Сон 2 мир Паука. Поля вероятности

Глава I.

В те памятные времена, когда мир ещё не успел окончательно договорится сам с собой, а детство было скорее метафизическим состоянием, чем календарным отрезком, мы обитали на самой кромке реальности. Это был такой временный лагерь, что ли, бережно выстроенный где-то на границе между вечно гудящей свалкой человеческих иллюзий и зоной отчуждения здравого смысла. Всё вокруг казалось удивительно, неприлично настоящим: асфальт хранил отпечатки подошв богов и полубогов, ребята кричали так, будто пытались расколоть небо пополам, а вода из старой колонки имела тот самый, неповторимый металлический привкус, который не спутаешь ни с чем, кроме, пожалуй, предчувствия невероятных приключений. Но при этом всем, в воздухе всегда витало что-то лишнее, что-то такое, что не поддавалось определению. Как запах озона перед грозой, когда до первой тучи ещё световые годы, но воздух за окном кажется уже дрожит от нетерпения. И, что самое интересное, это «лишнее» вовсе не мешало  наслаждаться пылающим солнцем обыденности, а, словно бы наоборот, оттеняло его, добавляя красок и контрастов в самую заурядную, казалось бы, действительность.
Наши дворы тогда были не просто дворами, а целыми маленькими республиками, каждая со своим уставом, своими законами и, конечно же, своим легионом мальчишек, похожих на меня – пыльных, ободранных, но бесконечно гордых.
Мы устраивали дикие, бессмысленные, но оттого не менее отчаянные драки. Не за ржавые качели, не за облезлые турники, а за нечто гораздо более важное – за Дворовую Честь. Понимаете, не потому, что это имело хоть какой-то смысл в масштабах Вселенной, а просто потому, что таков был Порядок Вещей.
 Мир тогда казался одновременно хрупким и жёстким, словно кусок стекла, сквозь который натянута невидимая струна, готовая вот-вот запеть. Жизнь, признаться, не особо баловала нас игрушками – это были времена тотального дефицита не только материального, но и метафизического. Конечно, порой на прилавках магазинов, сверкая лаковыми боками, маячили новенькие машинки, футуристические пистолеты или, о боги, даже трансформеры! Но они были такими недосягаемо дорогими, что о них можно было лишь мечтать, лёжа на раскалённой крыше девятиэтажки и наблюдая за проплывающими мимо облаками, похожими на несбывшиеся желания.
И потому, в ответ на эту вопиющую несправедливость, мы изобретали свои радости: мастерили бомбочки из карбида, издававшие такой грохот, будто вскрывали время, или из соскобленной спичечной серы, ловко зажатой между навинченных гаек. Мы бросали обрезанные клюшки в метки расчерченного поля в игре, которую почему-то называли «Пекарь», хотя никакого пекаря там и в помине не было. Мы палили пластмассовых солдатиков, представляя, что они попали в самый эпицентр взрыва, и озвучивали их агонию на разные голоса, пытаясь угадать, какой крик издаст обречённый пластиковый генерал. А если уж совсем становилось невыносимо скучно, мы шли дразнить рабочих на экскаваторном заводе, который, как мне казалось, был притащен откуда-то из других времён и случайно забыт здесь, вместо детской площадки.
Но даже посреди всей этой грязноватой, шумной и пыльной анархии, которая царила в наших микромирах, существовали настоящие Законы. Не придуманные, не навязанные кем-то сверху, а такие, что ощущались кожей – примерно так, как чувствуешь взгляд из тёмного окна, даже если никто не сказал тебе, что там кто-то есть.
И одним из таких Законов было правило, о котором никто особо не говорил, но которое соблюдали все, даже самые отчаянные сорвиголовы. Нельзя было ходить за старшими ребятами. Особенно, когда они уходили в место, которое они между собой называли – почти шёпотом, как будто боялись разбудить его – Выемка.
Это слово... Нет, оно не пугало. Оно было скорее не на своём месте, как если бы кто-то сказал, что за гаражами живёт чайник, который разговаривает только по ночам – и ты вроде бы понимаешь, что это бред сивой кобылы, но почему-то не можешь отделаться от ощущения, что именно так всё и есть. Выемка. Вроде бы обычное слово, вроде бы географическое. Но звучало оно не просто как название, а как Имя. Как вызов.
Никто из младших, конечно, и понятия не имел, что это за место. Старшие туда уходили – иногда по двое, иногда всей ватагой – и возвращались с молчаливыми, немного загадочными лицами, странно уставшие, но неизменно довольные. Нам всегда это место казалось своего рода Эльдорадо, почти недосягаемой землёй обетованной, в существование которой порой с трудом верилось, особенно когда мы начинали строить самые фантастические предположения, чем же эта непостижимая Выемка может быть…

Глава II.

Со двора, разумеется, мне выходить было строго запрещено. Это было аксиомой, известной всем: мне, моим друзьям (которые находились в идентичном положении), моим родителям и, конечно же, вездесущим бабушкам, чья способность замечать отсутствующих детей уступала разве что чувствительности самых современных радарных станций. Стоило кому-то задержаться дольше допустимого, и доклад уже шёл по цепочке: с третьего этажа на первый, через бельевые верёвки, вдоль облупленных подъездов. Местные боги в цветастых халатах знали всё.

Но у любой, даже самой совершенной, системы всегда случаются сбои.
И у меня был свой – хлеб.

Иногда родители, видимо, из неких педагогических соображений (или просто им хотелось часик-другой блаженной тишины), отправляли меня в магазин за буханкой. Этот акт доверия был настоящим окном в другой мир – причем, в буквальном смысле. Окна нашей квартиры выходили не во двор, а на одну из так называемых нейтральных улиц, где полагалось ходить всем: и обычным людям, и тем, кто покинул свой двор, но держал путь в другое, не менее увлекательное место.
Очередное негласное правило гласило, что такие улицы безопасны, так что даже встретив на ней мальчишку из соседнего двора, избитого накануне в пух и прах, вы просто расходились, даже не обратив друг на друга внимания. Стоило сбегать в ближайший магазин, и у меня оставалось почти полчаса свободы, которую я тратил с умом, исследуя эти самые нейтральные улицы, где никто тебя не знал, а значит – никто не знал, куда ты должен вернуться.
А если задержусь – всегда можно было сказать, что хлеб оказался черствым. Или очередь была на два квартала. Или я запутался в сдаче, потому что математика – наука коварная. Варианты всегда находились, как мелкие монетки в кармане старого пальто.

И вот, в один из таких почти волшебных эпизодов свободы, когда воздух пах то ли липами, то ли чем-то далёким, неуловимым, я их заметил.
Старшие ребята нашего двора.
Они шли быстро, почти крадучись, озирались – но не как в кино, театрально заламывая руки, а как на самом деле: немного неловко, как будто не хотели признаться самим себе, что идут туда, куда вроде бы и сами себе запрещали. Их лица были обычные, немного уставшие от бремени старшего возраста, но в походке – в плечах, в наклоне головы – чувствовалось странное напряжение. Не страх, нет. Скорее... сосредоточенность.
 Как перед экзаменом. Или перед тем, как задать самый глупый, но при этом самый важный вопрос в своей жизни.
И я понял, куда они идут.
Даже не из-за направления – просто почувствовал. Бывает ведь такое: вроде бы ты ещё в городе, на своей улице, среди знакомых теней, но вдруг ощущаешь, что всё вокруг на полтона сдвинулось, стало чуть более зыбким, чуть более обещающим. И ты либо идёшь дальше – и потом рассказываешь об этом как о забавной случайности, которую никто, впрочем, не воспринимает всерьёз...

Либо разворачиваешься – и всю оставшуюся жизнь думаешь, что что-то упустил. Что-то очень важное.
В этот раз я не раздумывал ни секунды. Просто шагнул следом.

Никто из них не обернулся.
И это, странным образом, вдохновляло так, как не вдохновлял ни один героизм, описанный в книгах.

Глава III

Мы прошли два двора – по счастью, они оказались абсолютно пустыми. Уж не знаю почему, то ли было время детских лагерей, то ли проклятущей дачной "картошки". Одно ясно - это было небывалым везением. В противном случае, всё могло закончиться не просто потасовкой, а настоящим Армагеддоном: громкие вопли, синяки, ссадины, родители, чьи лица темнели тучами, и, что самое страшное, пожизненный домашний арест.. А так – тишина, редкое, почти неземное счастье, от которого внутри даже начинала ворочаться лёгкая, но настойчивая тревога.
Потом были Гаражи. Целое царство покосившихся дверей, пахнущих бензином, мазутом, нафталином и застарелым потом.
За ними – Стадион с покосившимися воротами, сквозь которые проглядывали осколки прошлого, требунами и сеткой, в которой было больше дыр, чем целой ткани, словно кто-то специально изрешетил её невидимыми стрелами.
И, наконец, частный садик. По слухам, там работали люди, которые знали, как дрессировать волков, и это придавало месту особую, жутковатую привлекательность. Разумеется я понимаю сейчас что это была очередная детская страшилка, однако даже сейчас думаю что держать в качестве охраны 8 здоровенных волкодавов это явный перебор. Мы крались, затаив дыхание, почти на цыпочках, моля всех известных и придуманных богов, чтобы охрана сегодня не выпустила собак. Иногда выпускали, и тогда приходилось бежать до самого рынка, кто куда, а кто и прямо в канаву, спасая свою драгоценную шкуру. Но в этот раз, похоже, повезло: или сторож заснул, убаюканный снами о давно прошедших армейских деньках, или собаки потеряли всякий интерес к детским судьбам, увлечённые чем-то более важным, чем наши мелкие прегрешения.

И вот – промзона.
Дальше я ещё ни разу не заходил.
Это было не просто "новое место" – это был настоящий конец карты.

Как у Фродо, когда он стоит на краю Шира и думает: "Вот здесь я ещё бывал. А дальше – уже нет." И ты вроде ещё не ушёл, но уже не дома.
Уже не ребёнок.
Уже не совсем ты, а нечто большее, что-то, что только предстоит узнать.
Мне было страшно.
Почти до тошноты.
Живот скручивало в тугой узел, а колени предательски дрожали. Но одновременно с этим страхом жгло любопытство – нет, даже не так: какое-то древнее, первобытное чувство, будто ты подошёл вплотную к двери, которую тысячи лет назад зачем-то закрыли, запечатали, а теперь тебе дали шанс – не открыть её, нет – просто посмотреть в замочную скважину.

Я понимал: если я сейчас поверну назад – всё, конец. Следующего такого случая можно будет ждать годами, десятилетиями. Или он не наступит вовсе. Выемка – это ведь не просто место. Это как солнечное затмение: должно совпасть всё – и время, и звёзды, и движение планет. И я знал – совпало.
Так мне тогда казалось..
Старшие, похоже, до сих пор не заметили, что я крадусь за ними. Как только мы вышли в промзону, они изменились. Оглядываться перестали, стали разговорчивыми, даже весёлыми. Кто-то громко хохотнул, кто-то швырнул камень в жестяную банку, словно отгоняя невидимых духов. До меня долетали обрывки реплик – бессмысленные, скомканные, но от этого ещё более таинственные, наполненные скрытыми смыслами, доступными только им. А главное – преследовать их стало легче. Они будто забыли про остальной мир, погрузившись в свою, только им понятную реальность.
Я решительно переступил невидимую черту и побежал за ними.
И ни один бог, ни один родитель, ни одна вездесущая бабушка уже не могли меня остановить.
---

Представьте себе, если угодно, что вы до сих пор смотрели на мир через слегка заляпанное оконное стекло, а потом вдруг его отмыли, да так, что вся грязь отвалилась, явив вашему изумленному взору ослепительно-яркую, невероятно четкую реальность. Примерно так я себя и чувствовал, ступая по пятам за этой загадочной компанией.

Глава IV.

Должен признаться, прежде мне было глубоко плевать на все эти ваши «реальности». Мой мир, истинный и единственный, жил во снах. Ох, какие это были сны! Яркие, сочные, до дрожи настоящие, они превращали дневную явь в какую-то бледную, выцветшую кальку, недостойную даже беглого взгляда.
Но однажды, без всяких предупреждений, сны просто… испарились. И вот тут-то я и оказался, словно брошенный с головой в прорубь, посреди этой самой «жизни». Не краешком глаза, не кончиком мысли – целиком. Это было, мягко говоря, ужасно. Если раньше я считал эту жизнь сном – скучным, липким и совершенно бесцветным – то теперь мне предстояло, похоже, в нем жить.
По-настоящему.
Поначалу, чисто из любопытства, я стал оглядываться.
Потом – от откровенной тоски. Замечал всякие мелочи: облупленные стены, бурые корни, пробившиеся сквозь асфальт, кокетливые ухмылки канализационных люков. Но время шло, и очень скоро я выучил все наизусть. Каждую подворотню, каждый шорох, каждую стену.
И снова стало скучно.

Но здесь, в этой самой заводской промзоне, все изменилось
Я буквально пил глазами каждый кадр. Мир распахивался, становился глубже, шире, необъяснимее. Мы пересекли рельсы, которые, словно заправские обманщики, уходили в обе стороны под железные ворота, запечатанные так плотно, будто за ними не осталось даже воздуха. Прошли по пустой, гулкой улице, окруженной двумя  высотками без окон. Когда кто-то из «старших» обронил слово, оно тут же подхватилось эхом, прыгало между этими безликими гигантами, словно мячик в неведомой игре.
Мимо нас проплыла громада лифтового завода – кирпичное чудовище, мрачное и неумолимое. А потом – сквозь заросли крапивы, такой наглой, что пришлось прятать руки в футболку, а ноги сами собой отплясывали дикие па. И наконец – бетонный забор, который я едва преодолел. Дальше – вдоль рельсов, куда глаза глядят.
Честно говоря, я порядком вымотался. Но выбора не было. Сам бы я отсюда ни за что не выбрался. А просить «старших» отвести назад? Это означало бы получить клеймо позора, которое и время не смоет.
Так что я просто шел. Упрямо.
Почти на автомате.

И тут – грохот.
Товарный состав вывалился из-за поворота. Он не ехал даже - катился, лениво, почти вразвалочку, но грохот стоял такой, будто наступил конец света. Я отпрянул, юркнул в кусты – инстинкт сработал быстрее мысли. И не зря: «старшие» обернулись.
Взглянули.
Загомонили, вроде бы даже обрадовано.
Кто-то махнул рукой.
Кто-то крикнул что-то неразборчивое.
И тут – они начали запрыгивать на поезд.
На подножки, легко, ловко, будто делали это каждую субботу после ужина. Один – за другим.

Я застыл.
Я был в ужасе.
Мир снова моргнул – и показал мне, что он все еще умеет удивлять.

Глава V.

Меня словно парализовало. Поезд постепенно уносил за собой единственную компанию, к которой я хоть как-то принадлежал в этой чужой промзоне, а я оставался совсем один.
Стоял.
Мир вокруг будто замер, стал вязким, как воздух в снежном шаре перед встряской.
Казалось, выхода нет.
Назад – нельзя.
Дороги домой я не найду.
Вперед – чистое безумие. Прыгать на поезд, который, между прочим, начал набирать ход? Это не просто страшно – глупо, невозможно, смертельно.

Я стоял, пока последний вагон почти не скрылся из виду – и вдруг что-то внутри меня щелкнуло. Отчаяние вырвалось наружу, как всхлип, и я бросился бежать. Как во сне – не веря, что бегу, не веря, что догоню. А поезд – набирал скорость, но все еще не спешил. Он словно подыгрывал, давал шанс.
Каким-то чудом мне удалось зацепиться за выступающую металлическую ручку, ногой найти ступеньку, подтянуться. До сих пор честно говоря не понимаю, как не попал тогда под колеса. Это была не ловкость, а скорее паническая воля к жизни.
Добравшись до площадки, я перелез на другую лестницу и – уже ползком, цепляясь за каждую перекладину – выбрался на крышу. Там меня встретил ветер. И вид от красоты которого впору было грохнутся в обморок.
«Старшаки» были далеко впереди – уже почти у головы поезда. Они ловко, по-кошачьи, прыгали через стыки вагонов, как будто делали это каждую субботу после ужина. Я глядел на них и чувствовал, как подкосились ноги. Во-первых, мне тоже предстояло это делать. Во-вторых, я понял: если я не догоню их, если останусь тут, на крыше мчащегося товарняка – я, возможно, никогда не вернусь домой, потому что понятия не имел, когда и где этот поезд в следующий раз остановится.
Я взял себя в руки. Сел, встал. Проверил, где стык. Проверил ветер. И побежал.
Не знаю, подогнал ли меня адреналин, или это была та самая детская бесшабашность, которую взрослым потом так трудно понять – но мне даже понравилось. Прыгать по вагонам оказалось чем-то вроде танца. Я упал один раз – сильно, ободрал колено до крови, штаны порвались. Но это было ничто по сравнению с ужасом, что я могу потерять «старших».
А они – заметили меня.
Остановились. Смотрели. Настороженно. Кто-то напрягся, кто-то сжал кулаки. А потом – узнали. Меня. Замахали руками. Закричали что-то, громко, взволнованно. Но ветер на крыше разогнанного товарняка съедал все слова. Я не слышал ни одной буквы. Только видел – лица, жесты, рты, открывающиеся в воздухе.

Глава VI.


Мы встретились где-то на середине поезда, и только тогда я впервые по-настоящему выдохнул. Сердце всё ещё колотилось, но страх отступил — быстро, как внезапная гроза - вот казалось бы ливень стеной, мгновение и о недавней грозе напоминают только мокрые дорожки на асфальте.

Ребята меня конечно же поругали.
— Ты что, малой, сдурел совсем?
— А если бы под колёса?
— А если бы тебя…
И всё в таком духе. Но это была ритуальная ругань, не злая.
Слова шли по привычке, а в глазах читалось другое — одобрение.
Во дворах ценилась смелость, и что это было, как не она?
Разумеется, ещё и глупость, но когда одно бывало без другого?

— До прыжка ещё есть время, — сказали они. — Можешь передохнуть.

Я кивнул.
Не стал спрашивать — какого ещё прыжка.
Тревога уже поселилась внутри, шевелилась, как маленькое беспокойное животное. Я сел подальше, стараясь не смотреть на ребят, чтобы они не увидели, как сильно я боюсь.

И тут ко мне подошёл Игорь.

Он был особенный. Молчаливый. Болезненно худой. Из тех старшаков, кто не участвовал в уличной суете, держался чуть в стороне, словно знал что-то, чего не знали другие. Про него говорили разное, но точно — никто не знал ничего.

Игорь сел рядом, как будто мы знакомы давно. Не спросил ничего. Только сказал:

— Сделай руки лодочкой. Я щас.

Я сложил ладони.
Он достал мятую пачку Winston, сел спиной к ветру, закрыл собой поток. Ветер на крыше товарняка был как язык бога — всё сдувал, всё глушил, всё мешал. Но Игорь двигался ловко, не спеша.
Зажжённая спичка упрямо гасла — один, два, три раза.
На четвёртый — край сигареты заалел.
Он глубоко затянулся, откинулся назад и посмотрел на небо.

— Как думаешь, малой… где-то там мы будем, когда умрём?

Я опешил.
Сказал, честно, не знаю.
Потом, чуть тише, спросил, почему он это спрашивает.

Он молчал какое-то время, смотрел в облака. Потом повернулся и — как будто совсем другим голосом, спокойным и ровным — сказал:

— Потому что я скоро узнаю это наверняка. Я… смертельно болен.

Он не сказал это с трагедией. Не ждал реакции. Просто констатировал, как говорят: «Скоро дождь».
Потом потрепал меня по голове, совсем легко, по-братски.
И сказал:

— Только не трогай героин. Ни за что, понял?

Я кивнул.
Игорь снова затянулся, смотрел на небо.
А я сидел рядом и не знал, плакать ли, или просто запоминать это навсегда.
В какой-то момент нас окликнули.

Я не сразу понял, кто. Может, один из старших, а может — просто сам воздух, уже насыщенный ожиданием.
Поезд мчался — уже не лениво, как в начале, а по-настоящему. Грохот стал ритмом, крыша вибрировала под подошвами, ветер бил в уши, превращая мысли в обрывки.

Впереди начиналась дуга — плавный поворот, как будто нарисованный циркулем.
Наш бок — левый — ровнялся с бетонным забором, густо увешанным колючей проволокой. Она колыхалась на ветру, серебрилась на солнце и напоминала что-то между венцом и ловушкой.
А сразу за забором…
Кучи песка.
Огромные, жёлтые, нагретые солнцем до почти белого.
В два — а то и три этажа.
Я теперь понимаю: это была обычная строительная площадка.
Песок, возможно, завезённый недавно. Складской участок.
Но тогда — тогда это казалось чудом.
Песок выглядел как нечто нереальное. Мягкое, притягательное, как часть сна, который просочился в явь. Он парил на солнце, искрился теплом и обещанием мягкой посадки. Почти сказка, если забыть, что нас от него отделяет бетонная стена и поезд, летящий на всех парах.
По словам ребят — дело пустяковое.
Ну, что вы, чего уж там. Просто прыгнуть на бешеной скорости с крыши несущегося поезда через забор, увешанный колючей проволокой, в кучу песка.

Пустяки, правда?
Я даже саркастически подумал:
Ну да, конечно. Чего это я волнуюсь.
Обычный четверг.
Ветер свистел всё громче.
Солнце било в глаза.
А песок… казался всё ближе.


Глава VIII.

И снова — страх.Не просто тревога. Не тот испуг, который щекочет спину перед дракой или визитом к директору.
А настоящий, почти животный. Как будто внутри что-то древнее, очень старое, почувствовало опасность, которую невозможно сформулировать. Просто — нельзя. Просто — не прыгай.
Но в той тьме, глубоко-глубоко внутри меня, проснулось нечто.
Оно было мне знакомо. Именно оно водило меня по снам, те, волшебные, настоящие. Оно появлялось, когда я парил над городами, шёл по воздуху, говорил с летающими котами или слышал музыку, которую играли на стеклянных деревьях.
И вот оно вернулось.
Ненадолго.
В его обычно безразличных, жёлтых (а в моих снах глаза почти всегда были именно такими — жёлтыми) глазах впервые блеснул живой интерес.
И я почувствовал:
я больше не один.
И от этого — успокоился.
Это чувство трудно описать. Оно было не про тепло, не про поддержку. Оно было про узнавание.
Как если бы кто-то в толпе вдруг поймал твой взгляд — и ты понял: да, ты ведь давно меня знаешь, да, именно ты.

А потом — я прыгнул.
Как старшаки.
С разбегу. Без оглядки.
И тут случилось кое что странное...

Собственно, именно ради этого моего безумного прыжка в сущности и было всё это не в меру долгое, странное вступление.
В полёте…
Время застыло.
Я не падал.
Я парил.
Ни секунды, ни час — вне времени.
Это было безумно похоже на сон.
Хотя я совершенно точно знал что не сплю.

Я завис в воздухе — между поездом и песком.
Между прошлым и будущим.
Между двором и тем, что было после.

Моргнул... И все переменилось

Я стоял в бескрайнем поле...и "Урожаем" этого поля, если так можно выразиться, были вероятности моего собственного будущего.

Глава IX. Узел

Это место… оно действительно больше всего напоминало бескрайнее поле.
Ровное, как стол. Без горизонта.
Ни одного дерева. Ни звука. Только тишина, не давящая — прозрачная, как после грома.
Я стоял по щиколотку в чём-то, что сперва принял за клубок змей.
Меня передёрнуло — инстинктивно дёрнулся, хотел отпрыгнуть…

Но не смог.

Даже на миллиметр.
Будто тело стало статуей, а воля — наблюдателем.

Я посмотрел вниз — и одна из "змей", словно почувствовав мой взгляд, приблизилась.
Извивалась, сегментировалась на части, как крошечный калейдоскоп, и вдруг —
один из сегментов раскрылся навстречу, будто окно.
Он обнял моё внимание, втянул — и я оказался внутри.

Внутри… фрактала.
Состоящего из лабиринта зеркал.
Каждое отражение — это я.
Но везде — другой.

От увиденного меня начало тошнить.
Закружилась голова.
Я зажмурился.

Когда открыл глаза —
я прыгал с поезда.

Но разбег был коротким.
Я падаю.
Лицом в колючую проволоку.
Нога цепляется за выступ вагона…

Дальнейшее я не опишу. Не потому что забыл. А потому что не нужно.
Я закричал, снова зажмурился.
А когда открыл глаза — стоял опять на том самом поле.
Теперь я понимал: это не змеи.
Это живые сегментированные зеркала.
На каждом сегменте — разворачивается драма одной из вероятностей моего будущего.
Я стал прослеживать одну из них.
Словно провёл вниманием — и она раскрылась, покадрово показывая мою собственную смерть.
Похороны.
Гроб — закрыт.

На соседнем зеркале — чуть мягче: я выжил, но стал калекой.

Я вздрогнул. По спине побежал холод.
Я обвёл взглядом поле — и понял, что все эти "змейки" — линии возможного "я".
Некоторые — невозможные, по крайней мере по нынешним меркам.

Не потому что я не мог представить себя в жёлтом кардигане с эмблемой, в частной школе.
А потому что эти нити приходили из других узлов — из других решений.
Из жизней, где я что-то сделал по-другому.

Я вдруг понял:
Я стою в узле.
Прямо в его центре.

Некоторые линии тянулись в параллельных направлениях, но расходились в корне.
Я мог выбрать.

Проблема заключалась в том, что сейчас эти две дорожки казались одинаковыми.
Но в будущем — одна вела в свет, другая — в темноту.
Что именно — не знал.
Но чувствовал.

Я подумал.
И шагнул вправо.
Словно сказал себе: будь что будет.

И тут же ударил ветер в лицо.
Жёлтое солнце.
Горячий, колющий песок под ногами.

Я вернулся.

И старшаки, подбегая, кричали, перебивая друг друга:
— Да он псих, глянь на него!
— Вот это прыжок, слышь!
— Малой, ты крут!

Они хвалили меня, как умеют мальчишки: громко, грубо, по-настоящему.

А я сидел в песке, тяжело дышал и смотрел, как пыль поднимается от моих кед.
И знал, что ничего не изменилось.
Но и всё.


Рецензии