Эпизод Шестой Театр теней. Глава 1

Очерк о никчёмном бремени

Сквозь густую пелену нескончаемого снега ползла одинокая фигура. Деловито запахнув полы шерстяного пальто, она пыталась удержать стремительно ускользающее тепло крови. Лицо скорчила мученическое, будто каждое движение и вздох причиняли нестерпимую боль; её тёмные волосы зализывал порывистый ветер, оставляя застывшие следы ледяных лобызаний. Но казалось, что фигура не замечала проказ непогоды: лишь безучастно глядела себе под ноги, ровно боясь запнуться и упасть в ближайший сугроб. Подле съезда на Константиновский проспект фигура свернула на пустынную улицу. Наверное, мало кто заинтересовался бы тем незнакомцем, ибо пурга уже выгоняла последнего скитальца с занесённых улочек, и разглядывать праздношатающихся господ было особо некому.
В десятом часу мрачная фигура залезла в проходную, не удосужившись пожелать приятного вечера копошившемуся около почтовых ящиков господину Зазёрскому. «Наволоцкий!» — окликнул беглеца Вячеслав Викторович, но тот отозвался лишь бойким топотом по бетонным ступеням. Остановился уже на этаже, отдышался и еле слышно выругался себе под нос, пока отпирал проржавевший замок.
Наволоцкий прямо-таки вломился в квартиру, чуть не снеся комод, что притаился подле стены. На обшарпанный паркет попадали несколько шапок и один ботинок, вывалившийся из приоткрытой створки. Григорий даже не помнил, закрыл ли он дверь, ибо беспокойными мыслями был погружён в события давешнего вечера. Скинув пальто, наш герой побежал в гостиную.
Трепет обуял Григория, ибо от совершённого преступления нельзя было отвязаться по одной лишь прихоти; от него нельзя было отмыться, как от краски, в которую вляпался по весне. Более того, Наволоцкий неустанно гадал: а видел ли кто-нибудь, как он сбегал из квартиры Гурьевой? А что, коли в том затхлом гробу уже вовсю пытливые господа лазят и своими пёсьими носами вынюхивают всё ещё явный след убийцы...
Закружилась голова. Хотелось забыться, дабы стереть мерзостное зрелище из памяти. О, эта измученная девка, что сидела на смердящей постели и умоляюще теребила глазами незадачливого Григория Александровича! Должно быть, она, как и овца, которую волокут на убой, явно понимала, что липкой смертью измазаны её веки, её прекрасный молодой лобик! Тривиальность была в том, что тело, приготовленное к убиению, всегда осознаёт конечность времени; понимает, что далее уже нет ничего, ведь даже в хулуппу может завестись червь, кромсающий плоть.
Григорий повернулся к шкафу, серёдка которого была заложена картоном с налепленным скотчем. Зияющая дыра на месте зеркала, что в приступе гнева проделал Григорий накануне той аварии. «О господи... Александра. Ещё одна покалеченная, отравившая пролитой кровью доселе плодородную почву», — подумал Наволоцкий, подступив к картонной заплатке. Провёл пальцами, будто бы тем самым надеялся поправить расколотый портал в потусторонний мир. От прикосновения ничего не изменилось.
За отвлечёнными мыслями молодой человек даже успокоился. Не то чтобы он смел запамятовать о совершённом деянии, но осознание потонуло в тягучем тумане забвения: давешнее успокоилось, будто бы исхудавший пламень, а после и вовсе исчезло.
Наволоцкий распахнул дверцу шкафа. Из непроглядного мрака потянуло гвоздикой (между прочим, лучшим средством от моли), с вешалки взметнулась пыль. Молодой человек пригляделся к деревянным внутренностям, будто бы что-то искал; после запустил руку. Повозившись с минуту, Григорий вытянул потрёпанный свёрток, в котором держал прежнюю банковскую униформу.
Когда произошло то недоразумение с Таланкиным, Наволоцкий собирался и вовсе выбросить наряд, сочтя, что подобная роба более ни к чему и прятать её одной лишь памяти ради — глупо. Но уже по возвращении домой наш герой засомневался: в нём пробудилось чувство некоторой жалости к угробленным годам, что он провёл в ненавистном офисе; и не то чтобы с какими-то надеждами (не вернулся бы, даже если на коленях приползли бы!), но больше из-за влияния дремлющего крохобора решил наряд приберечь.
Вот теперь и пришло время выудить на свет божий! Правда, Григорий Александрович и сам не понимал, зачем так поступал: то ли настроение сложилось и захотелось ненадолго воскресить давешнее, то ли в душе затряслась сокрытая зазубрина, за которую следовало уцепиться, как за единственную надежду, что могла вернуть к прошедшему и тем самым сберечь рассудок. Но, как бы там ни было, Наволоцкий всё же облачился в помятую молочную рубашку, в потрёпанные тёмные брюки, уже потерявшие наглаженные стрелки, и, конечно же, не забыл затянуть потуже тонкий синий галстук.
А ведь в подобном виде Григорий когда-то и ходил в злополучную «Кредиторию», где сносил измывательства и косые взгляды со стороны так называемых коллег! Теперь же от претензионной офисной моды остался лишь фантомный след, и Наволоцкому всё больше казалось, что не стоило ворочать обломки минувшего и вытаскивать наряд к свету слабой электрической лампы. О, глупое человеческое стремление быть ближе к прошлому... Разве этот маскарад не проявление слабости? Разве это не вопль, что разрывает застоявшуюся тьму и призывает в сознание то, что давно уже мертво?
Наволоцкий схватил с комода небольшое переносное зеркало, которым пользовалась Виктория. Бросил небрежный взгляд на своё отражение, ослабил галстук. Вид сделался менее формальным, превратив чопорного безумца в заурядного офисного менеджера. Единственно, небритое и обрюзгшее от недосыпа лицо уродовало безукоризненный образ искателя ничем не примечательного исхода...
Григорий поставил зеркало и повернулся боком. «Сделался бы соискателем, коли в том был бы смысл», — пронеслось у него в мыслях. Снова припоминались серо-зелёные глаза убитой Гурьевой, что, несмотря на кончину владелицы, продолжали из кромешной темноты безвременья терзать своего убийцу. О, этот отвратительный взгляд, эти ничтожные попытки! Неужели сильный человек, коим Григорий себя и почитал, — тот самый человек, что склонил душу к лучшему исходу, — именно он и должен пригнуть колени и вымаливать прощение у смердящей девки? Разве к подобным увещеваниям расположен Господь, о коем столько было писано и ради чьей жертвы продолжала литься горячая кровь?
Григорию Александровичу сделалось тошно от давешних размышлений, и, схватившись за голову, он рухнул в кресло. Пытаясь унять разбредающиеся мысли, наш герой закрыл глаза и, сам того не ведая, задремал.
Проснулся Наволоцкий от шума в омертвевшей квартире: из коридора раздавались бабьи голоса и топот ног по паркету. Решив прикинуться спящим, с кресла Григорий не поднялся. Так и сидел минут с тридцать: безмолвно, не шевелясь и, кажется, не дыша. Когда шарканье и шептание смолкло, мужчина поднялся и, на ходу заталкивая в штаны выбившийся край сорочки, побрёл в сторону спальни. Внезапно, будто бы крошечный пушной зверёк, из прохода вынырнула Виктория Олеговна, метнула в супруга каменный взгляд и попыталась проскочить мимо.
— Где изволили бродить? — поинтересовался Григорий Александрович, загораживая жене проход. Та в ответ развернулась и убрела обратно в комнату, злобно постукивая пятками по паркету.
Наволоцкий хотел было учинить знатный скандал, но скоро смекнул, что Маша уже задремала и он своими воплями дочку может разбудить. Смирившись с положением, просто побродил по коридору в ожидании супруги. И когда девушка всё-таки выбралась из спальни и с тем же надменным видом направилась в кухню, Григорий бросил: «Обожди».
Остановилась, но головы не повернула.
Молчали с минуту.
— Прибереги свой нрав для подходящего случая, ведь нынче обстоятельства иные складываются, — Григорий Александрович прищёлкнул пальцами, тем самым привлекая внимание Виктории Олеговны. — Ох, ненаглядная... Не серчай. Может, и моя неправда сыграла; я уж в том спорить не собираюсь... Понимаешь, совершенно из духа выбился и начал заявлять такое... Прошу прощения за давешнее: и то, что наговорил сдуру, и то, что твоего папашу приложил. Это я из-за сильных эмоций так поступил, а в уме совершенно иную мысль лелеял! Виктория... Всё понимаю и обвинений к тебе не обращаю, ибо то как минимум бессмысленно. И всё-таки прошу... как человека мне родного, просто умоляю! Давай, невзирая на давешние обиды или известные умозаключения, сядем за кухонный стол и, знаешь, просто так, по-человечески, парой слов обмолвимся! Я ведь не чужой для тебя! Да, со своими причудами! Да, несдержанный! В спор не полезу. Может быть, чувства твои ко мне угасли, но то неважно, ибо сути не меняет! Любимая! Просто по-человечески... Вместе...
Виктория Олеговна обернулась и внимательно посмотрела на Григория: в её взгляде читалось плохо скрываемое недоверие. И всё же, как и во времена прежние, ощущалось всепоглощающее понимание, такое нехитрое, подлинно сообщающее о сохранившейся человечности в красивых бирюзовых глазах.
Наволоцкая вздохнула и потупила взор.
— Будь по-твоему, — проговорила она еле слышно. — О давешнем вечере распространяться не стану, уж извини... И коли просишь на слово поверить касательно предстоящего разговора, я поверю и дам согласие. Но заявляю наперёд: ничего не ожидай от этих бесед и в грёзы не впадай, ибо, кажется, у нас будущее стало слишком явным... Ну, пройдём и обо всём переговорим.
Молодые направились в кухню. Григорий Александрович шёл позади и, запустив руки в карманы брюк, силился там выискать один предмет. Предмет тот на самом деле был настолько мал, что его по неосторожности можно было легко потерять; но Наволоцкий скоро нащупал искомое и облегчённо вздохнул.
Виктория уселась на табурет, придвинулась к столу, сложила руки на груди. Григорий выковырял из угла другую табуретку, уселся, но сразу же вскочил, будто о чём-то запамятовал и теперь неожиданно припомнил.
— Родная моя! — заявил молодой человек и махнул рукой, указывая на тарахтящий холодильник, притаившийся в углу кухни. — Ты, конечно, как желаешь, но мне вина испить очень уж хочется... В претензию не входи, ибо у меня нервы, а их, по старинным заветам, следует угомонить в первую очередь.
С этими словами Григорий подошёл к холодильнику, вытянул с верхней полки початую бутылку Пино-нуар, закупоренную пробкой, и продемонстрировал находку Виктории Олеговне, как бы приглашая отведать. Наволоцкая мешалась, и было видно, что намеревалась отказаться. Заметив конфуз, Григорий растянулся в ухмылке и слегка наклонил голову, показывая, что бояться нечего. Непонятно, как оно выглядело со стороны, но в душе Наволоцкий почти дрожал, ибо даже слепцу было очевидно, что молодой человек нагло лжёт в лицо человеколюбивой девушке. А ведь как выступал-то давеча! С воплями да рукоприкладством! Наволоцкий понимал, что Виктория всё помнит: невозможно такому произойти, чтобы она не помнила. Но, как бы сломавшись под шутовскими замашками супруга, девушка еле заметно кивнула, потупив взор. Григорий Александрович присвистнул и, сделав на носочках пол-оборота в приступе возбуждения, полез в настенную полку ради двух винных бокалов.
Конечно, никто того не видел и не мог видеть, но пока Виктория Олеговна, опустивши взгляд, восседала за столом миниатюрной кухоньки, хозяин квартиры незаметно вытащил из кармана брюк какой-то мелкий предмет и, украдкой взглянув на задумавшуюся жену, просунул в узкое горлышко бутылки.
Послышался звук наливающегося вина, и через мгновение перед безответной девушкой очутился стакан, чуть ли не до краёв наполненный багряной жидкостью. Сам Наволоцкий уже успел отпить из своего.
— Ну что, голуба, пожалуй, откинем стеснение и поговорим так, как следовало поговорить уже давно, — Григорий Александрович плюхнулся на табурет и поставил перед собой бокал с вином. Глаза засияли таинственным огнём, и даже тот, белёсый, на какое-то мгновение будто бы ожил в своей мрачной глазнице. — Отметём лишнее, ибо то — суматоха и бессмысленное сотрясание воздуха... Историй о несчастье покаявшегося Дмитрия Алексеевича не желаю, ибо в своё время наслушался вдоволь! А что до тебя... Заседаешь теперь передо мной, голуба, и вся такая, понимаешь... ровно обведена кровавою краской, и всё то на жутком потёртом фоне, — Григорий задумчиво провёл указательным пальцем вдоль лица Виктории, будто тем самым очерчивал незримый контур. — Пугающее сочетание чёрного и красного... А это смирённое выражение, ручки... Ручки, на коленочках уложенные! Богоматерь из вечного лета! Не меньше! Но будь оно хоть трижды важно иным людям — пустота! Был бы художником, я бы иначе выразил свою мысль; художественнее бы выразил, и к тому слов не потребовалось; но я же скорее писатель, нежели живописец, и потому фантазия у меня иная. Ведь ты понимать должна, что даже самый начитанный господин будет косноязычен в речи и подчас сложнейшую эмоцию не сможет представить своими костяными словечками, — Григорий ухмыльнулся и, схватив бокал, осушил одним глотком. — Впрочем, я не о том речь затевал, ибо передо мной буквально Madre Di dio! Только младенца подле груди не хватает... И стоит заметить, что в своих высказываниях я не потешаюсь над страстями или же чьим-то обликом, но обозначаю позицию, от которой не отступлюсь ни на шаг! Уже стремился к изменениям и в том даже преуспел; но что толку-то? Я как был Григорием Наволоцким со своими фаталистическими замашками, так и остался им! И хоть какую маску примерить на лицо — всё об одном, те же истины, что и давеча!
Пока Григорий Александрович говорил, Виктория Олеговна пристально наблюдала: кажется, от её давешней веры в добросердечность мужа не осталось и следа. Девушка вытянулась подобно струне и, видно, ждала, когда визави вскочит и заревёт во всё горло. А пока того не происходило, Наволоцкая периодически поднимала бокал и делала по небольшому глотку: она напитывалась винным хмелем, дабы тяжёлый разговор показался хотя бы чуточку легче.
— Не поверила и верно, — заключила Виктория, пока Григорий собирался с мыслями. — В моей голове, конечно, на мгновение блеснуло желание, и я решила по человеческой натуре всё разъяснить. Теперь-то вижу, что не перед кем изъясняться и нутро открывать...
— Не перед кем ей, видите ли! — вскричал Григорий Александрович и шандарахнул кулаком по столу, отчего пустой бокал подскочил, громко брякнув. Молодой человек смутился и поглядел назад, будто выискивая в тёмном коридоре проснувшуюся Машу. Там никого не было. — А мне прикажешь простить? Так я заявляю: когда прощаешь — забываешь! А забывать мне не особо хочется, ибо в памяти сокрыта большая истина, до которой ты, моя ненаглядная, если когда-либо дойдёшь, то исключительно путями окольными! Впрочем, я наговорился и далее продолжать не намерен...
Григорий демонстративно откинул волосы со лба, а после схватил бутылку и налил себе ещё вина. На секунду задержав взгляд на пустеющем бокале Виктории, еле заметно подмигнул и подлил ей тоже. Кажется, она была не против.
Повисло молчание. Видимо, Григорий пока что не мог сформулировать мысль для новой волны брани, а Виктория Олеговна, кажется, и вовсе раздумала участвовать в препираниях: она всё больше глядела по сторонам и пила рубиновый напиток. Не стерпев подобного пренебрежения, Наволоцкий вскочил с табуретки.
— Я более не смею тебя удерживать, — выдавил он из себя и упёрся спиной в стену. — Эта история, что изрядно затянулась и перестала забавлять, мне порядком потрепала нервишки и выбила землю из-под ног. Далее — сплошная неизвестность, но я даже рад, ибо то всё же исход... Кажется, уже обо всём заявил, а что не сумел — высказал сегодня. Просто припомнил... Как мы с тобою в театре теней стояли тогда, на закате июльского дня, да болтали о какой-то совершенно пустячной теме... Глупо, отчего же припомнил давешнее...
В мёртвой тишине, навалившейся на кухню Наволоцких, Виктория Олеговна отпила из своего бокала и, еле заметно улыбнувшись, поглядела на супруга.
— Не входи в претензию, Григорий, но в этом деле ты ровно призрак, что из умерщвлённого тела вылетел и цепляется за знакомые пейзажи да лица. Мне, с одной стороны, всё было известно наперёд, хотя бы и старалась не замечать обнажённых истин, но с другой — я верила, что всё может завершиться как-то иначе... А театр теней...
— Ты его показала Елизарову, — выпалил Григорий и стрельнул искрами в сторону супруги.
— Показала, — согласилась Виктория, кивнув. — Но то ведь ничего не меняет для нашей с тобою семьи...
Наволоцкий загоготал в ответ, не дав жене закончить мысль. Виктория же сконфузилась, надула губы и стыдливо отпила из бокала.
— Ты что, меня переубеждать удумала? Пожалуй, повторю, коли смела запамятовать: я всё помню, и нет сил забыть, посему отрекаюсь от будущих объяснений и прочих скверных анекдотов! Мне теперь от болтовни совершенно никакой пользы! Пропало! La commedia Finita! И, пожалуй, кончим. Осуждать тебя не стану, но знай: «Не домогайся сделаться судьёю, чтобы не оказаться бессильным сокрушить неправду». Впрочем, это к делу не относится, и ты, вероятно, со своей сопки всё равно не поймёшь, что я имел в виду.
Григорий Александрович глядел на супругу, будто бы оголодавший зверь, готовый сорваться с насиженного места и вцепиться в оголённую глотку. Его глаза полыхали необузданными огнями, черты лица чудовищно исказились, делая своего хозяина чужеродным всему роду людскому. Наволоцкий неторопливо цедил из бокала, будто бы силился растянуть процесс одурманивания. Теперь он молчал и более не высказывал ни претензий, ни предложений. Виктория Олеговна тоже безмолвно глядела на мужа и, кажется, совсем не понимала, к чему был затеян этот никчёмный разговор. Она допила вино и поднялась из-за стола.
— Мне искренне жаль, что всё так кончается, — заявила девушка, очень уж болезненно покачиваясь. Её голос был тихим. — Мы... знаешь... должны были стать самыми родными людьми на свете, но стали кровавыми врагами... Так не должно быть... Прости, Григорий, я мешаюсь, ибо дурнота одолела... Голова кружится...
Виктория схватилась за лоб и пошатнулась, будто бы в любую секунду могла рухнуть на пол. Её бирюзовые глаза исступлённо бродили по маленькой кухоньке, ровно пытались зацепиться за какую-либо деталь, пускай даже самую незначительную. Наволоцкая застонала; её медовые волосы свалились на лицо. Девушка вцепилась в крышку стола, дабы не упасть.
Григорий, всё то время подпиравший стену подле зияющего чёрного прохода, отвёл глаза. Стоял, молчаливо поигрывая бокалом, в котором уже почти не оставалось вина. По левую руку от молодого человека несчастная Виктория силилась удержаться на слабеющих ногах, стонала и, кажется, грозилась потерять чувства; но Григорий даже и не подумал броситься к ней, подхватить под руки, дать воды или ещё что: он тихо стоял и выжидал исхода происшествия.
— Странная особенность, о которой я столько думал, но о которой ни разу не высказался вслух, — наконец заявил Наволоцкий, всё ещё гнушаясь поглядеть на измучившуюся супругу. — С самого начала, с того богомерзкого сна о чужаке под дверью (помнишь, как я поведал тебе о сне?), именно с того момента я лелеял свой так называемый дар и бросал силы на его хилую жизнь... Я просыпался, с трепетом полагая, что однажды эти призрачные сновидения ускользнут сквозь мои растопыренные пальцы, и я вновь стану заурядным, незрячим... И я с алчностью бросал взор, впитывал тайные знания; видел людские жизни, что нарождались в животах, видел умерших в могилах, видел тысячи исходов. Мной двигало ненасытное себялюбие, в котором я хотел возвыситься над теми, кто обделён подобной божьей милостью... Хотя то, вероятно, и не от Бога совсем... Но не о том речь. Послушай! Я видел столько, что хватит, чёрт возьми, на тысячу трактатов и тысячу Наволоцких, — Григорий Александрович поднял стакан с остатками вина и внимательно поглядел на кровавую жидкость. — Но, знаешь, Виктория... С тех пор как я обрёл дар, в тебе не видел ни путей, обращённых вдаль, ни вероятных исходов... Совершенная пустота, в которой не видно искорки жизни... Ты ровно мертвец, что разлагается в собственной могиле. Я даже не был уверен, что от вина, отравленного нейролептиком (да, тем самым, что мне выписывали с твоей подачки!), ты упадёшь на кафельный пол без чувств...
Виктория Олеговна, оперевшись на крышку стола уже двумя руками, обратила лицо на супруга. На том лице застыло непроницаемое презрение, за которым более не угадывались человеческие черты. Холодные глаза, лишённые и толики тепла, вонзились в фигуру подле прохода, будто тем порывались пронзить насквозь. Но фигура никак не тревожилась от жалких попыток её приструнить и, более того, даже усмехалась, будто бы одержала верх в затянувшейся шахматной партии. Развернувшись к корчившейся девушке, очень тихо, почти беззвучно поставила бокал с недопитым вином на стол.
— Помнишь, в самом начале разговора я позвал тебя? — Григорий Александрович объяснялся ласково, нарочито растягивая слова, ровно силился показаться крайне любезным. — Вот как раз перед самым приглашением я наглотался тошнотного средства. Экстракт какого-то корня. А ведь меня теперь и правда тошнит, хоть и не пойму отчего: то ли лекарство подействовало, то ли ты мне уже встала поперёк горла.
Виктория в ответ попыталась стиснуть зубы, но, кажется, не могла: глаза её разбрелись в разные стороны, уголки рта опустились. Девушка тщетно пыталась нащупать, за что ухватиться; ослабевшая рука бродила по крышке стола, ища спасения в каком-нибудь невзрачном и никому не угодном предмете. Наволоцкая слабо застонала и в бесчувствии рухнула на кафельный пол.
Всё так же сохраняя молчание, Григорий Александрович пошёл в уборную, дабы отплеваться. После того, на кухне отпил воды из пластмассового кувшина, чтобы отделаться от мерзкого кислого привкуса во рту. Виктория же, как и давеча, лежала на полу недвижимо, и лишь приглядевшись, можно было увидеть, что её тело еле заметно колеблется в такт ослабевшему дыханию. Медовые волосы, будто бы солома, распластались по холодной плитке; кожа на руках сделалась бледной, ровно у мертвеца. Наволоцкий присел на корточки, похлопал супругу по спине, будто проверял реакцию, но когда девушка не ответила, в безмолвии поднялся. Прислушался: в мрачных комнатах сохранялась гробовая тишина. Григорий подумал, что вышло бы очень некстати, коли Маша услышала бы давешнюю ругань и проснулась; но, кажется, девочка уже досматривала один из многих снов, что посулила наступившая ночь.
Правда, Наволоцкий опасался, что отравление всё-таки наступило: он неустанно пытался выявить у себя симптомы болезни или же какие-то неспецифические намёки. Кажется, то были лишь пустые домыслы — тело было здорово, чего уж нельзя было сказать о помутившемся рассудке. В черепной коробке мысли разбредались прочь, и собрать их не представлялось возможным. В мрачных пенатах давешнего здравомыслия нынче воцарилось безвластие, и кафедра, из-за которой когда-то декламировали благоразумные мысли да распоряжения на грядущее, теперь была поломана и бесформенной грудой свалена подле стены. В углах же роились устрашающие тени, которые хотя бы и не демонстрировали своих черт, но скрывались не зря, ибо прятали в густом мраке омерзительный облик, противный самому Господу. И среди того разгрома, комьев пыли и обломков давешних страстей, на истёртом паркете, что, может быть, видел ровесников самого Гаюлова, возлегало нечто бесформенное, с покорёженными сотами, из которых сочилась отвратительная тягучая слизь. Оно периодически вздымалось, будто бы дыша; корчилось, ровно собираясь принять иную форму. Оно было настолько же гадким, насколько и завораживающим: казалось, что подобного существа невозможно встретить ни в одном из уголков планеты, нельзя увидеть даже на иллюстрациях в старых книгах! Это была ненависть.
Григорий Александрович встряхнул головой, стараясь вытрясти из неё давешнее наваждение, но оно не уходило, будто бы уже и не могло: успело прорасти в реальность и потому стало её частью, — такой же неотъемлемой, как и свет весеннего солнца, или же цвет горячей крови, пробившейся из разорванной раны.
Согнувшись, Наволоцкий подхватил супругу под руки и поволок по полу, намереваясь оттащить девушку в спальню. Но не прошло и минуты, как из мрачных складок кухни вывалились те омерзительные создания, что скрывались там всё время: безобразные изломанные конечности взметнулись в воздух, ровно заявляя собратьям о неотвратимой опасности, а гадкие морды, покрытые наростами хитина, по незримому мановению обратились в сторону супругов. Кухня наполнилась низким гудением, происходившим от взмаха десятков шуршащих крыл; размеренное щёлканье множества жвал, будто пыталось оборвать навязчивый рокот, но, кажется, тщетно.
Помещение напиталось тошнотворным смрадом: застоявшийся запах экскрементов распирал крошечный коробок, точно намеревался просочиться в каждую щель, в каждую неровность истёсанного бетона. Ощущение было такое, будто забрёл в общественный туалет и среди удушающей вони пытаешься помочиться, попутно зажимая ладонью нос; но то всё равно никак не помогает. Вот и Григорий Александрович тогда попробовал: он сжал глаза, словно хотел отстраниться от  мрачных чудищ, просунувшихся сквозь брешь в расшатанном сознании, а нос уткнул в плечо, дабы не чувствовать жуткий запах, что, кажется, был сродни явлению самой смерти.
Протащив Викторию по коридору, Григорий повернул в спальню. Нежеланные ночные посетители остались во мраке брошенной кухни и более не тревожили героя своим непотребным видом. Запах, казалось, тоже поутих и теперь различался лишь слабой примесью в духоте запечатанной спальни.
На кроватке подле стены Григорий увидел Машу: девочка, облачённая в голубую пижамку с неразличимым в полутьме комнаты узором, лежала, раскинув ручки в стороны. Одна из ножек вытянулась, ровно взведённая струна, носик еле заметно ходил, втягивая застоявшийся воздух. Кажется, давешние мысли были подлинны: она в самом деле досматривала один из снов, что нынче приготовила грозная ночь, облачившаяся в наряд из неукротимой вьюги, а на голову надевшая венец из разодранных человеческих мечтаний. И пусть случайный свидетель не обманывается тем благородным обликом: к детям, существам, что благословлены самой природой, прибывшая госпожа будет благосклонна и принесёт крепкий сон, наполненный тысячами дивных видений; но человеку грешному и неверующему, она явит проклятый арканум, что спрятан под изодранной похоронной вуалью, тем самым предвещая неминуемую погибель.
Слабый свет, дрожащий на пластмассовой пластине ночника, не столько освещал комнату, сколько обнажал пустые углы; плотно занавешенное окно оберегало спящего ребёнка от ярости навалившейся непогоды; комната же, ровно сама ожила и теперь стремилась внести незримый вклад в благородные деяния преданных адептов Ванадис.
Покой навалившейся дремоты разрезал скрежет согнувшихся пружин: это Григорий Александрович взобрался на кровать, всё ещё придерживая недвижимую Викторию Олеговну под руки, дабы затащить девушку на положенное место. Наволоцкий пыхтел и еле слышно роптал: кажется, ноша была тяжела. Наконец, сделав значимое усилие, Григорий, завалившись на матрас, кое-как заволок супругу. Уложил голову на подушку и, прикрыв по пояс одеялом, соскочил на пол. Скрипучий паркет под ногами застонал, ровно грозился разломиться и вылить в ночное умиротворение зловонную жижу.
«Я бы, конечно, рассудил, что стоило бы отвернуться от задуманного и пойти прочь, прибрав к рукам вещи, но ведь то будет обманом: я никуда идти не собираюсь и, более того, заявляю, что ничегошеньки-то не боюсь! Это, может быть, давеча ещё стращался неминуемым наказанием за какие-то там надуманные прегрешения; теперь же я открыто плюю и заявляю собственные права! Ведь всё для отвода истинности выдумано, про преступления-то, ибо твёрдая рука правды жестока и, соответственно, никому не угодна... В россказнях потонуть — это мы не против, особенно коли в них про искалеченного папашу будет, про безвременно почившего или ещё какого ремочника! Обязательно, чтобы сочувствие вызывало, иначе погонят! Ведь что до действительности, так никто слышать не желает и бесконечно норовят рот заткнуть какими-нибудь правилами, до которых мне и дела нет! Мысль одна голову посетила... Вот Дмитрий Алексеевич... Елизаров! Вот что, если стервецу пулю в затылок засажу и после, когда похороны организовывать будут, приду туда и заявлю о неотвратимости судьбы? Не поймут же! Погонят от гробу-то! Может быть, плакальщица какая бросится с претензиями, а, может быть, даже с кулаками! Впрочем, я совершенно иную мысль заявлял... Отчего же моя собственная правда отвратительна сущему, отчего в ответ лишь претензии и оскорбления роятся? Хвалёная честность! В угоду одним рождена! Но, видно, они плевать хотели с такой-то колокольни на нужды или идеи таких вот Наволоцких! Лишь причину подавай, чтобы возненавидеть, коли пойдёшь наперекор и станешь собственное заявлять! И пускай я осторожно высказался и тем даже никакого особенно не оскорбил, но всё равно только взгляд видел, в котором ничего путного не различишь, ибо в нём сокрыта ненависть! Не та горящая, что ровно адская сера сжигает всё божественное, а та, что ледяным сквозняком рвётся сквозь плотные занавески и заставляет содрогаться господина в креслах. О, эта наигранная ненависть, что рождена в отрицании общественных норм и устоявшихся правил! Грош цена ей! Но есть ненависть иная, рождённая причинами глубочайшими и совершенно неясными простому люду. Вот её-то остановить и не выйдет! Вот она-то и раздерёт тело озябшего поджидателя на мелкие куски!»
Тогда Григорий Александрович ясно понимал, что, отказываться от задуманного не то чтобы не может, но даже не хочет. Как бы в подтверждение своих домыслов, он склонился над спящей супругой, пошарил в кармане её брюк и выудил мобильный телефон. Разблокировал устройство. Сел на кровать.
Наш герой думал о том, как же всё в итоге отвратительно вышло. Думал и о том, что Виктория Олеговна, наверное, войдёт в бешенство, когда проснётся и обнаружит себя в таком непристойном виде. Отдельно стояло третье заключение: как бы там ни было, но лиса, юркнувшего в бездну земляной норы, следовало приманить какой-либо вещью или же обстоятельством, дабы зверь не заподозрил дурного и сразу же бросился на зов. Григорий даже усмехнулся от абсурдности давешних метафор.
«О, мой преданный друг, чей образ уже давно пожрало время, — размышлял Григорий Александрович, водя пальцем по светящемуся экрану телефона Виктории. — Кажется, ты очнулся и ужаснулся увиденному: дескать, куда это меня занесло, и отчего все глядят ровно на покойника, восставшего из холода мертвецкой и убрёдшего по своим делам? Но это стоит бросить, то есть бредовые метафоры, ибо смысла в них никакого. Я, видно, разгадал таинственные наваждения, что мучили моё сознание уже долгое время; грезится, что под изломанными каменными конечностями правда расцветает, как мириады незабудок на могиле моей мамаши... Тени расползаются и ужасно искажаются в слабом свете электрической лампы и всё больше напоминают невиданных существ, нежели простых чёрных тараканов, выползших на поиски воды да крошек, что набросали хозяева за ужином. Может быть, я уже с ума схожу... Бесконечный вечер, перетекающий в бесконечную ночь... Я убил Гурьеву! Убил! А теперь пальцы навострил для новой расправы! Уже и подготовку совершил, почти встречу назначил! Отчего же мне жить в спокойствии не дано? Разве такова моя участь? Так я против! Существо, что молится смерти, будто срезанной пряди умерщвлённой невинности, притом игнорируя саму жизнь! Слышишь меня! Я протестую против твоего гнилостного смрада и негромкого чавканья, коими наполнились комнаты, ранее освещаемые огнями, а нынче погружённые во мрак!»
Застоявшаяся тишина в спальне нарушалась еле слышным звуком от нажатия телефонных клавиш.

«Пусть душа изорвётся, но нет сил выносить... Разве... ты не можешь протянуть мне руку?»

Экран потух. Григорий склонил голову и ждал ответа. Настенные часы, мерно отбивавшие ускользающие секунды, казалось, вовсе замолчали, будто бы время в квартире Наволоцких остановилось, навечно замерев в преддверии кошмарного представления. Мертвенный свет ночника дрогнул, исказив скрюченный облик Григория Наволоцкого до неузнаваемости: горбатая спина непомерно выросла, придав телу бесформенности, а понуренная голова непропорционально вытянулась, обратившись в самую настоящую звериную морду. Казалось, что вот-вот и мрачное чудовище, рождённое замысловатой игрой теней, вскочит и набросится на спящую Машу, сотворив с нею самое ужасное деяние, что только можно себе представить. Но тень лишь молча расплылась, будто её никогда и не существовало.
Вибрация телефона.

«Отчего сейчас? Впрочем, неважно... Готов на всё! Пусть и в смертоносную пургу. Но где же?»

Меланхоличное выражение на лице Григория Наволоцкого сменилось гнусной ухмылкой. Так он и просидел с минуту, бессмысленно глядя на пришедшее сообщение от Елизарова, будто не понимая, что же дальше делать. Для надёжности бросил взгляд на супругу: спит. «Но где же?» — прозвенел в сознании вопрос, озвученный голосом Дмитрия Алексеевича. Григорий склонил голову набок.
«Происходящее из уст — равно исходящему из самого сердца, ибо греховно и должно быть изничтожено. Пусть слова лжи и будут единственным гласом поводыря, но всё-таки сути своей не изменят и будут так же лживы. Я, может быть, во времена давешние и принимал за чистую монету слова раскаяния известных лиц, но теперь стал умён и заявляю: убивший однажды убьёт и вновь, а тот, кто соврал во имя совести, обязательно соврёт и ради иных причин. Впрочем, эти размышления не более осмыслены, нежели играющиеся тени на стене... Всё давно потонуло в уродстве; мне противно смотреть... Эти хитросплетения обмана, пласты подлогов, перевязанные тесьмой из лицемерия. То, что было причастно к любви, ещё в прежние времена потонуло во грехе, ибо было осквернено по моему собственному попущению... Я доверил Виктории то, чего не следовало доверять; и главное, я навоображал невесть что, получив попрание души и заскорузлый налёт грязи, который счистить теперь никак не выйдет...»
Григорий Александрович сжал зубы, вообразив, как Дмитрий Елизаров прогуливается по Сиротскому парку под ручку с Викторией Олеговной, а та, повторяя слова самого Григория (которые он, в свою очередь, позаимствовал от Александры Викторовны) рассказывает наглецу о каменных изваяниях, их вымышленных историях и судьбах, что увели исполинов с тропы жизни человеческой.
Искусственный белый свет озарил лицо Григория Наволоцкого.

«В театре теней».

Поднялся. Телефон спрятал в боковой карман брюк, гнушаясь оставлять улику в квартире. Обворованная хозяйка устройства, будто бы в мертвецком опьянении лежала на кровати, раскинув руки. Девушка негромко посапывала. Со стороны казалось, что её сон подобен молчаливой смерти: холодный, тягучий и не приносящий сновидений. Лицо было каменным, безжизненным и не шло в сравнение с мирным выражением на личике Маши. Две совершенные противоположности, разбросанные по разным концам комнаты; два полюса, два глаза слепого бога: левый глаз, смотрящий в колыбель рождённых, правый — в колыбель усопших.
Уже в проходе Григорий Александрович не удержался и бросил взгляд в зеркало: тонкая фигура, наполовину скрытая тенью, облачённая в молочную рубашку и тёмные брюки, ровно заурядный банковский клерк, собравшийся на очередную смену в ненавистный офис. Исподлобья глядели безжизненные глаза, тёмная шевелюра изрядно растрепалась. Наволоцкий зачесал волосы набок, но не так, как делал до этого, а совершенно в других сторону. Он заметил, что лицо было осунувшееся, чрезвычайно бледное и нынче больше походило на лицо тяжелобольного, посмевшего подняться со своей постели, нежели на лицо молодого человека, что собирался в ночи брести на другой конец занесённой снегом Лаценны.
«Четырёхдневный друг, — подумал Григорий, бесшумно выходя из спальни, — решил покрасоваться в отражении, будто бы мертвец, полезший из петли с желанием прильнуть к давешнему... А, может, действительно мертвец, что живым так долго прикидывался. Почём знать? Но ведь и от неё мертвечиной разит: лежит, ровно труп, выволоченный из гроба на потеху озверевшей толпе. А ведь взаправду видел, как в остекленевших глазах отражалась пустота; ровно умерла моя Виктория уже давно, и на её месте лишь покойник разлагающийся бродить удумал и прикидываться живой особой! Но, коли я в шкуру вифанского Лазаря влезть успел, так Виктория никуда не поспела, будто и не было у неё иного пути, ровно во смерти лишь её единственный исход... Я разглагольствовал много, признаю;, но всё же к другому двигался, мысли иные имел! Одна правда, что из уст гниль сердечная исходит, и потому говорящий изначально уже проклят. Да и, может быть, в отражении тот старик покажется, а не моё лицо — бородатый иссохший дед, что на бережке среди ив возлегал. Тот ивовый человек! А ведь я отчего так подумал? Давеча себя четырёхдневным нарекал, а в том шраме кровавом тоже четыре линии, четыре глубокие зазубрины! Стало быть, и старик привиделся в буйстве эмоций, дабы предвосхитить грядущие перемены! Как заявил, так сразу в уме высохшая Гурьева возникла! Выползла на своих костлявых руках, ровно таракан с оторванными задними лапками, и всё поглядывает тебе в душу, будто бы жалости там ищет и не находит! Но то нынче без жалости, ибо я мысли успел переиначить и возненавидеть всех этих подонков!»
В передней Наволоцкий схватил мокрое пальто. Он всё обдумывал, как бы похитрее поспеть на встречу с Дмитрием Елизаровым, притом посетив свою прежнюю квартиру ради оставленного пистолета: предстояло либо сделать внушительный крюк, бредя в непроглядной метели, либо бросить дурную затею и двигаться сразу к последнему сиротскому приюту. От мыслей нашего героя отвлекло едва различимое движение в кухне: Наволоцкий пригляделся, но ничего не увидел. Уже в проходе бросил ещё один взгляд во мрак замершей квартиры, но, поняв, что давешнее попросту померещилось, вышел прочь, аккуратно прикрыв за собою дверь.