Пять страниц

Предисловие

Эта история началась с одного задания.
Пять страниц — про ржавый столб.
Для кого-то — абсурд. Для кого-то — наказание.
А для одного студента — поворот, с которого начался путь к настоящей прозе.
Он сопротивлялся. Писал и выбрасывал. Спорил с учителем, с отцом, с собой.
Но однажды — услышал. Столб. Ворота. Скрип. Листья. Парк.
Так родился рассказ. Один. Но в нём — два.
Первый — о задании, которое изменило всё.
Второй — тот самый, написанный студентом.
Он получил своё имя — «Ржавые стражи»,
и, возможно, стал первым настоящим шагом в его писательстве.
«Вера и Уань» — книга о том, как из попытки выполнить задание рождается история.
А вместе с ней — и тот, кто осмелился её написать.

Рассказ: Пять страниц

  Глава 1. Ржавый Столб

Учитель медленно дописывал тему урока на доске:
«ПРЕВРАЩЕНИЕ НЕЖИВОГО В ЖИВОЕ: ПРИЁМЫ И МЕТОДЫ» — большими, неровными буквами, будто уставшими от самой учёбы.
Изо рта тянулись кольца сизого дыма — как от ленивого пригородного поезда,
что вечно опаздывает, но всё равно упрямо ползёт вперёд.
На подоконнике засвистел чайник. Учитель, не прерывая речь, подошёл, налил себе чаю в стакан с железным подстаканником — словно только что принёс его из того самого поезда.
Сел. Начал размешивать чай с таким стуком, что временами перекрикивал сам себя.
Аромата не чувствовалось — всё перебивал дым: терпкий, упрямый, как он сам.
Он выдохнул в сторону окна, постучал мелом по краю стола, закрутил ус — и только потом обернулся к классу:
— А вы знали, что у Толстого дуб оживает за двадцать четыре страницы?
Класс замер.
— Да-да, — продолжал он. — Один дуб. Без перестрелок, без трагедий. Просто — дуб.
Сначала — мёртвый, чёрный, как телеграфный столб после грозы.
зеленее, чем новобранец на первом построении.
Живее, чем гусар Денисов на балу после лишней рюмки водки. Стоит, шелестит губами, шумит ветвями...
Ой, тьфу, ну — руками. Ну вы поняли.
— Вот это и есть проза.
Когда что-то мёртвое делает свой первый вдох — с вашей первой написанной фразой.
— Ну, это же Толстой, — лениво отозвался кто-то с задней парты.
Парень в тёмной толстовке, полулежащий на стуле, с вечной полуулыбкой.
— Ему можно.
— А вы считаете — вам нельзя? — прищурился учитель.
— Ну да. Сейчас другие времена. Про дерево никто читать не станет. Да и писать — кто будет?
Учитель посмотрел на него поверх очков.
— А если бы вы жили в XIX веке, молодой человек — тоже писали бы, как Толстой?
— Легко, — пожал тот плечами. — Главное — попасть в эпоху. А дуб — это просто дуб.
Класс хохотнул.
Учитель выдохнул, подошёл к окну.
На секунду его взгляд застыл где-то в пустоте, словно картинка на экране подвисла.
Он постучал трубкой по стакану с чаем.
— Ну что ж… раз вы у нас такие эпохальные… — усмехнулся он и кивнул в сторону улицы.
Повернулся к классу, замер, а затем, медленно, почти по слогам, произнёс:
— Кстати... о столбе.
Пауза. Он снова уставился в одну точку — будто экран завис.
— Вон тот столб видите? — сказал он, кивая трубкой и выдыхая дым в сторону окна.
Класс вытянул шеи.
— Ржавый. Одинокий. Возле ворот.
Он обернулся.
— А теперь — вопрос.
Помолчал, обвёл класс взглядом и вдруг, почти торжественно:
— Если Толстой оживил дуб за двадцать четыре страницы...
то кто из вас сможет оживить столб — за пять?
Кто-то хихикнул.
Кто-то прошептал:
— Да ну, издевается...
Класс почти синхронно пригнулся — будто над головами пролетела пуля.
И вдруг учитель резко повернулся.
Не к тому, кто смеялся.
К другому.
К тому, кто весь урок сидел у окна — молча.
Перед ним даже тетрадь не была открыта — словно это был протест.
Только взгляд — устремлённый куда-то дальше.
Он не мешал. Не спорил. Не блистал.
Он просто… смотрел.
На воробья, что кружил возле ворот.
Как будто ждал.
Чего-то.
Или кого-то.
— Ты, — сказал учитель.
— Я?.. — парень вздрогнул.
— Да. У тебя взгляд… будто ты уже начал писать.
Подойди-ка.
Он встал — растерянный, не понимая, за что и зачем.
Учитель подошёл к столу, молча набил трубку табаком,
постучал ею по краю, сказал он с лёгкой усмешкой:
— Этот ученик, — сам вызвался написать настоящий роман.
Про что, спросите? Про столб.
Потому что хочет научиться писать по-настоящему.
Не так ли?
— Я... — растерянно сказал он. — Да, наверное...
— Конечно, хочешь.
— Отлично. Тогда подойди сюда, к окну.
Ученик поднялся, подошёл, выглянул.
— Что ты видишь?
— Ну... улицу. Машины. Людей. Дома...
— А вон тот столб? Видишь, покосившийся?
— Да, стоит один, возле ворот.
Учитель кивнул и стукнул карандашом по стакану.
— Вот. Описать его.
На пять страниц.
— Пять?.. — переспросил ученик с удивлением.
— Пять, — жёстко повторил учитель.
— С запахом ветра. С тишиной асфальта.
Чтобы читатель заплакал от жалости к этому столбу.
Чтобы влюбился в его ржавчину.
— Понял?
— У тебя неделя. Принесёшь. Сюда. На мой стол.
Прозвенел звонок.
— Урок на сегодня окончен, — сказал учитель. Вокруг зашуршали рюкзаки, захлопнулись тетради.
Класс вставал, потягивался, выходил. А ученик всё ещё стоял — вкопанный, как дуб у Толстого. Не двигался. Не понимал.
Казалось, даже ветер не решался тронуть листья.
Кто-то, проходя мимо, шепнул с ухмылкой:
— Удачи, гений. Не позавидуешь...
Он даже не моргнул. Лишь переспросил, будто не поверил:
— Пять страниц?..

Глава 2. Первая попытка

Прошла неделя.
Ученик вошёл в кабинет. Глубоко вдохнул — будто перед прыжком с высоты — и подошёл к столу.
— Ну… что смог — описал, — пробормотал он, вытягивая из сумки несколько замученных листов.
Протянул их вперёд, словно на оглашении приговора у стен инквизиции.
Учитель взял рукопись.
Жуя трубку, пыхтя, пролистал. Лист. Второй. Тишина.
— Хм, — произнёс он сдержанно, но в голос уже скрипнуло раздражение.
Карандаш в его руке ожил. Стук. Стук. Ещё стук.
Резкий. Нервный. Порывистый.
— И что это? — поднял он глаза. — Это всё?
— Да… — тихо ответил ученик, опуская голову. — Две страницы…
— Две?! — учитель резко поднялся из-за стола.
— Ты называешь это работой? Это — жалкий набросок. Этюд по дороге в булочную!
— Где ветер? Где запах асфальта?
Где голос столба? Его одиночество? Его прошлое?
Где его брошенная миссия — стоять среди машин и равнодушных людей?!
— Там — ничего. Там нет души.
Твой столб — литературный мертвец.
Ученик молчал.
— Так ты ничему не научишься… — учитель выдохнул, устало.
— Я сказал: пять страниц. Не две. Не ни о чём.
— Иди. У тебя ещё неделя.
Но не возвращайся, пока столб не оживёт. Пока он не станет живее тебя.
Он отвернулся к окну.
— И если в этот раз там снова будет просто «столб»… —
Он не договорил.
Ученик кивнул и вышел.

Глава 3. Мусорка

Прошла неделя.
Ученик вошёл в кабинет. Замученный. Глаза — красные, лицо — помятое, как черновик после пятой правки. Он дрожал. В руках — рукопись. Целых пять листов. Почти реликвия.
Он протянул её, и рука дрогнула — будто отдавал не бумагу, а золото. Даром. С опаской.
— А вы… точно вернёте? — спросил он почти шёпотом. Будто уже знал ответ.
Учитель не ответил сразу. Взял рукопись. Взглянул на обложку. Щёлкнул пальцами.
— Ну, давай-давай… О! Вижу — пять листов.
Он прокрутил ус, вынул трубку изо рта и вдруг — с задумчивым видом — начал выстукивать ею по столу. Оставшийся табак посыпался прямо на рукопись.
Будто он как раз искал, куда бы стряхнуть мусор.
— Ой, прости, — почти иронично сказал учитель. — Это ведь твоя рукопись, да?
— Да… — с дрожью в голосе подтвердил ученик.
— Ну, мне как раз нужно было, куда табак сбить. А то воняет уже — жуть…
— Но… вы даже не взглянули, — с тревогой произнёс ученик.
— Ну да, — пожал плечами учитель и в следующую секунду без малейшего сомнения швырнул рукопись вместе с табаком в мусорное ведро.
Шуршание бумаги. Пустота. Шок.
У ученика глаза чуть не выкатились.
— Так… к-к-как… вы же…
— Ты всё помнишь? — спросил учитель, неспешно набивая трубку. — Что писал? Что чувствовал? Последние строки?
— Да… я помню. Я был прямо возле столба. Ночевал там. Хотел понять его характер.
Учитель кивнул, не поднимая глаз:
— А подружился с ним?
Ученик чуть усмехнулся.
— Не сразу… Он молчаливый. Упрямый. Словно говорит, но без слов.
— Значит, слушал, — заметил учитель. — Это хорошо.
Он закурил, прищурился сквозь лёгкий дым.
— Ну что ж… Надеюсь, у тебя появился молчаливый, задумчивый, но верный новый друг.
Ученик на секунду задумался. Взгляд потеплел — будто всплыло что-то личное.
— Даже два, — тихо сказал он.
— Хм, — только и ответил учитель.
Он не спросил — будто догадался.
Учитель заглянул ему в лицо. Без злобы. Почти спокойно.
Он отвернулся, сделал пару шагов к окну.
Помолчал.
Потом вдруг — с тем самым странным блеском в глазах — обернулся.
— А теперь… иди-ка сюда, — сказал он, закручивая с другой стороны ус.
Ученик подошёл — всё ещё не до конца веря, что это не сон.
— Видишь вон тот мост? Одинокий. На горизонте.
Металл. Бетон. И тишина.
Учитель прищурился, будто прислушивался к воздуху.
— Пять страниц. Через неделю.
И чтобы в каждой — живое эхо.
— Понял?
— Понял… — выдохнул ученик.
Он развернулся и пошёл к двери.
Уже на пороге остановился.
— А... вы точно прочитаете в следующий раз?
Учитель не обернулся. Только сказал:
— Если мост выстоит — прочитаю.

Глава 4. Эпилог

Дверь закрылась. Учитель остался один.
Тишина стала ощутимой — даже табак больше не пах.
Он подошёл к мусорному ведру, поморщился, вздохнул, наклонился, достал мятые, пропахшие дымом листы и аккуратно расправил.
Погасил верхний свет, оставив только настольную лампу с жёлтым оттенком в тумане дыма, сел за стол.
На самой первой странице, чуть криво, но с напором, значилось: «Ржавые стражи».
Учитель вскинул бровь — коротко, почти иронично.
Потом дважды провернул ус, прочитал первую строчку, затем вторую — и уже с первых слов на лице появилась улыбка.
Хмыкнул, устроился поудобнее — и дальше читал с тем вниманием, будто слышал голос автора вслух.
На последней странице задержался особенно долго, провёл пальцами по строкам, сложил листы, встал, подошёл к шкафу.
Открыл дверцу, выбрал папку с надписью: «Те, кто услышал».
Взял чистую закладку, на миг задумался, а затем — твёрдо, почти бесцеремонно — подписал: Г.М. Горохов-младший.

Вложил её вместе с рассказом — и только тогда закрыл папку аккуратно, почти бережно.
Он уже собирался закрыть шкаф, когда с верхней полки выпала старая, пожелтевшая газетная вырезка.
Она скользнула по воздуху и мягко легла на пол, будто напоминая о себе в нужный момент.

Учитель наклонился, поднял её. На фотографии — юноша с дипломом и прямой спиной, с тонкими закрученными усиками, словно нарисованными по линейке.
Подпись под снимком: «Городская олимпиада по литературе. Второе место — Г.А. Струков».

А на обороте, тонкой, немного дрожащей рукой, было дописано:
«Больше стойкости — и в следующий раз будешь первым».
Он прочитал надпись молча.
И вдруг, будто не ожидая удара в самое сердце, поперхнулся дымом.

Откашлялся — резко, приглушённо, словно пытался проглотить не воздух, а воспоминание.
Сложил вырезку, аккуратно вернул её на место — туда, где она лежала все эти годы.
Закрыл шкаф и, не спеша, повернул ключ.