреплется. Её жестоко брать надо». Помнится, я спросил: «А как это брать?»
- Жестоко, вот так! – Лушников перед моим лицом медленно собрал в горсть свой мясистый кулак, ткнул меня в грудь. - Понял? Не разводи антимонию!
И чего-то голос Лушникова вспомнился, смак от слова «антимония». Тот голос и не тот. Кому какое дело до голоса.
Немного смешно, что такое представилось, но никакой вины за собой не чувствовал. Расшевелил себя.
Солнце как бы потускнело в высоком и блеклом небе. Где его лучи не пробивались, между пепельных облаков было пусто и глухо, но если вглядеться, то далеко-далеко искорками звёзды проклёвывались. Днём и звёзды!
Кошусь краем глаза, чтобы лицо видеть. Нет, Вероника не похожа ни на одну из моих прежних пассий. Странным образом перемены в ней произошли: кожа смуглая теперь побелела, веки стали выше, брови приподнялись, на лбу, полчаса назад совершенно гладком, морщины прорезались. И поворот головы стал иным, и обхватывает себя руками она не так, как прежде. И когда замолкает, наступает как бы долгое молчание, в течение которого слышался шорох тех звёзд, которые между пепельных облаков сверху на нас смотрели.
Непонятным образом выгораживалось пространство, давая ощущение тягостной вынужденности. Эта тягостность тащила в разные стороны: хотелось встать и уйти, а ещё больше хотелось дослушать.
Думая обо всём, ни о чём толком не думаешь. Мучительное ощущение проходит быстро, даже слишком быстро – молниеносно. То, что так остро ощущается, оно не может быть приравнено к тому, что на самом деле происходит и поэтому оно не является вполне правдой.
Не то страшно, что как бы вразнос думается, а то, что неотложную причину и единственный выход в этом начинаешь видеть. Когда дурак начинает задумываться – это не страшно, а как умный начинает – тут уж всё, пропало дело, потому что убеждением проникается. Это для умного – кранты!
Разозлиться бы… а вместо этого… Пей – умрёшь, не пей – умрёшь, жить вечно не будешь!
- И в училище я поступила, и два курса отучилась. И почти городской стала. А чего, я ведь сметливая, где надо – уступлю, где можно – приспособлюсь. Старалась идти в ногу со временем. Иногда себе нравилась, иногда от моих жалких потуг плакать хотелось. Ничего, слёзы – вода, жизнь научила терпеть и мечтать о красивых туфлях, о белых джинсах, о сумочке. И всё время завидовала лёгким и жизнерадостным людям. У них делалось всё просто, весело, они быстро сходятся с людьми, всегда в какой-нибудь компании, они не знали печальных минут и душевных затруднений. Одиночество и сомнения для них лишнее.
Мне хотелось жить так же. Но это желание утыкалось в преграду: то мне было стыдно ходить в одном платье, то мучила совесть неизвестно перед кем, и я не могла заставить себя делать то, что делали подруги в своё удовольствие.
А потом в меня влюбился парень. Писал стихи, дарил цветы, ходил за мной. Ребята с девчонками нас окружали – гитара, танцы. Замечательно всё было. Мне нравилось, когда ухаживают, но вела себя так, что невидимая грань, отделяющая дозволенное от слишком большой фамильярности, не переступалась. И так вышло, что я привязалась к нему, не любила, просто эта дружба делала меня защищённой от насмешек. А теперь мне кажется, что связываться с замужеством мне нельзя. Две причины. Одна вытекает из другой. У меня не будет детей.
Это плохо, но не смертельно. На худой конец можно взять из детдома. Да сейчас сплошь и рядом «для себя» живут. По театрам ходят, ездят на курорты, в походы можно ходить. Ни в чём себе не отказывать. Предохраняться не надо. Живи – радуйся.
Лечиться пробовала, чтобы были дети. Каких только лекарств нет, каких только способов не предлагают. На курорты ездила, на грязи. К знахарке ходила. А моему благоверному втемяшилось в голову, что я весело время провожу на курортах. Он стал мне не доверять. Он ревновал потихоньку. Окольно выспрашивал. Это страшно, когда не доверяют. Я вон жила, когда лишней тряпки не было, куски сахара считала. И ничего. Можно жить при нехватке всего, но нельзя жить в обстановке недоверия. И тот, кто рядом, опротивеет, и сама с ума сходить начинаешь.
А мой зудел потихоньку: «Не верю, ты красивая, за тобой должны волочиться мужики».
Какие на грязях мужики – инвалиды! Толку, если два инвалида сойдутся. Мне бы сознаться в том, чего и не было, пожалуй, он бы простил. Раз «было», то и цена мне соответствующая.
А вторая причина наплевать на замужество, - не могу я относиться к себе только как к женщине. Женского у меня наполовину. Люблю нравиться, но не люблю, когда меня только красивой бабой считают. Не перевариваю ревность. Для мужика ревность – проявление большой любви. Собственники. Я абсолютно против недоверия. Захотела – сошлась, разонравился – разбежались.
Вот ещё что хочется сказать, парни довольно часто ошибочно полагают, что они могут добиться женщины. Привлечь внимание. И лезут из кожи вон. Но они заблуждаются. За женщиной всегда остаётся право выбора. Так уж вы устроены, Серёжа, что-что, а отказаться в большинстве случаев, не можете. И выбирает женщина сильных, красивых, уверенных. И про запас у неё кто-то есть, на всякий случай. И она решает, продолжить отношения или «отшить». «Отшитый» в недоумении, впадает в отчаяние: всё было и вдруг облом.
Бывает, по прихоти уступаешь под настроение. Как бы ослабнешь. Не убудет. Для расслабухи. Физически уступишь, не морально. В этом измены себе нет. Обязанности не останавливают. Да и какие обязательства у девчонки? Не то чтобы рискуешь, а так, не пойми что. Уступишь. Чтобы не обидеть. Кто-то и расплачивается за это нежелательной беременностью, страхами. Это вы, парни, приучаете думать, лавировать, приспосабливаться, принимать определённые меры, чтобы завлечь вас, непостоянных, держать на поводке. И скрывать свою страсть. Самцы вы в первую очередь. Замуж не каждый предлагает. Чем симпатичней девушка, тем, считается, труднее к ней подойти. А у девушки и чувства, и самолюбие есть. И понимает она, что крутиться возле одного, неуверенного и неопределившегося, ничего пока не представляющего из себя, нельзя. Инстинкт природы в этом.
От этого безапелляционного заявления я и правда почувствовал себя одноразовым производителем.
- Ну, уложил в постель, сделал своё дело, так что, героем тебя считать за это? А если она в процессе выбора, если не знает, на ком остановиться? Если в одном нравится одно, в другом – другое. С одним в достатке будешь жить, с другим – в любви. Любовь не масло, ею хлеб не намажешь. А дети пойдут? Собрать бы из двух всё в одном, да где там. Стена разделяет. Прозрачная какая-то стена, разная температура на обеих поверхностях, всё прекрасно видится через неё, совершенно свободно звук проникает, а вот заступить, с одной стороны на другую, чтобы чего-то не лишиться, не возможно.
Занудливый я тип. Не могу напрячься и представить, что мимо проплывает. На всё нужно смотреть из вне, а не так, словно находишься внутри. Нечто хочу увидеть, что поразит. Так и то, что вижу, что исчезло из поля зрения, что смешалось в моей голове, отлежалось, устоялось, всё это я снова перемешиваю. Сам не зная, для чего.
Дворец для себя хотел построить. Построил, заглянул в внутрь и… ужаснулся. Вряд ли какие надежды могут сбыться. Все мы, я в том числе, немножко подонки. Во всём виноваты: и в том, что хорошо, и в том, что всё плохо.
Что-то раньше не замечал, что во мне живёт страх. Вроде, уличных драк не боялся, а сейчас живот прилип. Одним умом страх не взять. Научиться бы: раз сжал кулак, бить им надо. Вот состояние, с охотой кому-нибудь бы исповедовался. В одиночку непосильно тащить накопившееся. Но ведь за душой у меня против кого-то ничего нет. Но вот ищу какую-то причину.
Женщина устанавливает порядок. Ей нужно время, чтобы ощутить себя нужной, чтобы снова и снова не утратить остроту и заманчивость, вечной себя почувствовать. Почувствовать отрезанность от былых привязанностей. Перестать чувствовать себя пришибленной и потерявшейся. Мало времени женщине для этого отмерено. Быстро перетекает женское время. А жить вне времени, жить, не чувствуя его, на это единицы способны.


                29

Удивительно, как разнятся утренние и дневные мысли. Утром видится то, чего и нет, но может быть, потому что с надеждой встаёшь. А днём – всё трезво, всё кажется несправедливым, скучным. Да ещё и моду окружающие взяли поучать, выговор делать, прикрикнуть по какому-нибудь пустяку, будто ты не оправдал их надежд. Не своих, а их. Всем ласку подавай, «теми» словами пользуйся. А если мне хочется своими словами всё объяснять, что было и есть, что будет? Мне плевать, что совершается за пределами моего мирка.
Вон сколько наговорила Вероника, вон сколько нового узнал про отношения. Глупость мужика, оказывается, «выгонять» надо, была бы такая возможность, каждый второй-третий мужик вывернутым ходил, выскобленным, если б руки женские до нутра дотягивались, так что, как из тебя дурь выгонять – способ к каждой свой: с тобой недотрога, шутить будет с другими мужиками, находиться в центре внимания, провоцировать, а то, как собачка на привязи, держаться возле будет. И пойми, где она обманывает, назло делает, а где играется.
Мелкая, никому не нужная хитрость сидит во мне: когда спрашивают, начинаю мяться, никогда не скажу прямо, не потому что не хочу, а такая привычка.
Не думать не получается, потому что время идёт. Моя праздность обманчивая. Я, вытянув шею, гляжу только вперёд, в то время как мимо проплывают события.
Я, сидеть и слушать, сказать по правде, могу не всякого рода увечных и калек, не душевно больных, не обиженных, тех с ходу не поймёшь, это всё живёт во мне помимо сознания. Возникает что-то жалостное и одновременно какое-то брезгливое чувство. Это нехорошо, но ничего поделать с собой не могу. Чего ещё никак не могу понять, так это лукавства перед самим собой. Прекрасно знаю, что не любование статуей пионера удерживало меня в сквере. Оттягивал минуту возвращения домой.
Скорее всего, Вероника соврала про день рождения. Соврала, не моргнув глазом. Пожалуй, я смешно выглядел, когда она подошла. Мыслитель недоделанный!
Ничего не хочу слышать. Тень, которая маячит между людьми, сходу не растает. Я ни за и ни против, и вроде как одновременно и за и против. И не получается жить без заботы о ком-то, от возникшей привязанности. Хоть сломай голову, понимания не добавится.
Думаю, и тягостно становится. Не имею представления, где мне было бы лучше. Как бы распят на карте страны. Если б меня распяли в масштабе, меня, наверное, и в микроскоп разглядеть невозможно было бы. Маетно из-за этого. Мои доморощенные рассуждения можно выслушивать лишь с иронической улыбкой.
Однако иронической улыбки не было. Была минутная тягостность.
Тягостность делится на два потока, которые растаскивают в разные стороны. То, что здесь происходит, меня не касается, я живу далеко. Хочу расслабиться.
За грустные воспоминания запинаюсь на каждом шагу, как о призрак былого. Ерунда какая-то. А слух напряжён, мало-помалу обступают какие-то шорохи, чья-то возня: не ветер листьями шуршит, а будто мыши бегают. Тараканы в голове.
И чего только не придёт в голову, каких отчаянно-прекрасных мыслей разум в слова и строчки не облечёт. И непонятно: были ли все придумки со мной в далёком детстве, было ли вчера, или могут быть завтра?
Никаких старых друзей. Никаких людей не хочу видеть, мне это не нужно. Бывает же, встретились и как бы всего дождался. Всего минута понадобилась. Всё получил. Увидел то, зачем приехал сюда. Кажется, успел вовремя. А сейчас… Сижу, слушаю про чужую жизнь. Хочется прибавить что-то от себя, оставить за собой окончательное слово, чтобы она завтра пожалела.
Завтра! Через час не знаю, что произойдёт.
Эх, сейчас бы отставить ногу, поставить её на пяточку, крутнуть носком, как Витёк Зямин в подпитии делает, притопнуть… Да вприсядку, вприсядку. Показать, какой я ловкий… Посмотрел бы, как она глаза вытаращила бы.
Нет, но что-то заставляет сидеть и слушать. Голос завораживает. От её голоса, никогда такого не слышанного мною, что-то поворотилось в груди, сжало и отпустило, поднялось и ухнуло вниз, заложило уши и тут же наполнило звоном. Мне показалось, будто что-то пробивается сквозь напластование минут.
Голос. Я где-то такой слышал раньше, много раньше. У всего живого и неживого есть голоса, у счастья и горя тоже есть голоса. Сижу и никак не могу её голос к чему-то примерить. К чему-то утраченному в незапамятные времена, не мной, а родителями родителей. А ко мне он вернулся.
Я что-то хочу найти. На самом деле имею в виду не то, как выставлял ногу Витёк Зямин или, что там бегает в голове, мне хочется побыть одному… побродить, сделать пару кругов по этой аллее, выпить, опять посидеть на скамейке... и чтобы она снова подсела ко мне. У меня есть опыт, не упущу из виду тот миг, когда она подсядет.
Странно и то, я не испытывал физического влечения – я созрел лишь для обожания, которое не бросалось в глаза. Мне не хотелось, чтобы она его заметила, в том смысле, что… Нет никакого смысла. Я рядом – всё теряет какое-либо значение. Да и она не позволит мне… произнесённое «мне» мною резануло по живому – хоть бы цветик подарить! Протянутый цветок будет обманом.
Что-то участие не заметил. Вероника улыбалась накрашенными губами и смотрела. Смотрела, как я терзаюсь своей обделённостью.
Всё вижу, всё замечаю. А улыбка её на мгновение ушла вглубь. Вероника машинально взяла меня за руку. Искра пробежала, время замерло. Часы отмотали несколько минут назад.
Всё перепуталось. Это и давало возможность просто сидеть. Я – ненадёжное звено.
Со стороны, наверное, мы чудно смотрелись – сидим на расстоянии, как обидевшиеся. На друг друга не смотрим. А у меня она сливается с каким-то образом, иногда раздваивалась, и получалось, что мне хочется дотронуться и до этой Вероники, и до другой прозрачной и бесплотной Вероники, принявшей облик этой с чудесно просветлённым лицом.
Хорошо, что сегодня не пятница и не тринадцатое число. Я не шибко верю в магические силы и приметы, но не хочу, чтобы этот день принёс массу неприятностей, которые я не смогу оценить. Пусть всё будет так, как будет, одно следует за другим. Слишком хорошо тоже нехорошо.
Соврать бы… Но соврать так, чтобы вышло правдоподобно. Сказать, что я живу в виртуальном мире, - об этом лучше не заикаться.
Хорошо, что своё сакраментальное изречение, что женщина первоначально была создана для помощи мужчине, не сморозил. Она на дыбы бы взвилась…
Мне всё же повезло. Будет о чём вспомнить. Стараюсь быть спокойным и не вдаваться в причины, по которым что-то во мне сломалось. Никакого ожесточения. Так и она скорбных теней у губ не развеяла.
Она не льнёт ко мне, я не улетаю на вершины, недоступные простым смертным. Как говорится, и без неё плохо, и с ней дурацкое напряжение. Меня на откровенность ничто не сподвигнет. Сжал кулак так, что косточки буквально захрустели. Полнюсь неприязнью и мотивированным неприятием к её воздыхателю. Нечто сомнамбулическое появилось в моём облике. Забастовал ум.
Рассуждаю так, будто понял, что причинил ей зло и стараюсь найти себе оправдание. Стараюсь обособиться. Нет отклика на её боль. Придавленная, загнанная, потерявшаяся… она не со мной говорит. Такую я не раскушу. Я её недостаточно знаю.
Хороший у пионеров был девиз: «Будь готов!» Если что, так пусть лучше сразу. Я, в принципе, ко всему готов. Пытаюсь разобраться в себе, хочу ли продолжить общение, видеть, слышать голос, ждать и мучиться, представлять, как она ходит, как она с другими.
Её рот кривится в лёгкой усмешке. Наверняка она читает мои мысли. В её манере есть что-то привлекательное, но вообще она не мой тип – предпочитаю не рыжих. Рыжих не по внешнему облику, а по внутреннему ощущению – не таких! Я же не видел её за каждым деревом!
Вроде как уговариваю себя: ничего страшного, это хорошо, что мой пульс не учащается, и, скорее всего, меня не будут преследовать мысли о ней. Но, честно сказать, о таком партнёре, как я, любая женщина может только мечтать; не модель из каталога мужской одежды, но на кое-что в соответствующей обстановке способен. А ощущение счастья, оно иногда возникает в самый неожиданный момент. Возникло – пропало! От чего-то конкретного оно не зависит. И двумя словами его не описать. Пристанут, так можно, правда, спрятать голову в песок, но жизнь такова, что она всегда не то, чтобы отомстит, но подловит, причём в тот момент, когда ты меньше всего готов к этому. В известном случае.
Любят люди покопаться в чужой душе, надеясь, что из глубин психики всплывёт что-нибудь интересненькое.
Она, кажется, уловила, что слушаю и не слышу. Мгновение смотрела на меня с улыбкой, потом улыбка как-то враз, единым неуловимым движением ушла с её лица, и оно сделалось бесчувственно-холодным. И голос зазвучал торопливо и чуть надсадно.
- Дуры мы, женщины! Раскрываем себя, а потом расплачиваемся. Я как бы плачусь, но это не так. Я подлая. Я кого угодно могу иссушить, все соки выпить. Мне всё мало, мне ещё и ещё нужно. Мне постоянно от жизни подарки нужны, а иначе становится скучно, неинтересно. Томиться, понимаешь, начинаю. Где вам, мужикам, понять это. Вы ж - чурбаны. Со мной покоя никому не будет. Я тщеславная. Я не знаю, сколько мне надо.
На третьем курсе перестала чувствовать себя посторонней, загиб в голове произошёл. Не могу объяснить это состояние. Я никому не принадлежала. Казалось, все меня ненавидели. Закрывала глаза, пыталась стереть из памяти причудившееся – не получалось. Тогда и попробовала вино первый раз. Сама купила. Забыла сказать, что комнату снимала. Бабулька одна пустила с условием, что помогать ей буду – убраться, из магазина чего надо принести, но не водить ухажёров. И не курить. Бабулька страсть курящих женщин не любила. «Самоварами» звала. «Дымит, как самовар».
Так вот, купила бутылку, поставила на стол её и стакан. На кухне в столе старый штопор нашла. Дедок бабкин, наверное, им пользовался. Помню, штопор ввинчивала в пробку, а он не лезет, куда-то вбок норовит. Но сказалось во мне отцовское упрямство, хоть пробку не сразу и вытащила.
Вероника говорила спокойно и даже с улыбкой, с той чужой улыбкой, с какой о давно отболевшем рассказывают. С какой-то весёлой лёгкостью, даже по театральному подвигала руками, показывая, как вкручивала штопор. Мне доставляло удовольствие наблюдать и слушать. Давно она перешагнула всё, давно подвела черту, перепробовала многое. Давно отлепилась от разудалого: будь что будет, а назад не поверну!
- Налила золотистую жидкость в стакан. Сделала пару глотков. Вино легко втекало в меня – никакой горечи, сразу тепло пошло, хорошо сделалось. С каждым глотком всё лучше.
Помнится, допила стакан и никаких страданий. Одно хорошо, не пристрастилась к вину. Ну а потом в меня влюбился мой будущий, так называемый, воздыхатель. Уж лучше такой, чем кто-то.
Я сделал попытку придвинуться к Веронике, но она взглядом посадила на место, как умеют женщины взглядом осаживать, одним движением глаз.
- Ты считаешь меня нехорошей, с низкой ответственностью. «Пьянь разоткровенничалась», - сказала Вероника. – Ладно, не отрицай. Вы рассматриваете женщин как такое существо, которое, коли согрешит, так старается спрятать концы в воду. Подлей женщины нет. Баба способна на всё. Я сама подсела. А на меня нашло… Мужчина с яблоком… Я – какая-нибудь такая… Да, я такая… Я – разная. Да, я считала копейки, спокойно могла пройти мимо бутика с модной одеждой, возле кафе с запахами печёного шаг не задерживала. Просто отворачивалась. А потом подработку нашла, в кафе устроилась. Три вечера в неделю. Уставала, конечно, но что та усталость, если деньги появились. В кафе и ухажёр определился, на все мои дежурства приходил. С цветами. Пошляк, обыкновенный пошляк. Для него измена вовсе не измена.
В голосе Вероники прорвалось отчаяние.
- Пьёшь не потому, что пить хочется, а из интереса… хочется знать. И изменяешь… Мне было обидно, почему у меня не так, как у других.
- А что у тебя не так?
- Ничего.
- Ничего так ничего. Просто ты не в состоянии взвалить на себя следование правилам играть в любовь.
Вероника покосилась.
- Молчи, умник. Не в состоянии… Одно дело думать, а другое – говорить. Честно-благородной… ну не все такие. Ты думаешь, что я особенная, что, если порежусь, кровь не пойдёт?
- Все считают себя особенными. Вдруг никто не переменится. За всё приходится расплачиваться.
Я злорадствовал. Не мне одному плохо. Мне доставляло удовольствие видеть неуверенную в себе Веронику.
- Какие все умные. За что расплачиваться? За любовь? А если это товар с гнильцой? Подсунули такой. Если любовь – сделка?
- Любят не за что-то, а просто. Влюбиться можно за квартиру, в смазливую физиономию… А если хочется уюта…
- Ну и хоти.
- Ну и хочу.
Вероника порывисто придвинулась ко мне. не касаясь. Но так близко, что я ощутил запах волос и не перебиваемый духами запах её кожи. Взглянула в глаза. Очень знакомыми показались они, но какими-то отдалёнными.
Никого нельзя понять до конца. Все пытаются удержать друг друга на расстоянии. Все норовят действовать через посредника, а посредник - самое ненадёжное звено. Встал он промеж и бойся, - добрый залог он для дружбы или подвох от него можно ждать.
Всё перепуталось. Забавно было вмешиваться, наблюдать, подталкивать в нужную сторону и… ничего не делать.
А как же тогда быть с памятью, память о чем-то настоящем не даёт покоя. Память о несбывшемся.
Потянуло поднять голову вверх и завыть, глядя в высокое небо. Завыть по волчьи. Плакать причины вроде не было, а завыть – самое то. Иззяб от чужой исповеди. И правда, и обида, и справедливость, хоть и горько на душе, а всё как бы встало на свои места. По-особому увидел и почувствовал.
А что новое услышал, - да ничего. Всё вокруг достатка крутится. На любовь, как на стержень, как в детской пирамидке, поназдёвано бог знает что. И не по порядку, не по значимости, а… вразнобой.
С запозданием, слишком явным, чтобы расценивать молчание как раздумья перед ответом, приходят слова. Холоден тон. И беспокойство какое-то. Не боюсь, просто раздражает всё. И это, невесть с чего, неестественное оживление.
Бывают такие моменты, когда не пойми что, апатия не апатия, а что-то охватывает, отключаешься от всего окружающего и совсем не думаешь о положении, в которое попал. Смотришь и ничего не видишь. Как бы остыл, и в процессе не думал ровным счётом ни о чём. Забыл, где, с кем, зачем я здесь, лишь рассеянно следил, как трепещется на ветерке паутина, прицепившаяся к кусту сирени.
А Вероника говорила, говорила.
- Изменяешь, когда становится невыносимо, когда в другом человеке находишь отдушину. Когда начинаешь постоянно сравнивать: он – весёлый, а мой как бука, двух слов не скажет. Он не по-мещански щедр, оценивает истинное положение вещей, а мой, забыла, когда подарки дарил. Он анекдоты травит, иронизирует, а мой… Любви не стало, одно желание прислониться к понимающему человеку.
Себя винила, за собой следить начала, ну, как где-то не то делаю. Чуть ли не мания преследования возникла. И это желание уехать. Всё равно куда. Не нажила тогда ещё много добра. Главное, дети не связывали. А работа, любовь – всего этого полно.
А впрочем, нет ничего легче, чем плакаться и ждать, чтобы кто-то дал совет, как жить и что необходимо. Совет ничего не стоит, а вот собственной жизнью распорядиться, куда как трудно.
Знаешь, мне без разницы, ехать к кому-то или убегать от кого-то, всякое перепробовала. Если тебе не верят, считают, что ты налево и направо изменяешь и это нормальное, естественное явление, и переубедить невозможно, и это считается хорошим тоном, и хоть кол на голове мужика теши, если он раз за разом выдаёт, что бездетность – это из-за перебора близости с разными мужиками, то как я должна себя вести? Легко говорить, но в сто раз это больней перечувствовать, пережить…
Меня ведь не на помойках подбирают… И вот очередной заявил, что осчастливил. В шампанском искупал. А потом чуть ли не списком выдал, что его не устраивает. Я виновата, что он такой…
И тут я, отчего-то, совсем неуместным находиться в этом сквере, рядом с этой женщиной себя почувствовал.
Словами не передать, сто вопросов задай – ответа не будет. Пожалеть, - так что услышал, это не вся правда. Я не выказываю любопытство, я впитываю услышанное. Я бы никогда так не откровенничал. Я бы не подражал, я не способен сделать то, что делают другие.


                30

Не могу уловить витавшего в воздухе настроения. Атмосфера какая-то странная. Натянутость, напряженность, настороженность.  Чего хочу – не знаю. Не могу взять в толк, что на самом деле происходит. Всё привычно, но всё не так.
Оказывается, я не из догадливых. Женщина – штука тонкая. Нет такого мужика, чтоб его баба не объехала. Одинаковые они и в то же время разные. А у этой благородство так и светится. Больше всего благородство уважаю. А что оно такое? В каждой недостаёт либо одного, либо другого, либо того и другого вместе. Да произнеси это слово «благородство» вслух – засмеёт.
В одно время почувствовал себя и мерзавцем, горожу бог знает что, и глубоко несчастным человеком. Излучаю неловкое и неумелое довольство жизнью, а кому это понравится? Вот было бы лицо перекошенным радостной улыбкой, исходило от меня что-то необычное, тогда зародилось бы чувство.
Кто она такая? Как бы взыграло любопытство, оно воздушным пузырьком поднялось на поверхность из глубин нутра и мгновенно лопнуло. Украдкой покосился на Веронику, боясь встретиться глазами, тут же придал своему взгляду отсутствующее выражение. Я не слежу, мой взгляд совершенно случайно скользнул по ней.
Чувствую озлобленность против себя самого. Если женщина начинает откровенничать перед мужиком – кранты, ни в какие ворота. Плевать на волю тела, невозможно противостоять ей, плевать на греховность и низость того, что совершается двумя, с этим ничего поделать нельзя. Корыстные мотивы – движитель добрых и недобрых дел. Дошёл до ручки. Когда вот-вот что-то откроется, подробности несущественны. Зачем придираться? Глупо считать, что в состоянии вертеть миром, что всё в твоих руках?
Что меня мучает? Мозоли, - так ноги не натёр. Желудок в норме. Зубы? Дырок в зубах нет. Расслабиться нужно. Это ничего, что, вроде как, не присутствую здесь.
Мне бы нащупать верный тон, говорить негромко, по-деловому. А ей, раз она выговаривается, поубавить бы напора, просительнее говорить. Плач был бы уместен. Он принёс бы облегчение.
Всё глупо. Ни во что меня баба не ставит. Забавляется. Пень с дыркой я от выпавшего сучка. Дупло, куда крикнуть и плюнуть тянет. Запасной вариант. За что именно озлобленность возникла, - за всё сразу. За то, что она жалилась, за то, что я выслушал. За то, что нас обоих предали. Возможно, это и к лучшему
Есть такие, кто сразу мнение высказывает. Любит кто или не любит. Будут жить или разбегутся. И куда кого бросает, они знают. И кто усидчивый… и под одобрительный хохоток поведают совсем уж что-то неожиданное.
Дослушаешь иного такого и кавардак в голове. Начитавшись романов, помнится, в классе восьмом, задумался над тем, почему от нескольких слов, даже от взгляда какой-то девчонки, не какой-то, а почему-то ставшей особенной, вдруг высшая степень отчаяния посетит? Жить не хочется. Ведь несколько сказанных слов – пустяк, а от них плакать хочется, люди стреляются. От них в голову учёба не лезет. Никак не мог постичь эту сторону человеческих мук и страданий. Любовь! А что это такое? Не мешок она с подарками. Её заслужить нужно, её добиваются. А на кой она такая, если потом и ругань, и драки, и развод? Ровным счётом ничего особенного иная девчонка, которая переворот сделала, и не представляет, не артистка – так, платьишко, носик, два бугорка на груди, а… То-то, что «а», - расшифровать и добавить слов не находилось. Я ведь в какой-то мере был знаком с силой человеческого отчаяния, видел людей в горе, видел, как плачут, а осознать не мог, я страшно далёк был от понимания сущности таких переживаний.
Мне показалось, в те несколько минут, когда не то задремал, не то увяз в прострации, чуть приоткрыл глаза, а Вероника подобрала ноги ближе к себе, подбородок уперла в ладони и… плакала. Она плакала, но беззвучно. Слёзы катились из её широко открытых глаз, и она их не вытирала. Она не всхлипывала. Именно это на ненастоящность происходящего указывало. Как подсела – не заметил, как заплакала… А я где был в это время?
Плачет, думает о чём-то, а слёзы не настоящие. Не мне она сказать что-то хочет.
Ничего необычного в моих рассуждениях нет. Многие, наверное, склонны мыслить таким образом.
Пускай, я – циник. Пускай, она за отдушину меня воспринимала – в шутку, всерьёз – мне всё равно. Она, как созревший плод, привыкла падать, отделяться от ветки, только коснись её. А я руки не подставил. И ещё чем-то недоволен. И кто-то сильно обидел её. Вот из-за чего она упорно отводила взгляд. Но ведь святой не прикидывалась. Святая первому встречному не будет выкладывать, что на душе. Мало ли что у кого было.
Отдельные фразы запомнились, они схлёстывались с моими суждениями…
«Он мог бы попробовать высказать, что у него за душой, и прислушаться к моим словам».
«Как бы не так. Покажи мужик, что он стоит, что он есть, как пить дать, ни во что вы его, бабы, низведёте. Потом от вас не отделаться».
«Все вы хороши, по крайней мере бываете, пока никто не перечит. Тогда и цена не имеет значения. Впрочем, у каждой найдётся одно невинное желание, только оно далеко спрятано, как в сказке, - в утке, в яйце, на кончике иглы. Без ворожбы не заполучить. Только ворожить в злобе нельзя».
Сижу и размышляю: кто от кого больше устаёт? Тот, кто говорит, или тот, кто слушает?
А потом Вероника переменила положение. И странно, мне показалось – она улыбалась. Ноздри раздула. Улыбка была натуральной, но казалась странной после недавних слёз. Может, слёз и не было?
Из моего опыта, предпринимаемые женщиной действия: сцены, слёзы, объяснения – не принесут желаемого результата, маятник страстей только сильнее будет раскачиваться от ненависти к любви и обратно. В таком состоянии любовь признаёт лишь свою ровню и сражается на своём поле, всё остальное для неё неубедительно.
Вероника будто проверяла на человечность. Себя, меня, кого-то ещё. Всё происходящее не случайно с человеком. И ссоры, и примирения. И поклёпы с наговорами, и то, о чём мечтаешь, а оно не сбывается, - всё – клятвы в верности - всё ради хитрости. Когда что-то выгодным покажется, обмануть незазорно. Всё это, когда человек только себя любит. Вот она и смакует своё превосходство. Спину выпрямила, тон разговора холодноватым стал. Как же, она ничего ни у кого не просит. А я для неё пустое место. Отдушина.
Время ли, жизнь, но человека на своё место что-то ставит, показывает, каково жить, когда обманывают.
- Веришь – нет, я ждала такого, чтобы всё одинаковое у нас было, сколь я бы любила, столь и он меня бы любил. Тогда в тыщу раз любить сильнее можно было б. Любить, а не так как-нибудь. Чтобы я всей душой, и чтобы он меня. Мне жалости не нужно. А вышло, за кем я на край света была готова пойти, за мной он не пошёл бы. Дура!
Вероника, Вероника, в новом ракурсе я её увидел. Вроде, и не доискивается причин, признаёт, что ничего не получилось. Каждый вправе сам решать, как ему жить. Но с чего она решила, что их отношения поверхностные, зачем мне знать об этом? В чём она обманулась? Что напридумывала такого особого?
Полное безразличие, казалось, обострило тягу к справедливости. Прежде была странная жизнь как бы не на свету, под водой. Десятки раз выслушивал исповеди, но никогда прежде не охватывало чувство тоски и безысходности. Всё кажется безнадёжным. От себя не уйти, к чужому не прибиться.
Своим разговором она не согрела мою душу, но какая-то упорядочность наступила. Вывалила на меня обиду за всех своих ухажёров. Отомстить всем через меня – это прочувствовать было для меня последнее в жизни. Неуязвимость она пошатнула, моя неуязвимость на моей правильности пофигизма держится. Мстить можно за то, что правильность не заметили, а это требует двойной кары.
Я помню, был ещё мальцом, подсмотрел-подслушал как Анюта, из углового дома нашей улицы, мне она тогда взрослой казалась, ворожила на берегу реки. И голос у неё был звеняще-напряжённый, от которого жутковато стало. Я рыбу пытался ловить, под обрывом берега в ольховнике сидел. Справа простирался песчаный пляж, охваченный полукругом кустов. За кустами берег травянистыми уступами взбегал вверх. Анюта на берег и вышла.
Анюта обращалась к ветру, мол, он везде бывает, всё знает, ему ничего не стоит слетать к милому и посмотреть, как он себя ведёт, не ухлёстывает ли за кем. А если такое творится, пусть та, которая его приворожила, счастья не получит. Чтобы пустопорожней проходила всю жизнь.
Помнится, в груди начало тесниться что-то такое, чего я не смог бы выразить словами.
И зачем вспоминается давно забытое? Было, ну и стёрлось бы из памяти навсегда. Нет же, зачем-то причудивается прошлое. И женщину с пустыми вёдрами обходишь, и через левое плечо, нет-нет, да и плюнешь. И чёрных кошек особо не приваживаю. Про чертей лучше помолчать.
Тринадцать пород чертей насчитывала бабушка. А у её бабушки, при царизме, их было, наверное, на порядок больше. Все разные, все выполняли свои задачи. Домовые, банники, лешие, кикиморы, овинники – все непохожи друг на друга. И у каждой твари заместитель. И если переезжали, то на лапте домового надо было с собой перевезти.  И умаслить, и не перечить. И пугали ими, чтобы далеко от дома не уходил.
Ясно перед глазами встали родные улицы… как на них играли в «чижика», как по ним гоняли колесо! Вот же, по ним можно снова пройтись, но… они теперь другие. Босиком когда-то по ним бегал.
Тоска зелёная. От этой тоски не освободиться. Всё теперешнее вызывает неприязнь. Я оказывается, приезжал не на «ро-ди-ну», а чтобы вспомнить разное.
В груди сделалось пусто. Тупая боль ударила в голову, в ней разом угас огонь. Чудится, стоит сзади что-то большое и шепчет, но так, что отдаётся по всему телу, в каждой жилке:
«Не оглядывайся… Не оглядывайся».
И рад бы, да что происходит теперь, - оно лишь отголосок того, что было когда-то. Меня не касается, что происходило с Вероникой, честная она или нет, такая же, как все или... «Честная» - это слово не является мерилом женщины. Вслух его лучше не произносить. Почему, откуда и зачем, - лучше не задавать таких вопросов.
Мысли мои пустые и бессодержательные, они успокаивают, а её слова не смыслом своим и даже не звучанием, а фактом их произнесения, извиняли всё.
Небо остывало, синее-синее, оно вот-вот упадёт сумерками. Усталость почувствовал, но усталость была не та, что наливает руки и ноги томящей болью. Моя усталость-непонимание была внутри, горячая она, сжигающая. Она где-то наряду с обидой таилась.
Неотвратимое что-то надвигалось, вот-вот во власти чужой воли окажусь.
И тут снова тенью мелькнула женщина из сна. Никак не отрешиться от наваждения. Приходила она, не приходила, но вдруг она хорошо улыбнулась, как пожалела, сразу почувствовал себя маленьким. Мы глядим друг на друга, может быть, первый раз так близко встретившись глазами и открыв что-то непонятное. А потом оба как бы нахохлились. Почудилось, мелькнул в лице женщины страх и озлобленность
Не каждый такое чувствует, но через человека - два ли, настаёт минута молчания – когда люди привыкают друг к другу без слов. И тошно, и тянуть молчание хочется. А тут ещё ко всему примешалась синь. В затылке покалывало. Беспамятством заболел.

                31
 
Причудилось, что я игрок, проигравшийся в пух и прах. А мог ведь не играть. Не поехал бы в отпуск, мог спокойно пивко в общаге пить, в окошко наблюдать за всем. Об этом словно нашёптывает кто-то не слишком доброжелательный, иронически прищуренный, откупившийся разными воспоминаниями. Кто, я или кто-то полагался на жизнь, а она повернулась и вот-вот уйдёт? Уйдёт, зато лучше станет ладить со всем оставшимся, понимать лучше буду себя.
Сгорбленный, съёжившийся сижу в оцепенении, ни к чему не прислушиваюсь. Большой кусок жизни прожит, такой же предстоит прожить.
В думах есть особая радость, даже если они рождаются без всякой причины, сами по себе. Подует чем-то немыслимым, скуёт ноги и руки… Голова онемеет и только потом начинает соображать, начнут лезть нелепицы. И о том, что это были нелепицы, поймёшь позже.
Я не хочу ни о чём знать больше, чем случайно узнал. Зачем мне подробности, которые начинают затрагивать, в них появляется что-то опасное. Лучше повспоминать о женщине из сна. А слушать Веронику – это означает искать выход, который не знаю. Я не знаю, нуждаюсь ли в самом деле в поисках выхода. Я чувствовал себя не на своём месте. Вероника на своём, она всюду, как мне кажется, на своём месте, а я сомневаюсь. Нет подтверждения, что поступаю правильно. Впервые такое.
Растерянность не растерянность, изумление от мыслей, - заполонило что-то усталое – люди далеки друг от друга, и в то же время пути их пересекаются, чтобы потом разойтись. Всегда что-то настигает, и всегда что-то важное ускользает в нужный момент.
Хорошо бы заснуть и проспать… лет сто. Ещё лучше встать и без объяснения уйти.
Никак не отвязаться от женщины из сна. Чуть ли не мурашки по телу бегут. Вот-вот замру от восторженного благоговения, которое жаждет душа, уставшая в отпускных скитаниях. А слова Вероники внушают что-то вроде детского страха – тянет закрыть глаза и в той темноте получить отраду. Отрада… когда женщина под боком.
Чтобы раскусить женщину-загадку, надо знать заранее способ решения, хотя бы догадываться.
Заклинания перестали тешить. Толку-то, что нравится мне женщина из сна. Нравится – не то слово, чтобы им можно выразить внезапное чувство. Хором нравиться нельзя, хором и молчать невмоготу. Глубоко и прочно залегла во мне нерадость, ничем её не выковырнуть. Непонятное сковывает.
Между людьми проходит какой-то таинственный ток. Рядом двое или их расстояния отделяют, даже если одного из них нет в живых, связь чувствуется.
Запоздалым сознанием отметил, что мыслей об опасности нет, если какие непонятные втихомолку и держались в голове, чтобы возникнуть и разом ошарашить, то они не вязали руки, не было в них острого и бьющего. Мысли витиевато вплетались, приобретая реальный смысл.
Что в жизни, что во сне виноватых нет, только пострадавшие. Пока раскрываешь глаза, пытаясь понять, где, зачем, пока начнёшь уразумевать себя живым, - до этого проходит много времени. Первое, что приходит в голову, так найти бы того, на кого всё свалить можно, кто во всём виноват. Свои беды на кого-нибудь свалить надо. Ставшими общими, беды легче переносятся.
Почувствовал нечто вроде зависти к тем людям, которые невозмутимо следуют запутанными путями судьбы, которые не пытаются переоценить ценности, не делают выводы и согласны с любым выбором. Нужно, как говорится, с общественной жизнью считаться. Какой бы плохой или двуличной она не была. Иначе, будь хоть семи пядей во лбу, никто всерьёз тебя принимать не станет. Изволь подчиняться правилам.
Будто болезнь перенёс. И не один день она длилась. Ослабел, силы кончились. А что, чужая любовь именно так и действует. Посмотрел на руки – они не дрожали. И пульс не участился. А откуда тогда тягостное чувство, что взвалил на себя некое обязательство? И страх, видимо, закрался из-за этого.
Человек ведь осознаёт своё пребывание на этом свете, смысл пребывания. Видит начало и конец. И грустно из-за этого. Но если сосредоточиться только на грусти, то и не стоит страдать, испытывать боль оттого, что всё проходит. Ценить надо мгновения. Радоваться.
Бред двух наркоманов. Она вслух свои бредни выкладывает, я про себя их перебираю. Терпеливо, снисходительно. Хладнокровно, испытующе. Не считаю нужным обсуждать это ни с кем. И тон невозмутимый, окрашенный иронией. Ни к чему хорошему это не приведёт. Я не верю ни одному её слову, она – тоже… меня презирает. Всё – верх абсурда.
«Уводить» я её ни от кого не собираюсь, так, получится, почему бы не попользоваться. Вообще не понимаю, как это можно «уводить»? Взрослый человек не телёнок, который за ломтём хлеба за кем угодно пойдёт. А эта… наверняка… кусается.
Не смотрю, но так выходит, что как бы слежу, чуть поднял взгляд – натыкаюсь на её лицо. Немыслимо определить границы дозволенного.
- Коротко всё, - внезапно сказала Вероника. – Случайно всё, неопределённо. Сходятся люди, расходятся… жалеют о чём-то. Почему так? На роду написано? Кто написал? Оглянуться не успеешь, как… «Ты смерти не боишься?», – спросила она. – Каждый боится. Мне подруга посоветовала сходить к психиатру. Я вот сижу с тобой и ни капли не стыдно, что мужику выкладываю бабское, и мне плевать, что он обо мне скажет и подумает. Не думаю об этом. Ничего уже ко мне не пристанет. Ни сегодня, ни завтра.
Ни вчера, ни сегодня, ни завтра… и так каждый день. С чего-то неудержимо стало клонить в сон. Не к чему привязать свои грезы. Не могу же я постоянно минута за минутой, час за часом мечтать о непонятно чем. И не сплю, и не бодрствую. Сон хоть приносит какое-то наслаждение. Сон не может причинить вред. Во сне сам с собой ведёшь непрерывные беседы.
Жизнь приобретает и теряет каждодневно что-то великое. Успех, слава не могут заменить первородство любви, которая утешает, несёт вперёд. Можно в спешке проскочить мимо. Мимо того, что даётся однажды. Нет мерки этому «однажды». Вот и возникает страх перед этим «однажды». Вот и приходится считаться со всем непредвиденным.
Вообще-то, все несчастья с Евы начались. Она первая заключила соглашение с совестью. Определила совесть, как совесть. Это сейчас дошло спустя много веков, что совесть неодинакова: у одного она – родниковая вода, у кого-то – помои помоями. Ева (первой быть всегда трудно) ничего не требовала, ничем не корила, не травила себя тяжкими думами. Она, наверное, и не думала. Она не искала оправданий, она не знала ничего про границы дозволенного, ей было всё равно: какая разница, ласкает ли её Адам руками или они телами соприкасаются?
Еву не одолевала жажда любви: подумаешь, «жажда любви». К жажде любви голова примешана. Ей страх искушения был неведом. Фантазия Евы создала привлекательный образ не во сне, а в реальности – сильный, молчаливый, страстный. Мамонтятину в пещеру может принести. Огонь разведёт. Согреет. Шкуру льва на плечи накинет. В это трудно поверить, но было так. А я, смотрю на женщину, и жажда познания неизведанного меня одолевает. И плевать, что остальные живут, как им живётся, не очень доискиваясь до сути.
У меня всего припасено только на одного – на себя. Как это ни кощунственно, но я могу лишь прикоснуться к страданию, не боясь оскорбить. И неловкость не чувствую.
В лице женщины, причёске, одежде не было ничего, что заставляло бы обратить на себя внимание, привлекло бы взгляды кого-то, кроме меня. К таким всегда настороженно относился, кто демонстративно выказывает любовь друг к другу, это напоминает спектакль.  Кто что-то изобразить пытается, тот что-то скрыть хочет. Или свою пустоту, или алчность.
Я уже совсем запутался, про Веронику думаю или женщиной из сна озаботился? Если мне что-то недоступно, если я не в силах прочувствовать чью-то боль, если мне неприятно представлять и слышать, что она говорит, я ведь готов, чтобы уберечь себя от угрызений совести, на многое… Например, подняться и уйти. И гори всё синим огнём. Ничью вину брать на себя не желаю.
Я сижу особняком: не хватаюсь за её руки и колени, если она чувствует излучаемое мною желание и готовность к сближению, это не значит, что она уступит. Мы оба в бога не верим. Я ведь из тех, кому и с людьми невмоготу и без людей тяжко.
 Настоящий облик Вероники не стремился быть увиденным. Она смотрит куда-то вдаль, не на статую пионера, не вдоль аллеи, а скорее, вглубь себя, смотрит взглядом, который не выражает ни удовольствия, ни скуки. Почему-то подумал, что она тоже в растерянности, ищет себя. С десятого класса или раньше? Впрочем, в этом состоянии она располагает к откровенности, с ней можно стать болтливым. А слёзы, какие мельком, как бы разглядел, они вовсе не из-за обиды, может, соринка в глаз попала. Она не плакала.
Что за слезами кроется? Что за грань проходит между людьми?
Во сне ли, наяву я заглядываю в себя, зная наперёд, что там лежит, а вид другой раз делаю, что не знаю. Иногда что-то меняется, добавляется что-то, и, тем не менее, бывает, что всё и убывает. А вот мерка, с какой прикидываю, остаётся одной и той же. Доброе начало, заложенное с детства, манит. Куда манит, - а бог его знает. Если я чего-то не понимаю, значит, мне это действительно недоступно. Это мой недостаток, мой изъян.
Лучше всего избавиться от маеты, удариться во все тяжкие. Потерял чего – ищи. Был такой чудак, Диогеном звали, так тот с фонарём в руках среди белого дня потери искал. На площади, подразумевая пустоту толпой людей, человека искал.
Вместо слов, язык и губы беззвучно что-то выдавили. Голос отказался прозвучать. Онемел. И глаза перестали смотреть. На какое-то мгновение или чуть больше. Мгновение ведь у каждого своё. Оно может длиться год, а может и секунду, но всё равно останется мгновением. В каждом мгновении есть что-то такое, чему не найти объяснение.

                32
   
Есть в человеке нечто такое, что не позволяет признаваться в слабости и на какое-то время помогает перебороть страх. Вот я, начинаю отпихиваться от всего неприятного, а взамен что получаю? Правильно, закуси губу и поморгай.
Воздух есть, руки шевелятся, свободно дышится. Могу говорить. Пахнет землёй. А эмоций никаких. Не то чтобы напал столбняк, а стёрлись вместе с чувствами желания. Но чувствую, где-то что-то сохранилось, голова подсказывала, что прежнее вернётся, постепенно. Спустя какое-то время. А здесь… ну, не моё всё здесь.
Полный вираж сделал. Кругами мыслю. Не понять, где начал и где кончил. Беспечное подтрунивание. Какое-то «Горе от ума».
Без опоры, точно, упал бы. А опоры нет, потому что не вошёл ни в одну душу, нет толку в мире непонятных стремлений, волю и безволие не уравновесил. А вот неопределённость тревожит. Выдумка она, но всё же…
Если двое соприкасаются кожей или как-то по-иному, то кровь из одного должна перетечь в другого и тогда страсть уравновесится. А у меня и страсти нет. Одна хренотень.
Рассудить здраво: как это можно отдать часть жизненной страсти выдумке? Не получится ли так, что посмеётся жизнь, обернётся несвободой? Совершенно безучастной свободой.
Случавшиеся связи с женщинами, - в этом не было ничего особенного: простое освобождение, времяпровождение, физическое удовлетворение, облегчение, доказательство своей смелости. А в чём смелость? Амбразуру грудью закрыл?
Смелость в поступке. А я сижу, чуть ли не раскачиваюсь всем туловищем, взад-вперёд, взад-вперёд, словно мучаюсь зубной болью, которую только однообразным движением и можно унять. Но ведь зуб не болит. И ничего не болит. И ничего со мной не произошло, ничего произойти и не должно. А то, о чём говорит Вероника, меня не касается. Я не вовлечён в её острые взаимоотношения, кровавые или какие там события, до мордобоя дело не дойдёт. Но, подозреваю, опасность где-то рядом. Говорить, а какой прок от разговоров? Что случилось, вроде пока ничего не случилось, со всем этим ничего не поделаю. Не буду же душу вытряхивать, чтобы остаться в покое. Не для чего.
Почти ненавидел свои мысли, ненавидел себя, самоуверенного, непонятно кому и чему преданного. И, тем не менее, трещину дало уверение, что нет такого человека, который выслушает, которому можно рассказать свою жизнь, который поймёт и посочувствует. Утешит душу.
Так тебе и сбегутся утешители! Рубль не покажешь, никто не подойдёт.
В чём мои помыслы, какой смысл должен постичь? Живу, чтобы работать, работаю, чтобы получать деньги, которые позволят жить сытно и зарабатывать ещё больше. Заколдованный круг. Но должно быть ещё что-то, предназначение, зачем всё.
То читал строки жизни вдоль, а не попробовать прочитать то же самое поперёк? Или между строк? Между строк читать не умею.
Правильно, смотря как читать. Утром – буквы все одинаковые, а к вечеру рябить в глазах начнёт.
Ничем я не выдаю своего волнения.
Подпёрло изнутри, так и про душу могу вспомнить.
Плевать, сочувствия ни у кого не найдёшь, исповедоваться ни к чему. Нет одинаковых людей. Кто-то и через могилу переступит, как через морковную грядку.
На скамейке ли сидишь в сквере под деревом, - простор вокруг, на табуретке в комнате возле стола ли время проводишь, всё одно не проходит маета – давит пространство. Убежать хочется.
Вот же состояние: то нахожусь в сквере у статуи пионера, то сразу переношусь в комнату общаги. Глаз подбит, бочина болит, ребро, наверное, сломано. За ночь щетиной оброс. И от удара не сумел уклониться. От двоих не отмахнёшься.
А оно и правильно, нечего переступать разделяющую границу, развесил губу, попользоваться дамочкой захотел. Вот и попользовали тебя. Чудно, ни бешеной злобы, ни источающей ненависти. А Веронике что, ей, думается, никогда много не бывает: ей выбор иметь хочется.
Безнадёжно вздохнул, прикрыл на миг глаза, снова открыл.
Почудился шорох. Тишина шевельнулась, луна где-то за облаками моргнула. Пусто на земле, замер простор за окном. С тоской глядит этот простор в окно, с такой тоской, что хоть поднимайся на ноги и иди, куда глаза глядят, а ведь и там ничего не увидишь нового, непонятное так и будет идти следом.
Четыре стены, дверь, окно… Клетка. Сущность. А если сущность не выдержит, бросит в омут страха? А из клетки на плаху. Каждый когда-никогда побывал в клетке. Сидел и боялся. Боялся ошибиться. Сопоставлял оригинал с эталоном. Прислушивался, не заскребёт ключ в замочной скважине, не послышится ли возглас: «Выходи!».
Чтобы не спятить, выпить надо.
Живёшь вот так сам по себе, не зная ни тягот, ни печали, и не можешь верно оценить ни себя, ни свою жизнь. А потом – бац, подставит жизнь человека, предложит заключить сделку-соглашение… Кто он, для чего? А потом – бац, получаешь в глаз, поставили на место… И никаких желаний…
Отрешённый тон размышлений, быть может, чуточку усталый. Кажусь спокойным. Встряхнул бы кто за плечи, вытряс все затаившиеся эмоции, чтоб начал ругаться, впал в истерику – всё, что угодно, только не это бесстрастное спокойствие. Вот откуда тоска. Раньше бы, раньше бы встретиться! Раньше бы понять, что на чужое острить глаз не надо.
Вздрогнул, прикрыл рукой глаза, будто испугался, что ударят по лицу. Мысли - мысли… Тугое у меня сегодня соображение, не сразу переключаюсь с одного на другое, не сразу собираюсь с мыслями.
Думая, развесил губу, отчего она стала похожей на куриную гузку, демонстрируя полную растерянность. Мысли есть, а несколько слов выжать из себя не получается. Чего мучиться-наджихаться, глубоко уверен, что все слова бесполезны. Да и Вероника слушала-переслушала миллион разных слов. Она, наверное, встречу подстроила. Развлечение такое – лопухов учить: наговорить, а потом ударить.
Они откуда-то сбоку, из кустов сирени вышли. Я их сразу и не заметил, пока не услышал голос. Вероника даже голову не повернула.
- Ни фига себе! Совсем обнаглел, лапать собирается нашу девчонку. Эй ты! – сейчас у нас к тебе разговор будет.
- Вас только за смертью посылать, - отозвалась Вероника.
- Этот фраер не приставал? Чего он молчит, язык отсох? – нахальным мальчишеским голоском спросил высокий. - Небось в штаны уже наложил, а?
- Себя понюхай, - начал заводиться я.
- Он ещё огрызается! Тебя, Вероника, спрашиваю, - не приставал он?
- Ещё чего…
- А чего он около тебя сидушку давит? Слышь, ты, фраер, - обратился ко мне с сознанием неоспоримого превосходства, нагло ухмыляясь тот, что был пониже. - Закурить не будет?
Я машинально втиснул руку в карман. Но потом дыхание перехватило от презрения: дамочку обхаживают, а на сигареты денег нет. Халявщики.
- Па-арни, - сглотнув комок, протянул я, не думая о последствии. – Что так мелочитесь, выставляете себя нищебродами. Дама же рядом. Радость вам разжиться халявной сигареткой. Рубля нет, парни?
Тот, который был покрепче и повыше ростом посмотрел на меня как на тронутого.
- Он ещё и огрызается. Грубиянов учить уму-разуму надо. Тебе сразу промеж глаз дать, чтобы лёг или сначала по фонарю под каждый прилепить? Борзый. Ездят тут всякие, портят наших девчонок.
- Какой он борзый, - тюфяк, - цедя слова. проговорила Вероника. – сидел тут, мечтал. На свиданку с детством приехал. У него-то и денег, разве что на обратный билет. Губошлёп, губы развесил. И попытки не сделал пригласить. Девушка сама подсела… А вы… тоже… Чего так долго?
- Не, но он того, - заерепенился низкорослый. – Из таких инвалидов только и делать.
- Философ, - проговорила Вероника. – Истины излагал, вроде как жалел. Правильный. Ему жена добродетельная, заботливая, преданная, умная нужна… Чтоб всегда ждала, всё прощала. А я не могу прощать! Меня чуть не стошнило. Я коварная особа. И как таким, как я, без их подсказки? Я, как наша училка, сидела умничала с ним. Суньте пару плюх ему на дорожку, чтоб детство вспомнил, чтоб девушку яблоком не манил.
Кто первым ударил, я не разобрал. Высокий полез на меня прямо, а маленький увернулся в бок, он, наверное, и ударил чем-то по рёбрам, по ногам.
Они ушли. Вероника даже не оглянулась на меня. А я-то…

                33

…Стоп! Вспомнил, что однажды также сидел, приметил мой глаз маленький, слабенький, нежно-зелёный росток травинки, а через какое-то время взглянул на него, росток показался значительно выше. Вытянулся. И зеленей стал. И осенило: в другом времени росток живёт. И тень свою отбрасывает в другом времени.
Вот и я из другого времени мгновенно перенёсся в своё. Глаз маленько заплыл. Это ничего, это пройдёт. Не до крови били. Кровь людская не водица, я не белоснежный ангел. Мил сердцу, мил и дому. Видно, дом мой не там, где пионер с отбитыми пальцами в сквере стоит. Хорошо, что они не обшарили карманы, не забрали паспорт. Дальнейшего выяснения отношений не хотелось, раздражению не требовался выход, не буду же я направлять агрессию против себя. В своих проблемах нужно самому разбираться.
Ушёл в гостиницу и до вечера пролежал на кровати, мокрое полотенце прикладывал к лицу.
Правды захотел… вот и получил. Правда покупается страданием, а я страдать не умею. Страдания не пронимают в меня. Беречь себя ради себя – паскудство.
Иногда, чтобы понять происходящее, тянет поддаться внушению. От этого мало пользы, скорее даже вред. Если ты недостаточно сильный, чтобы противостоять непониманию, не мучай себя.
Когда что-то есть, о том не думаешь, а нету… хорошо бы пошарить-поискать. Потому как за какой конец ни потащишь, не то показывается: хочешь прошлое перебрать – тащишь будущее, сегодняшнее причесать есть настроение – вдруг наткнёшься на такое во вчерашнем, стыдно становится. Минутная откровенность соединяется непонятно с чем, чего не в силах угадать. И перемениться не получается, никак не настроиться на определённый лад, и жить в согласии не выходит.
Какое согласие, если получил в глаз? Если встреть каждого из них по отдельности, точно ввязался бы в драку.
Отпуск виноват. Ехал с надеждой, а в результате… Встреча. Получил в глаз… Неужели всё поздно?
Никакими словами не убедить-переубедить, что в мире нет ничего более важного, чем я сам. Из-за этого временами ненавижу себя. Ненавижу любя, потому что иначе не получается самовыразиться. А перед кем мне надо самовыразиться, - не знаю, и что это такая за поза – самовыражение? Вон, жил, умничал…
Интуитивно чувствую, что из чего-то получилось то, что получилось и иначе не могло кончиться. Не это, так неизвестно как всё обернулось бы. В жизни понаделал ошибок, не связал свою судьбу с чем-то значимым, вот и …
И спал плохо после случившегося, будили кошмары, чудилось, что за мной гонятся, будто парю в воздухе и нескончаемая дорога, и какие-то комнаты, и закрытая дверь: стучусь-стучусь, никто не открывает. А за спиной много доброжелательных людей, дают советы, а стоит вскинуть на них взгляд, как они передёргивают плечами. Никто никого не слушает. Я начинаю ненавидеть их. Ненависть отзывалась острой болью в животе, множила подробности.
От доброты, от ласки, конечно, хорошо. Самое главное сохранять маску. С этим я справляюсь. Никто ведь не требует искренности. Держи себя в рамках, - этого достаточно. Безразличие и отчуждённость… да плевать как меня со стороны видят.
Скорее бы стереть из памяти всё то.
Перемену стал замечать не сразу, в последние день-два, и то, что самому временами хочется сказать доброе, благородное слово, а отчего-то не получалось, это не тяготило.
Должен смириться с тем, что не каждый раз в жизни будет выходить так, как хочет моя левая нога. Почему-то стыдно признаться об этом на словах. «И сам не ам, и другому не дам». С годами, так говорят, скупеет человек на откровенность, оставляет всё для себя. А его за это наказывают.
Как мне когда-то нравилось спокойствие, резонность суждений, солидность, что ли, привычка некоторых обдумывать слова и поступки. Такой человек казался более умным. Думалось, у такого есть цель. Поставил цель, и идёт к ней. И тут же подумалось, что и у Вероники была цель. Может, я для неё одна из целей – выговориться перед чужаком? А чего, переложила своё на меня, избавилась от привязавшейся напасти. Пока кому-то изливает душу, взвесит-рассудит, примется за достижение другой. Тот, кто умеет выговариваться, нередко скользкий тип.
Открытие сделал!
Заблудился в трёх соснах. Хорошо тому, кто собственный мирок не создавал. Ему в любую минуту жизнь переменить – раз плюнуть. Он ни от чего не зависит.
Впору испугаться собственных мыслей. Лишнего не надо думать, и лишнего ничего к сердцу не стоит принимать.
Хорошо бы солнце прибить на небе на одном месте. Пусть, оно бы висело и светило. А то скроется, сядет, а на том месте, где оно спряталось, свечение непонятное… Откуда оно берётся это небольшое, подсвеченное снизу пятно? Прошлое, что ли, это пятно? Какое у солнца прошлое? Почему пятно-свечение всегда в спину?
Ни запаха не чую, ни шума не слышу, а ощущение – будто кто-то ползёт на мохнатом брюхе. Ничего не вижу перед собой, какая-то чужая тёмная даль. Ни человека, ни человечьего следа, ни огонька. Впереди не подвластная ни времени, ни пройдохе-человеку даль.
Я не из тех, кто позволяет неприятным мыслям долго тревожить. Чтобы там ни случилось, жизнь полна возможностей. Чувство будущего у меня есть, не я сам. Так кто-то снова меня в колею поставит. Если только представится случай, я теперь своего не упущу.
Больше всего на свете теперь боюсь остаться, как тот грузин из анекдота, «совсем одын». Пусто и неловко. Вялые мысли. Из-под земли, из ниоткуда. Временами представляю, что никого совсем нет – ужас! Голая бесконечная степь или пустыня без единого дерева. Песок и небо. Или трава по пояс. Что под ногами – не видно. Где сливается небо и земля, что-то чернеет. Иду, иду, а оно не приближается. Злюсь на самого себя, готов убить себя. И тут же исчезаю. Ужас переходит в преследующий страх, перебить который не помогает ни счёт – овец пересчитываю, ни попытки представить что-то хорошее, например, минуты близости с женщиной, ни сунутая в рот конфетка-леденец.
Неврастеник, эгоист чёртов. Такие долго не живут. Поддался внушению. Но от внушения мало пользы. Скорее даже вред. Давно надо зарубить на носу: не проявляй инициативы, не ройся в прошлом, прошлое таит вечную угрозу.
Какими угодно словами можно клясть себя, - всё без толку. О, как неприятны эти минуты, в такие минуты надоедаю сам себе, низвожу себя до уровня муравья, хотя понимаю, что муравьи самые высокоорганизованные существа на планете. Миллионы лет уклад жизни их не меняется.
Проклятое хотение. А чего хочу – толком не понимаю. Встретить бы тех двоих…
И всё же хочу получить от своего хотения некоторое удовольствие. А для этого нужно рывок вперёд сделать, положившись на судьбу. Попадись они мне… Мглистый мрак застил свет впереди, а сзади сеть для отловли всего отставшего или брошенного, или утерянного...
Нет ничего хуже, чем хотение без причины. Не могу маете сопротивляться, потому что не в состоянии ничего сделать. Глаза неподвижны, в них летучие искры. Пытаюсь что-то предпринять, когда что-то грандиозное впереди маячит, должно случиться что-то, нечто такое, что собьёт с ног. И в то же время понимаю, что ничего начать не в состоянии, для этого толчок нужен. Толчок не из моего мира, а извне.
Получил в глаз – это разве не толчок?
Есть ли на земле хотя бы один человек, который может себе позволить не думать вообще ни о чём? Какое у него лицо? У меня, наверное, лицо солдата Швейка. Хорошо, когда все черты выражают доброту и довольствие, но взгляд должен быть испытующим – я не отведу глаз, если кто-то покривит душой.
Что-то не так. К концу ли всё идёт или что-то маленькое выросло и стало важным.
Раз жив, то я настоящий везунчик. Многих сверстников уже нет в живых. Вроде бы мирное время, а перечень: Афганистан… Чернобыль… Распад страны… Не одну семью всё это горем напитало. А меня всё это обошло. Выходит, жизнь по отношению ко мне ещё не определилась. Или я такой изворотливый, или она не понимает моего состояния, слепа, или чурается меня. Человек ведь помнит только сделанное им добро и забывает про боль, которую сам когда-то кому-то причинил.
Я не гений, не изобретатель, не злодей, на котором пробы ставить некуда. Из года в год перехожу из одних дней-часов в другие дни-часы. А с кем эти дни-часы имеют дела, какое отношение со мной можно построить, кого для этого подставляет жизнь, нет ответа. Нет такого списочка.
Был в моей жизни период бунтарства, были какие-то идеи. Было грустно. Была неудовлетворённая страсть, в голове кипели мысли и чувства, не знал я, как правильно сложить мозаику мира… Но ведь не парился из-за этого.
И теперь моё чувство усталости не связано с физическим состоянием, я просто устал от жизни. Этим страдают многие. Из-за этого отвращение к людям, к миру, всё выводит из равновесия. И не исподтишка, а всего наливает тяжестью чьих-то суждений.
Воздух набит суждениями: не успел переварить одни, глядишь, появились новые, забыл про первые, вторые появились, и так без конца.
Страдать в минуты неопределённости бессмысленно. Страдание ничему не научит, ничего не даст, лишь полную неприспособленность покажет.
Посмеиваюсь над собой. Не без задней мысли. Как это говорится: из леска выйти можно, а вот из песка (в смысле могилы) – нет. В трёх соснах заблудишься, не сам, так кто-то поможет выйти, а из могилы никто не выведет.
Скачут мысли с одного на другое, с предмета на предмет, не считаясь с расстояниями, что было давным-давно, что было вчера – всё волшебным образом уплотнившись, норовило вывести из душевного равновесия.
А до каких пор простирается это «всё»? До предательства, до измены? Вероника вот встала и пошла, на этом «всё» для неё закончилось. Может, «всё» любым поступком перекрывается, у «всё», «всего» должны быть свои границы.
Выкладывая своё кому-то, рассказывая про свою жизнь, про тяготы и заботы, что-то пересматриваешь, что-то норовишь отбросить, забыть, вычеркнуть неприятности из своей жизни. А все неприятности из-за того, что близко подпустил кого-то к себе. Не замечаешь ведь, как из шапочного знакомства кто-то в категорию близких перешёл со всеми своими прибамбасами, он для полноты жизни понадобился. Он для того возник рядом, чтобы тебе не слишком легко и приятно жить было, чтобы ты не перестал развиваться. Чтобы, когда станет трудно, не лгал и не    изворачивался, не норовил свалить свою вину на всех и вся, он – оправдание. Он – человек с телячьими глазами, в которых честность не отражается.
Я ни перед кем оправдываться не собираюсь. Мне не в чем оправдываться. Я толстокож.
Тончайшая нужна интуиция, чтобы понимать самые малые душевные переживания, чтобы чувствовать, где уступить, где надавить, где проглотить обиду, не показать своё разочарование. Непросто это. Как тут не поморщиться, как не покачать головой. Вот и киваешь головой в ответ на словесный поток, вот и выводят собственные мысли из душевного равновесия, а так спокойно сиделось одному.
Проносится что-то в сознании, расстояния на отрезки распадаются. Легкомыслие, которое множило несчастья, переходит в угрюмость, угрюмость сменяет весёлость, и всё это имеет точные границы, минутами ограничено. И каждый отрезок не смешивался с другим. На одном отрезке хотелось плакать, на другом водку пил в компании, а были отрезки, на которых вовсю флиртовал с женщинами.
Почему к одним людям сразу возникает доверие, к другим – не сразу, а к некоторым – и вообще никогда? Доверие возникает не по заказу.
Так и я родился не по заказу. И жил.
Как я уцелел с такими наклонностями, с таким характером, с набитой разными мыслями головой – непонятно. Пол страны объездил, армия меня минула, так как, и такое бывало, за год менял три-четыре места работы, не успевала машина учёта военкоматов на крючок ловить. Проскочил между. Пожизненный рядовой. А то не миновать участи сидеть бы на губе или картошку чистить.
Живёшь вот так среди людей и каждый – загадка, даже если ни у кого из них особых тайн нет. Все тайны у людей одинаковые, а скрывают их друг от друга, потому что позорными их считают. Каждый старается о себе умолчать.
И вот что странно, не к словам прислушиваюсь, а смысл в голосе норовлю уловить. Суть, так сказать. Скрытый смысл в сути. То, что не высказывается, но подразумевается, затушёвывается словами. Этим оправдываю себя.
В маетные часы, стоя возле окна с подбитым глазом, только что и остаётся, как стараться отыскать в памяти впечатление, которое дало бы право сказать: а жить всё-таки стоило. Ничего не добился в жизни – это хотя и неприятно осознавать, но не смертельно. Но почему-то при мысли о «не смертельно», вечно всплывают бесконечные «потом, потом». Я, что и делаю, всё на потом откладываю.
С моей стороны мелко придираться к пустякам. Живой. Что-то серьёзное со мной случается редко. Так и серьёзное с пустяка начинается. Научиться бы распознавать, какой пустяк – пустяк, а какой во что-то перерасти может. Я не считаю себя мелочным, злопамятный маленько. Злопамятность помогает выбирать из двух зол меньшее, она заставляет обращать внимание на мелочи.
Будто хочу оглушить себя мыслями о страданиях, глаз не болит, бок не ноет, мне, очарованному пню, не то, что минута, ни один миг не принадлежит полностью. Все потуги – фарс. Страдание в тоску перерастает, а в тоске ни друзья, никто не нужен. И любви не хочется, сыт ею, Вероника научила, и денег не надо, и чужие жизни пусть чужими так и остаются.
Записал себя в лигу неудачников. Есть, наверное, такая.
Шевелится в голове не пойми что. Когда последним усилием напряжения всей воли заставляю себя сосредоточиться, то точно разверзнется яма и жуткий процесс медленного падения в бездну наполнит ужасом. И вспоминается всё, и явственно встаёт перед глазами пережитое, и свет, проникающий сверху, становится неким символом воплощения.
Кто не пережил крах намерений, тот не поймёт.
Падение вниз… Руки скользят по осклизлым стенкам, не за что ухватиться. Дна не видно, значит, коротки лучи солнца, значит, оттуда, из бездны, как из колодца, можно разглядеть самую дальнюю звезду. Это приходит в голову мгновенно. А зачем мне звезда? Тут же пронзает до мозга костей: в бездне ожидать прикосновения человеческой руки или плеча бесполезно.
Мне нужно что-то делать, чтобы заглушить маету. Всё можно объяснить, придуманное не всегда правда, стоит лишь запретить себе проникать в смысл и причины, как на подсознательном уровне всё ясным станет. Если без конца проглатывать обиды, сдадут нервы.
Рыжим всё ясно. Не только рыжим, но и тем, кто попал в акселерационный бум – раньше времени созрел. Отчего всё так, а не по-другому, этот проклятый смысл жизни, применительно к другим он понятен, а если его отнести к себе – полный мрак.
Смысл жизни в том, чтобы жить. И тут же вопрос: «Как?»
Вероника своим откровением хотела увести, мне показалось, что защитить от чего-то… да ни от чего она не хотела защищать - поиметь. Она давно перестала по-человечески хотеть. Щука!
Рыжие ревнивы и очень переживательные. До жёсткости простодушно изощрённые. Вероника - утка подсадная. Как я не усмотрел этих двоих. Рыжие не очерчивают для себя определённый круг проблем.
Прицепился к рыжим. Сам-то, сам…
Прошлого у меня нет, нет и настоящего, и будущее в тумане. Я не рыжий. Если что и нахожу, то не для того, чтобы потерять. Если и вперюсь во что-то глазами, тут же отведу взгляд.
В этом состоянии со мной трудно разговаривать. Клещами слово не вытащить. Выдаю короткие, односложные ответы. Ни малейшего интереса ни к кому не проявляю. А окружающие, наоборот, им доставляет удовольствие допытываться отчего да как. А я по отношению к ним не чувствую ничего.

                34

Какой же я тогда был злой. Злился на всё, что в гостинице никого нет, что не с кем выпить. Не знаю, почему у меня заворот кишок не случился и кровь не свернулась в жилах. Я сыт по горло был поездкой на родину.
Что у меня останется от этой поездки? Фонарь под глазом и крах правила, что нечего расстраиваться раньше времени, авось пронесёт. Ещё и это, дурацкое, умирать раньше смерти не стоит. Поди пойми после всего, как лучше себя вести: и так плохо, и так нехорошо. Вёл себя как идиот.
У всего настоящего, как и у всего на свете, есть своё начало. Только в начале не видно, каким будет конец. Сумей я сейчас проделать обратный путь, ни за какие коврижки в сквер не пошёл бы. Да лучше в буфете вокзала, потягивая пиво, провёл бы время. Правильно, сначала многие мелочи не бросались в глаза, а теперь те же мелочи и открыли глаза на многое. Я как бы влез в шкуру Вероники. Она ведь меня к чему-то подводила. А я, а я роль адвоката всех мужчин играл. Только, выходит, защищал себя самого. И не защитил. Поневоле злым станешь.
А не будешь вступать в разговор с незнакомыми женщинами. Сидел бы и молчал. Просто молчать было неприлично.
Бесит, что никак сознание не прорежется. Думается о самых неподходящих вещах, то превращаешь себя в нищего с протянутой рукой, стоящего на перекрёстке, то видишь себя королём, окружённым толпой придворных дам, то чуть ли не властелином мира делаюсь, то из болота никак не получается выбраться, - пожалел бы кто. А в какой грязи завяз, в прошлом, в теперешней неопределённости, в полудрёме будущего, что портит нервы, - а чёрт его знает! Всё утратило живость, стало мёртвым и ненужным.
Ничто так не утешает, как чужое несчастье, когда со стороны на него смотришь. Когда бросаться на помощь не надо.
Что лежит на ладони, оно доступно всем, но есть и то, что скрыто. И оно не всегда приятное.
Не получается просто и ясно смотреть на мир, не вспыхнет, не займётся день – для этого нужен другой свет, изнутри. Когда не для чего жить, то и торопиться нечего.
Такие мысли приходят не впервые, свыкся с ними, но сегодня жутковато что-то от всего. Тошно стало. С добрыми намерениями ехал, а результат…
Когда отдаёшь всё, хочется хоть что-то получить взамен. Получил. Половина отданного пропечаталась под глазом. Половину отдал – половину взамен получил. Вот тебе и поучения: будь добрым, будь чутким, терпеливым, приходи на помощь, умей понимать ближнего. Не бери, не бранись, не враждуй. Каким следует быть, понаписано об этом много. Все эти поучения в памяти складываются одно на другое, толку только от них нет.
Ночью, говорят, все кошки серы. Ночью человек пожалеть может не любя.
Помню, ой как жалел себя.
До ночи была ещё уйма времени. Не видел в приключении смысл, выходит, что всё для меня бессмысленно. А теперь… не потому ли стараюсь выкинуть из головы то, что в неё запало.
Я жив, я не искалечен. Появилась какая-то болезненная чувствительность, как будто меня снова ударили под глаз. Я могу трясти и месить своё состояние, могу попытаться вывернуть себя наизнанку, стать выше обиды, но понять до конца смысл – это по мне.
Мне делается страшно, я перестаю верить в случайность несчастья. Счастье – закономерно, несчастье – сбой системы. А сбой происходит, когда перезагрузка требуется.
А не сам ли я призвал несчастье? Я ж поначалу, когда Вероника ко мне подсела, принял её за счастье, я не уловил момент, когда счастье в свою противоположность превратилось. Вот и получил.
Поразмыслишь, получается, так выходит, жизнь отодвинула меня в сторону, сохраняет для чего-то. То-то и оно. Одного человека с ходу принимаешь, другого, как ни стараешься подлизаться, нутро не впускает. И никто не ответит – почему. Интуиция! А как иначе понимать, если из любой передряги, в какие бы переделки не попадал, выходил помятым, но целым. Побитым, временами опорхшим, не хуже заклёванного воробья-бомжика, но готовым жить дальше. Скакать по земле, подбирать рассыпанные не просто так, а зачем-то, крошки.
Скачут мысли. Напоминают о прошлом. Упрямо, подло, гадко. Служу я им. Фальшь во всём, фальшь того сорта, когда всё становится ненастоящим. Во мне уживаются противоречия: умиротворение и неприкаянность. Какой я сегодня, битый, мятый, а мне плевать, я на чьей-то стороне. Не верю в силу добра, и что зло может наказать, в это тоже не верю.
Кто-то держит мою жизнь в своих руках, а я наслаждение получаю от самобичевания. А пощёчину влепил бы Веронике…
Не помню кто сказал, но где-то читал, что бить женщину по щекам даже мысленно не только недостойно мужику, но это и последствия будет иметь – рука заболит. К чему вот это вспомнил, я ведь не собираюсь никого бить. Сидел рядом с женщиной, но как бы за пару километров друг от друга – видели друг друга, но не слышали. Слышали, но не понимали друг друга.
И снова в голову пришло, что слова выдуманы для того, чтобы скрывать мысли или выражать не то, что думаешь. А ещё для того, чтобы мучить.
Где бы мысли ни блуждали, всё одно они свернут на протоптанную женщиной тропку, будут вертеться в замкнутом кругу. Захочешь переложить вину на кого-то, но свою как отделить от общей? Неотвратима судьба, ежеминутно приговор у неё наготове. Судьба – это обстоятельства, складывающиеся независимо. Непонятными кругами говорю.
Живу я, а что изменилось бы, если б не жил? Минутами ведь осознаю, что живу, а всё остальное время решения принимаю, потому что вид делать нужно. Примиряюсь.
Если нет ожесточения, нечего думать о примирении. Живи спокойно, покорись судьбе и не думай. И не мечтай. И дыши через раз.
Фонарь под глазом и не заметен, если не приглядываться. А как бы я реагировал, если бы это произошло с кем-нибудь другим? Посмеялся или расхожее мнение повторил? А откуда берётся расхожее мнение? Не глупые же люди всё выдумывают. Сохраняй нейтралитет. Бог с ним, с нейтралитетом, участвовать нужно, не принимая ничего близко к сердцу. Мне больше всех не надо. Больше всех – противная черта.
Вот мусолю одно и то же, зарыл клад и никак то место не отыскать. Любое моё объяснение приведёт к последствиям прямо противоположным тем, которые мне нужны, не наведут мостов, напротив, сожгут оставшиеся. Дурная у меня манера думать томно и бессвязно. Никто не вывернется наизнанку, силясь понять меня.
Вести войну мне не доставляет радости. Но если она началась, надо либо драться, либо поднять лапки кверху – капитулировать. А того, кто капитулировал, его всё равно потом втянут во что-то ещё большее.
Переживаю, что под глаз получил. Переживать, имея на то причины, - это здоровая реакция организма. Без переживания можно впасть в депрессию, заболеть можно, руки на себя наложить.
Из мухи слона готов сделать. Качает мою жизнь, как тут не заболеть морской болезнью?
Странное ощущение всего, в том числе и времени. Против прошедшего бессилен, туда возвратиться и исправить нельзя. Знаешь, что повёл себя и поступил бы во многом в прошлом по-другому, но в том-то и несоизмеримость жизни – цена всему определяется «потом». А «потом» всё равно, что кусок хлеба, намазанный повидлом, - повидло слизывается первой.
В бога не верю, хотя пару раз в церкви свечки перед иконой ставил, в искуплении перед богом очищения нет, - так что я хочу? Вопрос вынуждает принимать решение. Сейчас я не склонен ничего решать. Что случится снова со мной, само собой, то приму без колебаний.
Многое теперь видится по-другому. Туман над горизонтом рассеивается. Нечего валить на обстоятельства. По запаху надо было чуять обман. Ловко она сеть расставила. А когда Вероника говорила, улыбка, лёгкий смешок, любезный тон какой-то, - она, наверное, не раз такое проделывала. Она считала… бог её знает, что она считала. Хорошо, что в той сети не запутался.
Когда происходит что-то ненормальное, ненормально чувствовать себя нормально. Утрись и успокойся.
Подошёл к тому рубежу в жизни, когда обращаются в новую веру. Надо поведение менять. Когда пытаешься добиться чего-то от кого-то, тот наоборот всё делает.
Женщина очень часто бывает хитрее, чем она хочет быть, чем знает о себе. И доброй она может быть, и мстительной, и кокеткой, и мегерой, и изменить может, и простить. Всё в ней подчинено мимолетным желаниям.  И смотрит она на мир и на жизнь как на нечто такое, что существует исключительно для неё. Перемены приходят неизвестно откуда.
Сейчас у меня ирония и сострадание к самому себе, если и был яд в малых дозах, то яду Вероника подбавила. Незаметно проник яд в меня во время разговора в сквере с ней. Я теперь им переполнен.
Вот же состояние, прошлое как бы уплыло, туман забвения его скрыл, всё там утратило живость, всё стало ненужным, всё из обломков состоит. Там и я не я, а кто именно, установить не удаётся. Приманка. Отомстить должен. Всё слилось, всё смешалось. И что удивительно, что бы там ни происходило, я ни за что не отвечаю – хорошему не радуюсь, плохое не ненавижу.
Что-что, но страстей нет. И ни «за» и ни «против». И не воздерживаюсь. Поплавок, одним словом.
Что мне надо? А ведь надо…
Спросил себя просто так, ни с того ни с сего, вообще спросил так, как никогда не спрашивал. С чего вдруг спросил? А потому что чувствую своё бессилие. Любая неприятность не существует сама по себе.
Снова и снова недоумеваю, почему с одними людьми сходишься легко, а с другими не сходишься вообще, сколько бы сил ни прикладывал? Первое впечатление у меня часто обманчиво. А Вероника, склонив голову набок, готова была обниматься со мной, говорила и я её понимал, и она, казалось, переживала, что и я переживал… А в результате?
Портки сраму не имут, но ведь портки и не на башке носят. Думать надо было. Баба подсела и я поплыл!
В результате я снова тот, каким был до отпуска. Никто никуда меня не приглашает. Кольнуло сердце, будто совершаю очередное предательство. Такое ощущение, что оно лезет в горло, мешает дышать. Не хватало, чтобы оно на язык вывалилось. А всё из-за предательства. Смешно считать, что меня предала Вероника. Я готов был наполовину отдать себя, она какую-то часть себя предлагала. Половину отдашь – половина остаётся… А с чего ощущение, что не получил взамен ничего? Не только не получил, но и лишился последнего. Что-то предал.
Всегда ведь что-то предаёшь, особенно это касается пережитого прошлого, если из раза в раз безостановочно барахтаешься среди своих жалких переживаний.
Копаться в прошлом – убивать время. Что оттуда для настоящего в жизни можно вытащить? То-то и оно, пропасть, трещина ширится. По мне, так я готов ходить спиной вперёд, могу приспособиться к любым условиям, лишь бы не тревожили, лишь бы это приближало к чему-то. При условии, что крыша над головой будет, что куска хлеба не лишат, что «как всегда» сохранится. Всё остальное не имеет значения.
И пусть злорадствуют, мерзко с ехидцей подначивают.
Гения всегда за скобки выводят. Гениев единицы. Я не из их числа. Мне бы не стать потенциальным нулём. Впрочем, и нули для чего-то придуманы. Хоть на нуль умножать и делить нельзя, и ничто нуль не сделает единицей, но за своё место я буду бороться.
В мире никаких изменений, ворона как торчала на суку, как немой, обуглившийся знак, так и сидит. Большая точка. А ведь что-то до этого происходило, когда она не сидела на суку.
Чего там, жизнь не состоит из одних только удовольствий, в этом её смысл. Вот и буду, при желании, воскрешать пережитые ощущения. Солнце всем светит одинаково
А что происходило, - в отпуске был! В целесообразном отпуске. Наконец-то нашлось нужное слово, но не получается найти добавление-объяснение к нему. Думать теперь надо, как впрячься в работу, но так, чтобы не навьючили лишнего. Начинать с третьей смены не хочется. Вот уж посмеются мужики, когда фонарь разглядят.
Морок какой-то. Спешу. Но никуда не успеваю, и вот. чтобы не опоздать, придумываю полубред-полуполёт, пытаюсь оттолкнуться от земли и парить над нею.
Мало надежд, что впереди светят перемены, ничего приятного не вижу, так это и хорошо. На Доске Почёта мне не висеть, из отпуска приехал вовремя, ниоткуда не придёт извещение из милиции, что нахулиганил. Всё хорошо. Не горечь, а сладость от воспоминаний надо на свет божий вытаскивать.
Я ж не ношу очки, в которых стёкла можно подменить так, чтобы перемены не ощущались. С этими очками жизнь никогда ни неряшливой не покажется, и на улице никакой унылой хмари, и никто грубых намёков не позволит. И не буду я ловить на себе взгляды, в которых жалость смешивалась с презрением. Унижая кого-то, никогда сам не возвысишься.
Жизнь, жизнь… Мало ли случаев, о которых совсем не помнится. Опасность не всегда заявляет человеку, порой она проходит мимо так тихо, что дыхание её не слышно, не обдаст холодной волной. Опасность в таких случаях сохраняет для чего-то более существенного.
Ну, вот, родился я с ощущением своего избранничества. И что? Опух нос, начиная с детского сада, беспрестанно щёлкали по носу за любое проявление своего «я». А мне ведь не больше всех надо.
Всё-таки, неслучайно я родился, неслучайно со мной то или иное происходило. Жизненное назначение маячит впереди.
В воспоминаниях не надо сутки делить на день и ночь. Нет там разделения на вчера и сегодня, про завтра можно вообще забыть. Может быть, день-два и упорядочится путаница мыслей, выкарабкаюсь, наконец, из отражения смысла, заживу спокойно. Работа дурь быстро выбьет. Перестанет меня тянуть к колодцу вчерашнего-завтрашнего, чтобы заглянуть в бездну, а бездна - жизнь в моём представлении, меня тянет высмотреть на дне свою звезду.
Высокопарно звучит.
Если ведро опустить в колодец и зачерпнуть, в два глотка выпить, до самого донышка, где луна и солнышко, и звезда на закуску? И что?
Настоящая жизнь – сплошные ожидания, ожидание того, чего, возможно, никогда не будет. Кто-то ждёт удачу, кто-то прибавки к зарплате, кто-то просто секса, кто-то большой любви. Кто-то просто живёт и ничего не ждёт.

                35

Господи, да ни на что я не надеялся. Разве, спустя годы, можно в прошлом встретиться лицом к лицу со своими снами или с юностью? Ведь и сон, увиденный однажды, не повторится в чистом виде.
Всё у меня в некотором роде. И это «в некотором роде» почему-то интересует многих. Забыть бы, так всем будет легче. Забыть то, что было и чего не было, но могло бы быть в мнительном воображении. Заново бы начать высматривать свою звезду. Только не с Вероникой.
Время обладает властью. Мнится опрокинутое лицо, потресканное рябью от улыбки.
Ехал, чтобы насытиться прошлым, чтобы прошлое было не просто прожитым. Я хотел в нём насытиться, понять переменчивый закон жизни, тот, который никому не позволяет избежать уплаты по счетам. А что получил… по мордасам. Тягостная злоба жизни она такая.
Мне бы упиваться как можно дольше сладостной борьбой за женское тело с разными застёжками, с кружевами, а получилось то, что получилось. Пока жив, приходится со многим мириться. Вынужден! Я имею право забыть всё, просто должен забыть, чтобы продолжить жить.
Не имею представления, какая она моя звезда, но знаю, что человеческие звёзды не на небе, а в глубинах колодцев, просвечивают сквозь толщу напластований тысячелетий.
Минуту, когда моя звезда вспыхнет, можно прождать всю жизнь. Было бы что ждать! Что она, вспыхнувшая звезда, только моя, это подскажет интуиция. И то через какое-то время. На осмысление время нужно. Долгий сон, а жизнь человека не что иное, как сон, следов не оставляет. Если бы не память. Вспыхнувшая звезда – след памяти.
Не что иное, как жалость, возвращает на круги свои, полуплача-полусмеясь делает молчаливым, наблюдает за каждым моим движением, но ничего не спрашивает. Никто не спрашивает, что меня мучает, чего я боюсь, потому что каждый боится каждого, каждый занимает чьё-то место. Каждый не любит каждого за что-то. Каждый набивает подушку безопасности ложью. И вина, почему-то чувство вины преследует. Вроде ничего плохого не сделал…
Слабому человеку не переступить через свою вину. Кто бы подсказал, к кому я отношусь, к слабым или сильным? Сильные тоже корчатся, их душит во сне вина привидения.
Я не считаю себя выше кого-то. Есть более изворотливые, более умные, более приспособленные, - те, кто висит на Досках почёта. Я лишь немногим, чем-то отличаюсь – средний среди средних. Это не ханжество, скорее, роковое стечение обстоятельств. Меня не волнует, что кто-то живёт более богато, кажется более счастливым и успешным, я ведь и от них что-то получаю. И они, может быть, от меня подпитываются.
Вот и печаль от непойми чего. И никак с ней не справиться. И волшебное мгновенье, то, охватившее тогда на скамейке, минуло. Я не воспользовался им. Представлялся случай, выпадала отличная возможность хорошо провести время, мне бы притвориться, сделать вид, попытаться интерес проявить, - увы, объятые страстью так не поступают. И сейчас чувствую себя глупо и одновременно ощущаю облегчение.
Руки стали тяжёлыми. В груди пусто. Глухо стучит сердце. Ощущение щемящее. Устал.
Ноги в кровь пока не стёр, мне идти и идти ещё бог знает сколько, сто тысяч километров или меньше, одному богу известно. С одной стороны – тягостно, с другой – любопытство не растерял. Ну, - битый. Ну, оглушила греховность собственных мыслей. Это же не святотатство. Ощущаю всё равно, что гибель собственную.
Дурак, поддался тоске по чему-то такому, что принято считать мелким.
Каждого в жизни подстерегает то или иное несчастье. Несчастье вроде ковша с холодной водой, влили, дух перевёл, и живи дальше. Всё по необходимости. В любой необходимости есть смысл: что понять должен, каждый должен понять сам.
Клин выбивают клином. Женщину - женщиной. Если сердце начинает подавать сигнал тревоги, если распознать причины её не под силу, иди к той, кто утешит.
И я пошёл к той, кто всегда на страже своего добра. Пошёл к соседке этажом выше. К Наташе. У неё, я знал, рассуждения здравы: если нельзя спасти любовь, то сохранить нажитое необходимо. Она не разрывается между «там» и «здесь». Она могла пожалеть. Меня иногда удивляла её способность раздваиваться и то, что от этого ей тяжело не было. А я в состоянии раздвоенности чувствовал себя беспомощно. Я испытываю радость, когда быт – это быт, а романтика – чувство, когда «хорошо» За романтику приходится платить свободой.
- Серёженька, приехал, - с ласковой растерянностью, приторно сочувствующим голосом, каким говорят о смерти чужого человека, когда особой радости нет, нет и печали, когда равнодушие показать неприлично, протянула Наташа, растворяя дверь комнаты. – А мы тебя и не ждали. Думали задержишься, но телеграммы с просьбой об отпуске без сохранения содержания не было. Я спрашивала. Что, деньги кончились? Как отдохнул? Ой, господи, где это угораздило? Никак синяк?
Брючки, кофточка обтягивали её плотную фигурку. И на стуле лежала белая сумочка, и босоножки на дверь нацеливались.
- Отдохнул хорошо, а глаз… так угораздило, дверь не придержал. А ты куда-то идти собралась? Весь отпуск только и думал, как встретимся.
- Если б думал, то и приехал бы раньше
Я протянул руку к Наташе, чтобы приобнять за талию, намереваясь поцеловать. Наташа, хохотнув, подставила щеку.
- А я собралась, Серёженька, собралась. Мне вот сейчас, ну вот совсем, некогда. Мне во вторую смену. Мне обернуться быстро нужно…
- Давай я тебя провожу.
- Проводи, а то я забыла уже, как это провожают.
Хлопнула за спиной входная дверь. Я молчал, и она молчала. Были бы в комнате, наверное, всё было бы по-другому. В её молчании что-то тягостное было: хочет сказать, но не знает как.
Если бы я не поехал в отпуск, мы бы не расставались. В этом крылась беда: я-то поехал, я не вспоминал в отпуске о Наташе. Я мысленно не посылал ей сигналы. Поэтому и не получал ответы – на деревню дедушке ещё никто, после Ваньки Жукова, ни как обычно, ни мысленно письма не слал.
Женщину, которую остановили как бы против её собственной воли, поманили, у неё теплится чувство быть полезной кому-либо. А та, что бросается к тебе на шею без раздумий или без раздумий уходит, - та не такая, та сама ищет того, кто ей полезен.
Глаза Наташи как-то удивлённо расширились, очень уж я спокойно согласился её проводить. До меня тут же дошло, что если в Наташе теплится чувство быть полезной, а такое чувствовалось, то она обязательно объяснится. Она не из тех, кто ищет только собственной пользы, не из тех, кто своего не упустит. Я что, я готов, чтобы не быть одиноким, мне подождать придётся. Больше того, согласен, что она мне давала, мне сверх этого ничего не надо. Мне бы облегчиться. Я согласен выждать какое-то время.
Выждать, так она что-нибудь расскажет, и при этом не обязательно вслушиваться, нужно только смотреть, как у неё шевелятся губы, и представлять себе их вкус, а можно и ещё кое-что представить. Не круглый же идиот я.
- Почему ты замолчала?
- Разве я говорила?
- Ну не я же куда-то собрался.
- Дождь сегодня обещали.
- Какой дождь?
- Мокрый, с ветром.
- В самом деле?
- В самом деле…
Её вежливость, или как там это можно было назвать, сбивали меня с толку
- Забыла, Серёженька, мне надо ещё в одно место заскочить. Тебя увидела – и забыла. Ты иди. Давай на следующей неделе встретимся. Ну, через пару дней. Ты не обижайся… Отдохни. Ты же мне доверяешь?
Наташа взяла меня левой рукой за локоть, прижалась, тут же отстранилась. Я заметил, что от волнения она, такого не замечал раньше, слегка косила одним глазом и даже веснушки проступили. И взглянула так, будто мы никогда не виделись, и она только сейчас меня узнала. Судорожно сжатые губы слегка разжались.
- Ну пока. Не скучай.
- Погоди, а при чём тут доверяешь, как это доверяешь?
- Не заводись. Доверяй, и всё будет хорошо.
- Почему ты так на меня посмотрела?
- Когда?
- Когда про дождь сказала.
- А как я посмотрела?
- Ты же знаешь.
- Посмотрела, сравнивала, тот ты или другим приехал? Можно тебе доверять…
- Кто лучше, тот и доверяет. Кто кого лучше знает – ты меня или я тебя?
- И кто?
- Ну да, в раю Адам Еве доверял, а откуда змей взялся? Нет, милая, надо быть начеку, надо смотреть вокруг, под ноги нужно смотреть. отшивать всех, кто посягает.
- Какую дичь говоришь. Ты какой-то не такой приехал. Нашёл бы себе кого-нибудь получше, раз не веришь. Не будет у нас ничего. Неужели это тебе не ясно7
Каблучки её босоножек защёлкали по асфальту.
Теперь мне было всё ясно. Ей со мной некомфортно. Я для неё плох с некоторых пор. Она нашла…
Я что-то сказал ей вслед. Она мне ответила, не оборачиваясь. Что я хотел? Почему всё кажется бессмысленным? Ради чего и кого жить? А что, ради кого-то жить нужно? Жизнь сама решает, что назначено в данную минуту, тому не противься.
Месяц прошёл… Месяц без отношений для женщины - это долго. Мне легче быть с ней мнимой, чем вот так. Наташа не клялась мне в любви, а что, собственно, ждать от женщины, которая пускает тебя в свою постель в день знакомства? Мы познакомились год назад на субботнике. Перебросились тремя фразами. «Где работаешь?» - «А где надо?» - «Мне без разницы». – «А чего ж тогда спрашиваешь?»
Мне нравится, если один человек совершает глупость и тебе эта глупость начинает нравиться, тогда глупость и не глупость вовсе. Всё приобретает иной масштаб, если это всё сравнивать со всем, с чем столкнулся. Она поступала так, как мне хотелось. Вот и не надо было её оставлять одну.
С Наташей – облом, а с Вероникой – приключение. А в результате: жизнь не праздник. А если и праздник, то – складчина. Все бабы что-то добавляют. И если бы хорошее, а то несут обиды, тревоги, разочарования. А зачем лично мне эти беспокойства? А… жил с завышенными ожиданиями. По носу получил, собственная беда в сто раз жгучей стала по сравнению со вселенским несчастьем. А вот всё вселенское меня мало волнует.
А тогда на субботнике… Аккуратные резиновые сапожки, джинсы, заправленные в них, прядь светлых волос, выбившаяся из-под берета. Я тогда уверен был в своём праве на счастье.
Встречались нечасто. Не было бессознательных ожиданий. Не было веры, что это надолго. Не сказать, что привязался к ней, но чувствовал при Наташе самцом себя, она ободряла меня в этом. Чувство веры, оно необходимо, пока не поймёшь, что ни во что верить не стоит. Встреча с Вероникой этому подтверждение.
Почему Наташа не переспросила, когда приду снова? Значит, любовь кончилась, не любила по-настоящему. Меня поразило, что я принимаю всё как само собой разумеющееся. Помню, как Наташа любила ощупывать мой лоб, плечи, грудь. Кожа при этом на кончиках пальцев у неё казалась шершавой, и целовалась, чуть не кусая. И было такое не от неловкости, а в этом была страсть, которая делала меня беспомощным и сводила с ума. Я тогда понимал, что такое рай. Я в раю находился, где никаких тревог. И распускал руки, не давал отчёта в своих действиях: что я, кто я, спроси, сам не догадывался. И произносил слова, смысл которых не доходил. В раю слова не нужны.
Раз, не думая, спросил:
- Мы, что, мы в раю?
- Возможно, - ответила она.
- А может быть, рая вообще не существует, - проговорил я себе под нос. – Он есть, только если в него верить, а я перестал.
Что-то испугало меня тогда. Со мной ли, без меня, это понял точно – ничего существенно не изменится. То, что разделяет людей в обыкновенной жизни и в раю не зарастёт.
Раз повздорили:
- Если я такой плохой, так уйди от меня! – крикнул я. А она загородила дорогу. Она показалась жалкой. Жалкую женщину любить невозможно. Нам, мужикам, нужна красота, лёгкость. Без холодка отчуждения.
Пики определённых эмоций у меня срезаны, притушены, поэтому всё воспринимается как само собой разумеющее – долго разочарование длиться не может. Месяц, полгода, а год – это уже через край.
Что-что, но преодолевать себя я научился. Это не беда, если в данную минуту всё свободное пространство в голове занимало предчувствие. Я ненавижу себя за то, что долго собираюсь с духом. Презираю себя за трусость: ведь тогда мог попросить Наташу задержаться-остаться на часик. В другое место заскочить никогда не поздно. Часика мне вполне хватило бы.
Прицепился к этому «хватило бы». Вот из-за этого и сжимается во мне пружина, вот-вот распустится с резким ударом.
Не верил, что однажды можно посмотреть на себя здравым, требовательным взглядом. А тут как прозрел. Легко плыл по жизни, считал себя хорошим пловцом. И на тебе…
На происходящее, подчас, смотрел как бы издали, видел только картинку. Слов не слышно, как в немом кино. Вот и начинал строить догадки. Вот и теперь строю, гадаю. Одно накладывается на другое, другое – на третье. Каждый день жизнь учит уму-разуму. Кончится тем, что умру где-нибудь под забором.
Нет уж, увольте, возвращаться в места своей юности… Всё слишком грустно. Слишком многое при этом теряешь.
Уж который день пытаюсь объяснить себе, отчего всё не так, отчего запутался, чего добиваюсь, и неизменно вспоминаю об ощущении соприкосновения. Не с раскалённым железом, не с вырывающимся из крана паром, не с касанием чего-то ледяного, – что-то важное было рядом. Жизнь подставляла то одного человека, то другого. И голоски сладкие-сладкие, даже не верится, что такие бывают, каждый что-то говорит. И я, слушая, в который раз по серьёзному жить собираюсь… А мне бы перестать просто быть наблюдателем.
Тяготит сознание чего-то невыполненного.
Даже если считать, что соприкосновение было одно-единственное, ну - два на одно-единственное мгновение, но то соприкосновение стало провидением. Оно было как бы предвещательно–предупреждающее, знать бы, отгадать, на что?
Неспокойствие от него, подавленность, - не дай бог, всё, что было до отпуска, всё ломать придётся, переписать заново. Тянет маету бросить и уехать. И все эти Наташи, Вероники, Кати, Оли… на кой чёрт забивать ими голову? И что это «все и всё» - не знаю. Мучает одно, не знаю в каком направлении думать. Если займусь самоедством, оно меня сожрёт.
Заплакать бы, да слёз нет. Бежать бы… да от себя не убежишь.
Всю жизнь, так выходило, всегда всё решалось само собой, само по себе, как я считал – правильно. Когда правильно, всё – последовательно. Оно укладывается в рамки. Правильно, что уехал из дому, правильно, что сторонюсь, не лезу в начальство, правильно, что долго не задерживаюсь на одном месте. Правильно, что не обрастаю имуществом. Нищему собраться, только подпоясаться. Нет для меня тупиковых ситуаций даже в минуты предельной жалости к себе, всё одно я чувствую себя в безопасности.
А что теперь не так?
Ну распирает иногда изнутри – любовь и вожделение начинают бороться. Так это удел всех трусливых, мягкотелых, слабосильных людей. Я ведь жил почти в удовольствии. «Почти» - самую малость недостаёт, но слово и самую малость напрягает.
Не из-за «почти» чувствую себя страдающим. Вот и с Наташей почти договорился. Ясное дело, успела за время моего отсутствия поклонника найти. с этим как-то разберусь. Прежняя любовь ушла. Выжглась моим отсутствием. Отсутствие иссушает сердце.  Почти. А во мне страх колыхнулся. Отпуск виноват.
Чего там, даже когда, бывало, переберу, «почти» не каждый раз посещает. Для этого долго-долго надо смотреть в пустоту, чтобы осознать её, чтобы она стала плоской, чтобы на ней появилось чёрное пятнышко, чёрное на чёрном, из него мерещиться начинает сквозь шум, серую пелену человеческое лицо. И никак не отвязаться от мысли, что дожить своё время вместе с кем-то надо.
А может, и не надо.
Я нормально выгляжу. Не испытываю недоверия. Не парюсь, что не откопают золотой клад потомки, и плевать, чем недовольны те, кто живёт рядом со мной. Ну и пусть считают, что через какое-то время вокруг меня возникает хаос, начинает накапливаться маета. Да, я такой. Ну да, бродячей кровью переполнен, есть что-то пока непроявившееся. Мне нужно постоянно находиться с кем-то рядом. Не жить, а находиться.
Люди ведь могут ловко кольнуть, к слову, кольнуть в самое больное. Кольнуть так, что позабудешь о своём достоинстве. Чего-чего, а всяких достоинств во мне полно. Поделиться могу. Ещё понял, что человек, которого считал самым родным, другого родного не заменит.
Жалок я, мои решения – образчик беспомощности и трусости. Укротить своё сердце я не в состоянии, поэтому мне и не покоряется мир. И Вероника ушла, и Наташа. Выслушать могу, но совершить поступок… увольте.
Словами выразить обиду или маету невозможно. Под дулом автомата не получится. Чувствую: не то! Вина в чём-то, чего-то не хватает. От чего-то уехал, а вот к чему-то не доехал. И вернулся другим. И без толку демонстрировать независимость, сколько ни демонстрируй, вокруг ничего не меняется. Не могу уйти от самого себя. Я, прежний, не выплатил долг. Я не знаю, чем расплачиваться. Нет особых денег. Деньги цену только в человеческой жизни имеют.
Страх перевешивает у меня любопытство перед другой жизнью. Нутро не может этот страх перемочь, растворить в себе. Не хозяин я. Дело даже не в прошлом. Прошлое не всегда проходит.
Плевать. Как это говорят: нос прямой – характер честный. Горбоносым, рыжим, курносым народ не доверяет. Торгашам я не доверяю.
Выпить бы не мешало, но под водку любят исповедоваться извращенцы и шибко образованные интеллигенты. Водка даёт загадочную пищу, говорун уважаемым становится. На уважение мне плевать.
Слаб я не на выпивку, а на разговоры - бредни нести начинаю. Привираю и начинаю верить в своё враньё, того и гляди разрыдаюсь, доказывая, в первую очередь самому себе, что говорю истинную правду. Правду, да ещё истинную! Истинная правда даёт столько свободы, что, других слов не подобрать, как упиться и задохнуться от неё.
Не то ляпаю. Всё вокруг ненатуральное – водка из опилок, поэтому дерёт горло и горчит, мясо – сплошная соя, мясом не пахнет, молоко – забелённая вода. Любовь насквозь продажная. И я не я, раз во всём выгоду вижу. Раз – и на юг махнул, два-три – познакомился, четыре-пять – всё начинать снова можно. И когда несу ахинею, знаю, никто в лоб не ударит, потому что я говорю вслух, а они так думают, но молчат.
Боже избави поверить мне в свой бред. Купаюсь в иллюзиях, они всегда стоят между мной и кем-то. И не сплошным забором без щелей, а маревом каким-то, дышащим, колеблющимся. То маячащим где-то у горизонта, то чуть ли не на нос лезущим. И эти не к месту воспоминания…
Я бы, будь моя воля, воспоминаниями человека наделял в самом конце жизни, пусть потешит себя, а до этого – ни-ни. Если жизнь отодвигает на край, если место мне в самом дальнем и тёмном углу, то какого чёрта демонстрировать озабоченность?
Воспоминания, - да каждый может воз нагрести своих представлений о прошлом. Воспоминания – это бездна, в которую легко нырнуть, а каким тебя вытолкнут назад, - тут большой вопрос. Хорошо бы целым.
Почему так, что сам испытал, невольно переношу, как опыт, как пережитое, на другого? И тому, вольно или невольно, приходится сносить притязания. Нет, я не настаиваю. Демонстрировать независимость бесполезно. Да и, вылетевшее изо рта слово, сначала повисит в воздухе, лишь потом нужные уши находит. Пытаюсь сообразить, что произошло, но в ушах только шум.
Между небом и землёй кое-что имеется. Так и между людьми кое-что сохраняется. Кое-что и разделяет людей. Это кое-что никогда особо не выпячивается, оно в сторонке, не на свету. Оно, так сказать, всегда остаётся на избранной позиции: всё другое непорядочно, а оно, «кое-что», свои соображения готово выложить по первому требованию. Или без требования. Без требования ощутимо больнее.
Почему сначала возникает эйфория, чувство полного растворения, хочется глубже и глубже погрузиться в него, кажется, что сам управляешь этим процессом, в любой момент можешь всё прекратить. Грандиозные планы начинаешь строить, и вместе с этими планами попадаешь в зависимость. 
Зависимость – ложь. Что-то машинальное. Не знаю я предела, до которого могу идти спокойно, до которого в состоянии владеть собой. Что-что, а недостижимое меня мало трогает.
Моя ложь, если таковую отыщут, а обязательно что-то откопают, она необходима мне для выживания. Отчуждённость… она немного угнетает, но в неё приходится верить, даже если она отягощает виной. Во что-то же надо верить. И благодарить за это как-то не принято. Благодарный человек отблагодарит и тут же забудет. А я завишу от своей совиновности. Поэтому молчу, вроде как боюсь осуждения и гнева. Чувствую себя серой частицей, обречённой на страдания. Мне своей боли хватает. А если ещё расплатой чужая боль добавится, та, что может стать моей, то не знаю, что и думать.
Жил, двигался вперёд, обрастал добром, в трудовой книжке новые записи появились, отягощался виной. Но ведь не одна трудовая книжка характеризует человека, есть и особые записи, с ними человек предстаёт «на том свете». Не оттуда ли чувство, что нахожусь в преддверии чего-то и должен день-два использовать, чтобы понять что-то? Что? Круг обязанностей, круг возможностей. Какой круг определился?  И всё это происходит в промежутке жизни и конца, от рождения до не пойми какого состояния.
Разный у всех этот промежуток. И не так-то легко остаться на избранной позиции.  Для кого-то поиск - это мучения, для кого-то – наказание, для кого-то радость, и про пользу забывать нельзя. Это если человек с уважением относится к самому себе. А если всё вместе я воспринимаю как предательство, как нежелание на сочувствие, как попытку разделить с кем-то вину?
Вонзённая под лопатку игла побаливала.
Немыслимо ставить в связь все если. Всем угодить я не в состоянии. Серый туман перед глазами. Серый оттенок – признак депрессии. Депрессия всегда отделывается поспешными суждениями. Опрометчивыми.
Своими суждениями я должен производить впечатление уверенного в себе человека. Для этого надо кивать, мол, согласен со всем.
А если не согласен? Если не хочу ждать? Если боль несогласия свела судорогой половину тела? Если ожидание всегда было проблемой: ничто в жизни не даётся мне с таким трудом, как ожидание. Свербит всё нутро.
О чём я думаю? Да ни о чём! Упустил свой исторический шанс.
Вот и поселилось во мне это свербение. Да ещё будто стены ужимаются-сдвигаются. Того и гляди дверной проём в щель превратится… И всё. Замурован буду.
Это вот состояние и изматывает нервы.

                36

Я один, я испытываю то же, что испытывает человек, который целый день пробыл в толпе людей и вот наконец остался один. В толпе от вынужденных улыбок устали мускулы лица. Улыбаться надоело, но как перестать, если все улыбаются? И хотел бы остановить на ком-нибудь взгляд, как бы зацепиться, мысленно спросить, почему мне так нехорошо, но спросить некого.
Для счастья нужно иметь мужество. Рискованная штука- счастье, в любой момент может кончиться, не начавшись. А губы у меня почему-то шевелятся – чуть-чуть, но шевелятся.
Мне плевать, как кто истолкует моё поведение. Я-то знаю, в душе я добр. Какая разница, что кому покажется, глядя на меня. А если в сны кто попытается заглянуть? На моём лице ни следов страданий не прописано, ни мучительных страстей, ни напряжённых поисков на вопросы. А то, что мучает, никому не выговорю.
Надоел сам себе. По-настоящему надоел. Дожил, состояние - будто мною управляют различные силы. Расставшись с Вероникой не по своей воле, угрызаюсь, что чем-то не угодил Наташе, и при этом пытаюсь играть роль, хочу стать таким, каким меня желают видеть. Я не хочу, но так получается, - растаскивают многочисленные правды жизни меня в разные стороны. Правд много, а в чём истина, - не знаю.
Глупо определять и сравнивать женщин, общего у этих двух женщин - ноль. Каждая в своей форме, со своими прибамбасами. Наталья – хамелеон, перекраситься для неё не составит труда. В любви она как рыба в воде.  А без любви? Без любви все женщины похожи на ос, - зазеваешься - ужалят. И бит был, и укушен. Что лучше, что хуже? Кто в ком лучше разобрался – Наталья во мне или я ней? Вероника, так та с ходу мою сущность отгадала: слабость одного вызывает ощущение собственной независимости у другой.
Обвал мыслей влечёт в бездну. Чей черёд первым оказаться на дне? Лето позади. Осень я не люблю. Про зиму и упоминать не стоит. Мне бы в страну вечного лета с карнавалами и холодным пивом.
Смутно, но надеюсь на повтор. О, если приеду снова на родину, я с опытом уже буду. За зиму можно подкачаться, пару-тройку приёмов выучить. Не приёмы учить нужно, а не нужно задавать лишние вопросы, требовать объяснения. Нечего добиваться правды. Не подготовился, вот и получил. Нет слов, которые поддержали бы, которые смогли бы успокоить. Потерял свою невозмутимость и уверенность. Полоса жизни чёрная у меня пошла.
Никак не вырваться за пределы полосы.
Всё говорит, что раз нет надобности, то и нечего пускать мысли на самотёк. Не раз обжигался на этом. Почему-то раз за разом выходило, что я кому-то должен, чем-то обязан, не исполнил что-то, подвёл кого-то. Толкутся в голове мысли. И ни одной оригинальной, чтоб она поразила.
Теряюсь я от избытка пришедших в голову мыслей, дурят они. Нуль, полный профан… И ни одного огонька, искры, из которой разгорелось бы пламя, которое осветило бы путь впереди. Ладно бы, возвратившись назад, мысли приносили бы ответы, они же, повитав неизвестно где, только множат сумятицу.
Огонька захотел. Попроси кого-нибудь прикурить.
Огонёк, всё равно, что перехваченная наскоро рюмка. Одна, потом вторая, так и алкоголиком стать можно. После одной рюмочки – ни пьяный, ни трезвый, ни дурак, ни умный.
Вот, пил с Витьком Зяминым… и не пошло. Всегда готов был «подогреть организьму», а тут… в голову зашло, не знаю, как жить.
Мне хочется сбежать, просто сбежать, никому ничего не сказав. Никому не сообщив адрес. Не в отпуск съездить, а сбежать.
Мой взгляд всегда ищет за что бы зацепиться. Смуту, поднявшуюся в душе, таким образом утихомиривает.
Может, и есть в чём упрекнуть себя, может, я ни одной женщине не сказал того единственного слова, которое каждая ждёт, того нежного слова, которое подтвердило бы, что она всё для меня. Выходит, я из тех, кто не успевает сказать, потому что считаю, что всё слишком поздно.
Но ведь порцию радушия получил от обеих. Устроиться бы поудобней и занять сам себя. Могу вздремнуть, могу к кому-нибудь в гости завалиться. Не все же сквалыги.
Мал запас слов у меня, слова, предназначенные кому-то, умею скрывать, не служат они связующим мостиком.
Привычно кольнуло сердце, будто совершаю очередное предательство. А почему сердце колет, когда нехорошее замысливаю?
Надеялся развеяться в отпуске, отдохнуть от себя. Надежда должна доставлять радость тому, кто надеется. Месяц пронадеялся.
Как там у Есенина? Обнимал берёзку… Всё – как с белых яблонь дым. И жизнь – дым, и мысли – дым. Развеется, - ничего и не было. Настоящий я, подделка – это может сказать только женщина. Может, какая-то и говорила, да не отложилось в памяти.
Нет такого человека рядом, который без слов читал бы, что у меня на сердце, которому я словами мог бы выразить своё, а он по-своему высказал бы, что я переживаю. Наверное, это принесло бы облегчение. Озвучил бы он правду, правда, озвученная, уже слух. Слух – рубеж.
«Таких не любят, как ты! Ты умён, обязателен, но твои добродетели навевают скуку».
Поле, лес, эхо… Некому слово молвить.
А кому слух нужен? Слух – паутина. От оголтелой правды окружающий мир того и гляди рассыплется в прах. Говоруна-правдолюбца толпа в список прокажённых занесёт, чёрной меткой наградит. Да стоит озвучить, что думаю о своём месте в мире, места мне не останется. Ни единого сантиметра.
Приходят мысли и тут же исчезают. А многие предпочитают вообще ничего не знать. А кто-то ходит по краю пропасти, а кто-то плывёт по течению. И вся суета ни о чём. Всё - шевеление в определённом направлении. Притязание на что-то и неуверенность, - ну никак от этого не избавиться. А жизнь требует беспрекословного подчинения – делай м не перечь. Ей результат нужен.
Перечить тоже надо с умом: можно на кого и огрызнуться, а кому-то возразить, только себе навредить. Кому-то надо и подчиниться. Если жить по правилам. А где правила записаны? Где ответ подсмотреть можно? Кто тот знаток, который все жизненные задачи решил? Почему мне жизнь подставляет то одного, то другого человека… и ни одного нужного?
Курнуть надо на удачу. Без перекура ни к чему подступиться нельзя. Трубку хорошо бы набить табаком «Экстра». И трубки у меня нет, и табака «Экстра». И нет желания всё переиначить.
И снова образ женщины, невысказанные слова, несостоявшиеся прикосновения. Взглядами, протянутыми руками. Чуть-чуть не дотянулся.
Давно уже дошло, что с рождением мне условие задачи написали и поторапливали с решением. И не было возможности в ответ на последней странице обложки заглянуть. Свериться, так сказать. Всё время чей-то палец постукивал по крышке часов: поторопись, пять минут осталось, минута.
Хорошо, если пять минут оставались, а иной раз и минуточки на раздумья не было. Из-под руки выхватывали решение. Понукали торопиться. Вот и приходилось как бы пригасить глаза, точно в дрёму впасть. Нет, не баловала меня жизнь. Из-за этого предаюсь видениям. Ой, хватит ныть!
          Но почему Вероника посчитала, что я дупло для откровений, делилась своим женским? Кто я для неё? Я же один из тех, кто по её разумению, приносит только страдания, разочарования, мучения женщине. Именно мужчина внушает женщине, что она не создана для любви, что нечего искать другую жизнь, искать того, с кем можно разделить мечты. Первый попавшийся ничем не будет отличаться от последующего. Выполнила женскую сущность, родила, - смирись, не порхай, не ищи, где лучше. О непостижимом не рассуждают. Ничем друг от друга мужики не отличаются.

Лучше не думать. Не смотреть на окружающее чужими глазами, не жить чужой жизнью. Почему тогда в сквере, выслушивая как бы исповедь, у меня не шли с языка слова? Не мог подобрать выразительные слова, подсказку ждал? Мне постепенность нужна, а Веронике подавай всё и сразу. Я подсчёт веду, а Вероника, сколько встретится, стольким и душу выворачивает. Но почему теперь только кажется, что она душу передо мной выворачивала? Эта особа из тех, кто сполна использовать каждое мгновение норовит. Первый, третий, пятый – всё неведомо и неизведанное на себя примеряет. Ни от чего она не откажется. Отвечать любовью на любовь, - да куда ценнее отвечать на предложения. Тщиться казаться сильной. Да легче слезу выжать. Такие ничего не боятся, разве что не получить, а я боюсь.
Моя пустота страхом наполнилась. Все вокруг двигаются, могут идти куда захотят, одному мне некуда идти. Негде спрятаться. Под землёй - не жилец, что там можно отыскать – кости динозавров, тени когда-то живших людей? Под водой – не рыба я. На небе, - летать не научили. Не настолько я бесшабашный, чтобы и вниз головой прыгать с крыши.
Тиканье часов в голове служит напоминанием: что-то происходит, а что, никак не пойму. Есть отчего затосковать. Отсутствует на моём лице выражение заинтересованности. Поучили меня уму-разуму, оздоровился маленько в отпуске, но не стал решительнее и счастливее. Не научился радоваться. К чему ни прикоснусь, всё разрушаю. Чувствую себя жалким придурком, готовым обменяться парой запоздалых слов для непонятно чего. Не для тепла.
Дураку ясно, предмет сначала нагреть нужно, только потом он источником тепла будет. А меня никто докрасна не нагревал, я задом возле чужой печки не стоял, ладони к кирпичам не прикладывал. Если и получил тепло, так, чуть-чуть.
Почему я решил съездить на родину, точнее, возвратиться через почти два десятка лет, а не через десять лет или пять, не знаю. Причина, конечно, есть. Я не стал тем, кем мечтал стать. На делания добра не выложился. Никто не сказал, сколько сил затратить нужно. Сколько и чего вынести. 
Я так поражён, что спокойствие улетучилось. Ошибки и удачи, - всё определено-заложено было много лет назад творцом в характер. Он у меня никакой. Странный шум, незнакомый, нездешний наполняет уши, и не жужжание, и не тихий чей-то плач, и не заунывное нытьё. И не бормотание. С этим проклятым отпуском я как бы оказался вне всего. Вне жизни. Вне человеческого понимания. Будто что-то прохудилось, щель или дырка образовались и туда начал просачиваться ручеёк сути. Прошлого, сегодняшнего... Будущее не сочится через дырки. У будущего растопырок-ответвлений много. У будущего сто тысяч возможностей для перемены. В неведомом будущем я должен что-то поправить, изменить или вообще ничего не ждать?
Будто смотрю в зеркало на своё отражение. Лицо бледное. Глаза провалились, в них стоит немой крик боли. Смотрю не на себя, а на кого-то другого.
Что-то когда-то сделал и лишь теперь понял-ужаснулся: «Что я наделал?» Жизнь не знает постепенности. Если вчера мир был исполнен смысла, то сегодня как будто стою перед неизведанным: то ли меня низвергнут в бездну, то ли вознесёт на небеса. Напиться бы…
Нет, всё-таки, выпив, убеждаешься, что вполне соответствуешь о представлении о себе как о обаятельном человеке.
Почувствовал, что сейчас бесполезно пытаться что-то понять, просто помотал головой и закрыл глаза: слишком много вещей вдруг стало выходить из-под моего контроля. А время ползло угрожающе медленно, минуты были жестко холодными.
Молчу будто много лет назад заключил договорённость (с кем?), не касаться личной жизни. Заключил и не собираюсь выпытывать.
Словно бы пробиваюсь сквозь сон, в котором одна картина сменяет другую. Минутами сознание проясняется, тогда пытаюсь удивиться, но удивляться непонятному утомительно.
Вот, значит, как переполняются прошлым, не своим, своего как бы и нет, ничейное переживание перелилось через край, или в дырку, это вот я не углядел, проворонил. Странно, реальность перетекает в сон, сны, бодрствуя, вижу, в снах перестаю быть самим собой. Сплошная путаница, обрывки, никак не уяснить почему и как.
Мысли словно путаница водорослей переплела. Знание неведомого побуждения заставляет приготовиться к сожжению на костре. Болтаться на виселице неэстетично. Тень повешенного нелепа. Лучше уж пусть голову отрубят. Вот и буду тогда «всадником без головы» мотаться по чужим снам. Раз нет своей головы, то и снов не будет.
Как и кому это объяснить? Как объяснить, что страх от знания, что будет происходить впереди, парализует. Ничего не хочется.
А внешне всё как бы прекрасно. И не важно, есть ли хоть одна здравая мысль в голове, есть ли лишний рубль. Хватит ли сил дотащиться до телефона. Звонить-то некому. Какой прок от меня?
Чёртова привычка удерживать в памяти незначительные события и мало что значащие слова. Не слова мне сейчас нужно вспомнить, не проком озабочен. Как ни стараюсь, не нахожу в себе замечательных черт, всё – странности, которые отличают меня от остальных.
Нет, я див только наполовину. Первая половина, может, вторая, какая-то, остаётся нетронутой. И что? На кого я похож? Ничегошеньки не понимаю.
Но прок от меня есть - работаю, налоги плачу, запасы спиртного уменьшаю, доход магазинам приношу. Хлопот милиции от меня никаких. Не обольщаю женщин, не изменяю себе. Для кого-то и чего-то рождён. Следовательно, надежда не умерла. Надежда на что?
Вижу картины в определённой последовательности. Толку мне от них никакого, нет и толку от ожидания.
Надейся и жди. Как в песне поётся. Жизнь – ожидание. Сладость в ожидании. А в каком магазине карамельки сладости продают? Нет такого магазина.
Не всё, что ждёшь, сбывается. Не всё словами объяснить можно. Один раз отравленное словами ожидание неуверенность в себе рождает, толкает на спор. Спорить нет никакого желания. Поспорил – получил под глаз. Один раз изменил сам себе, фонарём наградили. Такой вот есть способ испытать себя. Без этого жизнь скучная.
Когда встречаюсь с кем впервые, даю возможность тому человеку минут пять повыговариваться, пусть, мол, вывернется наизнанку. А с Вероникой облом получился: мысли не туда свернули. Изменил сам себе.
А ведь чётко держал в голове мысль, что измену женщина прочует сразу, может простить только в одном случае – если измена ради неё. А поди, разберись, ради или не ради что-то делается? Краешек Вероники что-то зацепил.
Вероника и Наташа… Между ними стена. И сзади меня стена.
Стоит подумать, что мне предстоит сломать стену, не настоящую кирпичную, а мифическую, пройти сквозь пролом, не раз меня жизнь при этом уронит на свои шёлковые травы, в грязи изваляет, с грязи не просто подняться, да и травам доверять нельзя, - осока режет, от грязи сразу не очистишься, при этом не раз обманусь, снова воскресну, - и так из раза в раз, от этого становится страшно. А с чего я должен лезть на стену? За каким богатством? Что получу? Чем одна женщина от другой отличается?
Инструкций нет, пухлую рукопись наставлений не пролистну, дрязги жизни просто так не отброшу, липучие они, как клейкая бумага для мух, обычно развешиваемая в кухне – попала муха на неё, бьётся, жужжит, а освободиться не может, - это вот и парализует. Я что и делаю, так развешиваю клейкую бумагу на свои суетные заботы. Как избавиться от каждодневных суетных мелочей забот, как? Ничего нельзя объяснить, ничего нельзя оправдать.
Кричать об этом надо. Я и кричу молча. Мне только кажется, что я кричу. Нем как рыба. Сижу, молчу, чтобы не спугнуть… Что же я должен получить?
Я сидел в сквере, тянул время. Играл роль уезжающего.
Холодок внутри беспокойство создаёт. Или даже страх. Страх хорошо проявлять перед кем-то, - пожалеет. По поводу этого мне сказать нечего. Вот я и боюсь. Не хочется мне на кого-то наваливать свои несчастья. И под чужие нечего подставляться. Привык с некоторых пор быть один. По-другому не хочу. Ничего так быстро не оставляет человека, как ложное спокойствие. Сдохнуть хочется. Новых перемен не ощутил, собственно, ничего не изменилось.
С рождения в меня вложили, как себя надо вести – лучше быть молчаливым и таинственным. Сойдёшь за умного. А что касается разнообразных чувств, временами обуревающих, то до восхищения ни собой, ни кем-то дело не доходит. Копни любого – сегодня он один, через неделю – другой, совсем не похож на того, кем был прежде. И никто не знает, отчего так, говорят – жизнь! Блажь жизни на меня находит, такое есть. Со дна муть всколыхивается.
Чёртов отпуск. Тело пронизывает усталость, голова пустая. На меня нашло, а время уходит. Тишина такая, что слышны шаги уходящих секунд. А кто, как не время, оно должно на защиту выступить, - удивительное чувство, подобное не испытывал. Страшно стало от тишины. Мысли стали появляться и чувство какого-то внутреннего сопротивления. Что-то такое, чего никому не позволяется трогать. Сказать бы что, но в голову не приходит, что именно. Состояние неподвижности, боюсь, что может всё кончиться так внезапно, как и началось.

                37
Странный я.
Чем странный?
Просто странный и всё. Насколько позволяют возможности. говорю откровенно. Странный тем, что не могу изжить из себя пару дней блуждания по своему прошлому. Прошлое что-то отняло, баррикаду сгородило на дороге к светлому завтра. Что-что, но коммунизм в отдельно взятом государстве, в моём, строить не намерен, капиталу исходного нет. Несомненно, существует связь между моим теперешним поведением и странностями вообще. Да ещё особая тишина стоит. Неприятно-тяжёлая, давящая безмолвием.
Хорошо бы достать коробку из-под обуви, в которой у меня на всякий случай аптечка, поворошить-перебрать таблетки, успокоительное найти, анальгинчик… и жить можно дальше.
Главное – хвост не вешать, сопротивляться до последнего. С какой стороны ни погляди, такими как я не бросаются. Не хуже других. Если серьёзно посмотреть в глаза, то можно разглядеть, что у меня внутри, и то, что внутри, оно не копеечное, оно меняет и лицо, и всё. Продраить песочком, прополоскать в водице, приласкать, глядишь, сгожусь на что-то. Как говорят, свой не тот, кто картиной писан, а тот, что на роду написан. Что на роду написано, то во мраке. Мне от чистого сердца давненько не приходилось никому говорить «спасибо».
Никак не соображу, почему из раза в раз возвращаюсь к одному и тому же? Может, потому что хочу использовать для чего-то. Но ведь если изо всех сил ждать, можно надсадиться, сделается всё равно.
Врождённая деликатность не позволяет грубить. Хотя пребываю в том возрасте, когда вызовы бросают, пытаются доказать всем сразу, не кому-то персонально, и не себе, что не пальцем деланный. И всё же простодушие моё наигранное. Я всё время кого-то предаю. А что касается минутной откровенности - она притворство.
Не нужно мне ничего такого, сыт по горло, мне бы побольше здравого смысла.
Не шагаю я вместе со временем, отстаю. Это шибко умный опережает время, хитрый использует минуты, а глупый становится поперёк. Я не отношусь ни к кому. Поэтому иногда откровенничаю. Поэтому схитрить не всегда получается.
Год, два, пять… Слишком многое поменяется за пять лет… Тут за пару дней я слишком многое стал не понимать. Дрожь внутри появилась. Скоро половина жизни канет в Лету, ничего, абсолютно ничего после меня не останется. Ни золота не намыл, ни, для чего жил, на этот вопрос не ответил.
Пропало желание вести себя благоразумно. Всю жизнь был что-то вроде паиньки, - приводов в милицию не было. Моральный кодекс не нарушал. Теперь с чего-то понял, что такая жизнь не по мне. Как не позавидовать тому, кто ходить, пить, курить, материться начал одновременно. Потянуло выкинуть что-то особенное, после которого люди сказали бы: ненормальный. И так иногда крутят пальцем у виска.
Хочется, чтобы выбор жизни пал на меня, чтобы она стала верным другом, чтобы хорошо ко мне относилась. Но пока не вполне искренняя искренность жизни ничего не объясняла. То одну подсунула, то поманила Вероникой. Вроде всё естественно: одно во мне заглохло, другое только проклёвывается. Совсем без радости жить нельзя. И в этой тягомотине продолжаю жить. Выживаю!
Зачем?
Твержу это, будто повторение сто раз азбучных истин могут прибавить силы. а ведь ни в чём не раскаиваюсь. Слова перестали много значить, во всяком случае, теперь значили меньше. Завтра впрягусь в работу. Остатние часы нужно провести с пользой. Так сказать, сконцентрировать скрытые резервы, чтобы открылось второе дыхание. Расслабленность, слабость, усталость похерить. Поэтому и хотелось выкинуть что-нибудь этакое, раскрепоститься, выговорить то, что держалось на уме, на что подходящего времени в отпускной кутерьме не выпало.
Время нужно, чтобы укорениться, чтобы распознать, откуда приходит и куда уходит маета духа. То, что поездка вышла бессмысленной, в этом уже не сомневаюсь. Нет у меня больше «моего города». Никто не жаждет встречи со мной.
Моя вежливость слишком подчёркнута, но и не откровенно оскорбительная, и не прямой вызов она. Чёрт-те что со мной творится.
Что первичнее, - душа, мысль, маета или это чёрт-те что? Толку-то, без счёта можно на эту нитку нанизать выборку из словарного запаса – ответа нет. В словаре запаса на жизнь хватит. А ведь никто не подскажет нужного слова. От всего ненужного только слабость, чувство заброшенности, страх из-за внезапно пришедшей ясности: ведь жил когда-то, не ведая сомнений. Что, что случилось?
Нет ощущения великолепия, а вот что отрезать и выкинуть – не знаю. Если что и можно выкинуть, так разве только меня самого.
Будто тоскую о чём-то, может, о ком-то? Знаю за собой такой грех – преувеличивать значение, душевную тонкость человека, с которым повстречался, который заинтересовал. А разобраться, чем встреченный человек такой особенный? Вот же, из крайности в крайность бросаюсь.
Привстал, хмыкнул, потёр подбородок, но ничего не придумал. Пошевелил беззвучно губами, будто нащупываю нужное слово. Даже крякнуть не получалось.
В моём мире всё зыбко. Кто был раньше, все эти они «просто так»? Сходу и не вспомню, как выглядели. Видятся тени, всё смутно, как возникшее в воображении. Выходит, в прошлое не за чем и всматриваться. И гневить того, кто памятью заведует, нельзя, потому что он может рассердиться: тогда станет намного хуже.
Не жалуюсь, всё по привычке, пытаюсь дознаться до причин. Чтобы дознаться, необходимо как минимум верить. Я же поглядываю по сторонам: налево, направо… за что бы зацепиться. Всё у меня горит без дыма и огня, летит к дьяволу. И это несмотря на отчасти упрямый характер, несмотря на непоседливость и нацеленность не пойми на что.
Ясное дело, с некоторых пор лишился последнего наслаждения – упоения собственным страданием. Страдалец тот, кто за кого-то страдает. Сам себя, оказывается, обманываю. Добром это не кончится. Рано или поздно упрекну сам себя или кто-то упрекнёт, что мол приношу несчастья. А ведь не состоял, не привлекался и так далее. Жизнь моя без надлома. То есть, дойдя до известного предела, перестал понимать: где я сам по себе, а где невозможен в общении, причиняю кучу неудобств.
Дурацкое, но прямолинейно верное утверждение, счастливым быть нельзя, если кто-то несчастен. И что всё сразу никому не осилить, тоже верно. И что счастье за деньги не купить, тоже не из пальца высосано. Кто-то это изрёк, на своём горбу неся лишения.
Я не должен ни о чём никого спрашивать. Если я начну задавать вопросы, точно, начну бояться. А как, а надо, а правильно? Это мне ни к чему. Ведь необъяснимый страх нарушает очарование жизнью.
О, как выразился! Очарование! Венок с лентой и фотография. Водка вкус не потеряла, магазины открыты, копейки в кармане звенят, день как катился, так и катится. В необъяснимое – оно если и завладевает, то для того, чтобы потом вспомнилось. Вчера – невозможно, сегодня – уже часть жизни. Врождённая способность забывать и предавать, перешагивать через непонятное, так если не собираешься раньше времени умирать, то и радуйся.
Не понимаю, что происходит. Кто-то как будто приблизился ко мне, дыхание слышу, руки на плечах чувствую, но ведь знаю, никого рядом нет.
Плохо, что мне никто ничего не предлагает. Маета не из-за боли утраты, не из-за упущенных возможностей. Она знак судьбы, рока, быстротечности жизни, надежды, что обрету веру.
Подумал так и вновь поразился внезапной мысли: уживаются же как-то ведьмы и верующие. Правильно, время меняет привычки. Бог для пользы нужен, чтобы надзирать, дурные помыслы показывать.
Ничего и не произошло. Одна поучила, другая виной обогатила. Те, двое, печать под глаз поставили. Отчуждение какое-то. Поговорить о себе тянет. Не осуждать, не посыпать голову пеплом, не каяться, не просить что-то. Мне ничего не нужно. Но и сказать толком нечего, а предчувствие, неясные надежды, - это словами не описать, никому не интересна чужая муть.
Не вверх глаза должны смотреть, вниз. Вверх – это смотреть и не видеть. Даже если закачу их под черепушку, ничего не разгляжу.
Всё движется, всё вертится в каком-то замкнутом пространстве. Разбить стены – полная невыполнимость. Стены по своему усмотрению могут сдавливать, могут и отступить. Расширить это самое пространство.
Хорошо, что почти никогда не впадаю в восторженность, никогда не говорил, что способен на многое. Не говорил, так думал. А как оказался в состоянии неопределённости на краю зияющей пропасти – не знаю. Всё же хорошо: отпуск отгулял, исполнительный лист вдогонку не пришлют, в милицию ни разу не попал. Даже денег хватило. Полтинник не последний с Витьком Зяминым пропили. А вот что-то не так. Заставить себя уважать – не получается, принудить к переменам – не хочется. Все меня оставили. Потерялся в толпе. Это новообретённое состояние вот-вот вознесёт на небо. Даже волоски на руках дыбом встали.
Встречи с начальством не боюсь, сам себя кормлю, куском хлеба не попрекают, откуда удивительное упрямое обережение никому не нужной свободы? Сколько времени могу сопротивляться непонятному влечению, прежде чем впрягусь в процесс зарабатывания нового отпуска, а вот интересно, потянет меня снова поехать на родину? Два дня перевернули мир. Интересно, насколько задержался в том состоянии?
Потом, потом, всё всегда откладываю на потом. Дальше, потом… а есть ли гарантия, что потом не будет ещё хуже?
Хоть какая-то идея должна быть в голове. Идея, которая побудит к действию. А если жизненная энергия закончилась, заряд иссяк?
Сколько мимо меня прошло мужчин и женщин довольных жизнью, изжеванных зубастой пастью той же жизнью, перемолотых, проехавших на дорогущих машинах, бредущих на костылях? О двух-трёх человеках из них вспоминаю с грустью. А про остальных, остальных я с телом и душой, с обыкновенным сердцем, не стальным, не с нервами-канатами, я в рабской идиотизме забыл, почему должен помнить то, что мне не пригодилось?
Никого не хочется ругать скорыми, на любой случай приготовленными словами. Я не буду пучить глазищи, я не стараюсь оскорбиться, я не хочу зыркать из-за забора или в дверную щель. Я лучше согласно кивну – меня не убудет.
Тут в голову пришла парадоксальная мысль – служу я жизни или работаю для жизни? Служить – это как бы быть над чем-то, чуть издали, толком не вникать. На службе если риск и случается, его наградами отмечают. А когда работаешь, чуть ли сознание не теряешь от напряга и от усталости, пашешь-пашешь, а в ответ - доброго слова не услышишь, поневоле покаешься. Одна дорога для таких, как я – в храм.
На церковь сейчас никаких деньжищ не напасёшься, церкви сейчас на лично заработанное не строят, но дом поднять очень даже желательно. Крепкий дом, замок… А кто тот замок убирать будет? Вероника? Наталья? Они для услады. Шеей своей это почувствовал – кранты мне с бабами.
Нет, нельзя мысли с привязи отпускать. Лишнее молоть не стоит. Разумение через руки и голову входит.
Враз потерял остроумие, напористость, враз забыл о собственной выгоде. Не думаю, что буду двигаться по жизни, чеканя шаг, наступать на пятки, кого-то торопить, не стесняясь и пнуть при случае.
Шустрым бабьё при случае становится. Шумными, надоедливыми. Усидеть на месте, - а зачем, вечно куда-то мчатся, туда, где что-то дают. Слово придумали – бизнесвумен!  Детишек воспитывать не хотят. А я? А мне? Мне это надо?
И опять по кругу… Есть еда, есть крыша над головой, есть выпивка, есть понимание, что моя натура старее моей сознательности… На себя я бы пахал. Без отпуска. Если так выживать пришлось бы.
Периодически вспыхивает боль потери. Меня бросили! Такая боль сама никогда не пройдёт, нечего надеяться на это. Она может затаиться внутри, отодвинуться на время, чтобы дать возможности набраться сил и отомстить. Нет, боль покинутого, она навсегда. Вроде и успокоился, но ни с чего вдруг резко отбросит назад, память возвратит на исходную. Заусеница, вроде прижившаяся, что-то её расшевелило, заныла.
По спине пробежали холодные колючие мурашки. На мгновение словно опомнился-пробудился, но лишь на мгновение, потому что следующее мгновение вытеснило предыдущее.
Я спокоен! Я готов отвечать на вопросы, ответы на которые ускользают, я пять раз подряд запускал пятерню в свои волосы.
Что мне даёт кажущееся миролюбие? Я ведь пойман своими суждениями. Сквозь них должен смотреть на всё. Смотреть – ладно, за смотрение денег не потребуют, а если смотрение равно опохмелки сделается, добавить что-то предложит, на двоих, на троих, преодолевать себя придётся, через силу отказаться от чего-то предстоит? На кой мне это нужно?
Не хочется надолго застрять между «надо» и «не надо». И не в том дело, что не знаю, как дальше всё будет развиваться, что предстоит забыть. А забыть, вычеркнуть, перевернуть страницу – это и к бабке ходить не надо, такое предстоит. Пыхнуло, озарило, поманило… а если здраво посмотреть, - то ничего и не было. Я даже не переспал с Вероникой. Чего там, упругость кожи не прощупал. Мог бы, если бы увёл её из сквера, если бы сразу предложил золотые горы.
Глупо утверждать, что целиком и полностью знаю себя. Сокровенное есть у всякого, то, что сюрпризом преподносится, о чём и не подозревал.
И на три хода вперёд ничего продумать не могу. Я долго всего избегал. Мозговой тошноты боялся. Избегал то, о чём не имел ни малейшего представления. В зеркало даже не любил смотреться. И чем дальше буду пытаться объяснить нынешнюю ситуацию, тем завихрений в голове будет пребывать.
И не из-за страха перед будущим я не готов брать на себя какие-либо обязательства. Ну, такой я! Сколько друзей-знакомых растерял из-за этого. Тем не менее, в известные минуты на что-то необходимое могу решиться.
Я не жалуюсь. Правда, не жалуюсь. Сам создал ситуацию, которую нужно продумать до конца. На самотёк ничто нельзя пускать. В любой ситуации есть степень срочности.
Уволиться и поехать покорять женщину… Очередь занять. «Кто последний?» А в очереди не отойдёшь, пока кто-то за тобой не займёт.
Эх, пожить бы на воле, чтобы река, лес… на работу ходить не надо… Встал утром и босиком по мокрому от росы лугу, спустился к реке, а по песчаному дну пескари ходят… И тишина, и соловьи.
Тишиной делиться не стал бы ни с кем. Делиться надо тем, что хорошо знаешь, чего уйма, или говорить о том, о чём никто не имеет представления. Ошарашить неизвестным.
С тоской попытался отстраниться, но повинуясь не своей, а посторонней мысли, в каком-то запале, продолжил натиск на сумбур, в котором не понять было, о чём вообще-то идут переживания.
Самая тяжёлая ноша для головы, спроси дурака, он ответит, что это думы о постороннем, заботы о ближнем, возможная помощь, как преодолеть зависть. Завидовать, значит, признаться в том, что чем-то обделён.
Нехорошее чувство – зависть, пережиток прошлого. Так и сам человек пережиток прошлого, затычка любого разговора. Услышав спор, так и тянет подключиться. Так и тянет извести для забавы конкурента, который в азарте перестаёт разбирать, где настоящее, где ненастоящее, не слышит затаённой издевки. Нет такого сита, на котором всё сразу на кучки отделялось бы.
Стоячая вода будней заливает постепенно. И постепенно нравиться начинает никуда не спешить, не стремиться что-то освоить, а если что-то и брызнет с глубины, так то, пока дойдёт до поверхности, самое большее, если рябь создаст.
Живёшь так себе, никого не обманываешь, ни от кого не зависишь, ни в ком не нуждаешься. Главное, чтобы деньги в кармане были. Деньги есть, так и презирать себя не за что. Вот поэтому лучше всего осторожненько жить. Осторожность повредить никому не может. На доверчивость и надежды большой замок надо вешать.
«Чураюсь я людей или думаю, что один на свете могу прожить? Правильно мать говорила, что так выйдет, что стакан воды некому будет подать…»
Грустно на душе и в то же время весело, вольготнее, что ли.  Опытом обзавёлся. Снова на круг ступил. Нос по ветру держу. В отпуск съездил, все деньги спустил.  Ни в ком не нуждаюсь, ни с кем близко не знаюсь, только с теми, с кем имею дело. И в этих отношениях, не тратя нервы, угодного человека от неугодного сразу теперь различу. Как с кем вести, носом чую. Мне учиться обманывать не нужно. За нос водить самого себя не буду.
Ясно и понятно, вопросы задаю не потому, что ответа жду, надеюсь совесть очистить, а во мне инерция шевелится, обращает вспять.
Изъян не изъян, но недостаток мой в том, стоит обзавестись изъянчиком, как он до умопомрачительных размеров разрастается.
Кто кем родился, он и будет отдуваться за родительское легкомыслие. Родился бараном, поживёшь года два, потом состригут килограмм шерсти, а будут дальше кормить, - неизвестно, тот ещё вопрос. Свиньёй родился, - в самый голодный год свинье пойло найдут, даже перед забоем накормят, а будущего у неё нет. Ни у кого нет будущего. Нет его и у меня. Кого любит бог, тому он на полную катушку всего заказывает. А уж испытаний навалит – мама не горюй!
Складно писать письма не умею: порядок мыслей и там с ног на голову ставлю. Уметь жить – и в этом путаюсь, это, брат, целая наука. Зашторить окна, запереть двери, создать чувство безопасности, и при этом знать, что рядом бродит зло, которому нет названия. И как так жить? Долго жить в этом - хорошего мало. Никогда прежде у меня не было сколько-нибудь значимых поводов что-то скрывать. И никогда прежде я не чувствовал себя таким забытым.
Жизнь – луна, повёрнута сегодняшним к человеку только одной стороной, а что завтра будет, это как обратная сторона луны, завтрашнее в тени. Нет приборов, чтобы завтрашнее загодя узнать.
Одно хорошо - скоро запрягут. Жизнь по кругу пойдёт: работа, столовая, общага. Но это не новая свобода и не новый плен. Это очередная пробуксовка. Хорошо бы в этой пробуксовке мечты об новом отпуске полностью не умерли. По старым следам, точно, не поеду. Как-то надо ухитриться не загнать окончательно себя в уныние. Но и бодриться нет причин, когда один человек врёт, сам себе или кому-то другому, это унижает обоих.
Не пытаюсь отговориться, но заметил, что приставку «от» часто употребляю, отыгрываю как бы назад.
Нет толку использовать каждую возможность, чтобы переворачивать собственное нутро. Дело не в линии моего поведения, не в том, что что-то хочу найти. Я ни на чём не настаиваю. Я не в сговоре ни с кем. Кто как живёт, - это его проблемы.
У кого какая кровь, дурная или нормальная, не мне судить. Как говорит Витёк Зямин, водка рангов не признаёт: дурной от неё становится дурнее, потому что ускоренно по уши залить себя норовит и при этом выставить себя трезвым, а нормальный потихонечку потягивает и ничего.
Нас толкнули – мы упали, нас подняли – мы пошли.
Не любить, но поступать так, как надо – это одно, а если, не считаясь с желаниями, просто переть на рожон? Так и для рожна особые метки должны быть. Кто-то же оставляет метки, по которым жизни сверяются.

                38

- Когда женщина хочет, чтобы на неё смотрели, она оглянуться любого заставит.
Помнится, сказав это, Вероника посмотрела так, будто разом всего меня охватила, будто дохнула на меня, предложила полистать свой альбом. А там… Сразу горячо стало. Она вроде и не на меня посмотрела, а непонятно на что, на что-то совсем другое.
- Для женщины в любовном деле главное не сорваться, а сорвалась – держись, куда занесёт, где задержишься-остановишься – неизвестно. Мы, девочки, как устроены – глянул на тебя человек и тут же понимаешь, что для него ты – женщина, что всё у тебя для него красивое: лицо, ноги, фигура… Ты ему нужна, тебя желают. И не говорит он об этом, а ты знаешь. Чуточку обидно бывает, что тот человек молчит об этом. И ждёшь, ждёшь, что он предложит пойти с ним. И пойдёшь. Скажет одно слово, и пойдёшь с ним молча. И не посмотришь. И плевать, что про тебя скажут. И если бы начал тот человек расспрашивать, всё бы рассказала, до капельки.
- Вот ты, если присмотреться – так себе, не очень красивый. Нос ничего, глаза непонятно какого цвета – и серые, и карие, то голубизной отливают. Губы… губы слегка надутые, целовать их тянет… Ты, Серёжа, случаем не обиду в себе носишь? Вообще-то, ладный ты. С тобой можно закрутить.
- Мы, женщины, часто находимся в неведении, не знаем, что происходит, что может случиться дальше. Это невыносимо, но и притягивает. Жить под высоким напряжением, с повязкой на глазах, ждать опасности… Я всегда иду вперёд. Пока могу идти.
- Не всем везёт в личной жизни. Кого-то обманули, кого-то муж бросил, кому-то мужа не досталось, разобрали достойных. А любить хочется. Вот и пускаются некоторые в разгул – хоть минуточка, но твоя, кто-то сохнет, попивать начинает. Но одалживать страсть никто не хочет. Теперь не принято уходить в монастырь. Я бы, может, тоже ушла. Да в дурочку превратилась… Любовь, любовь… Прикоснётся кто, чуть ли не горю.
Замечал ли кто, как зевает красивая женщина? Завораживающе зевает. И самому хочется зевнуть. Помнится, Вероника так и зевнула. Улыбнулась смущенно. Прикрыла рот ладошкой. И глаза стали влажными, бледно-зелёными.
- Извини. Нервы.
«Извини» она произнесла неохотно, будто ей стало неприятно слышать это слово Оно вырывалось из контекста сказанного раньше. И ничто не предвещало, чем всё это закончится. От извинений мир лучше не станет.
Кажется, я начинал понимать, что происходит. Нарушилось равновесие. Ей необходимо было выговориться, а получилось, что я своим молчанием и кажущимся равнодушием вмешался в ход событий. Она что-то поняла. Это вызвало интерес, но и пугало. Так, как было, быть уже не может. Она боится что-то потерять, при этом дразнит, но и то, что она потерять боится, потеряло свою цену. Поэтому вывод созрел: нет у неё уверенности в будущем.
- А я слабость свою люблю. Люблю, когда душа болит. Страшно люблю. Стоит погрузиться-отдаться страсти – всё исчезает. Всё человеческое перестаёт существовать.
За откровения не предусмотрена в будущем награда. Выполнила задание – не скули. В образовавшуюся между мной и Вероникой пустоту прокралась тишина со вкусом крови на губах. Ах как я потом эту тишину со вкусом крови смаковал.
Я не помню, сколько тишина длилась. Минуту, час. Обычный день перестал быть обычным, приобрёл черты ирреальности. Что-то вокруг стало иным, словно всё сдвинулось с места. Неведомое нечто глянуло. Я вкус тишины почувствовал. Но мне и не хотелось рисковать возникшей привязанностью.
Ничего страшного. Привязанность и дружбу сексом не портят, как и секс дружбой. Переступил грань – всё. Привязанность ведь не навсегда. Мне бы чуть-чуть поощрения. Не убудет у Вероники, если я дотронусь до неё.
Никак не вырваться из странного мира, в котором явь неотличима от сновидения. Несколько дней назад знал, чего хочу от жизни. А теперь будто вихрем швырнуло, стукнулся об чужую жизнь, и ничего понять не могу. Будто многочасовое ожидание перешло в напряжение, напряжение вот-вот сменится страхом. А чего бояться? Несколько часов, которые мне осталось пересидеть до отправления поезда, не минуты же они перед казнью.
А Вероника продолжала выговариваться. В голове эхом отдавались её слова:
- Я верила, что если полюбит один, то притянуть другую любовь труда не составит. Главное для женщины выбрать лучшую любовь, чтобы не ошибиться. В этом забавность жизни.
Вероника что-то спрашивала, а я не слышал что. Её голос звучал из далёкого далека. Из-за пределов слышимости. Оглох я, словно только что где-то рядом произошёл взрыв.
Взрыв взрывом, но что-то из сказанного, даже пропущенного мимо ушей, сохранится в памяти навсегда. Будет настойчиво возвращаться снова и снова. Хорошо бы не неприятными мыслями.
Неприятное расчётливо, хладнокровно, обдуманно. Всё у него вывешено, перебрано. До миллиметра, до грамма. Одиночество какое-то… Снова пытаюсь найти причины, докопаться до самых корней. Перетряхиваю в голове все события, выслушиваю бесстыдную откровенность. Хорошенько всё продумываю. Стараюсь уцепиться за слова. Где-то же зарыта собака. А пространство вокруг как бы онемело. Едва-едва слышалось тиканье земных часов.
Слова, точно, кое-какие помнятся! А вот докопаться до корней тревоги не выходит. Ещё никогда не был так страшно одинок.
Брешет где-то собака. Чего она остервенела? Лай повис между небом и землёй.
Почему она лает? Почему люди говорят? Собака спросить или сказать что-то хочет, а слов у неё нет Человек говорит, потому что любит или ненавидит, потому что одиночество не переносит. Разговор – бегство от одиночества, разговор помогает переступить ту черту, которая отделяет… А что от чего отделяет? Никто не откровенен и искренен до конца. Вот и нечего никого винить. Но и не соглашайся. Согласишься на первое, выслушаешь и второе, а понимать станешь лишь тогда, когда уже не осталось времени на понимание. Я всё понял, когда в глаз получил. А возможно, и не понял, только почувствовал. Почувствовал то, чего не было в моей жизни до этого.
Спешил. Спешил… Вырасти спешил, самостоятельным стать спешил, спешил получить то, что отгораживает от людей, спешу превратить ночь в день и никогда не задумывался, что спешка – это иллюзии, спешка – желание забыть то, что когда-то трогало.
Нет ничего хуже, чем ждать и догонять, отгадывать неразрешимое, перебирать в темноте суждения. Вряд ли сразу что-то озарением посетит.
В этом и забавность жизни. Слова, когда край как удивить нужно, ни за что не вспомнить. Я и посулить просто так ничего не могу, и одарить. Ни вырвать из той жизни, в которой сплошные обиды, ни дворец не предоставлю, ни достойное будущее, светлое и радостное, не обеспечу.
Удивительно, как быстро всё изменилось. Что составляло смысл и суть моей жизни, всё перестало что-то значить. Зависимость от чего-то опасная.
 Зависимость не рабство, в зависимость попадают. Кто бы что бы ни говорил, вообще, ничего не случается просто так. Всё с целью. Всё по причине. Искал вот я приключения – нашёл. Следил за приключениями других, а теперь самому разобраться нужно. И врёт та, кто про себя говорит, что она женщина независимая, отважная, счастливая. И врёт себе тот, кто, развесив уши, внимает это. Каждая женщина добровольно продаётся в рабство. Чушь всё. Нет никакого рабства, потому что полностью никто никому не принадлежит.
Когда всё не так и идёт наперекосяк, сердце болеть начинает. Обостряешь себя, стараешься освободить от всего. А потом дозреваешь, что ли. Учишься смеяться над собой. В смехе смысл имеется. Смеёшься, чтобы легче жить, чтобы списывать этим на кого-то свою растерянность, запугать кем-то норовишь. Впрочем, смех может и не отпустить.
Никто и ничто мне не угрожает. Глаз заживёт, мне нужно отпустить ситуацию и жить спокойно.
Есть у меня бзик один – не обманывать ни себя, ни ещё кого-то. Потому что я выше, а все остальные недостойны моей лжи. И не с краю обычно пытаюсь смотреть. Из-за этого тягостное молчание порой повисает. Хочется и… колется. Зацикленность на одном опасна.
Обладать чем-то какое-то время можно, любя или не любя, а владеть постоянно не получится. Владеть без ответственности, значит, использовать. А при этом всегда страх потери присутствует. Страх потери возникает, когда и поговорить не с кем. Не с кем поделиться мыслями.
На миг почудилось, будто на меня кто-то смотрит, но тут же перестал обращать на это внимание. Я один, в этом уверен.
Тишина такая, что с ума можно сойти от такой тишины. На тишину сердиться нельзя, от тишины можно устать. Малыми дозами тишину принимать нужно.
Скачут мысли. Тревожное ощущение сродни предчувствию. Останусь я, уйду, проблема сама по себе никуда не денется. Проблема - это я сам.
Мне показалось, что Веронике, там на скамейке, в какой-то момент стало не по себе. Впервые, что ли, её не оценили, на неё посмотрели не так, как смотрели прежде, не как на женщину, а… спроси меня кто, сам сходу не отвечу, что в ней не так.
В этом «не так» есть особое очарование, странная притягательность. Глупости начинают волновать, которые обычно не замечал. Как, как я до такого докатился? Почему Вероника внушила безусловное доверие?
Женщина она как женщина, не хочет страдать в одиночку, пытается найти оправдание всему, притворяется сильной, а на самом деле терзается от разочарования. А так ли?
Понятно, мужчины причинили ей страдания. Идиотское слово. Страдать начинаешь от неуверенности, если инициатива не в твоих руках. А что, она кроткая овечка? Тоже вертела парнями, голову им глумила. Тоже атаковала неуверенных в себе мужчин.
Чудно, чувствую себя знатоком, вспоминаю всё, и кажется, до встречи с Вероникой все дни были как бы одним днём, повторяли один ритуал: слова, поступки, хотение, даже сны, кажется, одни и те же были. Я получал принадлежавшее мне по праву. Я прикладывал усилия, чтобы получить то, что на самом деле мне было вовсе не нужно. Зачем? Лень было посмотреть на всё под другим углом? Меня всё устраивало? А теперь что не так? Прожил несколько часов в ином своём воплощении? Занесло не туда? Сжёг мост? Ничего не должно остаться между мной, каким был и мной, какой стал. Я увидел в её глазах то, что тысячи раз представлял, воображая себя кем-то? Тогда я ни о чём не думал. Мне хотелось, чтобы время не тянулось, чтобы побыстрее уехать. Отпуск надоел. Хотелось остаться одному и не торопясь обо всём подумать. Зачем?
Когда выходишь из непонятного состояния в первый раз, нельзя самому всё объяснять, иначе никогда больше в это состояние не вернёшься. И вообще лучше всего неделю выждать. Но ведь давным-давно усвоил: ждать – самое трудное. К обстановке ожидания не привыкнуть.
Когда, бывало, просыпаюсь и открываю глаза в темноте, мне казалось, что весь мир придётся сотворять заново. Как Богу. Сон – нахождение в чужом теле, проживая чужую жизнь. Вот только беда, никак не сообразить, что в чужой жизни я должен найти.
Я думаю, знатоку легко считать мысли с лица. Тем более с моего. Не признаю полутонов: только белое и чёрное. Я, если что, не подведу, в беде не брошу. Если что…
«Полюбит один, полюбят и другие». Вероника проговорила это совершенно спокойно, не удивившись моей реакции. Словно эти слова были единственно правильными. А у меня возникло чувство, что ни в чём перечить ей нельзя, ни делать, не говорить – моё дело просто сидеть бок о бок и узнавать, убедиться, что «так бывает». Слушать и внимать.
Выбраться из ловушки, которую Вероника для кого-то подстроила, но попала в неё сама, без посторонней помощи она не сумеет. В этом винить её вряд ли стоит. Это нас роднит – хотя жизненный опыт разный, но получается, мы оба потеряли надежду. Встретились, чтобы уяснить это, внести мир. Но ничего хорошего не получится. Какая-то сила удерживает от поступка, какой-то голос шепчет на ухо: «Сиди. Ничего хорошего не будет. Ничего не докажешь. Что ты можешь дать такого, чего у неё не было? У тебя ж нет ни дачи, ни машины, ни особняка? А раз так, то ждать и надеяться нечего. Она порченая. Порченую никакой хорошей жизнью не очистишь».
Почему вдруг понял, что боюсь Веронику? Никакой женщины не боялся, а её боюсь. Безжалостная она. Улыбается, кивает смущённо, а ловушка чувствуется. Быть незаметно приятной, чтобы стать незаметно равноправной. А я, никакое я не самостоятельное государство, и не хочется мне жить только для души и желудка. И ежели бы получилось связать себя с Вероникой, то казнила бы она меня за своё прошлое.
Тик-так, тик-так! Часы? Я живой, я мыслю, я слышу. Спазм отпускает. Пропало ощущение тупика.
Клетки тела полностью обновляются каждый месяц. Через месяц я поменяюсь. И она тоже.
Ну и вывод сделал. Мало во мне крепости. А женщины только крепость признают. Злость начинает горячить, готов обругать себя последними словами. В воду бы прыгнуть, чтобы охладиться. Под дождь выскочить, чтобы промочил насквозь, в лесу бы заблудиться, чтобы никаких мыслей о бабах.
Одно спасение, что шестое чувство у меня работает неплохо. Талантами не блещу, но интуицией не обделён. Воздушные замки не строю. Да пошло оно всё коту под хвост!
Дурак, с самого детства погрузился сам в себя, да так и остался там. Даже когда злюсь, то злюсь не на кого-то, а на своё нутро, и говорю не кому-то, а самому себе.
Пень пнём, сидел на скамейке, словно приклеился. Одно дело -любить красоту женщины, совсем другое – любить её саму. Никак не заставить было себя поднять и уйти: какая-то тоска холодила душу, наполняла безразличием, не хотелось двигаться. Непонятно чего ждал.
Ну, раздражают и отвращают надутые люди, потому что кажется, что они хотят кому-то понравиться. Желание понравиться – признак слабости. А Вероника что, ей хочется расслабиться. Сбросить напряжение. Это и мне нужно как воздух. Я мужик, я понимаю это.
Не по себе как-то было. Во что собирался ввязаться, не по мне это. Дурное предчувствие.
Хорошо бы, если бы кто-то сказал: «Мотай отсюда!» Я бы и умотал.
Почему-то вспомнилось, как Витёк Зямин играл на гитаре. Бренькал и вдруг лопнула струна. Раздался звук такой жалобный и пронзительный, что показалось – мир раскололся.
К чему это вспомнилось? Чудно. Мне тогда показалось, что с кончиков длинных дрожащих пальцем у него кровь закапала. Как-кап…
Вот бы суметь взглянуть на себя со стороны. Взглянуть и оценить. Такой я был бы способен на многое. Без иронии – на многое. А ведь я начал задумываться о себе, когда потеряли ко мне интерес и Вероника, и Наталья, и другие особи женского пола, когда от меня судьба отвернулась. Вроде как попытку мне дала судьба приучиться быть одному, самому себя судить и обвинять, а чтобы оправдаться, - это она отодвинула на потом. Чем глубже углублюсь в себя, тем больше обвинений на свет божий вытащу. И начнётся борьба сердца и разума.
Пусть всё останется так, как есть, как было. Я не собираюсь выбирать. Нет у меня дилеммы – остаться или уехать. Я уехал. У меня и мысли не было, что Вероника - это будущее, что я брошу всё, ради неё. Это я теперь понял. Мечты такой не было. Прежде чем следовать такой мечте, кто-то должен принести себя в жертву. Рискнуть. Только не я.
Кто не рискует, тот не выигрывает. Где настоящее чувство у меня, а где игра, порой сам чёрт не разберёт. Чем и занимаюсь, как тычки на каждом шагу вбиваю.
Мне показалось, что я сплю и во сне слушаю себя, что мне нужно проснуться или провалиться в сон настолько глубоко, чтобы вовсе ничего не слышать. Морщу губы, стараюсь убедить себя: мол, у меня всё в порядке. Не получилось с одной, кругом полно таких, кто согласится. Думаю, думаю. Что-то кажется весьма подозрительным. От моего же решения или отсутствия такового не зависит судьба страны.
«От моей жизни и моей судьбы не зависит ничего».
Время течёт бесконечно медленно и утомительно.
Тревожащую правду стараюсь запихнуть, а она выходит наружу, от неё не отвертеться.
В порядке я? Это вопрос вопросов, вовсе не утверждение. Никто не ответит, сколько в нём правды по-настоящему, а сколько лживого самовнушения. Хочется хотеть ответить на этот вопрос.
Хотеть не вредно, вредно не хотеть!
Что-то про чистую и про порченную болезнями кровь вспоминал. Бабушка, помнится, говорила, что дело не в том, что кто говорит, а какая кровь человеку досталась – вот что главное. Чистая кровь, так и занимать ума ни у кого не придётся, сам во всём разберёшься.
Глупое не может быть хорошим. Не может быть в жизни всё только умным и красивым. Разная жизнь. И в глупости имеется смысл, своя правда.
Мне вовсе не хочется быть прежним. Я приехал на родину, сел на скамейку в сквере, чтобы начать новую жизнь, поверить в удачливость. А от сидения и общения я непохож стал на себя прежнего. Не наполнился немой восторженностью, но ведь и не зачах.
Что-то там Вероника говорила про свой сон… И страшный он был, и наталкивающий. Будто солнце потухло. Полный мрак наступил. Стуки, шорохи и ни одного человеческого голоса. И сквозняк откуда-то. И на ощупь всё ледяным стало. И сама в льдышку она превращалась. Я в тот момент, слушая, чувствовал, как из неё холод в меня перетекает. Пальцем, она так говорила, притронешься к коже, как к льдинке, а из-под пальца течь начинает, как будто кожа, как сосулька, тает. А как только сердце замерзать стало, проснулась. Поняла, что только сердцем присутствовала в той темноте, а душа в давней давности блуждала.
В давней давности это где?
Чудная женщина, и сны у неё чудные. И вяло как-то свой сон пересказывала, губы едва шевелились, а глаза опустила.
А мне на секунду подумалось, что сейчас ударит гром, прогрохочет… Что-то случится. Колко по телу пробежал морозец.

                39

Наверное, нет ничего страшнее, чем вдруг почувствовать, внезапно понять, что никому не нужен. И что ничего не случается просто так. Всё было, бывает и не такое, просто не всё помнится. Но и никогда так настырно я не донимал себя: вспомни и скажи, вспомни и скажи. А что должен вспомнить? Зачем вспомнить? Ничто так быстро не надоедает как вспоминать про преданную любовь. Нельзя строить свою жизнь сплошь из святых побуждений.
И я сто раз мысленно кого-то предавал и меня предавали. Ну, что может принести завтрашний день? Ничего особенного. Я ж не открою новую звезду. Если начну рассказывать про похождение – засмеют. Людям, которым я чужд, им и не надо всё знать. Безвозмездно ничего не делается. Я им не нужен. И они мне не нужны. У каждого своя замкнутая жизнь.
Встречи и разлуки, находки и потери. С детства жизнь приучает, что придётся разлучаться: с соской, с героями из сказок, с потерей бабушки, с иллюзиями о своём величии, об особом предназначении. Я не испытывал благодарности к родителям. Моя жизнь не слишком отличалась от той, чем жили сверстники. Культ ни из чего не делал. Если вдуматься, все дни были похожими друг на друга, одинаковые и бессмысленные. Вот и сегодня, намеревался что-то сделать, а что – не вспоминается.
Чёрт-те что в голову лезет, самые разные мысли, перед глазами проплывает прожитое, картины, события, происшествия и ощущения. Всё на миг приостанавливается, вздрагивает, завихряясь, пропадает где-то в глубине.
Давит тишина. Что-то должно открыться. Всем своим существом знаю, непременно должно что-то произойти. Ощущаю физически, всеми нервными окончаниями. Если чего-то хочется, до ужаса хочется, именно этого по какой-то причине организму не хватает.
«Я что-то должен сделать, - пронзает подсознание мысль. – Но что? Почему должен?»
Не то чтобы бесприютно себя чувствую, а нет защиты от тоски, некому довериться. В таком состоянии только и жаловаться, распустить губы – не с кем поговорить, не с кем выпить, некому излить душу.
Ну, с кем выпить, такой найдётся, стоит клич бросить. Да стоит выйти на кухню с бутылкой, как тут же стакан вынесут. С вдохновением посидеть, пока в бутылке жидкость есть, повздыхать, поохать, нюни развесить, - на дармовое халявщик сыщется. И носом шмыгать будет, и поддакивать, и преданно в глаза заглядывать. Это пока, до тех пор, пока питье есть. И будешь чувствовать, что ты необходим, что без тебя мир остановится. А потом особое вдохновение проступит, и покажется халявщик словно бы подменённым, его прежнего, осторожного не узнать. Зловещим то вдохновение от выпученных глаз при последнем глотке покажется. А потом ещё горше станет. Охватит странное ощущение, кажется, дошёл до предела, за ним пустое пространство, где ты сам по себе. И не кающийся, и не грешник. В сон всё превращается. И кажется, перестаёшь чувствовать своё тело, впадаешь в состояние, где нет желаний. Абсолютно никаких. И собьёт с толку доступность когда-то недоступного, враз почувствуешь, что дело тут нечисто. Все дела нечисты, смотря с какой кочки их разглядывать.
От необъяснимой тоски утробно взрыдать можно. В глухом тупике оказался, вокруг темнота. Темнота на свету облегчение не приносит.
Жизнь, так считается, в будущем. В мечте. А если вместо мечты – страх? Я вот, например, из отпуска страх привёз. И мои всегда невозмутимые глаза, так сказали, теперь отчего-то округляются, дикие искорки в них подрагивать стали. Витёк Зямин первым это подметил, об этом сказал.
- Ты страдал, не желая страдать, - так он выразился.
Если Витьку такое пришло в голову, то глупо или нет, думать не приходится. Не потянет воротиться туда, где страдал.
Вот и теперь, губы, готовясь выговорить вопрос, вздулись. Ни похвалить, ни поругать себя не могу. Что-то беспокоит, смущает, а что, - не знаю. Мне как будто предстоит трудную полосу в жизни перемочь. А как долго?
Я ли спросил или она сама начала рассказывать? Перед тем, как начала говорить, провела по моей щеке ладонью, шершаво и тяжеловато получилось, как бы меня пожалела, скорее, себе что-то напомнила. Что?
«Любить надо дома».
На что я запал?
Она, подсев ко мне, вырвалась за рамки своей границы, пересекла некое пространство. Будто прошла сквозь ворота, отделяющие живой мир от неживого, а я ощутил безмолвие. Мёртвые на кладбище молчат, живые чувствуют себя неуютно.
Я не знал о существовании Вероники, а теперь не могу представить-описать моё незнание. Она вошла в меня, как холод входит в дом, стоит открыть в морозный день дверь. Принесла с собой дыхание стужи и радость, заняла половину пространства. Ощущаю густую пелену, по ногам едва касаясь она идёт.
А вот бы резко повернуться и перекреститься, не растворилась бы она в воздухе, не исчезла бы? От нечистого открещиваются таким образом.
Как тут не вздрогнуть от внутренней, вдруг шевельнувшейся во мне жути.
Вдруг показалось, что за спиной кто-то смеётся. Смех был негромким, скрипучим. Наверное, это я сам засмеялся.
«Любить надо дома».
Почему она так сказала? А где тот дом, где любить надо?
Будто кто-то дергает разные ниточки, меняет концы раньше меня самого, угадывая мои чувства и настроение.
Вроде как устыдился, когда услышал про любовь дома. Смех был не ответ на вопрос, не продолжение разговора, не смутное, чего боишься и хочешь услышать про того, кого нет здесь, но как бы незримо присутствует. Смех для того, чтобы набрать больше воздуха, не захлебнуться от леденеющей внутри боли. А жест после смеха был язвительным и серьёзным, и задумчивым. Человек в задумчивости великолепен.
За мной следующие слова, за мной выход. Я сделал то, что должен был сделать. Встречал странных людей, Вероника одна из странных. Она старается жить так, как чувствует... и никогда не менять однажды установленные правила.
А я, что, не такой? Я – упёртый. Хвалиться этим особо не стоит.
И, тем не менее, всё бессмысленно. Особенно то, что остаётся позади. Понимаешь это как бы издалека, краем сознания. Чувства при этом вихрятся где-то в стороне.
Помнится, почему-то отметил, как она минутами переменялась. Такую обнять или притронуться не получится: перестрадала и как бы окаменела. Тронь – ожжешься, заледенеешь. Я не мог оторвать глаз от её лица, в котором что-то всё больше и больше концентрировалось, собиралось, тут же рассеивалось и снова собиралось. Жесты мягкие, обтекаемые. Как у кошки. Как голосом она владеет!
Мне не за что себя корить. Такая простого смертного любить не будет. Любить простого смертного непросто.
Глаза то приближаются, то отдаляются, язык всё новое и новое, усыпляющее, мелет. Мои мысли путаются, улетучиваются, сливаются с чьими-то чужими мыслями.
Помню, чувствую, как Вероника слегка откинулась назад и снова уперлась спиной в грудь. Поворачивает голову. Её волосы щекочут мне шею. Вся она как бы высвечивается из пугливой темноты. Откуда взялась темнота? Откуда ощущение прикосновения?
Удивительно умеют манипулировать женщины. Медленно поднимает голову. Смотрит в глаза. Потом вскидывает руки, проводит дрожащими пальцами по моим щекам. А улыбка у неё жалкая и неуверенная, почему-то подумалось.
Уткнуться бы лицом в её волосы. Интересно, чем они пахнут?
Чтобы успокоиться, запрокидываю голову и смотрю вверх. Звёзд не видно. Звёзды движутся где-то за облаками, шуршат там, трепещут.
Прикоснуться к чужому страданию можно, но исследовать его, - для этого холодное сердце надо.
Да, ладно. Крепости штурмом берут. Перед крепостью вал, ров с водой располагается. Распалился – окунись. Невдалеке пролегает нейтральная полоса. И штурмующего, и осаждаемую до некоторых пор нейтральная полоса устраивает.
Чудак всё-таки я. Хочу найти, возвратить то, что было когда-то. Ищу прошлые ощущения. Ищу самого себя в прошлом, поэтому и приехал в детство. А ничего из прошлого не осталось.
Ну, не чудак ли? Все становятся чудаками, пока что-то ищут и не находят. Молодость нужно превращать в радость. Радость молодости будет греть в старости.
А как и когда человек находит, в какую категорию он себя перевёл бы? А если не находит, что, так и умирает чудаком? Нейтральным чудаком…
Вот и я, вернувшись из отпуска нейтральным чудаком, как бы оказался в нейтральной полосе. Воспоминания как пули поверху пролетают, посвистывают, не дают возможности выговориться. Кто долго задерживается в этом состоянии, понимает – это просто времяпрепровождение. К краю, где кончается нейтральная полоса, лучше не подходить, лучше не заглядывать в глубь своей души, потому что захочется снова вернуться к началу.
И вообще, выговариваясь, как бы выливаешь из себя одну жидкость, которая копилась, чтобы налить в себя новую, испытывая потребность умереть и возродиться.
Протестное что-то родилось. Не хочется находиться в четырёх стенах, не хочется страдать, не хочется никого видеть. Толку-то, если выслушаю от кого-то порцию охов и ахов, поучений и наставлений. Для себя нужно жить, самому по себе.
Ясное дело, можно спрятать голову в песок, но жизнь всё одно отомстит, причём отомстит в тот момент, когда меньше всего к этому готов. Что, выходит, сесть и ждать? Ждать, что из глубин моего нутра всплывёт что-нибудь интересное?
Невесело на душе, и не понять отчего. Оттого, может быть, что ни «прощай» ни «до свидание» не услышал.
Как это часто бывает, строишь планы на будущее, а настоящее неизменно ошеломляет. Держал, держал что-то в заначке, самое важное оставлял напоследок, а в результате – пшик. Себя или других таким образом обмануть собирался. Отсрочить то, что тревожит, боясь выдать себя тем, что тревожит.
Если бы мог, то заснул хоть стоя, хоть лёжа, хоть вниз головой. И плевать, как буду смотреться при этом.
Зажмурился, закрыл руками уши, затряс головой, намереваясь так вытряхнуть из себя то, что гремело внутри гулко и дробно и не несло успокоения.
Состояние было не похожим на сумасшествие, и не бред это, и не галлюцинации. Чётко пролегала грань между «так было» и «так не может быть».
Я здоровый, не уработанный вусмерть, если честно, то и обида меня не гложет.  Но что-то же угнетает. Предчувствие? Чего? Чувствую лёгкое головокружение. В сто раз стал меньше. Мой бзик – игра воображения, не более. На ежа похож, ещё не хватало начать сопеть и фыркать по ежиному.
Не помню кто говорил, но помнится, по телевизору слышал, что стараться успокоиться не стоит. Лучше отдаться сполна всем чувствам и ощущениям. Не стремясь их сразу привести в порядок, не выстраивать как нужно. То, что волнует, оно живое, как женщина, любит помучить, любит, когда за завихрениями наблюдают. Но стоит отвернуться, не обращать внимания, как сразу всё другим становится. Острота сглаживается. Как будто бы и не по своей воле. Всё будничным и простым делается.
Правильно, не по своей воле в жизнь приходишь, а вот уйти… уйти можно и по собственному желанию.
В реальном мире тишина. Тишина не мешает вольному полёту мыслей и фантазий. Тишина – это мир воображения – ничего кроме. Жизнь состоит из простых вещей, не из поисков неизвестно чего, не из ответов. Жизнь – это твоё желание, то, что воображаешь. Если надо что-то сделать, сделай, не откладывая.
Что-что, но жизнь не делится. Надо осознать это. Не нужно пытаться владеть кем-то.
Мне кажется, я пытался заглянуть Веронике в глаза. Отшатнулся, буквально провалился в её почему-то, так показалось, чёрные зрачки – больно глубокими они показались. Дна не достичь, и всплыть наверх не удастся.
Нет, всё же, почему Вероника мне начала рассказывать? Наталья – другая, та не делилась многим, она и в постели, если пытался расспросить, прикрывала мой рот ладонью. А Вероника, она не жаловалась, она как бы желала выпустить из себя застоявшееся. Непонятно было, испытывала она при этом облегчение или нет? Кто я ей был в сквере на скамейке у скульптуры пионера? Странное дело, с иным человеком, хоть и считаешь его другом, а ни разу не откровенничаешь, а с другим, едва познакомишься, как душа нараспашку. Тем более, если это женщина. И не плачешься, и неловкость не чувствуешь, и слова не подбираешь. И корысти нет. Сидишь, слушаешь, а сам мысленно сыплешь и сыплешь словами. Но ведь без особой необходимости никто ни с кем не будет разговаривать.
И ничего ведь нового в любых излияниях нет. В книгах обо всём написано, перебрано, разжевано. В слащавых мелодрамах потоки слёз. Все эти истории наводят на мысль о том, что мир плох, что всё повторяется и что человек не научаем. Удел всех – страдать.
От ощущения одиночества, от внезапно пробравшего холода перестал чувствовать себя, впал в состояние, где пропали последние желания, и страха нет. Он есть, но он не тот, который словом «страх» определяют. Как бы получается – страдаешь, не желая страдать. И зачем на родину ездил – непонятно.
Чтобы понять всё до конца, нужно подробно, по минутам разворошить прошлое – со школьных годов, с первой влюблённости, с первых отношений.
Мысли возникали странные, хуже, горькие и дикие. Они не вязались с прежними представлениями. Что, кажется, проще, день прожил, перевернул страницу – завтрашний с белого листа начнётся. Как бы не так: просто так не перешибить эту возникшую неожиданную нервозность.
Уехал – забудь. Клин выбивается клином. Не дай бог, если присосётся тоска, начнёт мучить. Сначала по ночам, а потом…
Связные мысли улетучились, из глубины поднималась волна, отчего спирало дыхание.
Строить из себя дурачка, а кто пожалеет? Беспризорностью от всего веет, неуверенность в себе. Это и раздражает.
Предначертанная судьбой тишина стоит, от такой тишины не убежать, не спрятаться.
Нет, если разобраться, понемногу я всё умею. Для полного счастья, верно, этого маловато. Поэтому и не на уровне я в любой среде. Но ведь не был затолкан в угол, не был высмеян. Вусмерть не напивался, от души не хохотал, яростью, чтобы белого света не различать, и таким не полнился. Особым пониманием душевных движений, всяческих ситуаций и обстоятельств – этим не отмечен, до этого мне далеко. И мои плутовские глаза-жуки, стопроцентно мужицкие, многое упускают, но и многое подмечают.
Томлюсь одиночеством, маетно, сиротское это чувство. Сузился мир, обеднел. Боюсь пустоты, боюсь потерять то, что внезапно вошло.
Хочется крикнуть: «Господи, дай мне спокойствие, осознать то, чего я не могу изменить, дай мне возможность изменить то, что я могу изменить. Не запутаться бы во всём этом. Не попасть бы в зависимость мгновенного удовлетворения своей потребности. Мне бы с собой справиться».
Всё время жил ожиданием. А что такое ожидание, как не что-то загадочное? Придёт или не придёт, получу или нет? Если оно придёт, то что будет? Сбудется ли то, о чём думалось. В юности мне была свойственна эфирная чувствительность, а теперь эфир вытек, горячительным заменять его приходиться. В этом Витёк Зямин помогает. Он и вбивает в меня свои истины, мол никогда не нужно связываться с косоглазой или хромоногой. Такие вцепятся, сразу заженят. Такие аж трясутся без мужика остаться. Чем дороже одевается баба, тем меньше своего мужика любит. Успокоение в тряпках ищет. У такой любовник имеется.
Мне-то что, сегодня здоров, сыт, надеюсь, и завтра голодать не буду.
А попивая понемногу, наверное, к вере приходят: помучаешься, запутаешься в рассусоливаниях окончательно, и начинаешь искать, кто бы из тупика вывел.
Мне всем сердцем хочется, чтобы у меня была волшебная палочка или цветик-семицветик. Прикоснулся – и всё исполнилось, сорвал лепесток, загадал желание… и ощутил новый прилив тепла и солнечного света. Станет лучше, станет хорошо. Все тревоги поблекли. Не могу объяснить, как это и почему, но здорово это, снова ощутить себя нужным.
Сто бочек арестантов, всё собрал в кучу. То да сё, всего понемножку, а сколько раз слышал, что нельзя доверять человеку, который делает то да сё.
Невесело на душе, и не понять отчего. Оттого, быть может, что всё в прошлом. Сейчас прошел бы по скверу, взглянул на памятник пионеру другими глазами. На скамейку и не сел бы. Ведь тогда не строил планы на будущее. Не мечты о будущем ошеломляют, а настоящее прозрение. Я вроде как тогда полюбил Веронику, потому что она не принадлежала мне, а я - ей. 
Всё случайно. Случайно встретил. Случайно выслушал. Случайно душа заболела. Случайно меня вернули в настоящее. Случайно начал на всё смотреть, как раньше не смотрел. Боль поселилась. Боль не от удара по лицу, а как бы от занозы. От занозы скорее нарывать станет. А потом общее заражение. И – конец. Хорошо, что потом уехал.
Как хорошо, что существует бесконечность. Можно отправиться за горизонт. Не было бы случившегося взаправду, стоило его придумать. Господи, о чём только не думается!
Дорога, на которую жизнь поставила, сама по себе никогда не кончается. А желания, что ж, есть такие, которые не утолить. И всё следующее всегда как бы продолжение предыдущего, отчекрыженное по-особому. И не новое оно, а… Нет сил ни печалиться, ни радоваться. И нет щели, где можно было бы спрятаться и отсидеться. Всё занято другими людьми.
Где бы мысли не блуждали, они возвращались к Веронике. Как бы размышляю на тему счастья. Если бы прямо спросили, что это такое, я бы ответил, что навсегда распрощался с мыслью о возможности быть счастливым.  Почернело вокруг. Не совсем готов изливать душу. впрочем, меня к этому и не принуждают.
Искренне хочу понять, чем Вероника зацепила. Ничем она меня не одарила. Так и я один всех добром не наделю, без помощи и поддержки, мне бы разделить с кем-нибудь то, что чувствую. Чем чёрт не шутит, может именно в этом состоянии сохраняется ощущение временности, приготовления к большому, значительному, ведь впереди то, что пока неухваченное, оно где-то рядом.
Понятно, Вероника из тех, кто наскоком хотела взять город, бросилась на всё сразу и потонула. Всплыла, хватанула воздуху… Отдушину в виде меня нашла. Когда выговоришься, как бы всплываешь, и как бы легче становится. Как бы утешилась, но после этого станет ещё хуже.
Я не местный, давно не местный. Всем хочется мира в душе, но как его достигнуть, никто не знает, вот и придумывают разное. Мечтают, чтобы кто-то позавидовал. Это оправдывает их существование. Каждый выставиться хочет. Так и я такой. Мне хочется получше выглядеть в чужих глазах.
Ненавижу ощущение отъезда. Внутри пусто и холодно, всё делается чужим
Почему на человека всё скопом наваливается: любовь и нелюбовь, горе и радость? Почему ненавидящий считает, что одолеет любящего?
 Правильно, если держать человека долго взаперти, а его час пришёл, если его выпустили или он сам вырвался, потому что пора наступила, ни родительские запреты, ни общественное мнение уже не закон, от одёргиваний и запретов становится только хуже, тогда всё перестанешь воспринимать. Тогда осознать придётся, рано или поздно родился, твой это пункт рождения или не твой. Очень часто чужим становится пункт, в котором находишься, но и до пункта, куда хотелось бы попасть, ещё дальше. И взвоешь, что нет тебя вообще нигде. Вот и я осознал своё одиночество, не её, а своё? Осознал как-то вдруг.
Кроме разума у человека есть и предчувствие, есть и ощущение, есть и чувства, и сущность, которая нашёптывает, поучает, предупреждает. Есть и предубеждение, и ещё что-то, -   пятое-десятое, что прячется за модно уложенные волосы, подведённые губы, тонко выщипанные брови, всё само по себе, но для чего-то.

                40

- Меня тянул большой город с того самого первого дня, как мать свозила туда. Улицы, дома, магазины. Вывески, красиво одетые люди. Запахи. Все куда-то спешат. В пять лет город был открытием. Мечта. Я стала жить с этой мечтой. Обыкновенная девочка.  Я город полюбила. Пока любишь, в жизни есть надежда. Даже если не суждено ей исполниться. Как представляла себя в городе, в жар бросало, коленки подгибались.
Довольно хорошо училась в школе, на медаль, так учителям казалось, одно время тянула. Тихая была, прилежная. Скромная. Всегда чистенько одетая, не богато, правда, но со вкусом. Воротничок беленький вязаный, кофточка. Всё самосшитое, из дешёвенькой материи, но ловко на мне сидело.
Когда такое говорят, себя забываешь. В бреду ли это было произнесено, во сне. Я тогда находился между небом и родной землёй, мысленно буровил несуразное, пришедшее в голову и чуть ли не плакал без слёз: ни на что у меня не было времени. Поплакать всегда полезно. Особенно, кто с отложением солей. А у меня не только отложение солей есть, но и отложение жесткости и много ещё чего. Был я словно перед какой-то незримой чертой в жизни, перед которой с меня потребовали отчёта за прожитое. Но перед тем, как самому отчитаться, должен выслушать Веронику.
Никто мне не предложил показать мою руку, что-что, но у нас совершенно разные линии судьбы. И всё противоречило непреложному закону человеческой природы: случайно понравившаяся женщина родственной душой не является. Её притягивающая сила, конечно, радостна, но её хватит ненадолго, опомниться придётся.
На конкурсе красоты и святости Веронике выше десятого места не подняться. У неё всё вместе, я так для себя это определил: невероятная дура, кокетка, обиженная особа. А я смешон, чрезвычайно смешно выглядел, сидел и слушал.
Почему я решил, что Вероника ни разу в жизни не любила и не знала, что такое любовь? А потому, что судила! Выговаривая мне своё, она выдумывала оскорбление всем нам, так называемым ухажёрам-трутням, всем бывшим около неё мужчинам. Она предчувствовала, что встретит такого как я и выскажется. Это произошло и её увели.
А я, я и правда, как тот трутень в пчелином улье. Без подарочка, без надежды. Вроде нужен, нужен, пока интересен самке-матке. Выговорилась она и отпала надобность в трутне. Вот её рабочие пчёлы и пообломали мне крылья и выкинули вон. Моё дело было выслушать. Всё согласно закону природы, закон всему голова. Я мёд не принёс. Без крылышек я переполнился сомнениями. А сомнения человека расшатывают, лишают возможности укрепиться. Нет ему покоя и другим от него нет покоя.
Отставник! Идейно туп. Однообразно мыслю. Только физическую боль как страдание понимаю.
Чтобы так поступить, как Вероника обошлась со мной, советчик нужен. С кем она посоветовалась? Минута врезалась в память. Впрочем, какое это имеет значение. То, что она несла, на бред походило.
- За что я должна любить своего папочку? Жмот, каких свет не видывал, не мачо в постели. Скотина… А вот меня выбрал. Плохо, когда не сама выбираешь, а тебя выбирают…
Не после этих слов в душе у меня заворочалось предчувствие недоброго.               
Не знаю, что заставило Веронику очнуться. Ветерок ли, солнце выглянувшее, но она, прежде чем появились те двое, вдруг широко открытыми удивлёнными глазами вгляделась в памятник пионеру, пальцами притронулась к рейкам скамейки, повела взглядом по сторонам, уставилась на меня, словно припоминая, спросила:
- А вы кто? Ах, да, вы – Серёженька.
А потом эти двое…
Да ни о чём я не сожалею. Жизнь – кривая линия. Меток сзади предостаточно оставлено. Кто захочет, тот пусть в них и разбирается.
Мне есть чем заняться – наполовину изжитые чувства – вина, просчёт, стыд и боль, то, что меня грызёт, это утишить предстоит. Кричать преждевременно не надо. В жизни много разных сторон. Уважение зарабатывается. Не сидеть сиднем, не втюхивать непонятно кому дурацкую переоценку собственного величия, мне надо двигаться. Шевелиться.
И почему постоянно меня затягивает в непойми что, в безысходные ситуации? Конца краю нет мелочному тщеславию, как же, направо-налево сыпал: моё, мой. То одолевала жалость к самому себе, то цинизмом наполнялся. Собственная персона заботила. Впрочем, я выполнял предначертание. Я причастный ко всему, что происходило. Я был в полном согласии с самим собой.
Я не знаю, как это назвать. Есть у человека особое внутреннее чутье, сродни собачьему, которое говорит: вот она или он, или… То чутье на Веронику показало. И что? А она, не глядя на меня, меня на место поставила. Не уважила.
Уважение можно и честностью назвать, и в короткое слово лад перевести. Все свои дела делают, и я аккуратно должен делать то, что и все.
На провокации я не поддаюсь. Факторы неуверенности не оставляю без внимания. Кое-что меня удивляет и не удивляет одновременно. А вот пробуксовки в рассуждении настораживают.
Откуда во мне эта совиновность и тревога? Такое чувство, что я что-то не успел создать, а теперь должен доказывать своё право на дожитие. Право сводится к огромному напряжению. А если говорить прямо – к отвращению. Я должен отомстить.
 Глух и нем. К чёрту пророчества. Пророчества недоброжелательны. Я знаю свои ошибки и представляю границы дозволенного. А откуда тогда разлад между неуверенностью и дурацким притязанием? Я словно чего-то боюсь. Боюсь того, до чего докопаться могут. Могут же получить отрицательные сведения доброжелатели? Как они возликуют от умаления результата моей жизни.
Пожалуй, душевное состояние моё таково, что полностью уяснить себе, в каком положении нахожусь, не получится, для этого нужно от кое-чего отмахнуться, не помнить про оскорблённое самолюбие. А чем уж так оскорбили самолюбие? Вот что-что, про разочарование в людях должен забыть. И бог с ним, что, как говорится, малость внутренне стану беднее из-за этого. Переживу. Внутренняя бедность в глаза не бросается.
Давно детские отмазки «мама домой зовёт», «мама не велит так делать» перестали действовать.
Мне даже порой кажется, что маета не лишена известной внутренней логики. И дураку ясно, мне лишь бы высоко не занестись, а то приземляться, падая с высоты на четыре кости, больнее.
И тем не менее, никак не избавиться от ощущения, что совершаю своими думами-передумами что-то нехорошее. Хотя пару дней ничего нелепого со мной не происходит, тот, кто ведает моей судьбой, не иначе как замысливает что-то. Предложение и исповедь в одном флаконе.  Может, он иссяк, может, слабину во мне отыскивает. Давление в области живота об этом сигнализирует. Свет в глазах то меркнет, то переходит в блёклое свечение, то зеленовато-пятнистой патиной всё красит.
Бессмысленно возмущение. Всё бессмысленно. Человек неизбежно оказывает влияние на другого человека. И вблизи и на расстоянии. Раз не усматривается причина, то и о следствии думать нечего. Удар судьбы всегда неожиданный. Я не готов к удару судьбы. Не приобрёл нужного опыта. Тем не менее, создалась зависимость. Укрепит она хорошие стороны, придаст силы или ничего хорошего ждать нечего? Трудно представить, что получится.
Нет у меня совсем ни жалости, ни тем более желания совершить подвиг.
А чем жив, положа руку на сердце, - не знаю. Крыша над головой есть, хлеб маслом намазать могу, чай без сахара не сёрбаю-швыркаю – всё есть, а жить стало как бы и нечем, не для чего. И никто знак не подаст. Если перевести это состояние в любовь или не любовь, то разной любви требует сердце в разные годы. Что там годы, мгновение разность множит.
Чем больше придумываю оправданий, тем дальше кривая рассуждений уводит меня от самого себя.
Все годы жил с сознанием, что обязан своим существованием кому-то. Кто-то хотел за счёт меня самоутвердиться. А кто он, если не я сам?
Получилось у него или нет – не знаю. Второй «я» - загадка. Второй не обязательно лучше первого, но и не настолько хуже. Результаты сверки мне не докладывали. А с действительностью я соприкасаюсь напрямую. В ней утверждаю себя. А откуда, по какой причине впадаю тогда в дурное настроение? Механизм смены настроений не изучен. Мой, по крайней мере.
Вид у меня, наверное, такой, словно и воды не замучу, а горожу одну за одной небылицы.
Эх, собрать бы всех женщин, с кем был в отношениях, да спросить, кто я да что я? В обиде они на меня?
А что, я на что-то претендую? У меня тело и настроение параллельны. Мне бы свободы и покоя. И женского тела изредка. Переспать и не связать себя обязательствами. Не попадать в ситуацию, когда нужно будет за что-нибудь отвечать.
На меня нечего обижаться. Тихий неудачник. Я обычно слова выбираю человеческие, не казённые. Среди своих нельзя говорить, что думаешь, надо специальные слова подыскивать. Чтобы кого-нибудь не царапнуть. В ответ можно такое получить, - мало не покажется.
Не Павлик Морозов, не Александр Матросов, на амбразуру не лягу.
Я не привык ставить себя под удар. Так можно и погибнуть раньше времени. Утилитарно мыслю. Но я не в претензии ни к кому. Бывает исключение из правил. Я не против того, чтобы были и другие исключения. Многообещающий миг позволяет оценить то, что сделано.
Инстинкт подскажет. Инстинкт либо есть, либо его нет. В отсутствие инстинкта упрёки бессмысленны. Я стараюсь мыслить здраво. Пусть, кто-то считает, косо смотрит, мол, с пустотой диалог веду, люди не любят странных, тех, кому всё доступно, но и кому всё недостижимо. И вообще, зарубить на носу надо: человек любит то, во имя чего готов жертвовать. Нет у меня списка во имя чего.
В моём положении есть некоторая склонность к пересмотру всего, во что верить или не верить нужно. Хорошо жить без скромности – слушай чьи угодно разговоры, смотри что угодно, будь там, где не имеешь права быть. И в книге, в кино ли видеть решение своих проблем, ах как там умно рассуждают, верить, что всё разрешится само собой, верить, что укрощу себя.
Жизнь не товар, жизнь не выбирают. Её не обменяешь в магазине на другую. Что получил один раз, кривое, косое, странное – оно твоё.
Хочу быть рассудительным, но мыслимо ли разом рассудить чудную жизнь? Иногда задумывался: счастлив ли я? И приходил к неутешительному выводу: нет, довольным кое-чем, кое-кем был, в удовольствиях себе не отказывал, руки тянул, куда надо и не надо. А по большому счёту со всех сторон виноватый.
А чем виноватый? Я не виноват, что теперь босиком по родной улице, по которой обруч гоняли не пройти, живо в пятку гвоздь или стекляшка вопьётся. Я не виноват, что домов на улице стало меньше. Я не виноват, что не осталось у меня в родном городишке людей, к кому без бутылки пойти можно в гости… И любить здесь некого…
Любить… А может, что у других есть, то и мне нужно? И чтобы всё сразу, без особых размышлений.
Молчу, потому что подумать надо над словами. А когда думать начинаю, то отражение сознания, повисев какое-то время в воздухе, начинает отдаляться, словно отражение на водной поверхности, медленно-медленно погружаясь в глубину.
Чего я хочу? Всего? Всего никто никогда не получал. Всего я не унесу. Поэтому мне не хочется быть сильным. Не хочется соответствовать многослойности разных правд. И, честно сказать, лишь отчасти меня беспокоит ощущение одинокости.
Жажда власти, славы, богатства – всё это меркнет перед желанием спокойно жить. Никто никогда не оценивал это желание. Оно бесценно. Оно бремя. Тяжкое бремя, разве что сравнимое с предназначением.
А что касается, распирает или нет меня от новостей и слухов, поначалу они кажутся важными и верными, но спустя какое-то время, оборачиваются враньём. Ничего нельзя придумать. Всё, абсолютно всё, либо придумано сто лет назад, либо происходит на самом деле.
Словарей всяких полно, энциклопедий понаписано -десять жизней не хватит перечитать. Советов, пожеланий – сам чёрт в них не разберётся. Всякие чувства, так говорят, можно объяснить химическими формулами или математически. Я ничем не отличаюсь, тоже продукт какой-то реакции, производное теоремы, продукт эволюции. Тысячи нежизнеспособных эмбрионов были произведены, один я, нравится или не нравится кому-то, развился в человека. В трезво мыслящего. Понявшего, что в любви нет справедливости. И был я поселён в мир представлений, чьих-то воспоминаний, мир грез, в мир беспредельных возможностей, в мир мифов и сказок. И там я не в силах ничего изменить. Я не автор.
Впрочем, я не нуждаюсь в оправдании извне. Как-то так.
Грустно на душе и весело, вольготнее от чего-то стало. Избавился от наваждения, не совсем, но избавляюсь. Предчувствие свободы. Ноздри уловили свежее дуновение. До сих пор был убеждён, будто достаточно поразмышлять о чём-то, обо всём важном и значительном, как тут же нить перемен нащупаю, не выпуская её из рук, изменения начну стряпать.
Ан нет… К изменениям нужно быть готовым. Заранее.
Одно дело, шутейно так сказать, пытаться что-то изменить. Если не получилось – тут ничего не попишешь, судьба. А я ведь не пытался. Сходу понял, что пытаться бесполезно. Потому что не способен разделить часть своей жизни на двоих, не верю, что начинать можно снова и снова до бесконечности. Я ж не паук, который настырно свою паутину латает и латает после каждого порыва ветра. Я из тех, если не готов отдавать, нечего надеяться, что что-то получишь.
Куда ни ткни, кругом проблемы. Решений проблем не вижу. А из-за чего, - не пустил корни в удобренную почву. Для меня никто почву не готовил, не взрыхлил, не расставил таблички. Я веду подсчёты. На песке путного ничего не вырастит. Да и, с другой стороны, последнее дело заниматься подсчётом: любил – не любил, получал или отдавал, хорошо или плохо. Когда хорошо, подсчётами не занимаются.
Не слишком приятна такая ситуация, когда ожидание в тягость переходит. Родной городишко был лишь станцией отправления на длинном пути странствий, вот и ехал куда-то по однопутке. Останавливался мой состав на разъездах, чтобы пропустить встречный поезд, в вагонах которого совсем другая жизнь была. Такое чувство, словно меня оправдываться вот-вот заставят. Не дай бог в письменной форме. Разучился писать, к жизненным ошибкам добавлю грамматических.
Не всё ли равно, одну ошибку сделал или десяток. Сделал же – это главное. Вот и приходится выкручиваться.
Хорошо бы было, если б арендовать появилась возможность, что-то взять на прокат, что-то взаймы. И счастье, и достаток, и возможность. И ту же грамотность. Так сказать, собственником на какое-то время стать. Да у тех же счастливчиков арендовать, которых пруд пруди вокруг каждого. За небольшие деньги. На определённый срок. От меня что и требовалось бы, так платить аккуратно без задержки. Так и тут трудности возникли бы, такой уж я человек, идеала бы захотел, а идеал задирает планку высоко, прыгун в высоту из меня никакой.
Обманутым себя чувствую. Уши развешивал, слишком много спускал, верил во всё, что наговаривал народ. А народ у нас тот ещё. И я не святой. Мне бы с кем-то посоветоваться, у кого наверняка окажется в запасе подходящее к случаю решение.
Каждый живёт так, как хочет, живёт там, где живёт. Этим всё сказано. И больше к этому добавить нечего. Мной трудно управлять. Непредсказуем. Каждодневности боюсь. Каждодневность фатальна. Согласие на каждодневность надо получить.
Что-что, а согласиться с самим собой не всегда получается, сомнения одолевают. Из-за этого и темень впереди без прояснений. А в темноте путеводную нить ничего не стоит потерять. Раз и запутался. Вот и подлаживаться подо что-то приходится, - насилие совершать над естеством, а оно и взбунтоваться может. Разный человек заполняет вокруг себя пустоту по-разному: кто выпивкой, кто суетой, кто разговорами и погружением в прошлое.
Существует же прошлое, которое неизменно и конкретно до чёртиков. Я в нём был не зевака, я это прошлое своими руками выстраивал. Для меня там сумеречных зон не должно быть, а они есть. На многое не могу ответить, почему так поступал, а не иначе. А иначе это как?
Рассуждаю так, будто рассуждениями можно всё преодолеть. Будто разглядываю себя со стороны: волосы торчат, штаны мятые. Взъерошен, напуган, беспомощен и неприкаян. Собака, высунув морду, из подворотни облаяла бы.
Состояние, будто, назвав по имени, реально избавлюсь от всего досаждающего. Будто, выговариваясь, снимаю тяжесть с души. Тому, кто навешал на душу хлам, руки бы отломать! Давит пустота, тоска сосёт душу. Если и наступает облегчение, то лишь на время.
А в общем-то, во всём я перед собой прав, а если в чём-то и не так, никто пока не разубедил в обратном. Что-что, но во всём можно обвинить свою судьбу. А судьба сверху даётся. Тот, кто судьбами ведает, он неподсуден.
Ни тяжести, ни особого облегчения не чувствую. Мгновения… толку от них никакого. Мгновения ничего не проясняют, они могут лишь что-то отнять. Мгновения неотступно наблюдают, определяя, в какой мере я соответствую представлению вообще. Опаска и необходимость замалчивать усиливает отчуждение.
А вот если бы такая возможность была постоянно выбирать? Сидел бы, ворошил бы руками кучу, главное, чтобы не всё там одинаковое было, не гороховую кучу, глаза закрыты, на ощупь пригодность определял бы. Это было бы неплохо. Выбирать тоже талант нужен.
Тоже… Талант жить, талант видеть, талант отбирать… Талант заменяет злость. Ноль поделить на минус – остаток ничто. Он и есть талант.
Ничто не умеет рассуждать. Ничто категорично: чёрное для него чёрное, белее молока ничего нет
На всё отвечаю сразу, будто заранее приготовил ответы, не проявляя ни интереса, ни любопытства. Так отвечает наевшийся досыта мужик, отодвигая в сторону тарелку, не завидуя, что кто-то ещё своё доедает.
Неуверенность не умаляет мою правдивость. Мечты о будущем наполовину утрачены. Продумывая все ходы, не замечаю признаков каких-то угроз. Ощущение у меня такое, словно что-то раскрылось во мне, что до сих пор оставалось скрытным, всё то, что я считал малозначимым. Малозначимое открыло лазейку для наполнения. Там намешано всего понемногу.
Я об одном заявляю сразу. Заявляю, что ни в чём не повинен, со мной всякое могло случиться. И не такого. Я не стыжусь того, что было. Что было, тому не следует придавать большого значения. Его уже нет. А я всё в сути копаюсь. В той сути, которая, казалось, давным-давно смёрзлась, смёрзлась так, что никак не удаётся ухватиться за кончики мыслей. Холодная суть стопорит ход мыслей.
Как давно всё было? Десять лет назад? Может, двадцать? Три дня прошло… А в промежутках что происходило? Какие итоги в промежутках подводил? По вторникам, например? Так и по пятницам тоже что-то происходило. Один день без другого теряет смысл. Смысл в том, чего хочется сейчас, а не через сто лет.
Э-ка хватил… через сто лет… Завтра неизвестно, что будет.
Ну почему нельзя жить так, как хочется? Почему нужно отвечать на вопросы, почему каждый, кому не лень, считает возможным лезть со своими вопросами, советами, пожеланиями?
А хорошо бы было, если б жизнь по кругу шла, - не доделал что, оно, сделав круг, через какое-то время возвращается, и не тогда, когда сил нет и желания, а при полном здравии.
С одной стороны, это хорошо, но тогда жизнь обрастала бы ненужными подробностями, деталями, чётко происходило деление на добро и зло, и пришлось бы всё помнить. Но и вспоминать, и искать тогда не нужно было бы, если знаешь, что оно вернётся. И никакого предчувствия. Половина чувств атрофировались бы. Добро в конце концом оставалось добром, без примеси, зло… а было бы тогда зло?
Да и что за отношения выстраивались бы, если в конце концов каждый знал, что всё само образумится? Сдерживать себя не надо: захотел кричать – кричи, потом оправдаешься. Да и оправдываться не пришлось бы, просто, смахнул бы, как хлебные крошки со стола, неурядицы. Это были бы всё благие намерения или ни на что не похожие?
Разум работает с опасной ясностью, которая сродни голоду. Я счастлив. Стою, смотрю через стекло окна на мелькающие картинки. Ничего не случилось. Уверен, что на всё можно найти объяснение. Боль таблетками можно вылечить. Не вылечить, так приглушить.
Кто и как обо мне судит, мне наплевать. Не понимаю, кому адресовал это утверждение. Отчасти самому себе, отчасти в неизвестность. Конечно, не мужику, не в жилетку мужика поплакаться хочется, - под руку женщины подсунуться бы, чтобы пожалела.
Я ведь не пьяница какой-то, который не сам плачет, а водка ему слёзы разбавляет.
Всё могло быть намного хуже. Неуверенность из-за того, что преждевременно объяснить пытаюсь то, что самому ещё не ясно. Понравилась Вероника или нет, разлюбила меня Наталья или я охладел к ней? Нет уверенности. Из-за наивной веры в свою правоту могу влипнуть в неприятнейшее положение.
Сколько ни пытаюсь ни о чём не думать, не получается. Недремлющее внутреннее око воспроизводит все события, вытаскивает то, что давным-давно было позабыто. Такие моменты, которые множат подозрения.
Когда-нибудь всему приходит конец. Наступит осень, потом зима. Предназначение нужно исполнять. Постепенно или быстрыми рывками? Это вот предсказать невозможно. Как тут не впасть в панику. Из-за этого время на лице прописывает одиночество.

                41

Минутами кажется, что нечем жить, нет никакого смысла жить, живу неправильно, боюсь, что меня осудят. Старался вести себя так, чтобы лишнего на меня не взваливали. Всё понимаю, читаю, а понятие не складывается во что-то осмысленное. Облегчения нет.  Забыл, как это бывает «хорошо». Хотя своё мнение вслух не высказываю, вперёд батьки не лезу, но не так всё. Не так.
И, тем не менее, лет тридцать хочется ещё землю потоптать, посмотреть, каково оно будет. Почему, да потому что, случись что, ударом на удар могу ответить. Руки не скручены, возможность в ответ бить есть. А это здорово. В детстве среди нас огольцов негласным было правило «бить до первой крови», «лежачего не пинать». Во взрослой жизни такого нет. Смиришься – забьют, затопчут, затолкают в тёмный угол.
Вроде бы, вожусь с людьми, которых уважаю, а не потому, что дружить с ними обязан по принуждению, и книги читаю, какие нравятся, и стараюсь не задавать бесконечное «почему» и «зачем», а вот маетно как-то, проваливаюсь в тоску.
Взять ту же Наташу, раз другой ухажёр у неё на примете, то мне следует отвалить, дабы не мешать её счастью. А как она мне ответила? «Моему счастью ты не помеха, поскольку нет у меня и не будет его!»
Ответ мне не понравился. Но нельзя не признать, здраво мыслит. Прежние невесты, жёны-однодневки в подобном случае, стоило намекнуть на разлуку, кинулись бы в плач, на слёзы изошли. Женским слезам цена – ломаная копейка, а Наталья не только не заплакала, но фыркнула: если такой ревнивый и гордый, на все четыре стороны дороги свободны. Вот дура, если мы, такие как я, займём все свободные дороги, как она из своей скорлупы выберется, куда пойдёт? Будет ли толк от свободных дорог?
Вот она укорила, что ходил к ней еженедельно, а ни разу не спросил, не поинтересовался, что за человек она такой, что за женщина?..
Я с трудом удержался, чего, мол, спрашивать, и так видно… Ладная женщина, добрая… А она, словно прочитав мои мысли, врезала: «Может, и добрая, может, на просвет понятная, да жизни моей, судьбы, боли ты ни капельки не знаешь. Тебе это не нужно».
Не нравится мне, когда так разговаривают. Истукан-истуканом себя чувствуешь, слова путного выдавить из себя не получается. А Наталья смотрит не отрываясь, ей душу наизнанку вывернуть надо. А по лицу сложно разобрать, насколько она меня воспринимает. Это для меня не так важно.
Мне бы повиниться, найти нужное утешительное слово, напомнить о хороших минутах… Но необходимого утешительного слова в тот момент в голову не пришло, заклинило. Сам виноват. Приехал и пошёл жалиться. А женщина, она загодя чувствует, с чем к ней пришёл. Нет бы поспрашивал у соседей, что и как, справки навёл. А теперь до следующего раза, когда настроение у неё будет покладистее, ждать придётся.
Мать по такому поводу говорила: «Займи себя. Не сиди сиднем, смени обстановку».
Как же, так сразу и сменишь! Пока с мыслями соберёшься, пока то да сё…
Иной раз засыпаешь с мыслями, что на следующий день всё будет не так, а проснёшься – всё, как было, всё на своих местах: те же люди, те же машины на дворе, те же новости по телевизору, никто знать не знает, что засыпал с ожиданием другого мира. Побывал в безмолвной пустоте ожидания, и ничего оттуда с собой не вынес.
Что с того, ну, пришёл к неутешительному выводу, что своё счастье от большого пирога общего счастья не отщипнёшь потихоньку, целиком брать нужно. И бесполезно уверять кого-то, что жизнь можно поделить на двоих, что перетерпеть порой нужно, уступить. Как же, уступи – растащат по кусочкам. Моё главное никто не перетерпит, не переживёт, сам, только самому надо пережить главное, а оно у каждого своё. Какое моё главное? В двух словах кто бы обрисовал.
Муторно на душе, неприглядно, словно тёмная осенняя ночь, а я иду, ноги разъезжаются на осклизлой дороге, кусты топорщатся, цепляют, норовят глаз выткнуть, и ни огонька вокруг, ни зги, один лишь мрак.
Что-что, но долго тужить и печалиться не обучен. На смену обидных воспоминаний, стоит встряхнуться, что-то другое приходит. Чего терзаться? Не по одному меня судьба прошлась. Разберись, кто что рождает: один пустоту вокруг себя множит, другому заполнить её чем-то требуется. Я попорчен судьбой. Оставаться в долгу перед женщинами, - это самое последнее дело для мужика.
Я готов всё бросить, только пусть маета оставит меня в покое. Горло сдавила судорога, грозя задушить. Судорога в крик может перейти, но что кричать, никак не соображу.
Что-то детское возродилось. Это в детстве, бывало, наслушаешься страшных рассказов про порчу и сглаз, про леших и ведьм, спать ложишься, глаза закроешь, а сверху кто-то наваливается, шарит. Смахнёшь один страх, а взамен ещё страшнее наползёт.
Уши заткнуть, рот залепить. Окна и двери замуровать. Ни на стук, ни на звонки никому не открывать. Ждать, ждать нужно, сам не ведая чего. А душу кто-то мнёт.
Никто не знает, что в этом мире может произойти, с кем встреча будет. Поэтому всегда нужна страховка. А если не на кого положиться? Те, кто рядом… да в трудный час бросят и сбегут.
Болит душа так, кажется, всего разламывает. В голове будто кто на качелях раскачивается – вверх-вниз. А посерёдке качелей – темень.
Обычно агрессивный против чужих мыслей, теперь смирился. Мне хочется, чтобы маета поскорей то ли осталась позади, то ли чтобы её вообще не было. Не могу объяснить, что происходит. Делал, что положено, во всяком случае, не знаю за собой никакой ошибки. И глаза закрываю, собственно, для того чтобы не разговаривать, а вот нет сил подумать о том, что будет. Как есть, так с этим смириться надо. Так и ладно для всех и всего будет.
Чем больше вслушиваюсь в себя, тем больше всё становится отвратительней. Жизнь, она на то и жизнь, что человек предполагает одно, а она располагает по-своему.
С чего почудилось, что на свете нет больше ни одной живой души, только я, комната, окно во двор? Уж не за этим мысли приходят в голову, чтобы размышлять на тему, а что будет после меня. Что будет, то и будет. Всё останется так, как есть.
«Ты не умеешь любить!» Кто это первым сказал?
Нет любви в наше время. Сломалось что-то в ней. Всё с оглядкой. Подобие, суррогат. Не то, что было раньше: на балконы лазали, на дуэлях бились, травились, топились. Письма писали. Теперь заводится романчик с одним желанием поскорее переспать. Завязка есть и финальная точка. А длительность самого процесса от озвученной цены зависит. У меня-то кошелька совсем нет.
Страшно, когда чувствуешь себя выпавшим из реальности. А если реальность сама тебя выбрасывает? День может тянуться мучительно долго, а месяц может пролететь в одно мгновение… Это как?
Что только в голову ни приходит, в отрицательных определениях, конечно, женщины точнее. Во многом я недотёпа. Не голова, а худое ведро. Ничего в ней не держится. Косяком мысли пролетают. Откуда? Куда? Когда успело их столько накопиться? Сам виноват, сам собирал сведения, присматривался да принюхивался. Копил. Хорошо, что не комментирую.
Каким бы день ни был, он ответственность снять не в состоянии. Из-за этого всё муторней на душе становится. День лишь переворачивает причины. Да и не день, как могут секунды и минуты что-то сами по себе перевернуть, я сам вношу во всё разлад, потому что нацелен, чтобы всё было идеальным. И снова это проклятое слово «причастный» всплыло…
Идеалист чёртов. За что ни берусь, всё с ног на голову ставлю. И не из-за того, что ладить ни с кем не могу, а потому что подтирать за кем-то, лизать задницу, поддакивать, когда материться охота - это вот претит. И чихать мне, что при этом обо мне думают.
Когда всё становится трудным и утомительным, ничто не пугает. Бывает иногда у человека взгляд, который будит воспоминания, что просто не ответить невозможно, но такой взгляд не у всех. У некоторых. А если вовремя отвернуться, опустить глаза, отвести, то и отвечать не надо. Сделал вид, что никого нет, ну и никто не войдёт в мой мир.
У меня сложилось представление, с самого детства, что если мне плохо, то и всем должно быть плохо, плачу я, - так и рядом кто-то должен плакать. Если мне смешно, то никого не должно морщить то, над чем смеюсь.
Не люблю сюсюканий. Не перевариваю, когда лезут лобызаться. Всё показушное – ложь. Не хочется, а делай, и ответ ждут, когда говорить совсем не хочется. Механически отвечать – куда ни шло, но вкладывать душу – боже избавь.
В детстве нет выбора. В детстве надо быть неотличимым от остальных. Особенно в школе. Бери, что дают. И в мечтах не нужно выбиваться за рамки. Как только «не так» что-то проявилось, сразу перестаёшь быть «своим».
Своим я никогда не был. Похожим – был. Никак не доходило, почему частенько люди раздражались от моих слов, от поступков. Вроде, ничего такого и не сказал, а они ощетинились. Фыркать начинали, как на чужака.
А какой я чужак? Просто глаза у меня по-другому устроены, замечают то, чего другие и в упор не видят. А я какую-то маленькую подробность высмотрю, какую-нибудь примету, и начинаю крутить так и эдак. Суть вытягиваю. Высматриваю горчинку, что-то выпирающее, пятно какое-нибудь.
Суть ведь такая штука, которая забавлять, поучать, укреплять духом может на время, а потом раздражать начинает.
Бессилен человек перед судьбой. Бессилен перед желаниями и порывами. И это мучительно, часто непереносимо. Что-то возникшее, потом будет долго преследовать. Временами забываясь, потом, возникая ниоткуда, оно превращается в наваждение. Бессилие порождает страх. Здравый смысл отступает. Тут и кончается доброжелательное отношение ко всему. Я, по крайней мере, начинал неловкость чувствовать. Дальше больше. И всё. Всё заменяется долгими колебаниями.
Я одинок, но не одиночка. Нитки судьбы от меня тянутся. Не все оборваны.
Расписал всё как по нотам. Лучше бы определился, в прошлом живу с его традициями и заветами, в настоящем, где про никакое прошлое знать не желаю, или озаботился будущим, в котором ничего хорошего от прошлого и настоящего нечего ждать. Прошлое – труха, тлен, настоящее – материал для будущего и ничего больше, только знаний маловато, по сути, нет их, есть неудовлетворённая потребность.
Вот и нечего советы ждать. Советчиков уйма, толку-то, только советчики сами ничего не могут. Если бы и могли, то большинство не знает, что сказать.
Ну. мешает, мешает что-то. Камешек в ботинок попал. Колет. И болеть не болит, а мешает.
Вот-вот, оторванными от жизни определениями нечего козырять. Нечего намёками сыпать. Живя в общем мире, без новизны и вычурности, нечего выставляться. Сопи тихонько в две дырочки. Прошедший отпуск – наука. Жил в предощущении, в нерастраченности всего, что отпущено было природой – вот и результат, что получил, то получил.  Только не могу понять, не могу развязаться со всем тем, словно ещё существует какая-то недоговоренность между воспоминанием и чем-то. Нет бы отмахнуться и забыть тот день, ту встречу. Подумаешь, вмазали раз. Возомнил о себе. Тоже ведь способен зло причинить. Правильно, когда нужно, благие намерения в сторону отодвигаю. На что я способен, сам не знаю толком. Не уяснил.
А взгляд-то у меня, поди, испуганный.
Холодея изнутри, остро возненавидел всё. Неужели через всю оставшуюся жизнь буду тащить это происшествие, оно будет оживать независимо от воли?
Если ум без сердца, что ни предпринимай – толку не будет. Состояние, когда несёт неведомо куда, продолжаться вечно не может. Это состояние куда-то втягивает, куда и во что – непонятно. Отомстить кому-то… Одной женщине через другую. Магнетизм какой-то. То всё не имело никакого значения, то всё кажется до чрезвычайности важным. Важным настолько, что сердце, кажется, заходится. Хочется оказаться внутри и в то же время смотреть за всем со стороны.
Отпуск был всего месяц, а кажется, многого лишился, многое ушло из моей жизни. Про вещи и говорить не стоит. Носки там, рубаха… Как бы ни привязывался к вещи, её век короток: выходит из моды, ломается, протирается. И людей это касается. Люди больше не возвращаются, время вспять не ползёт. Вспоминая, вот и начинаю разговаривать сам с собой. На людях молчу, что я им докажу, первому встречному душу бесполезно открывать, а что касается ночных часов, по ночам вечную мерзлоту из себя пытаюсь выковырнуть. Только не пойму, когда столько мерзлоты наморозил внутри?
Так и буду жить. Оттаивать и намораживать. Наверное, пройдут годы, и я буду жалеть о многом, а пока ловлю что-то в виде кайфа от загадочного нечто. Нечто всегда против воли действует.
Месяц отпуска уже представляется смутно, как в тумане. Отдельные проблески настораживают. Ощущаю потребность внутренне подтянуться и занять выжидательную позицию. Очертания расплылись и таяли. Но таяли так, будто оставляли в сердце листочки с записью, в этих записях крылось что-то важное, исключительно важное для меня. И досада одолевала, когда я всё успею прочитать? Время может стереть буквы с бумаги. И сейчас не всякий раз получается разобрать жизненные каракули.
Терпеть не могу выжидать. Выжидать без увёрток. Но ведь просто так никто не заводил со мной разговор, разве что Витёк Зямин, редко когда кто подсаживался рядом, если я сидел один на скамейке. Робость, что ли, я внушаю?
Вместе с отпуском, с Вероникой, ушло навсегда что-то единственно важное и главное, я этого уже хватился. Оглядываясь назад, скажу: у каждого есть некое особое место, где происходят разные превращения, где взмываешь в небо и проваливаешься в таинство пещер, где плывёшь по реке, а на дне россыпи камней, и запутаться можно в зарослях лилий, и тянет, ухватившись за стебель, попытаться поднырнуть под поток, ухватить самый яркий камешек, взмыть в небо, и вдавить этот камешек выше облаков. Если взлететь выше облаков, то можно увидеть невозможное. В абсолютно безоблачном небе луна светит. А как это с камнем по воздуху лететь сквозь облака и думать о невозможном?
Невозможное – застывшее время. Объяснить нормальными словами такое невозможно. Для этого требуются особые слова, таких я не знаю, не научили. А ощущения, - они не стоят того, чтобы о них рассказывать кому-то.
Пустота будит гнев к непонятно чему ушедшему. Пустота затягивает, проникает во всё, обостряет чувства. В пустоту хочется кричать, чтобы она зазвенела, отозвалась животной болью.
Нет, не могу всё списать на случай.
Не верю я в случай. Случай должен быть привязан ко времени. А если вчерашний день с его событиями прошёл, завтрашний ещё не существует, сегодняшнее настолько мелкое, что обращать внимание ни на что не следует, чёрт его знает, какое оно на самом деле настоящее, и причём тогда здесь случай? Разберись, что определяет выход из сумятицы? Того, что нет, оно и напрягает.
Ноги не держат. Хочется привалиться к чему-нибудь. К косяку, к стене, опереться на край стола. А я вместо этого молчу. Молчу, молчание длится невероятно долго. Устал от молчания, оно никогда не кончится, а это и хорошо, что оно будет длиться вечно. Никакого ужаса от этого. В молчании болит душа, а не мозжат кости. Душу ведь не потрёшь, успокаивая. И мазь в аптеке не продаётся, для душевного облегчения.
Мерзопакостное состояние. Ни к чему его не привязать. Не понять, было что-то или не было. Не на что надеяться. Вот же дурость: всю жизнь ждал, что случится какое-то событие, которое в корне изменит мою жизнь. Случилось, получил в глаз… Нет от этого никакого облегчения. То, что случилось, оказалось недостаточным, иллюзий только добавилось. Мир каким был, таким и остался.
Сплю, а вроде как не сплю. В сон погрузился, а вроде как наяву всё. Будто на самом деле. Настоящее ненастоящее.
Где-то воюют, где-то играют свадьбы, кто-то плачет… Где-то с флагами ходят, в революцию играют, кого-то топит наводнение, а я… я раздвоился, один я боюсь остаться один, меня страх преследует, второй я считаю, предполагаю, думаю, злюсь на самого себя и всё время наблюдаю. Чтобы забыться, мне нужна женщина.
Кто ведает моей судьбой, он, наверное, обдумывает очередную каверзу или махнул рукой, - живи, как знаешь. Если сам себе не интересен, то так и будет сводить изнутри судорогой, так и будешь ходить с плотно сжатыми зубами.
Кто бы взял за руки обе мои личности и свёл вместе. Сразу бы почувствовал духовное просветление.
Всё лепится в сознании по образу и подобию, которому всё соответствовать должно, частью которого готов, не торгуясь, поделиться, часть чего готов принять взамен. В глубине души, в тайнике под кожей, верю в это… и не верю.
Верующий – верит, всё принимает, как должное, атеист всё подвергает сомнению, а я…  Всего лишь причастный… Не пойми кто.
До некоторого времени для меня не имело значения, когда, что и где могло со мной случиться. Я твердо знал, что выпутаюсь из любых передряг. Даже не знал, а передряги как бы отскакивали от меня, никакого отношения ко мне не имели. Небольшие, забавные приключения, какие-то разборки, недоразумения, объяснения, ничего не объясняющие – всё, как у всех.  Всё у меня оптимальным было. Я никому не мешал, меня никто не волновал. Почему сегодня выхожу из себя?
Почему всё стало чужим? И сам кажусь себе чужим. Наверное, я один из тех, про которых счастье не писано.
Я не задумывался о смерти. Сегодня умру, завтра, а не всё ли равно, если своё состояние выразить словами не в состоянии. Лишь то, что закреплено словами на бумаге, лишь оно сохранится на века. А мысли, что, они след не оставляют. Ну, бодрят они, так и то чересчур весело от них не становится. И вообще, весёлость одних от весёлости других отличается. Как и любовь, как и способности, как и всё, что возникло за нормальными пределами страдания. Лишать страданий никто не имеет права. Я где-то готовность к преодолению утратил.
Может быть, свежим порывом сквознячка обдуло, створка двери в будущее приоткрылась? До сего момента не мог порог перешагнуть, мне казалось, что я обязан что-то доделать в прошлом, чтобы оно стало соответствовать, чтобы ради меня прошлое стало настоящим-будущим. Почему сейчас так не думаю, почему перестал чувствовать привязь, начали проскакивать трезвые мысли, готов принимать решения, которые меня могут устроить? Почему некоторые шаги в прошлом кажутся ложными, не из-за того ли, что готов был примириться с любыми обстоятельствами? Прошлое – то время, когда надо было доказывать своё бескорыстное служение жизни. Но ведь прошлое и то время, когда не знал, для чего жил. Что изменилось, что? Вот же состояние!
Меня занесло в это состояние случайно. Когда смотришь на всё со стороны, замечаешь всё яснее и чётче. Иногда ухожу в себя настолько, что вообще ничего не могу вспомнить.

Хорошо вспоминать всё и по чуть-чуть, лучше вперемешку, чтобы одно чередовалось с другим. Большая любовь должна сочетаться с маленьким горем, сытость и довольство – с засухой чувств. Всё можно вынести, если это понуждает двигаться.
Понуждает, это когда чего-то накопилось под завязку. А у меня, что накопилось, так невесёлые думы, долги, отношения, разлад – всё так-сяк. Не даю себе труда скрывать это, но истерик не закатываю. Не поношу жизнь, хотя, и не стесняюсь в выражениях. Фома неверующий продолжает верить. И странное наслаждение поэтому от предчувствия. Никто не пытается меня отговорить, но и сам я никого не стараюсь убедить. И совета не прошу. Бог свидетель, я не хуже других.
Перебираю жизнь. Лезут воспоминания. Похоже, я всё потерял. Несчастный, измученный человек. Ни желаний, ни путёвых мыслей. Пуст. Ничто. Обманут.
Заплачь ещё. А и правда, какой-то я… вижу всё так отчётливо из-за того, что занесло меня в это состояние совершенно случайно. Смотрю на себя со стороны, замечаю многое яснее и чётче. Мне кажется, я по-настоящему плачу. Я ведь два в одном. Маленький в большом, или большой в маленьком, я посередине огромной пустыни. Я физиологически совместим со всем. Какой-то я обречён на гибель.
Особенное переживание накатило. Будто впервые в жизни узнал, что такое обман, что ощущение порабощённости не столь и значимо – всё можно перенести. Это открытие толкает к осознанию ненужности привязываться к чему-то крепко-накрепко.
Несомненно, ощущение никому не нужности, придаёт всему большую самостоятельность. Человеку самостоятельному, легче очиститься от скверны.
А на кой ляд двигаться, если жизнь без веселья, если я отчаянно одинок? Если в каждый момент я – новый, незнакомый! Если постоянно чую, что кто-то готов влезть в душу и вот-вот заставит меня делать то, что не желаю. Я отчаянно желаю, но, если желания невыполнимы, а я это чувствую, как поступать? Парадокс. Как можно желать, если заранее знаешь о невыполнимости? В голове такое не укладывается. Зачем мне выполнять чьи-то капризы?
Живу, не радуюсь тому, что было. То, что есть, вызывает лишь морщь, а что будет - вообще меня не терзает.
Состояние сходное с состоянием самого бессердечного шакала. И тем не менее, временами что-то оживает во мне, начинаю думать о том, что давно умерло. Испытываю непривычную радость, на которую хотелось ответить чем-то сразу, но найти подходящих слов сразу не находилось.
Чувство необъяснимой вины, чувство мучительного ожидания тяготит. Будто сконфужен. Никак не найти этому причины.
Почему надо сперва что-то потерять, чтобы запоздало спохватиться? Я понял, что какая-то часть моей прожитой жизни прожита не мною, мне захотелось новой жизни. Возможно, в том сквере я научился понимать любовь.               

Боровичи. 2025 год