Поезд Платова

Поезд подошёл без задержки, в точности по табло. Сорок второй. Вагон №;7. Купе, нижняя полка.

Платов держал в руке билет, помятый, как всё в этом дне, — рубашка, мысли, настроение. С утра шла морось, и казалось, моросило не снаружи, а внутри. Он шёл неторопливо, без раздражения, как человек, у которого впереди ночь без дел и обязательств. В руках — только рюкзак: в компрессии усталости и командировок отсекается всё лишнее.

Плотная женщина в проходе возилась с сумками, мешая пройти. Кто-то сзади сказал: «Извините», но без особой надежды. Всё привычно: шорох курток, запах дорожной еды, голос ребёнка — назойливый, как звон в ухе.
Платов поморщился — опять эта тупая боль в груди, тянущая, тупая, как всегда в последние месяцы. Он уже перестал её бояться, только фиксировал, как дождь за окном. Сердце вело себя капризно с тех пор, как его проводили «по соглашению сторон» и сделали вид, что это компромисс.

Он нашёл своё место, кивнул соседу, задвинул рюкзак под полку. Закрыл шторку. Выключил свет в изголовье. В соседнем купе что-то громко обсуждали — про ипотеку, кажется. Кто-то разливал спиртное. Телефон попутчика светил через ткань шторки, вырезая на ней световое пятно. Платов натянул капюшон, лёг на бок и закрыл глаза.

Стук, скрежет, вздох. Поезд дёрнулся. Он выдохнул.

Платов уже собирался задремать, когда, по какой-то старой, бессмысленной привычке, посмотрел в окно. Платформа была всё ещё полна: люди стояли вдоль вагона, провожали, махали руками, наклонялись к окнам, что-то кричали, стараясь донести смысл одними губами. Кто-то пританцовывал от холода, кто-то снимал прощание на телефон.

И вдруг взгляд зацепился за двух — чуть в стороне от толпы. Они не двигались. Не улыбались. Не махали. Просто стояли и смотрели. Мужчина в длинном пальто. Женщина в сером платке. Странно: неразличимо, не в фокусе — и при этом ясно, до мурашек. Он узнал их не по лицам. Узнавание пришло, как удар током.

Отец. Умер, когда Платову было пятнадцать. Мать — два года назад. Инфаркт. И всё же — вот они. Вдвоём. На перроне. Молча.

Он подался ближе к стеклу, пытаясь разглядеть, уловить жест, знак. Хоть что-то. Ничего. Только взгляд. И в этом взгляде — ни боли, ни сочувствия, ни любви. Равнодушие.

Сердце сжалось. Боль отозвалась в груди почти физически, будто от холодной воды. Жизнь била его по-всякому. Предательство, одиночество, уколы за спиной — он знал цену словам. Переживал. Сглатывал. Выдыхал. Но к такому он был не готов. Никогда.

Он мог принять что угодно — отвержение, раздражение, упрёк. Но не это. Не это спокойное, тяжёлое ничто. В глазах тех, кто всегда любил его без причины, без условий, без остатка — теперь не было даже узнавания.

Он отпрянул от окна, как от ожога. Заставил себя выдохнуть. Наверное, морок. Странный выверт уставшего сознания. Может, просто кто-то похожий. Или игра теней. Да хоть что. Только всё равно было больно. Слишком. Как под дых. Без защиты.

Он зажмурился. Протянул руку, чтобы опустить шторку, но передумал. Пусть. Всё равно — темно.

Рядом, на противоположной полке, сосед — молодой парень, в куртке и кроссовках, — вставил в уши наушники. Видимо, слушал музыку на полной громкости: до Платова доносились на грани слышимости какие-то визгливые ноты, прорывающиеся в пространство купе на какой-то одной, особенно цепкой частоте. Странный дрожащий ритм, который он ощущал скорее грудной клеткой, чем ушами.

Парень, видимо, уловил его недовольный взгляд и на секунду вынул один наушник.
— Не мешает? — спросил тихо, почти извиняющимся тоном.

Платов смутился. Он не любил доставлять людям беспокойство, даже если это беспокойство доставляли ему.
— Нет-нет, не мешает, — поспешно ответил он и отвернулся.

Потом долго лежал, слушая, как поезд собирает себя в дорогу. Рывки. Скрежет. Скрип. Плавное покачивание. Гул под полом, который будто просачивался в кости. И провалился в сон.

...

Платова разбудила тишина. Настоящая, полная. Когда тишина наступает внезапно — она будит не хуже будильника. Он открыл глаза. За шторкой было темно, только тонкая полоса дежурного света скользила по полу.

Сел. Спина затекла. Он откинул шторку. Купе было пустым. Полки ровные, застеленные. Куртка аккуратно сложена. На столике — пустой стакан. Он вышел в коридор. Ни голосов, ни шагов, только перестук колёс.

В следующем купе дверь была приоткрыта. Вещи, книга, плед, но никого. На столике начатая бутылка коньяка, дольки лимона на промокшей от лимонного сока салфетке. Он постучал в другое. Потом ещё. Сначала вежливо, потом просто открывал. Везде одно и то же: следы людей, но самих людей — нет.

Он прошёл вагон, вышел в стылый переход, в следующий — и снова пустота. Свет был всё тот же — мертвенно-синий, ровный, выхолащивающий краски, лишённый тени. Платов замедлился. Было ощущение, что кто-то вот-вот появится: из купе, из тамбура, из-за поворота. Но никто не появлялся. Всё было до ужаса аккуратно: книги ровно сложены, пакеты не упали, занавески не тронуты. Жизнь исчезла, не нарушив порядок.

Он оглянулся — за его спиной было пусто. Только отражение собственного лица в стекле. Бледного, вытянутого, с тенью под глазами. Он едва узнал себя.

Платов непроизвольно ускорил шаг. Потом побежал. Пять вагонов. Семь. Десять. Он сбился со счёта. Всё начинало повторяться: одинаково криво застеленные полки, одинаковые пластиковые бутылки, один и тот же журнал. Однажды он увидел в углу купе брошенную детскую куклу — пластмассовую, с мутными глазами. И это по-настоящему испугало.

Он пытался мыслить. Пытался делать это спокойно. Это розыгрыш? Учения? Гипноз? Он вспоминал статьи о пассажирах, которых случайно забывали в поездах. Что-то подобное, может, массовая пересадка? Но тогда почему он ничего не слышал? Почему поезд идёт? Почему никто не возвращается?

Мысли перебивались. Текли, как вода в раковине — закручиваясь в спираль и исчезая в чёрной дыре. Он чувствовал, как разум начинает дрожать, словно перегруженный кабель. Пальцы стали мёрзлыми. Пространство сжималось. Свет, металл, стекло, дрожь под ногами — всё смешалось в одну единственную дорогу, в которой не было конца.

Он перестал толком открывать двери. Просто отодвигал, бросал взгляд — и шёл дальше. Он видел мусорный пакет, тот же, что и раньше. Потом плед с тем же пятном. Сомнение стало липким.

И вместе с ним пришёл страх. Не вспышкой, а вязкой, густой массой, поднимающейся из живота. Страх не от того, что кто-то появится — а от того, что никто не появится. Никогда.

Он бежал. Уже не откуда-то, а просто потому, что остановиться было страшнее.

И вдруг — звук. Он бросился к двери. Никого. Только дребезжащая от вибрации чайная ложка в пустом стакане. Он постоял, упёршись в косяк, и вдруг понял, что по-настоящему один. Не просто в вагоне. Вообще.

В этот момент он услышал иные звуки. Смех. Музыку. Гул голосов. Из вагона впереди лился мягкий жёлтый свет. Он толкнул дверь.

Вагон-ресторан. Яркий. Шумный. Длинный — ненормально длинный. Люди ели, смеялись, спорили. Всё было привычно — и невыносимо. Он прошёл внутрь. Никто не замечал его.

Он стоял у свободного столика, провёл пальцами по его краю. Поверхность была гладкой, отполированной. Чуть тёплой.

— Тебе лучше сесть, — раздался детский голос.

Он обернулся. Рядом стоял мальчик лет пяти, в светлой рубашке и слишком больших ботинках. Лицо — обычное, неулыбчивое. Спокойное, как лицо ночного сторожа, давно привыкшего к своей ночи.

— Сядь, — повторил он. — Ты устал.

Платов сел. Не потому что послушался, а потому что не было причин отказываться. Рядом гудели голоса, кто-то рассказывал анекдот, кто-то спорил про кино, кто-то ругался по телефону — но всё это шло мимо него. Звук был, а смысла не было. Он смотрел в стол, не зная, на что ещё можно смотреть.

— Что это за место? — спросил он наконец.

Мальчик пожал плечами.

— Транзит. Некоторые остаются. Некоторые — нет.

— А ты?

— Я тут работаю.

Платов хотел рассмеяться, но не смог. Мальчик говорил без интонаций, без игры. Как человек, который и правда, давно привык к своей работе.

— Я умер?

— Если бы умер, уже не спрашивал бы.

Пауза. Потом добавил:

— Но ты близко.

Платов кивнул. Он чувствовал это сам. По телу — как утомление, по уму — как заторможенность, по воздуху — как сквозняк с другой стороны незримой стены. Он смотрел на людей вокруг. Они начали поднимать глаза. Не все сразу — один, второй, третий. Их взгляды встречались с его. Не враждебные. И не тёплые. Просто… пустые. Смотришь — и никто не смотрит в ответ. Как на перроне. Как тогда.

Он потёр лицо. Встал.

— Может, я и останусь, — пробормотал. — Честно говоря, не то чтобы был против.

— Не ты решаешь, — тихо сказал мальчик.

— Почему?

— Потому что ты ещё жив.

— А если я не хочу?

Мальчик смотрел, не мигая.

— Это уже было. Миллионы раз. Они все не хотели. Пока не остались. Но если ты останешься раньше времени — ты испортишь движение. Здесь нельзя быть живым. Ты слишком громкий.

Платов обвёл взглядом людей. Они теперь смотрели почти все. Без агрессии, но настойчиво. Словно признавали в нём лишнего. Лишнего и — опасного.

— Мне некуда идти, — сказал он.

Мальчик кивнул.

— Знаю. Но ты всё равно должен.

Он протянул руку. На ладони лежала маленькая зелёная машинка. Платов узнал её сразу. Металлическая. С облезлой краской. Заднее колесо отсутствовало. Та самая. Он потерял её в семь лет. Искал под кроватью, плакал, потом забыл. Но сейчас, глядя на неё, вдруг почувствовал — не ностальгию, а толчок. Что-то внутри сказало: «уходи».

Он не двинулся. Стоял, сжимая машинку, и чувствовал, что не хочет выходить в ночь. Там пусто. Здесь — хотя бы свет.

— Пора, — сказал мальчик. — Иди.

Платов не ответил.

— Иди, — повторил мальчик. Его голос стал ниже. Хрипловатый тембр прорезал шум ресторана. Не было в нём больше ничего детского.

Платов шагнул назад. Сомнение гудело внутри, как звон после взрыва.

— Ты мешаешь, — произнёс мальчик тем же чужим, взрослым голосом. — Ты портишь строй. Иди.

Его голос перешёл в громовой крик:

— Пошёл вон!

Ресторан качнулся. Не поезд — ресторан. Само помещение. Люди отвернулись, как по команде. Платов схватился за спинку стула и попятился к выходу. Он не оглядывался. Только крепче сжал в руке тяжёлую, обидно тёплую машинку. Обидно, потому что казалось, она была живее, чем он сам.

Он шагнул назад, ещё. Зацепился каблуком за край ковра, поскользнулся, попробовал ухватиться за косяк, но пальцы соскользнули.

Падение вышло резким. Он ударился локтем о металлический порог.

Боль вспыхнула сразу. Яркая. Реальная. Как раскалённая проволока, вбитая в кость. Он вскрикнул, рефлекторно сжал зубы — и в этот миг всё распалось. Свет, шум, голоса, запахи — исчезли, словно выдернули штекер. Оставалась только боль. Её нельзя было придумать. Она была здесь. С ним. Она делала его живым.

...

Тьма перед глазами дрогнула, отошла, разорвалась на полосы. Кто-то тряс его за плечо.

— Слышите? Эй… эй, откройте глаза…

Он застонал. Попытался пошевелиться. Всё тело было ватным, но дыхание возвращалось. Слишком светло. Слишком холодно.

Теперь — по-настоящему.

Он лежал в своём купе. На своей нижней полке. Над ним склонилась девушка в белом халате. Молодая, сосредоточенная. Стетоскоп болтается на шее. У окна в купе — всполох синей мигалки, мягко и прерывисто освещающий всё синим. За окном, прямо на перроне, стояла скорая.

— Всё в порядке, — говорила врач. Голос уверенный, усталый, но неравнодушный. — Хорошо, что бригадир вовремя сообщил. Если бы чуть позже — могли бы осложнения пойти. А так — обычный приступ, на фоне переутомления. Стресс, сосудистый спазм. Вам очень повезло.

Платов моргнул. Рядом — знакомое лицо. Парень-сосед, тот самый, с наушниками. Смотрел взволнованно, виновато. В глазах — растерянность.

— Он застонал, а потом просто перестал дышать, — пробормотал парень. — Я сначала думал, спит. Но потом… У него лицо такое стало, как будто... ну… Я побежал за проводником. Благо, станция рядом была. Они уже и вызвали...

Девушка достала из кармана ручку и блокнот.

— Боль в груди раньше бывала?

Платов кивнул. Горло пересохло.

— Госпитализировать можем. Но тут больничка так себе. Или доедете до города, там обследуем, если хотите. Сейчас мы всё сбили, больше это психосоматика, перегруз. Давление поднялось, ну и — организм отреагировал. Это не инфаркт. Просто предупреждение.

Она взглянула на него внимательно.

— Вам нужно поспать. И желательно — не думать ни о чём. Хоть немного. Понимаете?

Он снова кивнул. Она закрыла блокнот, собрала кардиограф, встала.

Сосед всё ещё стоял, переминаясь с ноги на ногу. Хотел что-то сказать, но не решался.

Врач уже выходила, когда Платов вдруг сжал в ладони что-то твёрдое. Незнакомое — и до боли знакомое. Разжал пальцы.

Маленькая зелёная машинка.

С облезлой краской. С поцарапанным боком. С отломанным задним колесом.

Он провёл пальцем по пустому месту, где должно быть колесо. Помолчал. Потом вдруг чуть улыбнулся.

— Починим, — произнёс он вслух. — Обязательно починим. И поедем дальше.

Он положил машинку рядом на столик и закрыл глаза.

— Не знаю пока куда. Куда хватит дороги. И бензина...

Поезд дёрнулся и поехал, набирая ход.