Кора денгиз

   ­... Строй стоял молча, обреченно и в осенней крымской ночи лица людей наглухо замкнуты. Никто никого не знал и существовал сам по себе. Наверное, мне, всё таки. было легче других, я оказался в этой шеренге по собственной воле, но и в моем нутре уже нарастало беспокойство. Почему здесь? Где же так стремительно остался я прежний? Где солнечная Куба, где Сюзи Кватро, где мои милые девочки? Ничего. Лишь мокрый севастопольский булыжник под ногами. Только начавшаяся жизнь отсеклась неумолимым лязгом закрывшихся за спиной железных ворот с нарисованной подлодкой...

    Поднялся теплый еще ветер, бросил в лицо горсть дождя пополам с запахом эвкалипта и выдернул из оцепенения. Я родился первым в этом строю. Но товарищи были на подходе и их надо встретить и помочь. 02—00. Темень плотно окружала стоящих перед казармами учебного отряда подводного плавания ВМФ людей. Люди вглядывались в ночь слипающимися ото сна глазами, покорные и смирившиеся. Бездушный стальной якорь у входа и его напарник – матрос с автоматом уже не оставляли надежд. Но пока флот никого не принимал. Мы еще не ожили, не помыты, не обриты, не раздеты донага. Справа что-то шевельнулось и тихо заскулило:
- Эй Онажоним,.. эй Отажоним, каердасизл ар?...менканака жойларга тушиб колдим?*...
Скосил глаза, увидел драный восточный халат и вздрагивающие под ним узкие плечи.
– Ты что, друг? – спокойно тронул соседа. Под халатом завозились, кто-то вздохнул, потом сверкнули глаза, еще чернее ночи и запахло дыней.
– Кюшай, брат, хочишь? – матово сиял фрукт. Но не успели.
– Становись!! – во всю мощь своих легких скомандовал огромный старшина в черном бушлате. Дыня выпала из протянутых к ней рук, покатилась, раскололась, запахла еще сильнее...
- Эх, первая торпеда мимо цели! – засмеялся кто-то и побежали. Тот в халате запутался, чуть не упал, но я подхватил его и крикнул:
– Не отставай, держись рядом... как звать?
– Батыр я!
– Ну давай, богатырь, вперед!
На входе бросали всю гражданскую одежду в одну кучу, обривались тут же, голые бежали через длинный коридор, пропахший карболкой, в душ, припадали к тонкой ледяной струе; кричали свой рост баталеру, тот стремительно кидал каждому белую брезентовую робу, прибавляя еще размер. СтаршИны стояли в стороне и ухмылялись в усы, наблюдая как парни искали в штанах перед. Я помог Батыру, уже замер в строю одетый и успокоился, согреваясь тельняшкой. Она вернула уверенность. И теперь хотелось только спать.

    Всю короткую ночь снилась Лика. Так ярко я ее не чувствовал даже в жизни. Мы гуляли вдоль Невы, в Летнем саду, ели горячие пирожки с повидлом, она смеялась, запрокинув голову, целовала мои губы, перепачканные вареньем; я не хотел ее отпускать, она тоже держала меня за руки, но вдруг рассыпалась вся на мозаику, забирая к себе и осенний Питер, и Черную речку и свой смех.
– Подъём!!! – заорал дневальный над ухом.
Заправляя гюйс на бегу к плацу, я вдруг понял, что смеялась Лика надо мной...

    Юсупов Батыр Ганиевич, уроженец Тамдыбулака. Как он из пустыни попал служить на флот, одному аллаху известно. Не видел водоемов кроме арыка и даже плавать не умел. Наши койки были рядом, и после отбоя он просил меня говорить о море.
– Брат, какой-такой этот море, а? – шептал Батыр.
– Слушай, по-братски прошу, отстань, а? Я спать хочу. Сто раз уже тебе рассказывал про все моря. Обыкновенное оно море. Как твоя пустыня, только мокрое. Отвяжись... - уносился сквозь сон мой разум.
-Нет, я не понял, как он может быть больше Кызылкум, ведь Кызылкум нет конца, и как вода не выливается, почему ее пить нельзя, брат, а? – ныл смуглолицый родственник.
Служба длилась уже месяц, разбивался в прах строевой плац, учился Устав, но моря так никто и никому не показывал. После ужина мы с Батыром уходили на задний двор к запасным воротам и, отпихивая друг друга, в небольшую щель смотрели на улицу. Я искал глазами девчонок, а Батыр море. Моря там не было, там были плавмастерские, за ними бухта, бухта изгибалась; Севастополь не зря строился на этом месте и учебка подплава спрятана была надежно.
– Ох, шайтан, керда денгиз**... куда пропал? – впечатывался лицом в стальные прутья мой друг.

    Ночью меня легко потрясли за плечо и закрыли рот ладонью. – Вставай, брат, скорее пошли... тихо, я нашел дорогу.
- Какую дорогу, куда? Отстань...
- К морю, брат, я дорогу к морю нашел! Одевай шинель, быстро - она черная, ночь черная, а роба белая. – и он потащил меня в темноте, сквозь синий цвет ночного плафона, мимо спящего безвольного дневального, вон из роты, в холодную ноябрьскую ночь.
– Я не могу один, брат, я не найду море сам. Ты помоги, как брата прошу... - бормотал потомок Авиценны. Я-то знал, что к морю всегда надо спускаться. Сыпал мелкий дождь и ветер скрадывал наши шаги. Мы протиснулись в лаз, среди акаций, спрятанный старшинами для самоволок, нырнули в переулок, сходящий вдоль берега и растворились в тумане.
Ближе к воде мга была непроглядная, но слышны уже шлепки волн о причалы. Внезапно почувствовал, что я остался один, поспешил, брошенный своим визави. И услышал тотчас впереди возгласы, тонущие, пропадающие и вновь всплывающие из темноты и тумана.
– О!..Зур...о! кора денгиз***...черное море!
Мой брат стоял по колено в воде, уходящей в нависший туман; шинель намокала, тянула вниз, но он светился широкой улыбкой, зачерпывал в ладони перемешанную с мазутом жижу, опускал в нее лицо и захлебывался. Мне показалось, что еще чуть-чуть и он воспарит, уйдет от меня прочь пешком прямо по бухте, на норд, в сторону настоящего моря...
Эта вылазка нам сошла с рук - мы вернулись вовремя, никто ничего не обнаружил. Но Батыр успокоился, стал внимательнее к службе, только изредка перехватывал мой взгляд, подмигивал и его глаза опять начинали гореть как тогда, ночью, в тумане.

    Через две недели, уже в декабре, поехали к морпехам, на стрельбы, в Казачью бухту. Тут дышали уже почти настоящие соленые ветра. Конечно, степные травы под ними гнулись, пыль из-под ног моментально уносилась прочь, срывались бескозырки - но только здесь, на этом плато было безопасно. А под обрывом в Двойную бухту море безумствовало. Белые от ярости, вскипающие волны не зная устали бросались на берег, вцеплялись в него мертвой хваткой, крошились сами, отступали и вновь в бешенстве рушились на скалы. До самого горизонта, исчезающего в срывающейся пелене, были видны неутомимые синеющие морские боевые бригады. Скалы стояли не дрогнув. Им наскучили эти атаки, длящиеся уже сотни лет. Кажется, что они даже спали под вой неистового ветра. Сын узбекского народа застыл на краю обрыва, вцепившись в меня, с расширенными от ужаса глазами на побледневшем лице и возносил славу Аллаху.
– Да, ладно, успокойся, видишь, вода эта никуда не выльется, у нее свои границы, и она их соблюдает. – снисходительно успокаивал я товарища. – Но служить мы будем именно там, за этой границей.
Мы попали на один корабль. Только он артиллеристом. Батыр как-то вдруг подобрался, стал серьёзным. И удивил меня тем, что не укачался, выйдя в море первый раз. Весь крейсер был заблеван, а мы стояли на шкафуте в одиночестве и пялились в свинцовые волны. И все три года море не меняло цвет. То ли корабль наш был так велик, то ли в голове моей произошли смещения, но и при солнечном ветре, в самый знойный полдень у входа в Босфор и в лунную зимнюю ночь на рейде Феодосии, цвет моря был один – шаровый. Для остальных людей это море было другим, синим и курортным. А для меня – таким. Оно еще будет к нам беспощадно и жестоко. Свирепо и люто. Но никогда бессердечно. И добавит соли себе, слизывая наши пот, кровь и слезы...

*- О мама, о, папа…где вы… где я… куда я попал (узб)
** - Где море (узб)
*** - черное море (узб)