Агентство Сумрак и Партнёры
— А вы точно хотите это подписать?
Когда вы звоните нам, голос на том конце провода всегда вежлив, сдержан и немного уставший — как у того, кто видел слишком многое, но всё равно пришёл в офис к девяти. Мы не предлагаем кредитных карт, не навязываем страховку, не просим назвать девичью фамилию матери. У нас и так всё уже есть.
— Агентство «Сумрак и Партнёры». Чем могу быть полезен?
Так начинается почти каждая сделка.
Входящие линии гудят без перерыва. Кто-то приносит просьбу от имени умершей бабушки — просит прощения, которое не успела дать. Кто-то заключает контракт на талант: танец, речь, холодный ум. Один пришёл вернуть собаку, но потерял голос навсегда.
Мы оформляем всё аккуратно — в трёх экземплярах, с подтверждением и копией в архив. Иногда — с квитанцией о сожалении.
Вы думаете, что звоните по собственной воле. Вы ошибаетесь. У нас нет случайных клиентов — только спелые. Таких легко снять с ветки, чуть надавить — и вот, срывается:
— Мне… мне сказали, что вы можете… вернуть её.
Вернуть. Найти. Избавить. Дать.
Любовь. Веру. Воспоминание. Чистую судьбу. Второй шанс.
Мы работаем с тонкими материями.
С тем, что нельзя потрогать, но можно потерять.
Цены у нас не пишут в цифрах. Просто в какой-то момент ты уже держишь в руках — не то, за чем пришёл, а то, что осталось.
Мой стол — в углу, ближе к окну, за которым никогда не светает. У нас нет дневных смен. Контракты любят сумерки: чернила ложатся крепче, подписи — чище. Мы используем бумагу из старых молитв, чернила — из несбывшихся надежд. Всё легально. У нас даже есть юридический отдел. Старший консультант — бывший демон-толкователь. Пишет мелким шрифтом, без очков.
Сегодня ко мне пришёл клиент. Молодой, щёки горят, голос дрожит.
— Я заплачу любую цену.
Я улыбаюсь.
— Все так говорят. Пока не узнают, чем.
Он хочет любви. Той самой — до смерти, до скрежета, до вены на запястье. Ну что ж. У нас как раз есть на складе остатки одной юности — с ароматом сигарет, клубники и лживой клятвы. Не первой свежести, но сработает.
Взамен он отдаст память о матери. Последнее настоящее чувство, не связанное с гормонами. Тепло уйдёт навсегда, но зато сердце забьётся сильнее — пока не треснет.
Контракт подписан. В левом нижнем углу — капля.
Не чернил.
Крови?
Нет. Боли.
Мы так подписываем узы, которые нельзя разорвать.
Когда он вышел — дрожа, с бумажным пакетом в руках, где лежали её имя, запах одного конкретного утра и та самая песня, которая теперь снова будет резать сердце, — я задержался у окна. Там, как всегда, ничего.
Пустота. Серая, как выдохшаяся мечта.
Я закурил. Не потому, что хотелось, — просто нужно было чем-то занять руки. Нас учат не чувствовать. Но иногда — будто за спиной кто-то делает вдох. И ты всё ещё человек.
Меня зовут Олег. Я работаю здесь уже… я не помню, сколько. Возможно, слишком долго, чтобы ещё быть человеком.
Память — это валюта. И в какой-то момент я её сдал. Добровольно.
За что? За устойчивость. За защиту. За способность не сгорать после каждой сделки.
Я продаю то, чего больше не имею.
В этом — ирония, от которой трудно не хмыкнуть.
В тот вечер — вернее, в те сумерки, что никогда не проходят, — к нам пришла девочка.
На вид — лет шестнадцать. Худая, с зашитыми рукавами и пластырем на горле. За ней — кто-то невидимый. Родитель, может быть. Или… что-то, что держит за плечо.
— Я не хочу умирать, — сказала она. — Но если он забудет меня, это всё равно.
— Кто он? — машинально уточнил я.
— Парень. Он сказал, что я “слишком тяжёлая”.
Слишком тяжёлая.
Вот за что мне иногда хочется сжечь весь этот чёртов архив.
Я смотрел на неё и знал: по уставу мы не можем заключать сделки с несовершеннолетними без разрешения законных представителей. Но у неё, по сути, и не было жизни. Только боль, собранная в дневник, замок на телефоне и беззвучные крики в ванной.
— Есть альтернатива, — сказал я. — Не сделка. Услуга.
Она удивлённо подняла глаза.
Я подошёл к двери — той самой, с табличкой:
«Бездушным вход воспрещён»
— Пошли.
Архив встретил нас шелестом страниц. Бумажный запах — тёплый, как от лампы в заброшенной библиотеке.
Я вывел её к секции «Нереализованные связи». Там хранились черновики — те линии судьбы, что могли бы случиться, но не случились. Потому что кто-то промолчал. Или ушёл. Или побоялся.
Я нашёл нужную папку. Пыльную, но живую.
— Вот, — сказал я. — Это вы. И он. Только — в той версии, где он не испугался. Где остался.
Она провела пальцем по строчкам.
Потом заплакала. Тихо. Почти облегчённо.
— Можно я заберу?
— Конечно. Это — не шанс. Но возможность.
Она взяла папку так, будто держала чашку с тёплым светом. Там были фразы, которых она никогда не услышит, прикосновения, что не случились — но теперь могли жить в её памяти.
Она ушла, держа в руках не будущее, а право: хотя бы раз почувствовать, что была достойна любви.
Когда она ушла, архив отозвался лёгким щелчком — как будто запомнил.
Я остался. Впервые за долгое время — не по графику, а по выбору.
Потом вернулся к столу.
Сел.
И открыл свой личный контракт.
У каждого сотрудника он есть — даже если мы притворяемся, что забыли.
Мой начинался с фразы:
«В обмен на равновесие…»
Но я дочитал до конца.
И впервые увидел приписку. Мелкий шрифт. Слишком мелкий. Почти шёпот:
«Контракт может быть расторгнут.
Только если ты поверишь, что души — всё ещё существуют.»
Я улыбнулся.
И погасил свет.
На следующее утро — или то, что здесь считается утром — на моём месте сидел новичок. Бледный, с блестящим бейджем и заученной фразой.
А за дверью с табличкой снова слышался шелест. Кто-то переписывал чью-то судьбу.
Ведь продажи идут.
Души — товар.
Любовь — приманка.
Но иногда — иногда — кто-то уходит, не продавшись.
Свидетельство о публикации №225072100713