Шоколадки

Новогодняя ночь в реанимации, которую Алишер не забудет никогда.


---
Больница на Новый год — это странное место.
Как если бы жизнь сама пыталась дотянуться до радости, но капельница тянет в другую сторону.

В ординаторской пахнет хлоркой и «Оливье».
По углам — коробки из-под мандаринов, в микроволновке что-то громко щёлкает.
На подоконнике стоит мятая ёлка с блестящей лентой, перекошенной, как дежурства у старшего врача.

— Ну что, живём, Алишер? — смеётся кто-то из хирургов, разливая лимонад в пластиковые стаканчики.
Алишер кивает, но в его голове 6-я палата пульсирует как незаживающий шов.

Там лежит она.
Лола. Двадцать три года.
Волосы собраны в пучок, но несколько прядей выбились — они шершавят под подушкой, и от этого она почему-то кажется совсем юной.

У неё был живот, разрезанный и зашитый снова, без надежды.
Эксплоративная лапаротомия. Значит: зашли — посмотрели — развели руками.
Он знает, что это значит.
Она — чувствует.

Он входит, держа историю болезни. Листает. Сухие строки, параметры, анализы.
Она смотрит в потолок.
В тишине палат — только гудение аппаратов и дыхание, рваное, словно сердце сдерживает рыдания.

— Не получилось, да? — вдруг спрашивает она, не глядя.

Он вздрагивает.
Страницы в руках дрожат.
Он не готов.
Он студент, почти мальчик. Он умеет отвечать на тесты. А не на это.

Он открывает рот, чтобы сказать хоть что-то. Но горло в бетонной тисках.
Он просто стоит. Молчит.
Она поворачивается к стене.
И слёзы текут по её щеке, как будто тело само знает правду, которую душа ещё не приняла.

Он уходит. Почти бегом.

В обед приходят родители.
Мать с натянутой улыбкой. Отец молчит, смотрит в пол, как будто стыдится, что дышит.
Они просят впустить к ней.

— Конечно, — говорит Алишер.
Спрашивает у дежурной — та кивает, не отрываясь от журнала.

Через пять минут мать возвращается.

— Можно детей? Они приехали. С ними.

Алишер смотрит на неё.
У неё под глазами тени, как будто она не спала всю жизнь.

Он даже не спрашивает разрешения.
Просто машет рукой — пусть заходят.

В коридоре появляются двое.
Мальчик, 5 лет. Девочка, 7.
Они одеты в зимние курточки, в руках — варежки, один шарфик сбился набок.
Они стоят, как будто не знают, можно ли дышать.

Они заходят.
Алишер остаётся снаружи.


Он не слышит, что там. Но видит через стекло.
Лола прижимает их к себе. Крепко. Так, как прижимают не к телу, а к памяти.
Как будто хочет, чтобы они запомнили это касание.
Навсегда.

Мать Лолы выходит.
— Отец детей ушёл. Узнал — и ушёл. А теперь…
— Теперь — мы остались. И они.

И Алишер вдруг вспоминает.
Тот день.
Когда его мама сказала, что «немного приболела».
А потом — химиотерапия.
А потом — пустая квартира.
И они с сестрой ели хлеб с сахаром, потому что на всё остальное денег не было.
Он не плакал тогда.
Плакать было некому.


Он идёт в дежурку.
Света, санитарка, что всегда где-то «добывает», смотрит на него:

— Чё надо, Али?
— Шоколад есть?

— Есть. «Сникерс» и «Баунти». Два последних. По евро.

Он достаёт мелочь. Ровно два евро. Больше нет. Даже на проезд завтра — нет.
Но неважно.

Он берёт шоколадки.
И идёт в палату.


Дети уже вышли. Стоят у стены.
У девочки — мокрые глаза, но она улыбается.
Он протягивает им по шоколадке.

— С Новым годом, ребята.

Они берут.
И улыбаются ему — по-настоящему, как умеют только дети, у которых ещё не всё отнято.
Он впервые за вечер чувствует, что дышит.

Лола смотрит на него.
Слёзы уже не текут.
Только тёплая усталость и какая-то необъяснимая нежность.

Она говорит:

— Спасибо…

Одно слово.
Но в нём — всё.
И прощание. И признание. И принятие.
И, может быть, прощение — за то, что он не бог, не хирург, не может вернуть ей жизнь.

Он уходит.
Не оглядывается. Не может.


---

Потом будут сотни дежурств.
Будут вытащенные с остановки.
Будут умершие с открытыми глазами.
Будут роды, будет кровь, будут проклятия, будут чудеса.

Но никто и никогда не вытравит из его памяти эту ночь.
Лолу.
Двух детей.
И шоколадки на последние деньги.