Сентябрь. Горы. Море

    …Бывают в сентябре, знаете ли, хрустальные такие дни. Они на излете лета замирают, храня в себе тепло поздних яблок, туманный чуть рассвет и только начинающую мерзнуть росу. Это переходящая новая возрождающаяся жизнь. Завершая круговерть лета, свежая пора, не в силах справиться с собой, не отпускает знойные полдни, но подчиняется верчению планет и привносит в себя стылую влагу охладевающего утра…
Осенние короткие дни готовятся к затяжной зиме, предвосхищая весну.
Я осознанно поселил себя на самом берегу, в ноль метров над уровнем моря. И в двух от его кромки. Дело не в прихоти, а в моих настроениях. Переночевав так, ты уже перед рассветом покоряешься, и ритм дыхания сливается с прибоем. Пульс начинает биться в такт с волнами…сон мечется и незадолго до рассвета отлетает, отступая перед шорохом виноградных листьев, только набравших силу. И панически боялся проспать рассвет. Но страхи оказались напрасными. Удивительным образом, я подчинился солнечному циклу и, не в силах себя сдержать, сомкнув глаза в остывающем прозрачном вечере, просыпался бодрым в темноте неумолимо надвигающегося утра…

    Предрассветная волна хороша как девственница. Глупая и холодная. Поэтому ты подчиняешь ее себе и согреваешь своим телом. А потом она уже принимает тебя и уносит в стонущее море. Навстречу рассвету плыть легко. Солнце встает, бьет по глазам, туманит разум, не открывая горизонта, и тебе кажется, что ты неиссякаем… Мускулы рук и ног охлаждаются открывающейся зеленой глубиной. В этом месте важно не потерять голову. Даже не пробуйте заигрывать с набегающей волной. Она уже вошла в силу и не пощадит. Подстройтесь под нее, войдите в резонанс и вдохните полной грудью ее соленый запах и трепет ее рождающих глубин. Но я как вор старался возвратиться на берег, еще до появления первых купальщиков, чтобы они ничего не заподозрили. У меня с морем свои отношения. Рассветное море приносит мраморную прохладу. Хорошо еще в этот миг почувствовать кончиками пальцев розовеющую парусину…но это уже было так давно.
В полдень море еще дышало зноем, но сквозистый ветер уже срывал с него белые шапки, а дымный горизонт сливался в небо, синь блекла, и холодные прозрачные краски проступали еще больше; море странно белело. Недаром масляные белила называются свинцовыми…
Вечером на город сваливалась лиловая дымка, подогреваемая гранитом узких улиц, возвращающим дневное солнце, заблудившееся в тупиках и там уснувшее. А что еще делать осеннему солнцу…разбиться о мостовые и пропитать стены домов…
Неуловимые сверчки ночным дозором повязали город, напитав его пронзительными разговорами, делая и нас своими сообщниками. Как-то с ними легче продираться сквозь остывающую акацию, уходя от шумного бульвара, прочь, в хмельную ночь…
Вдруг, получил приглашение съехать в горы и чрезвычайно этому обрадовался, потому, как был рожден в них, на Военно-Грузинской дороге.

    …Когда ты вступаешь в море навстречу восходу, ты растворяешься. Приближающееся солнце заливает горизонт кармином. Нестерпимые лучи вонзаются в глаза, зрачки сужаются, и ты теряешь обычную опору в виде скользкого с непривычки, обросшего зеленой бородой ржавого камня. Камень этот уже здесь точно две сотни лет покоится, а, может, и больше ... кто знает. Какие историки делали его жизнеописание? Поэтому он и тянется к каждому человеку. Я это слышал, будучи с аквалангом на большой глубине.

    Чем пахнет Черное море? Если я скажу, что теплыми плечами загорелых уставших блондинок, то буду прав, поверьте мне. Ведь недаром именно здесь они ведут себя хорошо. Проводив всех остальных женщин, у которых не смогли выгореть волосы, красавицы лежат на соленых камнях; их зеленые глаза сливаются с недорогими агатами на тонких мизинцах вздрагивающих ладоней, прикрывающих сгоревшую переносицу…
Чем пахнет Черное море? Тавридою и неподдающейся никаким ароматам мраморной статуей. Мрамор не пахнет. Он сам вечно дарит прохладу. А в холоде запахи каменеют.

    Когда встающее солнце только скользнет по верхушкам никогда не спящих гор, те разозлятся и сольют сразу к своему подножию остывшие ручьи. Ледяные потоки не смогут сладить со вставшими на их пути горячим камнями, и просто растворяются, не ропща.
Чем пахнет Черное море? Порохом. Сгоревший порох никогда не выветрится из колченогих крутых улиц Севастополя.
И никогда Черное море не пахло кебабми и лавашами. Это все в узкой протоке Босфора, но там дуют ветра на запад.
А на моей веранде лежали горячие лопнувшие сахарные помидоры, и возле них просыпалась крупная соль.
Для меня Черное море пахнет мидиями, выловленными и съеденными за просто так в ночной Аркадии, на пляже, когда деньги закончились три дня назад…
Черное море пахнет молодыми векАми.

    Горы казались на расстоянии вытянутой руки, если смотреть вдоль этой самой руки круто вверх. Они были видимы, но все стало меняться головокружительно. Воздух разрядился, просветлел и приятно похолодал. На высоте 1300 метров его можно есть ложками.
Однако, бежевые скалы не вызвали во мне ожидаемого трепета. Горы оставались молчаливыми и хмурыми. То, что я в них родился, их не трогало. Как-то сразу мне это не понравилось. И, потом, мы все выше уходили над уровнем моря…
Земля из под ног ускользала невероятно, прощаясь. Тихо, ребята, тихо. Ну, и что, что земля становится упрямее? В нее надо только упереться. И она отступит. Потому-то 130 миллионов лет назад тут был океан. И имя ему – Терикс.

    …К вечеру, наконец, добрались. Все было хмуро по дороге – сама дорога, становившаяся все острее белыми и серыми камнями, деревья пропали, сменившись кустарником. Этот уже оставался, только оброс колючками. Мы ввечеру уже подмяли под себя облака, а пути не было видно конца. Дорога теперь только намечалась острыми шипами меловика, но нашим телегам под унылыми осликами это было безразлично. Ослы упрямо тянули нас вверх. На стоянках я кормил их овсянкой, они принимали ее, но когда пытался заглянуть в их упрямые карие глаза, они отчаянно трясли своими серыми ушами, и я так и не понял их душу. Какие-то упертые ослы мне попались. Хотя, ни в чем мне не перечили. Только отводили глаза при встрече. Мне показалось, они стеснялись за мою тупость…
Помню, отворили высокие ворота, впустили...нас встретили рослые лошади, поприветствовавшие наших ослов тихим ржанием. Лошади переминались, подчиненные людьми нечаянно… иногда у лошадей в глазах больше увидишь чувств, чем у людей.
Я настолько был умотан дорогой, что не обратил внимания на постель. А, зря. Постель оказалась белоснежной и шершавой от попавшего в нее ветра.
Сон навалился, отчаянно сопротивляясь, хотя меня лишь раз пригласили на шурпу. Я люблю в горцах их терпение. Если ты один раз отказался, тебя больше никто не побеспокоит. Только перенесут старательно вниз, под мягкие лошадиные губы. Этим губам потом поутру удобнее так брать тебя за неразумную мочку уха…даже, если тебе это не нравится…
Хотя, кому может не понравиться свежее лошадиное дыхание во всю ее пасть, скажите мне?...
Всю ночь мне снился молодой Лермонтов, Мцыри, злой чечен, ползущий на берег…

    Состояние тревоги прорывалось сквозь усталость, хотя сон не нарушало. Было чересчур тихо, как это может быть только в горах, на высоте. Мне же, привыкшему к затишью перед бурей, было неуютно. Я открывал глаза, всматривался в темень, но звезды были рассыпаны надо мной невероятно ярко, мне даже казалось, что они стали ближе. Уж, не знаю, но брильянты в небесах стали чище, это точно. Здесь воздух прозрачнее, несомненно. Опять засыпал, но прислушивался сквозь сон. Безмолвная ночь, казалось мне, вот вот прервется камнепадом. А ведь эти горы стоят уже миллион лет. Просто я никак не мог забыть нависающие всю дорогу сюда серые скалы, и лишь покой на лицах моих спутников говорил мне, что ничего не произойдет.
По обыкновению, проснулся в пять и удивился темени. В это время у уровня моря небеса уже начинали бледнеть. Я вышел и сразу почувствовал у груди не теплое влажное дыхание, а стальные копья заклинившихся в равнодушных камнях туманов. Я знал, что уже внизу небо багровеет, но здесь был виден только купол его, который едва обозначился зеленым сполохом. Солнце нехотя тревожило древние камни, и я опять почувствовал себя неуютно.
Казалось, тут все застыло.

    Утро так и не продрало глаза, а стелилось по земле рваными клочьями мути, которая перемешивалась с дымом, вырывающимся из каменных печей. А в печах уже вовсю гудели медные котлы. В них яростно клокотал бараний жир с пучками трав, и плавились жгучие перцы. У моих хозяев явно оловянные желудки. Огромные куски мяса жарились на открытом огне, и, кажется мне, единственные своим запахом подтверждали здесь наличие очага.
Весь день тучи дрались с туманами, вцепляясь друг другу в глотку. И никто не хотел уступать. Я шлялся по утесам, вглядываясь в них, но не находил там себе ничего близкого. Сосны застыли, искривившись, цепляясь из последних сил на вертикали, продираясь своими корнями куда-то в неведомую глубь и царапая скалы, не нанося тем ни малейшего вреда.
Оцепеневшее равнодушие застыло в воздухе.
Так же и стемнело здесь необычно рано. Шумам не надо было стихать, просто переминулись дружно бараны в стойле и замерли, уткнув морды в кудрявые бока соседей.
Багрянец сюда так и не долетел. Потемневшие, отсиненные облака укладывались спать на горы. Им на пиках было очень неудобно, колко, но они как-то улеглись и успокоились, вздохнув.
В ту ночь вообще не спал, ожидая землетрясения. Покой мне приносила только огромная овчина, которой укрылся, и в мои ноздри лез упрямый запах древней теплой животной силы.

    И на рассвете опять увидел только серый туман, мечущийся по тусклым булыжникам. Даже влага здесь не выпадала.
Тогда я спустился туда, где по утрам первыми розовеют ливанские кедры… а потом янтарь стекает по стволам, и сливаются в каплю росы. И хочется обнять теплые деревья. Их запах не умолкал даже ночью. У подножия горы, возле самого моря, нежился парк, а в нем прятался удивительный дворец…

    И понесся соленый ветер к берегу, теплому еще и отчаянно привлекательному, где на остывающих валунах развалились зеленые ящерки. Со всего размаху врезался он в ничуть еще не тронутый осенью парк. Осень здесь ласковая и растянутая. Порой до самой весны не уступает эту землю никому, отдыхая. Ветер-то и на турецком берегу бывал, а здесь приятней. Суеты нет и обеспокоенности.
А уж, какие самшиты он тут перепробовал. Магнолия ведь хороша весной и в июле, платаны в августе. Каштаны в мае. А в сентябре подошло время можжевельником наслаждаться. Самое то. Забираешься в гущу колючих веток, выдавишь смолу из теплых стволов, добавишь морской соли и наблюдай, как люди в истоме глаза закрывают и руки простирают навстречу исцеляющим фитонцидам. И покой разливается еще пуще от этого по ласковой земле.