Забытая картинка

Мне девяносто два года, и я снова вижу свою дочь.
Каждый вечер — одно и то же: кресло у окна, вязкая тишина, чай, который остывает быстрее, чем я успеваю вспомнить, зачем его налил. И вот она входит. Не стучится, не спрашивает — просто входит. В белом сарафане, с хвостом тёмных волос, с родинкой на щеке. Всё как было. Как должно быть.
Я улыбаюсь:
— Привет, Алинка.
Она садится рядом, поправляет подушку под моей шеей. Её пальцы — лёгкие, как дым.
Я знаю, что это неправда. Знаю — потому что мне об этом сказали. Один умный доктор — молодой, в очках, с руками, которые не знали ни холода, ни земли, — сказал, что у меня синдром Шарля Бонне.
— Это когда мозг начинает видеть за глаза, — объяснил он. — Настоящее зрение исчезает, и он сам создаёт картинки, чтобы заполнить пустоту. Просто галлюцинации. Без безумия. Такое бывает у слепых.
Он говорил это, не глядя мне в глаза.
Он говорил — «просто».
Но как объяснить, что я чувствую её запах? Её дыхание, когда она спрашивает:
— Пап, ты ел что-нибудь сегодня?
Я смеюсь:
— Кто ж это запомнит.
— Значит, нет, — строго говорит она. — Я сварила тебе суп.
Я знаю: никакого супа нет. Как и кастрюли. Как и Алинки.
Но если бы вы видели, как она встаёт, как идёт к плите — с тем самым покачиванием плеч, чуть сутулясь, как в двадцать... если бы вы видели — вы бы не посмели назвать это галлюцинацией. Вы бы сказали: чудо.
Я помню, как мы однажды шли домой под дождём. Ей было лет шесть. Она вытянула язык и ловила капли, визжа от восторга.
— Ты же вся промокнешь! — сказал я.
А она ответила:
— Зато дождик такой вкусный!
И всю дорогу держала меня за руку — мокрую, тёплую, настоящую.
Первые образы пришли в феврале, когда свет за окном стал тусклым, а буквы в книгах начали расплываться. Сначала — цветы на обоях, которых никогда не было. Потом — женщины в шляпках, стоящие в дверях. А потом — Алина.
Я сказал медсестре:
— Моя дочь приходила.
Она покраснела и вышла. Позже вернулась с врачом. Тот присел рядом и тихо сказал:
— Ваша дочь умерла пятнадцать лет назад.
— А я вам про какую говорю? — усмехнулся я. — Про ту, что живая.
Когда Алина рядом, я не старик. Я — папа. Я — тот, кому рады. Она рассказывает, как у неё дела. Спрашивает, помню ли я, как она пряталась под роялем. Мы смеёмся.
Я не думаю в эти минуты, что мой мозг умирает. Что я стою на границе между былью и вымыслом.
Я думаю: если я сделаю вид, что верю — она останется дольше.
Иногда — только иногда — я чувствую, как грань становится тоньше. Как будто стоит сказать не то слово — и она исчезнет.
Один раз я попытался коснуться её руки. Медленно. Осторожно. Даже дышать боялся.
И почувствовал… ничего.
Воздух. Холодный. Сухой. Как будто держишь тень.
Алина вдруг застыла. Улыбка исчезла. Глаза стали пустыми.
И затем — исчезла. Просто распалась, как пыль от старой фотографии.
Я плакал. Долго. Мне казалось, я предал её.
Но вечером она вернулась.
— Привет, пап, — сказала.
Как будто ничего не случилось.
А я уже знал: теперь нельзя трогать. Только смотреть. Слушать. Верить — ровно на грани.
Доктор говорил:
— Это пройдёт. Галлюцинации обычно стихают через пару лет.
Он не понял, что я не хочу, чтобы прошло. Это — последнее, что у меня есть. Не выцветшая фотография, не видеозапись с дрожащим голосом. Алина здесь. Сейчас. Улыбается.
Если это болезнь — пусть.
Если это наказание — я заслужил.
Если это просто ошибка мозга — спасибо, мозг. Ты — лучше, чем память.
Сегодня я проснулся раньше. Свет за окном был розовый, как в те дни, когда мы с ней шли за мороженым в старый сквер. Она стояла у окна. Смотрела на меня.
— Папа, — сказала. — Тебе не страшно?
— Нет, — ответил я. — А тебе?
Она не ответила.
Я подумал: может быть, когда меня не станет, она всё ещё будет приходить. В комнату. К креслу. К другому старику. Или просто — в пустоту. Потому что если она может возвращаться ко мне... значит, и я смогу — к ней.
Пусть это будет небо.
Пусть это будет болезнь.
Пусть это будет выдумка.
Лишь бы — она ждала.