Мурашки

Агата обожала пластинки. Обычный чёрный диск, хранящий запись чьих-то голосов или звучания инструментов, казался ей чуть ли не воплощением чуда. Подержанные пластинки, которые иногда сдавали в лавку из желания получить хотя бы какие-то деньги, она мягко вынимала из конверта и рассматривала на свет: контуры, ложбинки, маленькие царапины (каждую Агата встречала со вздохом). Вся история жизни как на ладони. Много ли слушали, целиком или конкретный отрывок. Агата знала таких, поднимающих иглу в определённом месте, чтобы снова послушать начало. Любая пластинка у неё в руках казалась артефактом, редким и желанным, словно существующим в единственном экземпляре.
Оранжевый свет, наполнявший небольшое уютное помещение в рабочие часы, тихое журчание музыки и едва слышный шёпот Агаты, бережно перебирающей конверты с пластинками, создавали впечатление неведомого волшебства, которое творилось прямо под носом у посетителей.
Агата была влюблена в музыку, как в некое таинство, подобное розоватому отсвету закатных облаков или любовным отношениям, которые можно объяснить с научной точки зрения, но постичь всё равно невозможно, особенно если тебя не устраивает сухая схематичность подобных объяснений — и ты добавляешь всему высший смысл. Всю жизнь Агата жила в своём обособленном мирке, редко допуская туда кого-то ещё, в окружении чарующих звуков и аккуратных букв на плотной бумаге, складывающихся в сюжеты о загадочных убийствах. Вечером, вскоре после закрытия, она пила чай, съедала пару маленьких булочек со сливками — и погружалась в очередной роман о загадочном странном городе, чем-то напоминающим викторианский Лондон, полный жутких преступлений, очень странных личностей и мистических исчезновений. Агата любила разные книги — и классическую литературу, и романы о любви, обычно трогательной и губительной одновременно, когда двое становятся так близки — не разлепить, что в этом даже появляется какое-то сладостное мучение, и мистические истории. Бесконечная вселенная звуков и вселенная букв — вот в чём она нуждалась. И ещё во вселенной любви.
В субботу, после окончания рабочего дня, Агата вышла из лавки — и оказалась в пространстве того самого летнего вечера, когда воздух в особой степени наполнен ощущением хрупкости и быстротечности всего на свете, а сердце щемит при мысли, что никогда больше ты не будешь так юн и счастлив, как сегодня. Она прошла квартал, подставляя лицо тёплому ветру и предзакатному нежному солнцу, стараясь продлить время прогулки и нарочно замедляя шаг.
Валентин уже закрывался. Агата вошла в кондитерскую, на ходу поправляя короткие волосы.
— Я думал, ты уже не придёшь сегодня.
— Пришлось задержаться. Хочу пару булочек и кусок морковного торта. И облепиховый чай. Поднимемся к тебе?
Валентин жил в небольшой квартирке прямо над кондитерской.
— У меня только рабочий день закончился, а тут опять заказ, — проворчал он с деланным недовольством. — Дай хотя бы обнять тебя.
Агата уткнулась носом ему в плечо, вдыхая знакомый запах выпечки и ещё чего-то едва уловимого, что так ей нравилось. Валентин поцеловал её в ушко, и она почувствовала мелкие мурашки — такие же, как всегда, когда что-то было ей невыразимо приятно.
— Сначала чай, — сказала она, — я проголодалась. Посетителей было больше обычного.
— Вредина. Только за булочками сюда и ходишь.
— А ты меня раскусил. — Она улыбнулась.
Нежное тепло наполняло её, необъяснимое ощущение уместности, естественности происходящего, словно прошлое, долго стремившееся к чему-то, наконец сложилось в готовое полотно: Валентин, оранжевый свет, летний вечер, пластинки, книги, хрупкость и абсолютная эфемерность жизни.
Она села на диванчик, наблюдая, как он расставляет чашки, заваривает чай и отрезает ей торта с той стороны, где крема вышло побольше, как она любит.
— А я дочитала тот роман, — сказала Агата, отломив ложкой кусочек. — Где странный дом и убийства… И учительница музыки.
— Я помню, — отозвался Валентин, подливая ей чай. — Хотя ты столько читаешь, что скоро твои сюжеты перестанут помещаться у меня в голове.
— Ты пока не жаловался.
— Пока нет. Мне нравится тебя слушать.
Агата пересела к нему на колени.
— Сегодня один посетитель принёс пластинку с радиоспектаклем, которую нигде не найти. Тираж был небольшой, что-то раскупили, что-то вообще пропало. Я даже слышала загадочную историю с пожаром на складе… Такая удача! Я несколько лет искала эту пластинку. И музыка там — хрустальная, прозрачная, немного фортепиано, немного высоких позиций у струнных. А имя композитора неизвестно. Странно всё это, как будто не отсюда…
— Или ты мечтательница. А пластинка просто редкая. — Он поцеловал её в затылок.
— Не порти мне мои фантазии, — строго ответила Агата. — Лучше съешь что-нибудь.
— Я худею, — отмахнулся он.
— Перестань. Меня всё устраивает, — она ущипнула его за бочок. — Пустишь?
— Нет, конечно.
Она вывернулась из его объятий, прошла в комнату и плюхнулась на диван. Валентин лёг рядом и медленно потянул Агату на себя. Она наклонилась и поцеловала его в губы на фоне волшебного розоватого света, струящегося в приоткрытое окно; чувствуя, как Валентин начал расстёгивать снизу её рубашку.
Ночь была тихая, почти беззвёздная и словно беззащитная перед лицом вечности. Агате было жарко — из-за этого она проснулась, выпила воды и подошла к окну. Фонари отбрасывали на землю слабое золотистое свечение. Агата подумала вдруг: мироздание совершенно равнодушно к их боли и счастью, к их чувствам, спорам и примирениям, к их страхам и нежности, ко всё быстрее исчезающей, истончающейся юности, к их молодым прекрасным телам, полным радости узнавания друг друга. Не будет их, будут другие, и небо будет так же розоветь на закате, и кто-то так же радостно удивится редкой находке — и так же, смеясь, будет целовать кого-то. Потому что музыке всё равно, кто её слушает, а небу всё равно, кто на него смотрит, лишь бы кто-то смотрел.
Отвратительная беспомощность захватила её — и ужасно захотелось плакать, но Агата преодолела себя, вернулась в постель и, проведя пальцами по его спутавшимся во сне кудряшкам, снова заснула.

21.07.2025