Понтий Пилат. Трагедия сумерек

Восток горит багряной пеленой,
И с каждым днём всё мрачней лик закона.
Я — голос Рима, страж его стеной,
Но дух мой — глина, сломанная крона.

Он предо мной. Как странен этот лик:
Без гнева, без мольбы, без униженья.
В нём — скорбь времён и свет немых святых,
И тишина страшнее провиденья.

«Ты царь?» — спросил я. Нет, не ждал ответа.
Слова — пыльцы рассыпанный венец.
Но он смотрел сквозь толщу век и лета,
Как будто знал: я сам себе — судец.

Толпа ревёт. Мне ближе — вой гиены.
Кого прощать? За что? Во имя чьё?
Народ просил не милости, а пены,
А мне даровано — лишь бытие.

Воды струя. Умыл я руки. Пепел.
Но руки жгло. Сомненье пело гимн.
Я не спаситель. Я лишь тот, кто лепит
Из боли знак и называет — Рим.

Потом был крест. И небо замерцало,
Как если б Бог дышал сквозь толщу мглы.
Я видел тень. Не сон, не страх, не жало —
А правду, что молчит на взлёте мглы.

И был я царь одной великой муки:
Судить того, кто выше всех судов.
И камень сердца сжали мёртвым звуком
Небесные, распятые слова.

И с той поры над каждым, кто решает,
Чей голос слаб, а чей достоин врат,
Стоит мой лик. И в мраморе вздыхают
Молчанье, страх и осужденный взгляд.