Что, если бы стены могли говорить? Часть 1

ПРОЛОГ

«Все счастливые семьи похожи друг на друга,
каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».
/Л. Н. Толстой «Анна Каренина»/

Слова, принадлежащие Льву Николаевичу Толстому, написанные еще в 19 веке, актуальны по сей день. Не будем лукавить, они словно эхо мудрости веков, проникают и пронизывают самую суть человеческого бытия, обнажая парадокс семейной жизни. Счастье, как звонкая нота, стремится к гармонии и узнаваемости. Она универсальная в своем проявлении: в детском заливистом смехе, в заботе о близких, в понимании отцов и детей, во взаимном уважении внутри ячейки общества. Все эти каноны, которые однажды были построены на общих принципах, такими же людьми, как мы с вами. И именно отсюда одним художником писались картины благополучных семейных очагов, излучающих тепло и покой. И эта палитра красок всегда наполнена пастелью.
Но несчастье… Каждый штрих этого глубокого искусства уникален и не имеет ничего схожего с другим. Оно как бутон прекрасной розы расцветает в миллионах оттенков, рисуя неповторимые, порой быть может, даже гротескные или трагичные узоры на полотне отдельно взятой судьбы человека. Глубокое несчастье – это не стройный хор, а диссонирующая симфония, где каждый играет на расстроенном инструменте, безуспешно пытаясь подстроиться под другого. Никто не поймет эту одиночную игру, так как она никогда не поддается обобщению, «художник, что рисует дождь» …
За надежными фасадами внешне благополучных домов, за плотно закрытыми железными дверями квартир, откуда доносится приглушенный звук телевизора или тихий шорох бытовых разговоров, разворачиваются никому неизвестные и невидимые семейные драмы, иногда перерастающие в трагедии. Мир, который виден в социальных сетях, или же открыт для глаз соседей, друзей, коллег – это лишь тонкий, полупрозрачный тюль, сотканный из обыденных ритуалов, улыбок и фальшивых слов вежливости. Но внутри этих стен неизведанный космос переживаний, невысказанных обид и упреков, подавленных эмоций и разрушенных надежд. Эти стены – свидетели и немые хранители тысяч историй, о которых никто не знает.
Что, если бы стены могли говорить?.. Что, если бы они хранили в себе отголоски всех эмоций, которые их пропитали? Они стали бы лучшими рассказчиками и могли бы приподнять завесу тайны, что скрывается за голубым огоньком каждого окна. Именно они поведали бы нам о невидимых шрамах, о непроизнесенных вовремя словах, о высохших слезах, пропитавших диванные декоративные подушки, которые были изначально призваны для украшения интерьера и создания уюта. Вы бы услышали вздохи отчаяния, которые утонили в ночной звенящей тишине, и треск разбитой посуды, с раздирающими душу осколками. Стены, у которых есть «уши» - это самые верные слушатели, которые никогда не смогут осудить, перебить или в нашем случае забыть. Они словно немой памятник, а их обои, истерзанные человеческим несчастьем летописи, сохранившие каждый оттенок боли, каждую попытку скрыть ее, каждое мгновение внутренней борьбы.
Этот сборник – что ни есть, как попытка прислушаться к этим безмолвным, но требующим звука, голосам. Это истории о женщинах, которых объединяет одно – глубокое, порой всепоглощающее несчастье с некогда любимыми людьми. Их имена, их лица, их профессии могут быть весьма различными, но их внутренняя борьба и подавленная агония – это универсальный отголосок, который найдет свой или чужой опыт в душе каждого читателя. Одна задыхалась от холодного равнодушия, которое заменило некогда страстную любовь. Другая была заключена в оковах чужих ожиданий, растворившись в роли идеальной жены и хранительницы домашнего очага, так и не став хозяйкой своей собственной жизни. Третья столкнулась с расчётливым предательством, у которого не было звонкого голоса, но тихо и неустанно разъедало душу, словно соляная кислота. Четвертую поглотила тирания, скрытая за маской доброты и удушающей заботы, граничащей с жестким контролем, напрочь уничтожившем место для свободы и личного пространства. Были и те, чье несчастье заключалось в бесплодной борьбе с чужим эгоизмом, зависимости, или просто осознанием того, что рядом находится чужой человек, который никогда не станет родным.
У каждой из них – своя особая деликатная причина, своя граница боли, которую она может превозмочь, свой собственный, неповторимый узор несчастья на душе. И каждая, взглянув в пропасть, попыталась отыскать свой путь к спасению. Кто-то нашел в решительном разрыве, кто-то – в тихой внутренней трансформации, кто-то в поиске новой опоры внутри себя, а кто-то – в неожиданном повороте судьбы, который подарил шанс на спасение. Это истории не только о боли, но и о силе, о стойкости и непоколебимости духа, о способности выживать на выжженной земле и находить свет даже в самых темных уголках своего сознания. Это о том, как женщина, оказавшись в ловушке собственного «да» в отделе записи актов гражданского состояния, сумела выковать из обломков своего хрустального счастья нечто новое, не менее хрупкое, но истинно свое.
И, когда последняя страница каждой эксклюзивной истории будет перевернута, когда несчастье получит свое разрешение, эти стены, ставшие безмолвными свидетелями стенаний, найдут свою новую хозяйку. Она войдет сюда с новыми надеждами, с планами о будущем, с желанием создать свой собственный, счастливый семейный очаг. Обои будут переклеены, мебель переставлена, квартира заполнится новыми запахами и голосами. И никто не задумается о том, какие невидимые отпечатки предыдущих хозяев остались на этих бетонных, холодных и немых стенах.
Этот сборник рассказов – это не просто галерея женских судеб. Это зеркало в вашем коридоре. Вглядываясь в эти истории, вы сможете увидеть не только чужую боль, но и провести анализ собственных переживаний, незаданных вопросов и подавленных страхов. Вы сможете найти здесь узнаваемые, а иногда, до боли знакомые, детали бытовых проблем, которые вам кажутся уникальными, но, к сожалению, в своем роде они универсальные. Эти истории – это приглашение к сопереживанию, к размышлению о том, что происходит в окнах с одинаковыми люстрами и мебелью. Возможно, именно в строках чужой истории, поведанной вам сквозь призму безмолвных стен, вы найдете неожиданный ответ, новый взгляд на собственную жизненную ситуацию, или вероятно, сможете найти решение той проблемы, которая еще недавно казалась неразрешимой.
Позвольте стенам заговорить. Иногда именно в чужой боли мы находим ключ к исцелению своей, а в чужом пути – путеводную звезду для своего собственного.

ОБРАТНАЯ СТОРОНА МЕДАЛИ

1
В огромном зале Дворца Культуры, специально арендованном для торжественного ежегодного собрания сотрудников Министерства внутренних дел, царила особая, почти осязаемая атмосфера. Воздух, казалось, был насыщен ожиданием, гордостью и едва уловимым трепетом. Высокие, лепные потолки, украшенные искусной позолотой, отражали мягкий свет огромных хрустальных люстр, которые светили тысячами мелких огней, словно россыпь драгоценных камней. Тяжелые бордовые занавесы, скрывающие гигантскую сцену, спадали на пол плотными, почти театральными складками, добавляя церемонии некий налет торжественности и грандиозности. Бархатные кресла в зрительном зале – каждое из которых видело не одно поколение зрителей и слушателей – были аккуратно выстроены ровными рядами, и в этот вечер их занимали люди, чья жизнь была посвящена служению Закону.
Сотрудники МВД, от молодых лейтенантов до убеленных сединами генералов, сидели в своих безупречно выглаженных парадных мундирах. Нашивки и знаки различия блестели при каждом движении, словно тысячи маленьких зеркал, отражающих свет. В зале стоял не привычный для таких мероприятий гул, а скорее сдержанный шепот, изредка прерываемый тихим покашливанием или шорохом движущихся кресел. Чувствовалась особая сплоченность, коллективное осознание значимости момента. Здесь собрались те, кто ежедневно сталкивался с изнанкой жизни, с человеческой болью, жестокостью и несправедливостью, и каждый из них понимал цену мужества и долга.
Среди них, в одном из центральных рядов, сидела Леда Найденова, полковник полиции. Ее мундир, с выверенными линиями и аккуратными погонами, сидел на ней безупречно, подчеркивая строгий силуэт, но не скрывая природной женственности. Волосы, уже тронутые легкой проседью на висках, были убраны в строгий, но элегантный пучок, открывая высокий лоб и выразительные глаза. Эти глаза – глубокого, проницательного синего цвета – были окнами в душу человека, который видел многое, пережил многое и никогда не пасовал перед трудностями. Сейчас в них читалось смесь легкого волнения, привычной сосредоточенности и какой-то едва заметной, внутренней усталости, присущей людям, чья работа требует постоянного напряжения. Леда всегда отличалась не только острым умом и феноменальной работоспособностью, но и невероятной внутренней силой, которая чувствовалась даже в ее спокойной, немногословной манере держаться.
Она не любила публичности, избегала громких похвал, предпочитая, чтобы о ее работе говорили результаты. Но сегодняшний вечер был другим. Ее коллеги, сидящие вокруг, изредка бросали на нее уважительные взгляды, некоторые кивали в знак одобрения или подбадривающе улыбались. Она была для них не просто полковником, не просто начальником отдела – она была специалистом с большой буквы, человеком, способным распутать самые сложные дела, увидеть то, что оставалось невидимым для других, и довести начатое до конца, несмотря ни на что. Ее репутация опережала ее, и каждый в зале знал, что если за дело берется Найденова, то оно будет сделано.
На сцене появился высокий, подтянутый генерал в парадной форме, чьи ордена и медали блестели в свете прожекторов. Он подошел к микрофону, установленному на массивной деревянной трибуне, и его голос, усиленный аппаратурой, разнесся по всему залу, заставив последние шепотки умолкнуть.
- Уважаемые коллеги, товарищи! Сегодня, в этот знаменательный день, День сотрудников органов внутренних дел, мы собрались здесь, чтобы отметить выдающиеся заслуги наших с вами коллег, тех, кто каждый день, рискуя своей жизнью и здоровьем, стоит на страже закона и порядка, защищая покой и безопасность граждан нашей великой страны!
Генерал начал зачитывать список награждаемых, объявляя фамилии младших офицеров, отличившихся в повседневной службе – за образцовое выполнение обязанностей, за раскрытие мелких правонарушений, за верность присяге. Каждое имя сопровождалось аплодисментами, но Леда чувствовала, что напряжение в зале растет. Это были важные, но подготовительные аккорды. Кульминация приближалась.
И вот, когда генерал сделал небольшую паузу, в зале повисла звенящая тишина. Он обвел взглядом ряды, задержавшись на Леде, а затем, с особой торжественностью в голосе, произнес:
- А теперь, уважаемые коллеги, мы переходим к награждению за особые, выдающиеся заслуги, проявленные в борьбе с организованной преступностью. За безупречную службу, проявленное мужество, высокий профессионализм и личное участие в беспрецедентной операции по пресечению деятельности одной из крупнейших наркосетей в городе, а также за поимку и привлечение к ответственности особо опасного преступника, объявляется благодарность и вручается Почетная грамота Министерства внутренних дел Российской Федерации, а также Медаль МВД России «За доблесть в службе» – полковнику полиции Найденовой Леде Владимировне!
Слова генерала прозвучали как раскат грома, но вместо того чтобы испугать, они вызвали волну глубокого удовлетворения и гордости, пронесшуюся по залу. По рядам пронесся одобрительный шепот, а затем грянули первые, робкие аплодисменты, которые почти мгновенно переросли в мощный, нарастающий шквал.
Леда почувствовала, как её сердце сделало едва ощутимый толчок. Несмотря на годы службы, на сотни опасных ситуаций, на закаленный характер, каждый раз, когда её имя звучало в таком контексте, она ощущала этот прилив адреналина, смешанный с чувством глубокой ответственности. Она поднялась со своего места. Её движения были размеренными, исполненными внутренней грации и достоинства. Она не торопилась, осознавая, что все взгляды прикованы к ней.
Зал аплодировал. Вставали все – от младших сержантов до генералов, выражая свое глубокое уважение. Многие из них работали с ней, знали ее бессонные ночи, ее методичный подход, ее неумолимую волю к справедливости. Они знали, насколько велика ее заслуга.
Леда начала свой путь к сцене. Каждый шаг был твердым и уверенным. Ее мундир – строгий, но элегантный, с аккуратно прикрепленными к нему наградами за предыдущие годы службы, – теперь казался особенно значимым. Строгая форменная, одежда лишь подчеркивала ее подтянутую, спортивную фигуру, несмотря на возраст. Седина на висках, едва заметная, не портила, а лишь добавляла ее образу мудрости и жизненного опыта. Лицо Леды было лишено косметики, лишь легкие морщинки вокруг глаз выдавали постоянное напряжение и годы вдумчивой, порой изнурительной работы. Но ее глаза, эти пронзительные синие глаза, светились необыкновенным интеллектом и непоколебимой решимостью. В них можно было прочитать всю ее жизнь – жизнь, посвященную борьбе.
Ее походка была легкой, но твердой. Она не шла, она словно плыла по проходу, подхваченная волнами аплодисментов. В каждом ее движении чувствовалась не просто женская грация, но и военная выправка, дисциплина, закаленная годами службы. Она поднялась на сцену, и её лицо озарилось редкой, искренней улыбкой, направленной в зал, к своим коллегам. Эта улыбка была ответом на их поддержку, на их безмолвное признание ее заслуг.
На сцене ее встретил тот же генерал. Он протянул ей руку, крепко пожал, а затем взял со столика, покрытого бордовым сукном, почетную грамоту. Она была выполнена на плотной, высококачественной бумаге, с золотым тиснением герба МВД и официальными подписями. Генерал передал ее Леде, и та, взяв ее в руки, ощутила приятную тяжесть, символизирующую не только признание, но и колоссальный труд, стоявший за этой наградой.
Затем генерал взял в руки медаль. Медаль МВД России «За доблесть в службе». Он поднял ее так, чтобы все в зале могли видеть. Это была круглая, серебристого цвета медаль, диаметром 32 мм. На лицевой стороне в центре – рельефное изображение щита с мечами на фоне лучей, символизирующее защиту и готовность к действию. По кругу медали шла надпись: «ЗА ДОБЛЕСТЬ В СЛУЖБЕ». На оборотной стороне, в центре, была надпись «МИНИСТЕРСТВО ВНУТРЕННИХ ДЕЛ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ», а под ней – лавровые ветви, символизирующие победу и славу. Медаль крепилась к пятиугольной колодке, обтянутой шелковой муаровой лентой василькового цвета с одной красной и одной синей полосами по краям, символизирующими служение и верность.
Генерал подошел ближе и приколол медаль к левой стороне ее мундира, чуть выше орденских планок. Леда почувствовала холодок металла, легкий щелчок булавки, и затем – значительную, весомую тяжесть, которая, казалось, тянула вниз не только ткань мундира, но и ее душу. Это была не просто награда, это был символ всех бессонных ночей, всех рисков, всех потерь, которые она пережила на этом пути.
Генерал снова пожал ей руку, что-то тихо сказал, и Леда кивнула в ответ. Затем она подошла к микрофону. Зал замер в ожидании. Она глубоко вдохнула, ее голос, обычно уверенный и твердый, сейчас звучал чуть тише, но с непередаваемой внутренней силой и убежденностью.
- Уважаемые коллеги, товарищи! Для меня большая честь стоять здесь сегодня и принимать эту награду. Но это не только моя награда. Это награда всей нашей команды, каждого сотрудника, который вложил свой труд и мужество в нашу общую победу над преступностью. Мы служим не для похвал, а для того, чтобы защищать. И каждый раз, когда нам удается остановить зло, спасти хотя бы одну жизнь, мы понимаем, что наша работа не напрасна.
Леда сделала паузу, оглядывая зал. Ее взгляд задержался на лицах молодых сержантов, в чьих глазах читалось восхищение и, возможно, стремление к такой же доблестной службе. Она вспомнила сотни лиц – лица жертв, их родственников, тех, кого она спасла, и тех, кого спасти не удалось. Особенно сейчас, когда она стояла на сцене, перед ней мелькнули образы подростков, чьи жизни были оборваны героином, которым торговал Халид.

***
Прошло всего полгода с момента, когда имя Халида перестало быть зловещим шепотом на улицах города и стало ассоциироваться с бетонными стенами тюремной камеры. Он был известен как «героиновый король». Его сеть по распространению героина охватывала весь город, от элитных районов до самых заброшенных окраин. Халид не просто продавал наркотики – он ломал судьбы, уничтожал семьи, убивал будущее.
Леда помнила один из самых страшных моментов, когда к ней на стол легли фотографии и досье. Десятки, если не сотни, подростков. Светлые, полные надежд лица. А рядом – фотографии из морга. Посиневшие губы, стеклянные глаза, следы инъекций. Героин. Чистый, смертоносный героин, который привозил Халид. Родители этих детей, сменяя друг друга, приходили в отдел, их горе было настолько велико, что, казалось, заполняло собой все пространство. Они требовали справедливости. Они молили остановить этот кошмар. И Леда Владимировна, глядя в их потухшие глаза, каждый раз чувствовала жгучую боль и ярость. Эти юные жизни, которые только начинались, были беспощадно оборваны ради наживы одного человека.
Операция «Халид» стала для нее не просто очередной задачей, а личным крестовым походом. Предыдущие попытки поймать наркобарона заканчивались ничем. Он был хитер, имел обширные связи, его люди были везде – в правоохранительных органах, в бизнесе, среди чиновников. Информаторы пропадали, операции срывались, доказательства исчезали. Многие считали его непобедимым. Но Леда не привыкла отступать.
Месяцы, нет, почти год напряженной работы. Бессонные ночи в офисе, заваленном картами, схемами, отчетами. Чашки остывшего кофе, которые она выпивала, даже не замечая вкуса. Ее кабинет, обычно строгий и аккуратный, превратился в штаб-квартиру, где царил контролируемый хаос. На стене висели огромные листы ватмана, исписанные схемами связей, именами, датами, адресами. Каждая нить вела к Халиду.
Она собрала команду из самых преданных, умных и отважных сотрудников. Тех, кто не боялся рисковать, кто был готов работать без выходных, кто разделял ее ненависть к наркотикам и ее желание справедливости. Среди них был капитан Сергей Кольцов – молодой, но уже опытный оперативник, чья интуиция часто помогала в тупиковых ситуациях. И старший лейтенант Анна Морозова, специалист по анализу данных, способная найти иголку в стоге сена из тысяч телефонных звонков и банковских транзакций.
Леда сама возглавляла выходы на операции, даже когда это было не обязательно для полковника. Она считала, что командир должен быть там, где решается судьба дела, где ее присутствие может вдохновить и поддержать. Она помнила, как однажды они засекли одного из «курьеров» Халида. Всю ночь они сидели в засаде под проливным дождем, промерзшие до костей, но никто не жаловался. Их грела общая цель. Леда чувствовала, как холодный ветер проникает под бронежилет, но ее мысли были только о том, чтобы не упустить цель. В тот момент, когда «курьер» появился, она отдала приказ: «Берем!» – и вся группа, как единый организм, ринулась вперед. Он был задержан, но это был лишь небольшой винтик в огромной машине Халида.
Следствие продвигалось медленно, каждый шаг давался с трудом. Халид был мастером конспирации. Он никогда не появлялся сам на своих «точках», использовал множество подставных лиц, шифровал сообщения, менял телефоны как перчатки. Его сеть была многоуровневой, и добраться до головы этой гидры было почти невозможно. Многие советовали ей бросить это дело. Говорили, что он слишком силен, слишком хорошо защищен. Но каждый раз, когда она слышала эти слова, перед ее глазами вставали лица погибших подростков, и она чувствовала, как ее решимость только крепнет.
Прорыв случился случайно, благодаря одному из молодых оперативников. Он заметил, что один из высокопоставленных подручных Халида, назовем его «Агент», всегда заказывал редкий сорт чая из небольшой чайной лавки на окраине города. Это казалось мелочью, но Леда, с ее вниманием к деталям, ухватилась за эту ниточку. Они установили скрытое наблюдение за лавкой. Оказалось, что «Агент» не просто покупал чай – он каждый раз оставлял там специальный заказ, который забирал курьер из другого конца города, работавший на логистическую компанию Халида. В чашке с чаем, которую ему выдавали, был контейнер с флешкой. И это была не просто флешка. Это была флешка с ежедневными отчетами и, что самое главное, с зашифрованными инструкциями от самого Халида. Это был его личный канал связи с доверенными лицами.
Когда они расшифровали первые сообщения, у всей команды перехватило дыхание. Это было то, что они искали – прямые указания от Халида, его подпись, его планы. Но информации было недостаточно для ареста. Нужно было понять, где он скрывается.
Снова месяцы кропотливой работы. Изучение привычек Халида, его редких появлений, его связей с «Агентом». Леда сама, переодевшись в гражданскую одежду, несколько раз сидела в этой чайной лавке, пытаясь уловить малейшие детали, которые могли бы помочь. Ее опыт и интуиция подсказывали, что ключ к его местонахождению скрыт в деталях его рутины. И однажды она заметила, что «Агент» всегда приезжал в лавку на одном и том же автомобиле, но каждый раз его привозил и забирал другой водитель. И каждый из этих водителей приезжал из разных районов города. Леда поняла, что Халид не доверял никому настолько, чтобы иметь постоянного водителя, опасаясь слежки. Но это также означало, что он сам не ездил за рулем, предпочитая, чтобы его доставляли. А кто доставлял его самого?
Они начали отслеживать водителей, которые везли «Агента» из разных точек города. Путем сложнейших оперативных комбинаций и анализа огромного массива данных, им удалось выявить одного водителя, который всегда следовал за «Агентом», но никогда не брал у него никаких грузов. Он просто ждал. И однажды, когда «Агент» вышел из чайной, этот водитель, вместо того чтобы отвезти его домой, повез его по совершенно другому маршруту. Леда, находившаяся в машине наблюдения, мгновенно приняла решение следовать за ними, нарушая протокол, но доверяя своей интуиции. Они ехали по совершенно неприметным улочкам, петляли, но Леда не сдавалась. Наконец, автомобиль остановился у старого, на первый взгляд заброшенного особняка на окраине города. Там, как оказалось, и была его последняя, тщательно законспирированная резиденция.
Операция по захвату Халида была спланирована с ювелирной точностью. Каждый шаг был просчитан. Момент выбран идеально – когда Халид и несколько его ближайших подручных находились внутри, а снаружи их охраняли лишь несколько человек. Леда сама возглавила штурмовую группу. Вооруженные до зубов, но действующие бесшумно, они проникли на территорию особняка. Напряжение было неимоверным. Один неверный шаг, одна ошибка – и все пойдет прахом, а Халид снова ускользнет.
Когда дверь в кабинет Халида была выбита, он сидел за массивным столом, окруженный своими телохранителями. Его взгляд, обычно надменный и самоуверенный, впервые дрогнул, когда он увидел Леду. В ее глазах не было ненависти, лишь стальная решимость и торжество закона. «Руки за голову!» – спокойно произнесла она, и это прозвучало как приговор. Сопротивление было бесполезным. Халид и его ближайшие подручные были схвачены. В особняке обнаружили огромное количество наркотиков, денег, оружия, документов, подтверждающих масштабы его преступной деятельности.
Процесс сбора доказательств, допросов, оформления документов длился еще месяцы, требуя невероятной дотошности. Халид пытался подкупить, угрожать, запутать следствие, но Леда была к этому готова. Она лично контролировала каждый этап, не давая ни единого шанса на отступление. В итоге, благодаря ее неустанной работе и железной воле, Халид был приговорен к длительному сроку заключения.
Когда приговор был оглашен, в городе стало тише. Улицы вздохнули свободнее. Родители погибших подростков наконец смогли вздохнуть с облегчением, зная, что зло наказано. Это была победа не Леды лично, а всего общества над смертельной угрозой. И именно эти невидимые, но ощутимые результаты были для нее самой главной наградой.

***
Вернувшись мыслями в настоящий момент, Леда увидела перед собой тысячи лиц, обращенных к ней. Она чувствовала тепло их поддержки, гордость за свою команду и за каждого, кто стоял рядом с ней в той нелегкой борьбе. Медаль на груди была холодной, но внутри нее пылал огонь удовлетворения. Она снова сделала шаг к микрофону, ее голос наполнился новой силой, уверенностью, которая исходила из глубин ее убеждений.
- Мы – сотрудники полиции. И наш долг – это не просто слова. Это наша клятва. Клятва защищать слабых, бороться со злом, стоять на страже справедливости. И я хочу, чтобы каждый из вас, особенно вы, молодые офицеры, помнили об этом каждый день своей службы.
Она выдержала паузу, ее взгляд пронесся по лицам в зале. Затем, подняв голову, с непоколебимой гордостью, которая буквально исходила от нее, она произнесла слова, которые были девизом всей ее жизни, сутью ее призвания:
- Служа закону, служу народу!
Эти слова, сказанные с такой мощной убежденностью, отозвались в каждом уголке огромного зала. Затем, с четким, отточенным движением, которое говорило о годах тренировок и безупречной дисциплине, Леда подняла правую руку к виску, отдавая честь. Это был не просто жест, это было выражение глубочайшего уважения к своей службе, к Закону, к народу, которому она служила.
Затем, не опуская руки, она медленно повернулась лицом к залу. В этот момент, словно по невидимому сигналу, который не нуждался в словах, весь зал, до последнего человека, встал. Сотрудники МВД, генералы, полковники, капитаны, лейтенанты, сержанты – все поднялись на ноги, и волна аплодисментов, которая до этого была мощной, теперь превратилась в оглушительный, громоподобный рев. Это были не просто аплодисменты. Это был гимн уважению, признанию, восхищению. Это был звук коллективной гордости за своего лидера, за свой выбор. Это был отклик на ее преданность, на ее жертвы, на ее победы.
Леда, стоя на сцене, видела этот океан лиц, эти аплодирующие руки. Ее глаза наполнились влагой, но она не дала им пролиться. На ее губах играла та же редкая, но теплая улыбка. Она чувствовала себя частью чего-то большего, чем она сама, частью огромного и важного механизма, который день и ночь защищает свою страну. В этот момент она знала, что вся ее жизнь, все ее усилия были не напрасны. Она была на своем месте, служа Закону и Народу, и этот зал, стоящий и аплодирующий ей, был лучшим подтверждением ее пути.

2

В огромном зале Дворца Культуры, где еще несколько часов назад эхом отдавались раскаты аплодисментов, теперь царила умиротворяющая тишина. Колонны, увитые искусственными цветами, отражали последние отблески заката, проникавшие сквозь высокие окна. Леда Найденова, полковник полиции, медленно шла по опустевшим коридорам. Тяжелая медаль «За доблесть в службе», только что прикрепленная к ее мундиру, слегка оттягивала ткань, но не ощущалась тяжелее той невидимой ноши, которую она носила годами. Почетная грамота МВД была бережно прижата рукой к груди. Каждый шаг отзывался в тишине гулким эхом, напоминая о грандиозности момента, пережитого на сцене.
Ее мысли были еще там, среди сияющих прожекторов, лиц коллег, стоящих и аплодирующих. Слова «Служа закону, служу народу!» все еще вибрировали где-то внутри, как струна, натянутая до предела. Это было больше, чем девиз – это была квинтэссенция ее жизни, ее выбора, ее пути. Поймать Халида. Отомстить за подростков, чьи жизни оборвались из-за героина. Это была победа, не только для нее, но для всего города, для тех родителей, чьи слезы она видела. Общество, казалось, вздохнуло свободнее. И сегодня это общество, в лице ее коллег, отдало ей дань уважения.
Но по мере того, как Леда приближалась к выходу, а торжественный свет Дворца Культуры сменялся сумерками московских улиц, этот героический образ полковника полиции постепенно начинал таять. С каждым шагом она возвращалась не просто домой, а в другую реальность. Реальность, где звания и награды не имели значения, где ее успехи встречали лишь тенью.
Выйдя на свежий, уже прохладный вечерний воздух, она вызвала такси. Автомобиль быстро домчал ее до знакомого подъезда. На улице, у порога дома, она вдохнула полной грудью, словно собираясь с силами перед невидимой, но знакомой битвой. Замок щелкнул, и она вошла в привычную тишину своей квартиры.
Здесь, за этими стенами, полковник полиции Леда Найденова становилась обычной женщиной, просто Ледой. Женой. Сбросив с плеч усталость рабочего дня, она, первым делом, направилась в спальню. Мундир, в котором она только что блистала на сцене, был быстро, но аккуратно снят. Каждое движение было выверено, привычно. Она расстегнула пуговицы, сняла медали и орденские планки, положила их на прикроватную тумбочку. Тяжелые погоны, символы ее власти и статуса, были отстегнуты. Затем, с легким вздохом, она бережно повесила мундир на вешалку, убирая его в специальный чехол в шкафу. Это был почти ритуал – отложить в сторону свою «броню», чтобы стать уязвимой и открытой.
Следом за мундиром были сняты строгие брюки и форменная рубашка. Она достала из ящика мягкий, фланелевый халат кремового цвета, который обволакивал ее тело нежностью и теплом. На ноги она надела пушистые тапочки, которые мягко скользили по паркету. Волосы, аккуратно уложенные для церемонии, были распущены, и Леда провела по ним ладонью, избавляясь от остатков лака и напряжения. В зеркале она видела уже не строгого полковника, а женщину с усталыми, но нежными глазами. Ее лицо, обычно сосредоточенное, смягчилось.
«Котлетки… Саввочка любит куриные котлетки», – пронеслось у нее в голове. Эта мысль, простая и домашняя, наполнила ее энергией. Она почти бегом направилась на кухню. Там уже витал легкий аромат ужина, который она успела заготовить заранее, предвкушая спокойный вечер. Сейчас нужно было лишь быстро разогреть, приготовить гарнир, чтобы Савелий, ее муж, пришел в тепло и уют, в объятия любящей жены. Она представляла, как он зайдет, усталый, возможно, немного ворчливый, но ее забота, ее теплота смогут растопить любую его хмурость. Она всегда верила в это. Всегда старалась.
Дверь щелкнула, и сердце Леды радостно подпрыгнуло. Он пришел. Ее Саввочка. Она выключила плиту, чтобы пойти встретить его, но едва она сделала шаг, как его голос, резкий и наполненный привычной горечью, разрезал тишину кухни.
- Ну что, полковник? Дослужилась? Уже начинать расшаркиваться перед этой важной персоной? – Небрежно бросил мужчина и швырнул портфель в угол коридора. – Явилась со своего торжества!? Где цветы? Где твои награды?! Ты же жила на этой работе, чтобы поймать очередного барыгу! – Он расстегнул куртку и, запутавшись в рукаве, пытался ее резким движением снять. Леда, подошла, чтобы ему помочь, он грубо ее отпихнул. – Иди, ты уже! Без тебя справлюсь.
Котлетки, которые еще мгновение назад казались такими аппетитными, вдруг потеряли свой аромат. Она повернулась. Савелий стоял в дверном проеме кухни, расстегнув воротник рубашки. Его обычно опрятная одежда была немного помята, волосы растрепаны. В его глазах читалась смесь усталости, раздражения и того едкого, язвительного выражения, которое Леда знала наизусть.
- Савелий, милый! Ты пришел! Я как раз котлетки разогреваю… – начала она, пытаясь внести в его тон хоть немного тепла, сгладить острые углы.
- Какие котлетки? Мне есть что тебе сказать, полковник. Или я должен ждать, пока ты закончишь свои генеральские приготовления? – перебил муж и с грохотом опустился на стул, который жалобно заскрипел.
Сердце Леды сжалось. Она знала этот тон. Он предвещал беду. Она отошла от плиты, взяв в руки кухонное полотенце, и подошла к нему, пытаясь обнять, но он лишь отстранился.
- Что случилось, Савва? Что-то на работе?
- На работе? – он фыркнул недовольно, словно это был самый глупый вопрос в мире. - А ее нет, работы этой! Снова! Ну что, полковник? Можешь меня поздравить – я снова безработный! И, между прочим, твой муж, который, как ты любишь говорить, самый лучший и гениальный, теперь сидит на твоей шее! Представляешь, какое позорище? Полковник полиции, звезда МВД, а муж – ничтожество! Как ты только терпишь это?
В его голосе сквозило такое ехидство, такая злоба, что у Леды похолодели кончики пальцев. Он даже не смотрел ей в глаза, его взгляд скользил по стенам, по столу, по всему, кроме нее. Его плечи были сутулы, но это не выглядело как поза проигравшего, а скорее, как вызов. Он ждал ее реакции, ждал, что она сломается, проявит слабость.
- Савва, ну что ты такое говоришь! – Леда бросилась ему на шею, обняла его крепко-крепко, пытаясь своей нежностью смягчить его гнев. Ее щека прижалась к его плечу, она чувствовала запах его привычного одеколона, смешанный с запахом разочарования. – Ты самый лучший! Самый талантливый, самый умный! Ну что ты, милый? Мы же со всем справимся! Всегда справлялись!
Он не оттолкнул ее, но и не ответил на объятие. Его тело было напряжено, как камень.
- Справимся! Легко тебе говорить! Ты вон – герой! Медали тебе вешают, грамоты дают! А я что? Ничтожество! У меня вон, и работы-то нет! - последнее слово он выплюнул с особой злостью, словно это было ее вина.
- Нет, нет, Саввочка, – она гладила его по волосам, пытаясь успокоить, как успокаивают рассерженного ребенка. – Ты просто… не понят. Понимаешь? Ты ведь за справедливость радеешь, за правду. А люди… люди о выгоде думают, о том, что могут потерять свои места, если пойдут у тебя на поводу. Они не готовы к твоим идеям, к твоему таланту! Ты слишком честен для этого мира, Савва. Слишком открыт!
Она говорила это, и в каждом ее слове звучала неподдельная искренность. Она действительно верила в его гениальность, в его уникальность. Он всегда был для нее особенным, не таким как все. Она помнила, как он горел идеями, как страстно доказывал свою правоту, как боролся с несправедливостью. И она всегда принимала его сторону, защищала его, когда коллеги или друзья говорили, что он слишком резок, слишком неуступчив.
- Вот, – продолжала Леда, оторвавшись от его плеча и взяв его руки в свои. – Вот увидишь, я снова что-нибудь придумаю! Я подумаю, куда тебе помочь устроиться на работу. Может быть, в другую сферу? Или, может быть, ты сам захочешь открыть что-то свое? Я тебя поддержу, во всем! Мы вместе!
Она говорила это, ее голос звучал убежденно, но в душе ее, глубоко-глубоко, таилась тяжелая, гнетущая боль. Она знала. Она знала, что больше ничем она помочь ему не сможет. Сколько раз она уже это говорила? Сколько раз обращалась к влиятельным знакомым, бывшим сокурсникам, коллегам по службе, которые были готовы пойти ей навстречу, помочь ее мужу устроиться на хорошую должность? Десятки раз. И каждый раз, без исключения, история повторялась. Сначала Савелий был воодушевлен, полон планов. Потом начинались «недопонимания» с начальством, «борьба за справедливость», «несправедливые требования». А потом – громкий скандал, увольнение и вот этот, ставший уже привычным, вечерний приход домой с новостью о новом статусе безработного.
Люди, к которым она обращалась, сначала помогали ей, из уважения к ней, к ее честному имени. Но потом, после очередной выходки Савелия, после его скандального увольнения, они начинали смотреть на Леду с сожалением. В их глазах читалось: «Ну что же ты, Леда? Такая умная, такая сильная женщина… и такой муж. Как ты это терпишь?». И это сожаление, невысказанное, но ощутимое, ранило ее больше, чем открытая критика. Оно позорило ее, ее честное имя, бросало тень на ее безупречную репутацию. Она слышала за спиной шепот: «Вот, Найденова, конечно, полковник, а муж-то…» И эти слова, эти взгляды были тяжелее любого мундира. Она чувствовала, как люди с сожалением думали о ее 20-летних семейных отношениях, не понимая, почему такая сильная женщина не может или не хочет разорвать этот порочный круг.
Савелий, почувствовав ее мягкость, ее готовность снова взять на себя весь груз, словно размяк. Но не в лучшую сторону. Напряжение сменилось расслабленностью человека, который знает, что его все равно простят, все равно поддержат, что он может себе это позволить. Он высвободил свои руки из ее ладоней, облокотился на стол в ожидании ужина.
- Да ладно, котлетки, так котлетки, – произнес он небрежно, без всякой теплоты, словно делая ей одолжение. – Что-то есть хочешь? Я вот с работы, как бы, пришел. Устал. А ты, как я погляжу, только с награждения? Ну, поздравляю. Опять что-то навесили? – Он указал пальцем на медаль на тумбочке. В его жесте не было ни восхищения, ни гордости. Только пренебрежительное, отстраненное любопытство, как к какой-то безделушке. – Кому нужны эти побрякушки? Все равно, что бусы индейцам! Те Манхеттен продали, а ты свою жизнь. Вот вроде умная ты баба, Ледка, а в голове пустота. – Продолжал он, как будто что-то пережевывая в пустом рту.
Леда почувствовала, как внутри нее что-то обрывается. Она поставила на стол тарелку с котлетами и гарниром.
- Да, Савва. Медаль «За доблесть в службе» и Почетная грамота. За…
- За что? За очередного барыгу? Ну, молодец, – он взял вилку и принялся есть, даже не дослушав. – Это тебе не бумажки в офисе перебирать, конечно. Другое дело. Настоящая работа. А я вот… я, конечно, не такой успешный, как ты. Не смог в люди выбиться. Ничего толком не добился. Да, я ничтожество. Можешь так и сказать.
Его слова были острыми, как ножи. Он произносил их с такой интонацией, словно она винила его во всем, хотя она не проронила ни слова упрека. Наоборот, она пыталась его подбодрить, успокоить. Он мастерски выворачивал ситуацию, превращая ее сочувствие в ее же вину. И это было его обычное поведение. Его пренебрежительное отношение к жене сквозило в каждом жесте. Он не смотрел на нее, когда говорил, его взгляд был прикован к тарелке. Он говорил сквозь зубы, иногда с полуусмешкой, словно издеваясь над ее наивностью. Его плечи оставались сутулыми, но уже не от усталости, а от показного, демонстративного недовольства.
Леда стояла напротив него, чувствуя, как у нее подгибаются колени. Она знала, что любая попытка возразить, доказать, что она так не думает, лишь вызовет новый шквал его язвительности. Поэтому она лишь молча подошла к плите, чтобы положить себе еды.
- Вот если бы ты все-таки смогла родить мне ребенка, - доев одну котлету, произнес Савелий и откинулся на спинку стула. - тогда совсем другое дело было бы – небрежно бросил он, словно между прочим, вытирая губы салфеткой. Он даже не посмотрел на нее. Его слова, сказанные с такой легкостью, без тени сожаления или осознания их тяжести, были не просто словами. Каждое из них было острым ножом, который с чудовищной силой врезался прямо в ее душу, в самое больное, самое сокровенное место, в ту рану, которая никогда не заживала. – Но, как мы все уже успели заметить, ты не смогла! Барыг ловишь, а ребенка заделать не получилось. – Едко заметил он и звонко цыкнул языком, вытаскивая застрявшую еду между зубами. – Бракованная ты мне попалась, а я ведь не знал этого. Влюбился. Спортсменка была. А значит здоровая. Эх, горе мне, совсем в людях не разбираюсь.
Леда застыла, держа в руках тарелку. Она почувствовала, как ком подступил к горлу, а глаза предательски защипало. Слезы, которые она так тщательно прятала от всего мира, от своих коллег, от преступников, от самой себя, теперь стояли в глазах, готовые пролиться. Она быстро отвернулась, чтобы он не увидел. Он не думал. Никогда не думал о том, что говорит. Он не понимал, или не хотел понимать, что для нее это не просто слова, а боль, которая разъедала ее изнутри на протяжении многих лет.
Ведь проблема была не в ней. Она всегда мечтала о детях, о маленьком продолжении себя и Савелия, о смехе в их доме. Она представляла себе, как будет учить их первым словам, как будет радоваться их успехам. Но судьба распорядилась иначе. И причина была не в ней, а в нем. В далеком детстве Савелий переболел тяжелой формой свинки, которая, как выяснилось гораздо позже, оставила после себя страшные последствия – бесплодие. Они оба прошли через обследования, через долгие, мучительные беседы с врачами, через приговоры, которые звучали как эхо в их пустой, слишком тихой квартире.
Леда помнила тот день, когда они узнали диагноз. Савелий был разбит. Он плакал, бился головой о стену, говорил, что он «неполноценный», что она «должна его бросить и найти себе нормального мужчину, который подарит ей детей». И она, Леда, тогда молодая, только начинающая свою карьеру, полная сострадания и любви, бросилась к нему. Она обняла его, шептала слова утешения, клялась, что ей не нужен никто другой, что он – ее единственный, что они справятся со всем вместе. Она убеждала его, что их любовь важнее всего, что дети – это не главное, что они смогут быть счастливы и вдвоем. Она посвятила себя ему, его боли, его комплексам. Она взяла на себя всю тяжесть его несостоятельности, его разочарования в себе. И так, год за годом, она откладывала мечту о материнстве, посвящая себя ему, его проблемам, его поиску себя, его работе, которая неизменно заканчивалась провалом. Она так и осталась бездетной, избрав его, его счастье, его покой, как свою главную цель.
И теперь, спустя столько лет, после всего, что она сделала, после всех своих жертв, он кидает эти слова, словно небрежно брошенную вещь, которая не имеет никакой ценности. Он ухитрился свою вину вновь переложить на женщину, которая ради него была готова пойти на многое. Савелий даже не осознавал, сколько боли причинял. Или, быть может, осознавал, и это было частью его тонкой, извращенной мести за ее успехи, за то, что она «смогла», а он – нет.
Леда поставила свою тарелку на стол, стараясь, чтобы звук не выдал ее дрожи. Она села напротив мужа, пытаясь взять себя в руки. Он продолжал есть, не обращая на нее внимания, словно она была лишь частью интерьера, невидимой, бессловесной.
Его пренебрежительное отношение сквозило во всем. В его манере сидеть, развалившись, небрежно отмахиваясь от нее рукой, когда она пыталась что-то сказать. В его взгляде, который никогда не встречался с ее взглядом дольше мгновения, всегда уходя в сторону. В его интонациях – когда он говорил об ее успехах, в них всегда была доля сарказма, а когда о своих неудачах – обида, переходящая в обвинение в ее адрес. Он никогда не спрашивал, как прошел ее день, если это не касалось его напрямую. Он не интересовался ее проблемами, ее усталостью, ее переживаниями. Он привык, что она – опора, стена, к которой можно прислониться в любой момент, выплеснуть на нее все свои негативные эмоции, зная, что она все выдержит.
- Я думаю, мне стоит завтра же начать искать что-то новое, – проговорил Савелий, продолжая жевать котлету. – Может быть, снова заняться консультированием? Но знаешь, Леда, там ведь все схвачено. А я ведь не умею прогибаться. Я ведь за правду! – Он поднял на нее глаза, и в них блеснул тот самый норов, та непримиримая гордость, которая и становилась причиной его постоянных увольнений. Он был убежден в своей правоте и не желал идти на компромиссы, даже если это стоило ему карьеры. И Леда понимала это. Она видела его боль, его разочарование. Но она также видела и его нежелание меняться, его эгоизм.
- Да, Савва, ты прав, – тихо ответила Леда, с усилием проглатывая слова. – Ты всегда за правду. Мы что-нибудь придумаем. Может быть, фриланс? Ты ведь так хорошо пишешь, анализируешь… - Она попыталась перевести разговор в конструктивное русло, но он лишь отмахнулся.
- Пишу? Кому нужно мое писательство? Без связей, без покровителей… Ты-то хоть понимаешь, как это тяжело? Ты ведь полковник! Ты, наверное, даже не представляешь, что такое, когда тебя вышвыривают на улицу, как щенка, потому что ты посмел сказать правду в лицо! Это унизительно, Леда! Да, что ты вообще можешь понимать, если твоя голова пустая, как кастрюли в этом шкафу.
Его голос повысился, и он начал размахивать руками, словно пытаясь оттолкнуть невидимые обвинения. В его словах звучала неподдельная обида, но эта обида была направлена не на мир, а на нее, Леду, которая, по его мнению, не могла понять его страданий.
Леда слушала его, молча кивая, пытаясь изобразить сочувствие, которое все еще теплилось в ней, несмотря на боль. Она знала, что он сейчас не в состоянии принимать разумные решения. Что ему нужно выговориться, выплеснуть свою злость и разочарование. И она была единственным человеком, который это терпел.
- Конечно, Савва, я понимаю, – ее голос был мягким, почти убаюкивающим. – Это очень тяжело. Но мы вместе. Всегда были вместе, и всегда будем. Помнишь, как в самом начале, когда ты ушел с первой работы, я тебе говорила, что мы со всем справимся? Мы справились тогда, справимся и сейчас. Главное – не сдаваться.
- Не сдаваться? – Усмехнулся он. – Легко тебе говорить, полковник! У тебя вон, карьера прет, медали сыплются! А у меня что? Только долги и позор! – Он встал, подошел к холодильнику, открыл его, словно искал что-то, чего там не было. Его движения были резкими, нервными. Он захлопнул дверцу с таким стуком, что Леда вздрогнула.
- Наверное, мне лучше лечь. День был тяжелый. А тебе, героине, пора отдыхать. Завтра новые подвиги! – Его слова были пропитаны ядом, который он, казалось, щедро рассыпал вокруг себя. Он небрежно махнул ей рукой, словно прощаясь. Даже этот жест был полон пренебрежения, словно она была не его женой, а надоедливой прислугой. Он прошел мимо нее, не взглянув, и направился в спальню, оставив Леду одну на кухне, среди остывших котлет и давящей тишины.
Тишина. Эта тишина была громче любого крика. Она позволяла ей слышать эхо его слов, почувствовать каждый удар его «ножей». Леда медленно подошла к столу, убрала нетронутую еду Савелия. Она посмотрела на свои руки – сильные, умелые, способные скрутить преступника, но бессильные перед этой тихой, домашней трагедией.
Она чувствовала, как весь блеск сегодняшнего дня, вся гордость и торжество рассыпались в прах, уступая место привычной, тягучей тоске. Медаль на тумбочке в спальне, Почетная грамота – все это было реальным. Но не здесь. Не в этой квартире. Здесь она была Ледой, женой, которая снова не знала, как помочь своему мужу, и которая снова получила удар в самое больное место.
«Вот если бы ты все-таки смогла родить мне ребенка…» Слова эхом отдавались в ее голове. Она закрыла глаза. Перед внутренним взором промелькнули лица тех подростков, погибших от героина Халида. Ради них она боролась, ради них она победила. Но ради себя, ради своего собственного счастья, она, как оказалось, проиграла. Проиграла самую важную битву – за свою семью, за свою возможность быть счастливой.
Она прошла в спальню. Савелий уже лежал в постели, отвернувшись к стене. Спина, словно стена, неприступная, отталкивающая. Леда тихонько разделась, легла рядом. Ночь была холодной, несмотря на тепло халата. Медаль и грамота на тумбочке молчали. Она смотрела на потолок, где в темноте смутно угадывались тени. И понимала, что эта ночь, как и многие до нее, будет долгой. А завтрашний день снова потребует от нее быть Полковником Найденовой, сильной, непоколебимой, способной бороться со злом. И она будет бороться. Но где искать силы для борьбы с этим тихим, домашним, невыносимым злом? Где найти утешение, когда даже самые близкие ранят так глубоко, не осознавая, или не желая осознавать, последствий своих слов? Леда Найденова, полковник полиции, лежала в темноте, осознавая, что за каждой большой победой в ее профессиональной жизни скрывается не менее глубокая, личная, неизлечимая рана.

3

Ранним утром, когда первые бледные лучи рассвета только начинали пробиваться сквозь неплотно задернутые шторы, Леда бесшумно выскользнула из-под одеяла. Тело ныло от накопившейся усталости, но разум уже был начеку. На часах было всего пять утра. Савелий, как обычно, спал, отвернувшись к стене, его дыхание было мерным и глубоким. Она постаралась не издать ни единого звука, чтобы не нарушить его покой – хрупкое равновесие, которое она так тщательно оберегала в их доме. Каждое движение было выверено, чтобы не скрипнула половица, не зашуршала ткань. На прикроватной тумбочке лежала блестящая медаль и в рамке грамота – безмолвные свидетели вчерашнего триумфа, который здесь, в стенах ее дома, казался далеким эхом.
Она скользнула в ванную комнату, закрыв за собой дверь, чтобы шум воды не разбудил его. Быстрый, бодрящий душ помог смыть остатки сна и ночного напряжения. Холодные струи воды приятно контрастировали с теплотой фланелевого халата, который она только что сбросила на пол. Под душем Леда почувствовала, как мышцы спины и шеи расслабляются, но голова все еще была тяжелой от переживаний. Ей нужно было собраться. На работе ее ждали дела, отложенные ради вчерашней церемонии, и новые вызовы.
Выйдя из душа, она быстро вытерлась полотенцем. У зеркала Леда провела рукой по своим волосам, тронутым благородной проседью. Она всегда носила их в строгом, аккуратном пучке – это было удобно, практично и соответствовало ее статусу. Сегодня она закрепила их еще туже, словно пытаясь собрать воедино все свои мысли, всю свою внутреннюю силу. На ее лице не было косметики, лишь легкий, едва заметный отпечаток усталости вокруг глубоких, почти синего цвета глаз. Эти глаза, которые Савелий вчера так пренебрежительно игнорировал, теперь смотрели на ее отражение с привычной проницательностью и некой внутренней решимостью. В них читалось не только многолетний опыт, но и бесконечная внутренняя борьба.
Облачившись в безупречно выглаженную форменную рубашку, строгие брюки и китель, она словно надела новую кожу. Каждая пуговица, каждый значок, каждая нашивка – все было на своем месте. Полковник Найденова снова была готова к бою. Она посмотрела на себя в зеркало: строгая, подтянутая, безупречная. Ее проседь на висках, которая дома делала ее мягче, здесь лишь добавляла ей ореол мудрости и авторитета. В этом образе не было и намека на вчерашнюю ранимость, на домашнюю драму. Она была Воином.
Выйдя из квартиры, Леда старалась не думать о том, что происходит за ее дверью. Шаги по лестнице отмеряли ритм ее возвращения к профессиональной жизни. Уже на улице она почувствовала свежий утренний воздух. В такси она попросила выключить радио, предпочитая тишину, в которой можно было сосредоточиться на предстоящем дне. Мысли о Савелии, о его словах, о его молчании – все это она решительно отодвинула на задний план, запирая в дальний уголок сознания. Сейчас была только работа. Только служба.
Спустя пятнадцать минут такси остановилось у знакомого здания Управления. Леда вошла в просторный холл, где уже кипела утренняя жизнь. Молодые сотрудники, спешащие на разводы, приветствовали ее легким кивком, более старшие – почтительным полупоклоном. Ее уважение среди коллег было неоспоримым. Никто не смел сомневаться в ее профессионализме, в ее преданности делу.
Ее кабинет находился на третьем этаже. Дверь скрипнула, открывая пространство, в котором, казалось, застыло время. Воздух здесь был насыщен специфическим запахом – смесью старой бумаги, пыли, типографской краски и чего-то еще, что Леда называла «запахом советской бюрократии». Этот запах был для нее родным, привычным, он ассоциировался с порядком, со стабильностью, с работой. Кабинет был просторным, но обстановка была спартанской. Массивный деревянный стол, заваленный папками и документами, стоял в центре, напротив высокого окна, выходящего во двор. Справа от стола – старый, но добротный кожаный диван для посетителей, слева – книжный шкаф, забитый юридической литературой и подшивками уголовных дел. На стене, чуть выше старого, массивного сейфа, висел большой, строгий портрет Феликса Дзержинского. Его проницательный, почти гипнотический взгляд, казалось, следил за каждым движением, за каждой мыслью. Этот портрет был неотъемлемой частью интерьера, символом эпохи, которая, несмотря на все изменения, продолжала жить в стенах этого учреждения.
Леда подошла к своему столу. Аккуратно сняла китель, повесив его на спинку стула. Засучив рукава форменной рубашки, она села, глубоко вдохнув знакомый запах бумаг. Перед ней лежали отчеты по текущим делам, аналитические записки, подготовленные ее подчиненными. Она погрузилась в чтение, ее взгляд быстро скользил по строкам, выхватывая ключевые моменты, анализируя информацию. Каждый новый документ – это новая загадка, новый вызов. Мозг Леды работал четко и методично, привычно раскладывая факты по полочкам, строя логические цепочки. Прошло всего несколько минут, но она уже полностью погрузилась в работу, забыв о домашних проблемах, о Савелии, о медали, лежащей дома на тумбочке. Здесь она была в своей стихии. Здесь она была полковником Найденовой.
В этот момент дверь кабинета тихонько отворилась, и на пороге появился капитан Сергей Кольцов, один из ее лучших оперативников, тот самый, что был с ней на деле Халида. Он был молод, но уже обладал недюжинной смекалкой и преданностью делу.
- Леда Владимировна, разрешите? – произнес он, слегка стукнув костяшками пальцев по косяку двери.
- Заходите, Сергей. – Подняла она глаза. - Что там у нас? - Леда привычно попыталась встать из-за стола, чтобы поприветствовать подчиненного, но внезапно все вокруг поплыло.
Это было не похоже ни на головокружение от усталости, ни на обычную слабость. Вся комната вдруг закружилась, словно ее охватил невидимый вихрь. Яркий свет из окна стал невыносимым, а затем мир вокруг нее словно погрузился в плотный туман, серый и вязкий. Голова закружилась с невообразимой силой, так, что Леда почувствовала тошноту. В то же мгновение, без предупреждения, ноги и руки перестали ее слушаться. Они стали тяжелыми, чужими, будто налились свинцом. Она не чувствовала опоры под ногами, не могла опереться на руки. Пальцы одеревенели, язык внезапно онемел, превратившись в безжизненную, неповоротливую массу. Она попыталась что-то сказать Сергею, предупредить его, но изо рта вырвался лишь нечленораздельный хрип. Паника, холодная и липкая, начала охватывать ее. Что это? Что происходит?!
Она попыталась ухватиться за край стола, но ее пальцы не слушались, скользя по лакированной поверхности. Тело, лишенное контроля, завалилось в сторону. Удар. Грохот. Стул отлетел в сторону, задев книжный шкаф. Папки с бумагами посыпались на пол, разлетаясь вокруг нее, как осенние листья. Последнее, что она услышала перед тем, как сознание покинуло ее, был испуганный вскрик Сергея и его быстрые, тяжелые шаги. Затем – полная темнота.

***
Очнулась Леда спустя несколько часов. Первое, что она ощутила, был едкий запах медикаментов и стерильной чистоты. Открыв глаза, она увидела не знакомый потолок своего кабинета, а белый с небольшими желтыми пятнами, безликий потолок. Вокруг были белые стены, белая простыня, на которой она лежала, и какая-то незнакомая аппаратура, издающая тихое жужжание. Голова. Голова болела. Сильно. И очень странно. Боль была тупой, давящей, но при этом чувствовалось головокружение, словно ее мозг продолжал вращаться в невидимом водовороте. Она попыталась пошевелить рукой, но движения были вялыми, словно рука принадлежала не ей. Ноги ощущались чужими, тяжелыми. Она не понимала, что произошло, почему она здесь, и откуда эта странная, ни на что не похожая боль.
- Я… где я? – прошептала Леда, но голос ее был хриплым и слабым.
Дверь тихонько открылась, и в палату вошел мужчина в белом халате – врач. Его лицо было серьезным, но спокойным. Он подошел к кровати, взял ее руку, проверяя пульс.
- Вы в больнице МВД. Вы потеряли сознание на работе. Мы оказали вам первую помощь. Как вы себя чувствуете? – Безучастно произнес врач, не отрывая взгляда от своих часов, как будто пытался сосредоточиться на чем-то более важном, чем ответы на заданные вопросы.
Леда попыталась собраться с мыслями. Потеряла сознание? Но почему? Что это было? И тут в голове промелькнула навязчивая мысль, неприятная, но такая логичная, казалось бы, для ее возраста: «Это климакс, что ли?»
Врач тяжело вздохнул, его взгляд стал еще серьезнее. Он отпустил ее руку и присел на стул рядом с кроватью.
- Леда Владимировна, мы провели первичный осмотр, но для точного диагноза необходимо провести ряд дополнительных исследований. Ваш случай… несколько нетипичен. Сейчас рано делать какие-либо выводы. – Он произнес это размеренно, словно стараясь не спугнуть ее, но его слова звучали как приговор.
Следующие часы и дни слились для Леды в череду неприятных и пугающих процедур. Ее катали по длинным, стерильным коридорам на каталке, от одного кабинета к другому. Стены больницы, обычно ассоциировавшиеся у нее с оперативными визитами к раненым или больным коллегам, теперь воспринимались совсем иначе – как лабиринт, из которого она не могла выбраться.
Ее повезли на МРТ головного мозга. Огромная, гудящая машина казалась ей живым монстром. Медсестры помогли ей лечь на узкую выдвижную платформу.
- Не двигайтесь, Леда Владимировна. И не пугайтесь звуков – это нормально. Я вам в руку вложила грушу, если вы почувствуете, что вам плохо, сразу же сожмите ее и мы вас вытащим. – Успокаивающим тоном сказала молодая девушка в белом халате.
Платформа медленно двинулась вперед, и Леда почувствовала, как ее голову мягко, но крепко зафиксировали. Она оказалась внутри узкой, ярко освещенной трубы. Стенки были так близко, что Леда почувствовала приступ клаустрофобии, но тут же подавила его. Она всегда была человеком, который контролировал себя. Но сейчас, в этой трубе, она чувствовала себя совершенно беззащитной.
Затем начались звуки. Ужасные, оглушительные, механические звуки, которые, казалось, проникали прямо в мозг, вибрируя в костях черепа. То был низкий гул, сменяющийся пронзительным свистом, затем резкими стуками, похожими на удары молота по металлу. Эти звуки, усиленные эхом замкнутого пространства, казались чудовищными, и Леда, сквозь закрытые глаза, пыталась представить себе, что это не машина, а что-то совсем другое, чтобы хоть как-то отвлечься. Каждая секунда в этой трубе казалась вечностью. Мозг, и без того страдающий от боли, словно пытался взбунтоваться против этого акустического насилия.
Потом были многочисленные анализы. Из ее вены брали кровь. Она чувствовала, как жгут стягивает руку, как холодный спирт касается кожи, а затем – резкий укол, который пронзал вену. Боль была острой, но терпимой. Гораздо сильнее был психологический дискомфорт от осознания собственной беспомощности. Она, полковник со стальными нервами, лежала здесь, и кто-то другой делал с ней все эти манипуляции.
Электроэнцефалограмма головного мозга (ЭЭГ). На ее голову надели специальную шапочку со множеством проводов и датчиков. Медсестра прикрепляла их к коже головы, смазывая гелем. Это было странно, немного щекотно. Леда лежала неподвижно, пока аппарат записывал электрическую активность ее мозга. Она чувствовала себя подопытным кроликом, пассивным объектом исследования.
В течение этих дней Леда периодически чувствовала, что ее ноги внезапно перестают ее слушаться. Они становились ватными, тяжелыми, отказывались двигаться. Словно невидимые путы сковывали ее. Ходить ей становилось тяжело, каждый шаг давался с трудом, словно она двигалась сквозь толщу воды. Этот симптом был пугающим, но каждый раз, когда она начинала его чувствовать, к ней приходила медсестра и делала укол в плечо. Через 20 минут ощущение слабости проходило, ноги снова становились послушными, и Леда могла двигаться более-менее свободно. Это временное облегчение было одновременно и благословением, и еще одним поводом для беспокойства – что это за укол, который так быстро снимает симптом, и что происходит с ее телом, если такой укол вообще требуется?
Шел третий день ее пребывания в больнице. Третий день, как она лежала здесь, отрезанная от привычной жизни, от работы, от дома. И Савелий не приходил. Ни разу. Она пыталась звонить ему на домашний телефон, на мобильный – безуспешно. Гудки шли, но никто не брал трубку. Она отправила ему сообщение, короткое, но полное надежды: «Савва, я в больнице МВД. Все в порядке, но мне нужны вещи. Приезжай, пожалуйста». Ответ не пришел. Его отсутствие, его молчание, было для нее еще одним, самым тяжелым испытанием. Казалось, он полностью отдалился, забыл, что она существует. Он не просто не приехал – он даже не ответил на ее сообщение. Это была самая горькая пилюля, которую ей приходилось проглотить. Ее любимый Саввочка, за которого она жертвовала всем, ради которого отказалась от материнства, пренебрегал ею в самый уязвимый момент ее жизни.
Днем, когда Леда в очередной раз пыталась безуспешно дозвониться до мужа, дверь ее палаты снова открылась. На пороге стоял Сергей Кольцов. На этот раз он был в гражданской одежде, но его всегдашняя выправка и серьезность никуда не делись. В руках он держал пакет.
- Леда Владимировна! Как вы себя чувствуете? – его голос звучал искренне обеспокоенно. Он подошел к кровати, и Леда увидела в его глазах глубокое уважение и сочувствие.
- Сергей. Уже лучше, спасибо. А вы как? Что на работе? – Леда мгновенно переключилась на служебный тон. Это было ее спасение, ее привычная роль.
- Вот, принес вам апельсины, гранатовый сок, – он поставил пакет на тумбочку, которая была завалена больничными брошюрами, но не личными вещами. – Все хорошо, но… Не хватает вас, Леда Владимировна. Честно говоря, никак не могу… - Он замялся, его лицо выражало растерянность. Он присел на край кровати, что было не совсем по уставу, но в данном случае Леда не обратила на это внимания.
- Что случилось? – ее голос стал жестче, приобретая привычные командные нотки.
- Поступило заявление о пропаже ребенка. Мальчик, семь лет. Ушел утром в школу и не вернулся. Родители в отчаянии. Мы обыскали все вокруг, но зацепок нет. И я… я не понимаю, с чего начинать, Леда Владимировна. Вашего алгоритма действий не хватает, вашего подхода. Всегда казалось, что вы видите всё сразу, на несколько шагов вперед. – В его словах была неподдельная беспомощность.
Леда почувствовала прилив энергии. Пропавший ребенок. Семь лет. Это ее стихия. Это то, ради чего она жила, ради чего служила. Вся боль, усталость, разочарование мгновенно отступили на задний план. Она снова была Полковником Найденовой.
- Так, Сергей, не паникуйте. Прежде всего, необходимо… – она начала четко формулировать план действий, ее мозг мгновенно выстроил логическую цепочку. – ...прежде всего, установить точный маршрут ребенка до школы. Опросить всех соседей, учителей, одноклассников. Проверить камеры видеонаблюдения по всему маршруту. Отработать круг знакомств родителей, их коллег. Могли быть угрозы? Конфликты? Пристальное внимание к социальным сетям. Немедленно проверить все заброшенные здания, пустыри в радиусе километра. Развернуть штаб. Связаться с волонтерами. И главное – оценить семейную обстановку. Есть ли второй родитель? Конфликтные отношения? Это не редкость в таких случаях.
Она говорила, и ее голос становился все увереннее, четче. Сергей внимательно слушал, кивал.
- Понял, Леда Владимировна. Это… это очень ценно. Можно мне ручку и бумагу? Я запишу детально, чтобы не упустить ничего.
- Конечно, – Леда потянулась к тумбочке, где лежал блокнот и ручка, которую принесла медсестра. Она взяла ручку, но как только ее пальцы сомкнулись вокруг нее, она почувствовала что-то странное. Ручка выскользнула из ее пальцев. Она попыталась взять ее снова, но пальцы не слушались. Мышцы не сжимались, не могли ухватить предмет. Она с усилием попыталась сжать кулак, но ее рука лишь вяло, непроизвольно подергивалась.
Леда с ужасом посмотрела на свою руку. Ту самую руку, которая так уверенно держала пистолет, так решительно подписывала постановления, так твердо указывала направление. Сейчас она была чужой. Бессильной. Ручка лежала на простыне, словно насмехаясь над ней.
Испуг. Это был не просто страх, а первобытный, пробирающий до костей ужас. Она чувствовала, как кровь отливает от лица, как сердце бешено колотится в груди. Ее мозг, ее интеллект, ее опыт – все было при ней. Она знала, что делать. Она могла построить самый сложный план. Но ее тело… ее собственное тело отказывалось подчиняться. Рука, словно парализованная, не могла сжать ручку. Что это? Что с ней происходит?! Все знания, все мысли, весь план по спасению ребенка – все это осталось запертым внутри, без возможности воплотиться. Она, полковник полиции, была бессильна.
- Леда Владимировна, что с вами? – Сергей заметил ее внезапную бледность, ее застывший взгляд, устремленный на руку.
Она попыталась ответить, но язык снова онемел, а из горла вырвалось лишь какое-то бульканье. Паника нарастала. Она не могла говорить. Не могла писать.
В этот самый момент дверь палаты снова отворилась. Вошел тот же врач, что осматривал ее в первый день. Его лицо было серьезным, даже мрачным. В руках он держал папку с документами.
- Леда Владимировна, – произнес он, окинув взглядом ее бледное лицо и испуганного Сергея, – результаты ваших исследований готовы. Нам нужно серьезно поговорить.
4

Врач, чье имя было Олег Константинович, жестом указал Сергею на дверь.
- Прошу вас подождать снаружи. Разговор будет личным. – Вежливо произнес врач. Сергей, заметив напряжение, кивнул, бросил последний обеспокоенный взгляд на Леду Владимировну и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
Тишина. Теперь в палате повисла такая тишина, что Леда слышала биение собственного сердца – глухое, быстрое, предвестник чего-то неизбежного. Олег Константинович поставил папку на тумбочку, подошел к окну, за которым виднелись лишь крыши соседних корпусов, и некоторое время молча смотрел вдаль, словно собираясь с мыслями. Леда, сидящая на кровати, чувствовала, как нервное напряжение нарастает, превращая воздух в густую, почти удушающую массу. Ее правая рука все еще ощущалась чужой, вялой. Она не могла пошевелить пальцами, чтобы сжать ручку, которая по-прежнему лежала на простыне.
Наконец, Олег Константинович повернулся. Его взгляд был мягким, но твердым. Он подошел к стулу у кровати и присел.
- Леда Владимировна, – начал он, его голос был низким, спокойным, стараясь не спугнуть, не испугать еще больше. – Мы с вами оба люди служивые. Вы привыкли к правде, какой бы горькой она ни была. И я считаю своим долгом быть с вами предельно честным. – Он сделал небольшую паузу, глядя ей прямо в глаза. Леда почувствовала, как по ее спине пробежал холодок. Эти слова – «предельно честным» – всегда предшествовали плохим новостям. – По результатам всех проведенных обследований – МРТ головного и спинного мозга, электроэнцефалограммы, люмбальной пункции, лабораторных анализов крови – мы пришли к… однозначному диагнозу.
Он снова замолчал, словно давая ей время подготовиться. Леда сжала губы. Она, полковник, которая вела допросы самых отпетых преступников, которая выдерживала самое жесткое давление, чувствовала, как ее сердце начинает колотиться в груди, отдаваясь глухим стуком в висках.
- У вас… рассеянный склероз, Леда Владимировна.
Слова, простые, но такие чудовищные, прозвучали в тишине палаты. Рассеянный склероз. Леда знала это название. Она видела статьи в газетах, слышала о нем в новостях, но всегда как о чем-то далеком, нереальном, что касается кого угодно, только не ее, человека, чья жизнь была воплощением силы и контроля. Мозг мгновенно начал сопротивляться. «Нет, это ошибка. Этого не может быть. У меня же просто переутомление. Климакс в конце концов».
- Рассеянный… склероз? – ее голос прозвучал как шепот, едва слышно. Губы слушались плохо.
- Да, Леда Владимировна. – кивнул Олег Константинович. – Это хроническое аутоиммунное заболевание центральной нервной системы. Ваша собственная иммунная система, которая должна защищать организм, по какой-то причине начинает атаковать миелиновую оболочку нервных волокон в головном и спинном мозге. Миелин – это такая изоляция, как оплетка на электрическом проводе. Когда миелин разрушается, нервные импульсы замедляются или полностью блокируются. Это приводит к нарушению связи между мозгом и остальным телом. – Он говорил спокойно, размеренно, словно лекцию читал, но в его глазах читалась глубокая печаль.
- И… что это значит для меня? – спросила Леда, чувствуя, как ее тело наливается свинцом, словно он говорил о ком-то другом, а не о ней.
- Это означает, Леда Владимировна, что у вас в головном и спинном мозге образовались очаги демиелинизации – это такие зоны воспаления, где миелин уже поврежден. На МРТ мы видим множественные очаги, в том числе, к сожалению, и в мозжечке. – Он взял с тумбочки снимки МРТ, развернул их, но не стал показывать ей. Ее взгляд был прикован к его лицу. – Мозжечок, – продолжил врач, – отвечает за координацию движений, равновесие, мышечный тонус. Именно поэтому вы испытывали проблемы с походкой, с координацией, почему рука перестала слушаться. Это – проявления болезни.
Леда вспомнила падение на работе, утреннюю беспомощность руки. «Значит, это не усталость. Это не климакс. Это… болезнь. Болезнь, которая разрушает ее изнутри».
- Какая форма? – Леда, несмотря на внутренний хаос, сумела собраться. Ее аналитический ум, привыкший к сбору информации, требовал деталей.
- На данный момент, исходя из вашего анамнеза и клинической картины, это ремиттирующий рассеянный склероз, или РРС. Это самая распространенная форма. Характеризуется периодами обострений, или атак, когда симптомы появляются или усиливаются, и периодами ремиссий, когда симптомы либо полностью исчезают, либо значительно уменьшаются. То, что произошло у вас на работе, – это, по всей видимости, было обострение.
Его слова о «ремиссиях» и «обострениях» вызвали в Леде странное чувство. Надежда? Нет, скорее, тревогу.
- Значит, мне будет становиться лучше? – спросила она, в ее голосе появилась нотка хрупкой надежды.
- Временно – да, – врач не отводил взгляда. – Вы будете чувствовать себя лучше, временами даже будет казаться, что болезнь отступила, что вы снова полностью здоровы. Но затем она снова будет возвращаться. И, к сожалению, с каждой новой атакой, болезнь может наносить новый, порой необратимый урон. Нервные волокна, потерявшие миелин, могут повреждаться сами по себе, и это может приводить к накоплению неврологического дефицита.
- Неврологический дефицит… это что?
- Это те самые нарушения, которые вы уже ощутили. Слабость в конечностях, проблемы с координацией, онемение, проблемы с речью, зрением. У каждого пациента это проявляется по-разному. Но очаги в мозжечке, которые мы увидели… они, к сожалению, указывают на то, что у вас есть риск развития атаксии – это нарушение координации движений, и других двигательных нарушений. Учитывая характер очагов и то, как быстро произошел ваш последний приступ, эта форма заболевания, скорее всего, со временем приведет к значительной утрате двигательных функций, вплоть до полной парализации конечностей. Но это не произойдет одномоментно. Это будет постепенный процесс.
Слова врача обрушились на нее, как снежная лавина. Полная парализация конечностей. Леда, которая всю жизнь была в движении, которая бегала за преступниками, часами стояла на ногах на операциях, которая была воплощением силы и динамизма, должна была стать… неподвижной? Нет. Этого не может быть.
Она почувствовала, как по ее щекам катятся горячие слезы. Она даже не заметила, как они появились. Она, полковник полиции, плакала. Впервые за долгие годы. Это было не просто горе, это был шок от осознания, что ее тело, ее верный инструмент, ее оружие, теперь стало ее врагом, ее тюрьмой.
- А… как быстро? – прошептала Леда, ее голос дрожал. – Точнее, сколько у меня осталось времени?
- Леда Владимировна, - склонил голову врач, - рассеянный склероз – болезнь очень непредсказуемая. Мы не можем дать точных прогнозов. Это не рак, где можно говорить о месяцах или годах. У некоторых пациентов болезнь прогрессирует быстро, у других – медленно, с долгими периодами ремиссии. Все зависит от множества факторов: от генетики, от образа жизни, от реакции на лечение. Но, исходя из ваших очагов, мы должны быть готовы к тому, что развитие может быть достаточно быстрым. Возможно, это годы, но точно сказать, к сожалению, невозможно. Мы будем делать все, чтобы замедлить этот процесс.
Он вынул из папки несколько листов.
- Теперь о лечении. Оно будет комплексным. Во время обострений, таких как ваш, мы используем высокодозные кортикостероиды. Это гормоны, которые быстро снимают воспаление и уменьшают симптомы. Именно такой укол вы получали, когда чувствовали, что слабость проходит. Они эффективны, но это не лечение самой болезни, а купирование приступов.
Леда вспомнила уколы, которые на время возвращали ей силу. Значит, это было лишь временное, химическое облегчение.
- А что с самой болезнью? – спросила она.
- Для долгосрочной терапии существуют так называемые препараты, изменяющие течение рассеянного склероза, или ПИТРС. Это, например, интерфероны, или более новые препараты, такие как Натализумаб, Окрелизумаб. Они направлены на подавление иммунной системы, чтобы она не атаковала миелин. Эти препараты не излечивают РС, но они значительно замедляют прогрессирование болезни, снижают частоту и тяжесть обострений, и, главное, уменьшают образование новых очагов. Это будет пожизненная терапия, требующая регулярных инъекций или инфузий, а также постоянного медицинского контроля.
- Пожизненная… – повторила Леда. Вся ее жизнь отныне будет подчинена болезни, уколам, визитам к врачам.
- Да. Кроме того, будем работать над симптоматическим лечением: это препараты для снятия спазмов, борьбы с усталостью, поддержания мышечного тонуса. И, конечно, очень важна реабилитация – физиотерапия, лечебная физкультура. Чтобы максимально долго сохранить ваши функции.
Врач снова посмотрел на нее. Его взгляд стал еще мягче, сочувственнее.
- Леда Владимировна, должен сказать вам прямо: эта болезнь… она очень сильно меняет жизнь. Она требует не только медикаментозной поддержки, но и огромной психологической стойкости. И что самое важное – вам потребуется особый уход. По мере прогрессирования болезни, вам, возможно, будет нужна помощь с самыми простыми бытовыми вещами. Человек, который будет рядом, будет понимать ваше состояние, помогать, поддерживать. Есть ли у вас такой человек?
Этот вопрос прозвучал как гром среди ясного неба. Олег Константинович, конечно, не знал о ее семейной драме. Он просто выполнял свой долг, спрашивая о самом важном. Но для Леды это был удар под дых. Человек, который будет рядом. Особый уход. И тут, с невыносимой, жгучей болью, она вспомнила: Савелия. Он не пришел. Не ответил на звонки, на сообщения. Он не знал, что с ней. Или не хотел знать.
Образ Савелия, отвернувшегося к стене, его пренебрежительные слова, его эгоизм – все это всплыло перед глазами. Любящая женщина? Она была ею вчера вечером, но сегодня, в этот момент, в этой больничной палате, она чувствовала себя абсолютно одинокой. Не просто одинокой, а преданной. Человек, которому она посвятила 20 лет своей жизни, ради которого отказалась от мечты о детях, человек, который вчера бросил ей в лицо «если бы ты смогла родить мне ребенка» – он сейчас даже не удосужился узнать, жива ли она.
Ее губы дрогнули. Она хотела ответить, что у нее есть муж. Но слова застряли в горле. Как сказать об этом? Как объяснить врачу, который, наверное, думает, что у нее крепкая семья, что ее муж… отсутствует? Что он не может быть этим «особым уходом»?
- Леда Владимировна? – Олег Константинович вопросительно посмотрел на нее, заметив ее застывшее выражение лица.
Она сглотнула, пытаясь собрать остатки своей воли в кулак.
- Да… у меня есть муж, – прошептала она, и это прозвучало так неискренне, так фальшиво, что ей самой стало противно.
Врач, казалось, уловил ее колебания, но не стал давить. Он лишь кивнул.
- Это очень важно. Поддержка близких людей критически важна для пациентов с рассеянным склерозом. Важно, чтобы он понимал, что временами вам будет казаться, что вы в ремиссии, что болезнь отступила, но это обманчивое состояние. Она обязательно вернется, возможно, с новыми симптомами, с новой силой. Вам потребуется много терпения и понимания от ваших близких.
- Сколько… сколько у меня времени? – повторила Леда, ее голос стал чуть громче, почти отчаянным. Это был главный вопрос. Вопрос, который мучил ее больше всего. Сколько еще она сможет быть полковником Найденовой? Сколько еще сможет служить закону и народу?
Олег Константинович тяжело вздохнул. Он посмотрел на нее, как человек, который вынужден сообщить о неизбежном, но не может дать утешения.
- Леда Владимировна, как я уже сказал, рассеянный склероз непредсказуем. Нет точного ответа на этот вопрос. Некоторые живут с ним десятки лет, сохраняя относительно хорошее качество жизни. Другие… другие теряют функции быстрее. Мы будем бороться. Будем применять все доступные методы. Но однозначно сказать, сколько у вас времени, чтобы… -  Он запнулся, видимо, не желая произносить вслух слово «парализация» или «смерть». - … чтобы оставаться в строю, я не могу. Это зависит от реакции вашего организма на лечение, от количества и тяжести будущих обострений, от вашей внутренней силы. Ваша профессия требует особой выносливости, и вы показали себя очень сильным человеком. Мы будем надеяться на лучшее, но готовиться к любому развитию событий.
Он встал, положил папку на тумбочку.
- Сейчас я подготовлю выписку. Вам необходимо будет приобрести лекарства, которые я выписал. И, конечно, вам нужен будет строгий режим, покой, избегать стрессов. Регулярные осмотры у невролога. И… по возможности, максимально оградить себя от перегрузок.
Избегать стрессов. Оградить от перегрузок. Леда горько усмехнулась про себя. Как это возможно в ее жизни? В ее профессии? А дома? Савелий – это и был главный стресс, главная перегрузка.
- Я… я поняла, Олег Константинович. Спасибо, – сказала Леда. Ее голос звучал ровно, но внутри все кричало. Она, всегда собранная, дисциплинированная, чувствовала, как ее мир рушится.
Врач попрощался и вышел. Леда осталась одна. Тишина давила. Она медленно подняла свою правую руку, попыталась сжать пальцы, но они по-прежнему были вялыми, непослушными. Ручка так и лежала на простыне.
Она провела следующие полчаса, лежа на кровати, смотря в потолок. В ее голове проносились сотни мыслей, обрывки фраз врача, образы Халида, Савелия, ее карьера, мечты о детях. Всё смешалось в какой-то невыносимый калейдоскоп боли и отчаяния. Но где-то глубоко, под слоем этих эмоций, тлел уголек ее прежней силы. Она не привыкла сдаваться.
Когда медсестра принесла ее вещи и выписку, Леда одевалась медленно, каждый раз ощущая непослушность своего тела. Форма сидела на ней так же безупречно, как утром, но теперь она ощущалась как броня, которая уже не защищает, а лишь скрывает слабость. Она взяла пакет с выписанными лекарствами, чувствуя их неожиданную тяжесть.

***
Выйдя из больницы МВД, Леда вдохнула холодный вечерний воздух. Солнце уже садилось, окрашивая небо в багровые тона. Огромный город, живой, шумный, равнодушный, кружился вокруг нее. Люди спешили куда-то, машины мчались по своим делам, не зная, не подозревая о драме, которая только что развернулась в этих стенах.
Она вызвала такси. Автомобиль тронулся, и Леда откинулась на спинку сиденья, закрыв глаза. Дорога домой. Дорога в ту самую квартиру, где ее ждал Савелий, или, вернее, не ждал. Ей нужно было ему сказать. Но как? Как сообщить мужчине, который не может принять ее успехов, о ее болезни, которая сделает ее уязвимой, слабой, нуждающейся в помощи? Как ему, человеку, который презирал свою собственную «неполноценность» (его слова, не ее!), воспринять ее собственную?
«Вот если бы ты смогла родить мне ребенка…» – его слова снова всплыли в памяти, острым ножом вонзаясь в сердце. Она, которая пожертвовала материнством ради него, ради его комфорта, теперь сама нуждалась в заботе. И знала, что не получит ее от того, кому отдала всю себя.
Рассеянный склероз. Болезнь, которая заберет ее ноги, ее руки, ее речь. Сделает ее беспомощной. И самое ужасное – будет играть с ней, даря короткие периоды ремиссии, лишь затем, чтобы с новой силой ударить, напомнить о себе, отнять еще кусочек. Она, которая ловила Халида, рисковала жизнью, чтобы спасать других, теперь должна была бороться за каждый шаг, за каждое движение.
Как она это выдержит? Как она сможет продолжать свою работу, если тело будет ее предавать? Полковник Найденова не могла быть слабой. Полковник Найденова не могла быть обузой. Но что ей теперь оставалось?
Мысли вихрем крутились в голове. Рассказать ли ему все? Или скрыть? Как он отреагирует? Примет ли? Или это станет последней каплей, которая окончательно разрушит их и без того хрупкие отношения? Она знала Савелия. Его норов, его эгоизм, его неспособность принимать чужие слабости. Он искал справедливости в мире, но был абсолютно несправедлив к ней, единственному человеку, который всегда был на его стороне. Он, возможно, видел в ней воплощение силы, которая противопоставлялась его собственной несостоятельности, и это раздражало его. Теперь, когда и ее сила будет под угрозой, что произойдет?
Леда открыла глаза. За окном проносились знакомые улицы. Такси подъезжало к ее дому. Она взяла пакет с лекарствами. Его тяжесть казалась невыносимой, но она крепко сжала его. Внутри нее боролись отчаяние и привычная полковничья решимость. Ей предстояла самая тяжелая битва в ее жизни. Битва не с преступниками, а с собственным телом. И, возможно, битва за остатки своей семьи.

5

Такси остановилось у знакомого подъезда. Леда Владимировна Найденова, полковник полиции, вышла из машины, сжимая в руке сумку с выписанными лекарствами. Голова все еще кружилась, ноги ощущались непривычно тяжелыми, но она, с присущей ей выдержкой, подавила эти ощущения. Входя в подъезд, она сделала глубокий вдох, словно собираясь с силами перед невидимой, но ощутимой битвой. Диагноз врача, словно ледяной ушат, обрушился на нее, и теперь она несла его в себе, как смертоносный секрет. Рассеянный склероз. Болезнь, что медленно, но верно разрушит ее, превращая силу в бессилие. И самое страшное – ей предстояло сообщить об этом Савелию.
Ключ провернулся в замке, и Леда вошла в квартиру. Обычно приглушенный свет в прихожей, запах домашней еды, тишина – все это должно было обволакивать уютом. Но сегодня воздух был тяжелым, предвещающим бурю. Едва она успела снять туфли и поставить сумку на пол, как из глубины квартиры донесся голос Савелия. Он был низким, полным упреков, словно давно ждал ее, чтобы излить всю накопившуюся желчь.
- Ну, наконец-то, появилась! Я уж думал, ты там, на своей работе, совсем про нас, простых смертных, забыла! Три дня! Три дня тебя дома не было! А ты, между прочим, жена! Или полковникам теперь и обязанности жены не писаны?
Леда медленно повернулась. Савелий стоял в дверном проеме кухни, его фигура, обычно расслабленная, сейчас была напряжена, словно сжатая пружина. Руки в боки, лицо искажено гримасой обиды и праведного гнева. На нем был старый спортивный костюм, который он носил, когда целыми днями бездельничал дома. Его растрепанные волосы, которые Леда так любила поправлять, сейчас торчали в разные стороны, усиливая его неопрятный вид.
Она хотела ответить, объяснить, что была в больнице, но его следующая фраза, произнесенная с особым ехидством, заставила ее замолчать.
- Знаешь, что произошло, пока моя «героиня» спасала мир? Меня обокрали! Да! Украли телефон! И все деньги! Прямо из кармана! А я, между прочим, был у себя дома, сидел, ждал тебя! Какая же ты жена, если даже меня, собственного мужа, защитить не можешь?!
Леда почувствовала, как внутри нее что-то сжалось. Украли. Это было, конечно, неприятно, но его тон, его обвинения, были невыносимы. Она понимала, что дело не в краже, а в его привычке перекладывать вину за все свои неудачи на нее.
- И знаешь, что самое отвратительное?! – он сделал шаг ей навстречу, его голос повысился до крика. – Я пошел заявление писать в РОВД! В наше! Где каждый второй меня знает, где о тебе каждый уголок шепчет! И знаешь, что они мне сказали?! Они надо мной смеялись, Леда! Смеялись! «Как же так, Савелий, – говорили, – твоя жена, полковник полиции, а ты сам ходишь, как оборванец, и заявления пишешь! Неужели твоя жена не смогла своего Саввочку защитить?!» Ты представляешь, Леда?! Меня на смех подняли! Твой муж – посмешище!
Он выплюнул последние слова, а затем отвернулся, демонстративно откинулся на спинку дивана в гостиной, который стоял рядом с дверью. Его поза была полна показного отчаяния и унижения. Руки он закинул за голову, ноги небрежно раскинул, заняв почти весь диван. По его лицу скользила тень гримасы, которая должна была изображать глубокое страдание, но Леда видела в ней лишь привычную, отработанную игру.
Леда молча выслушивала его стенания. Ее глаза, глубокого синего цвета, смотрели на него безмолвно, но в их глубине читалась безграничная усталость и боль. Она чувствовала, как последние силы покидают ее. Правая рука, та самая, что утром не смогла сжать ручку, теперь ощущалась холодной и тяжелой. Голова болела, давило в висках. Но она стояла, выпрямившись, в безупречно сидящей форме, которая теперь казалась ей не просто тяжелой, а неподъемной. Каждый его упрек был новым ударом, каждое его слово – острым ножом, впивающимся в ее душу. Она привыкла к этому. Привыкла быть молчаливым громоотводом для его обид, разочарований и комплексов.
- Я устал, Леда, – произнес он, не открывая глаз. Его голос стал более размеренным, но не менее требовательным. – Целый день ходил по этому треклятому городу, унижался! Хочу есть. Принеси мне что-нибудь. Я так устал, что даже до кухни дойти не могу. Давай, жена. Ты же теперь дома. Принеси что-нибудь, мне все равно что, лишь бы пожрать. – Его тон был приказным, полным снисходительности, словно она была не его женой, а прислугой, обязанной выполнять его любую прихоть.
Леда медленно кивнула. Вся ее сила, вся ее воля были направлены на то, чтобы не показать свою боль, не выдать слабость. Она прошла на кухню. Шаги были замедленными, тяжелыми. Она чувствовала, как напряжение сковывает ее тело. В голове все еще гудело эхо слов врача: «очаги в мозжечке… нарушения координации… со временем приведет к полной парализации конечностей». Эти слова, словно призраки, преследовали ее, каждый раз напоминая о наступающем бессилии.
Она открыла холодильник. Там стояла кастрюля с супом, который она приготовила еще до больницы. Леда взяла тарелку, пытаясь удержать ее левой рукой, поскольку правая не слушалась совершенно. Но даже левая рука, измученная напряжением, дрожала. Она зачерпнула суп. Теплая, ароматная жидкость слегка успокоила ее, но в то же время боль в голове усилилась, и ноги стали ватными. Ей казалось, что земля уходит из-под ног.
Она повернулась, чтобы нести тарелку в гостиную. Один шаг. Второй. Третий. И тут это произошло. Руки, внезапно, словно лишились силы. Пальцы разжались. Тарелка с грохотом выскользнула из ее ладоней, ударилась о кафельный пол и разлетелась на сотни осколков. Горячий суп, который так аппетитно пах, растекся по полу, обдавая ее босые ноги обжигающими брызгами.
Звук разбитой тарелки был оглушительным в тишине квартиры. Из гостиной тут же донесся яростный крик Савелия.
- Что это?! Что там опять грохнуло?! Леда! Ты что, совсем ослепла?! Или оглохла?!
Он вбежал на кухню, его лицо было искажено от злости. Увидев разбитую тарелку и растекшийся суп, он остановился, его глаза округлились, но не от испуга, а от новой волны негодования.
- Боже мой! Ну ты и недотепа! Ну ты и криворукая! – он разразился потоком оскорблений, его голос звенел от злости. – Сколько можно?! Тебя что, в полиции даже элементарным вещам не научили?! Что ты там делаешь вообще?! Ходишь только в мундире, ордена вешаешь, а элементарно тарелку удержать не можешь! Безрукая! Ну что за баба! И это полковник полиции?! Меня угораздило! Меня, Савелия Найденова, угораздило жениться на такой безрукой и недалекой бабе! Сколько девушек мечтали о том, чтобы я их осчастливил! А я, дурак, на тебя повелся, да оплошал! Всегда ты мне только проблемы создаешь! Всегда!
Он стоял над ней, возвышаясь, его тело было напряжено от ярости. Он размахивал руками, словно пытаясь оттолкнуть ее, его слова были как плети, хлещущие по ее и без того израненной душе. Его презрение, его упреки, его мелкая, уязвленная душонка, которая изливала весь свой яд на нее, единственного человека, который всегда был рядом, всегда поддерживал, всегда верил. Он не замечал ее дрожащих рук, ее бледного лица, ее огромных, синих глаз, в которых стояли слезы, но которым она не позволяла им пролиться. Он не видел в ней больного человека, только повод для своих обвинений, для своего унижения.
Леда молча опустилась на колени. Ее ноги все еще дрожали. Она чувствовала боль от осколков, которые впивались в кожу. Она молча, без единого звука, начала собирать разбитую тарелку, аккуратно складывая осколки на совок. Затем взяла тряпку и принялась вытирать суп с пола. Ее правая рука была бесполезной, но она, превозмогая боль, делала все левой, медленно, методично, словно ничего не произошло. Она была роботом, который просто выполнял программу.
Савелий, видя ее молчаливую покорность, немного успокоился. Он фыркнул, еще раз бросив на нее презрительный взгляд.
- Идиотка, – пробормотал он себе под нос, а затем резко развернулся. – Я устал от всего этого! От тебя, от этого дома! Мне нужен покой! – Он двинулся к входной двери. – Не жди меня. Я, пожалуй, поживу у приятеля. Мне нужен перерыв от всего этого цирка и от тебя, главного клоуна!
Дверь хлопнула с такой силой, что по стенам пробежала дрожь. Савелий ушел. Снова. Оставив ее одну на кухне, среди осколков разбитой тарелки и растекшегося супа. Леда осталась сидеть на корточках, опираясь на одну руку, ее плечи дрожали. Слезы, которые она так усердно сдерживала, теперь хлынули потоком, беззвучные, горькие. Ее безграничная любовь, ее самоотверженность, ее 20 лет верности разбивались об острые ножи его холода, его эгоизма, его презрения. Она чувствовала себя не просто больной, а уничтоженной.

***
Савелия не было несколько дней. Дни тянулись бесконечно. Для Леды это время стало периодом переосмысления, принятия и, как это ни парадоксально, подготовки к новой жизни. Больничный диагноз, который сначала поверг ее в шок, теперь стал ее новой реальностью, с которой ей предстояло жить. Она успела привести в порядок свои мысли, принять неизбежное. С каждым часом она все глубже осознавала масштаб проблемы, и, будучи человеком действия, начала готовиться.
Первым делом она приняла выписанные врачом лекарства. Уколы, таблетки – все строго по расписанию. Она чувствовала, как кортикостероиды купируют симптомы, временно возвращая ей контроль над правой рукой и облегчая ходьбу. Это было одновременно и благословение, и проклятие: она знала, что это лишь затишье перед бурей, что болезнь обязательно вернется с новой силой, как и предупреждал врач. Но сейчас, в эти несколько дней, у нее появилась редкая возможность подготовиться.
Леда начала методично оборудовать квартиру. В одиночестве, превозмогая то легкое головокружение, то внезапную слабость в ногах, она переставляла мебель. Кресло, которое всегда стояло у окна, переместилось ближе к дивану, чтобы можно было легко дотянуться до столика. Она убрала все мелкие коврики, которые могли стать причиной падения, расчистила проходы между комнатами, создавая максимально свободное пространство. В ванной она установила специальные поручни, которые заказала через интернет. Она изучила информацию о рассеянном склерозе, читала медицинские статьи, форумы для пациентов. Чем больше она узнавала, тем яснее становилась картина, тем отчетливее рисовалось ее будущее. Будущее, в котором ей потребуется помощь. И это будущее, она знала, не предусматривало участия Савелия. Его молчание, его отсутствие – было самым красноречивым ответом на ее невысказанный вопрос. Она почувствовала, как привычная привязанность к нему медленно, болезненно, но необратимо отмирает, уступая место холодному осознанию.
Наконец, вечером пятого дня, когда за окном уже сгустились сумерки, а Леда сидела в гостиной, просматривая очередную статью о симптомах прогрессирующего РС, дверь тихонько открылась. Вошел Савелий. Он не произнес ни слова. Его взгляд скользнул по ней, не задерживаясь, словно она была частью мебели. Он не спросил, как она, где была, не рассказал, почему его не было дома. Он просто прошел мимо, как будто никуда и не уходил. Скинул ключи на тумбочку, включил телевизор, не спросив, хочет ли она его смотреть. Яркий свет экрана озарил его лицо, выражавшее лишь скуку и легкое раздражение.
Леда выключила ноутбук. Ее сердце колотилось, но она была готова. Она отрепетировала этот разговор сотни раз в своей голове.
- Савелий, – тихо произнесла она.
Он не отреагировал, продолжая смотреть в телевизор.
- Савелий, мне нужно с тобой поговорить. Это важно.
Он недовольно фыркнул, нехотя повернул голову.
- Что опять? У меня был тяжелый день, Леда. Устал от твоего вечного нытья. Дай спокойно отдохнуть. – Его слова были пропитаны пренебрежением.
- Я была в больнице, Савелий, – ее голос был спокойным, лишенным эмоций.
- И что? – Его бровь лишь чуть заметно поднялась. – Поздравляю. Вылечили? От чего? От безрукости? – Он снова вернулся к телевизору.
Леда глубоко вдохнула.
- Мне поставили диагноз. Рассеянный склероз.
Эти слова, произнесенные тихо, но с такой нечеловеческой твердостью, словно удар молота, врезались в тишину. Савелий замер. Он медленно повернул голову к ней, его лицо стало белым. Глаза, до этого равнодушные, расширились от шока.
- Что? Что ты сказала? Какой еще склероз?! Это шутка?! – он попытался рассмеяться, но смех застрял в горле.
- Не шутка. Это хроническое аутоиммунное заболевание центральной нервной системы. Моя иммунная система атакует нервные волокна в мозге и спинном мозге. Симптомы, которые ты видел на кухне – это проявления. Онемение, слабость в руках и ногах, проблемы с координацией, с речью…
Савелий вскочил с дивана, словно его ужалило. Его лицо исказилось от ужаса и какой-то дикой, неконтролируемой паники. Он начал метаться по комнате, хватаясь за волосы, словно пытаясь вырвать их из головы.
- Горе мне! Горе! – закричал он, его голос был пронзительным и полным истерики. – Этого не может быть! Рассеянный склероз?! Это же инвалидность! Я… Я так молод! Мне еще жить и жить! А я буду женат на… на инвалиде?! Боже мой! Как же мы будем жить?! Как?!
Он повернулся к ней, его глаза были полны неподдельного ужаса, но это был ужас не за нее, а за себя. За свою жизнь, которая, как ему казалось, рушилась.
- Ты же… ты же не сможешь ничего делать по дому! – он начал переходить на визг, его слова были пропитаны отвращением. – Кто будет стирать?! Готовить?! Убирать?! Я?! Полковник! Я не буду! Мне нужна жена, а не обуза! Ты же… ты станешь лежачей, да?! Кто за тобой будет смотреть?! Государство предоставит медсестру?! Или мне придется?! Нет! Я не буду за тобой ухаживать!
Он рвал на себе волосы, его лицо было искажено отвращением. Он не спрашивал, как она себя чувствует. Он не выразил сочувствия. Ни единой тени жалости. Только отвращение и страх за собственное, такое драгоценное, спокойствие. Леда смотрела на него, и ее безграничная любовь, которая столько лет выдерживала все его унижения, теперь разбивалась об эти острые ножи его холодности и эгоизма. Она чувствовала, как последние крохи ее привязанности рассыпаются в пыль.
Ее голос, удивительно спокойный, прозвучал в этом хаосе.
- Савелий. Если тебе будет так тяжело… я тебя отпускаю.
Савелий резко замер. Он опустил руки, уставившись на нее, как на безумную.
- Я… я понимаю, что это будет сложно. Очень сложно. Я не хочу тебя мучить. Я знаю, как ты не терпишь слабость. Я не хочу быть для тебя обузой. Ты свободен. Ты можешь уйти. Я справлюсь.
Даже в этом моменте, в момент собственного крушения, она думала о нем. О его комфорте, о его страхе, о его ничтожной, мелкой душонке, которая не могла вынести даже тени чужой боли. Она заботилась о нем, а не о себе.
Савелий смотрел на нее, его лицо медленно приобретало прежнее, ехидное выражение. Затем, на его губах появилась кривая усмешка.
- Уйти?! – он разразился новым шквалом ярости, но уже более холодной, расчетливой. – Куда, Леда?! Куда я уйду?! Ты совсем рехнулась?! Думаешь, я так просто уйду в никуда?! Квартира! Эта квартира твоя! По наследству от родителей! А у меня что?! Ничего нет! Я голодранец! Где я буду жить?! На улице?! Ты хочешь, чтобы твой муж, Савелий Найденов, спал на скамейке, пока ты тут развалишься в своей квартире, ждешь, пока тебя парализует?!
Его тон был полон такой ненависти, такого презрения, что у Леды похолодели конечности. Он не скрывал своего отвращения.
- Я бы тебя сдал в этот… в дом инвалидов, честное слово! – он ткнул пальцем в сторону, словно там, за стеной, уже стоял этот дом. – Да только как? Привязать тебя, что ли? И что я получу с этого? Ничего! А у меня ничего нет! Ничего!
Его глаза горели злобой. Он снова подскочил к ней, наклонился, его лицо было почти вплотную к ее лицу.
- Так что слушай меня внимательно, полковник! Ты должна придумать! Ты должна найти, кто за тобой будет смотреть! Медсестра, сиделка, твои чертовы коллеги, да хоть жулики, которых ты ловила, кто угодно! Потому что я! – он ткнул себя пальцем в грудь. – Я этим заниматься ТОЧНО не буду! Поняла?! Я не собираюсь тратить свою жизнь на уход за инвалидом! Это не моя забота! Это твоя проблема!
Он выпрямился, его плечи были напряжены. Он смотрел на нее сверху вниз, его глаза были полны отвращения и презрения. В каждом его слове сквозила его мелкая, трусливая сущность. Он был готов унизить ее до предела, лишь бы снять с себя любую ответственность. Он не видел в ней жену, не видел человека, который был готов ради него на все. Он видел лишь проблему. Обузу.
Леда сидела на диване, ее тело было словно парализовано его словами, не болезнью. Ее безграничная любовь, которая столько лет была ее щитом, ее опорой, теперь лежала в руинах, разбитая вдребезги об острые, холодные ножи его презрения. Она смотрела на него, на его искаженное злобой лицо, и в этот момент поняла, что эта битва – битва за любовь, за семью – проиграна. Окончательно и бесповоротно. В ее синих глазах, обычно таких проницательных, теперь читалась лишь одна эмоция – пустота. Отныне ей предстояло сражаться не только с болезнью, но и с этим осознанием. С горькой, невыносимой правдой о человеке, которого она когда-то так безумно любила.

6

Дни после этого разговора потянулись, сливаясь в нескончаемую, тягучую вереницу. Рассеянный склероз, словно хищник, начал медленно, но верно отнимать у Леды ее тело, ее независимость, ее прежнюю жизнь. Сначала болезнь проявлялась лишь легкими, но частыми приступами онемения в правой руке, едва заметным тремором, когда она пыталась что-то написать, или легкой неуверенностью в походке, словно земля слегка качалась под ногами. Она продолжала ходить на работу, но уже не с прежней уверенностью. Каждое утро было испытанием, каждый шаг – преодолением. Она научилась скрывать свои симптомы от коллег, держать спину прямо, несмотря на то, что ноги казались ватными.
Первый серьезный удар пришелся на ее способность передвигаться. Однажды утром, проснувшись, она почувствовала, что ноги отказывают. Это было не просто онемение, а глубокая, пробирающая до костей слабость. Она с трудом смогла встать с кровати, опираясь на стену. Каждый шаг давался с неимоверным усилием, словно ее мышцы внезапно разучились держать равновесие. Проходя мимо зеркала, она увидела в своем отражении нечто новое: бледное, напряженное лицо, в глазах – отчаяние. Она больше не могла ходить без опоры.
В тот же день она заказала ходунки. Металлический каркас, четыре колеса и две ручки – этот предмет, призванный помочь, стал для нее символом наступающего бессилия. Первое время было неловко, унизительно. Она, полковник полиции, которая вела за собой спецназ, теперь опиралась на эту неуклюжую конструкцию. Каждый поход в ванную, на кухню – это была целая экспедиция, требующая колоссальных усилий и сосредоточенности. Она часто спотыкалась, задевала мебель, и ее квартира, которую она так тщательно обустроила, казалась ей теперь огромным, неподъемным пространством. С каждым таким моментом, с каждым новым ограничением, надежда, которая еще теплилась в ее душе, угасала.
Савелий, как и обещал, исчез на несколько дней после их разговора. А потом начал наведываться. Его визиты были непредсказуемыми и, как правило, несли в себе лишь одно – его собственное эгоцентричное присутствие. Он не звонил заранее. Просто приходил. Ключ проворачивался в замке, и он вваливался в квартиру, словно проверяя, не умерла ли она еще, не освободилась ли квартира для его единоличного пользования. Он никогда не спрашивал, как она себя чувствует, не предлагал помощи. Его глаза скользили по ней, по ходункам, по ее изменившейся походке, но в них не было ни сочувствия, ни тревоги. Только холодное любопытство и, возможно, нетерпение.
И вот, в один из таких дней, Савелий снова появился в дверях. Леда, превозмогая слабость в ногах, передвигалась по гостиной с помощью ходунков, пытаясь достать книгу из нижнего шкафа. Каждый наклон был испытанием.
- Ну что, полковник? Все ползаешь? – произнес он с привычной усмешкой, входя в комнату. Он не стал снимать куртку, словно собираясь уйти в любой момент. Его взгляд скользнул по ходункам, по ее напряженному лицу.
Леда выпрямилась, опираясь на раму ходунков. Ее волосы, еще сильнее тронутые проседью, были убраны в строгий пучок, но несколько прядей выбились, придавая ее образу какую-то болезненную хрупкость. В ее синих глазах читалась усталость, но при этом просматривалась непоколебимая стойкость.
- Здравствуй, Савелий. Заходи. Как твои дела? – ее голос звучал ровно, без упрека. Она всегда старалась не показывать ему свою боль, не давать повода для новых издевательств.
Он прошел в комнату, даже не закрыв за собой дверь. Его лицо светилось какой-то самодовольной, ехидной радостью. Он вальяжно опустился на диван, раскинув руки.
- Дела? Дела у меня, знаешь ли, отлично! Просто великолепно! – он расплылся в самодовольной улыбке. – Я ведь говорил тебе, что я гений! Меня не понимали на прежних местах, потому что там сидели бездари, которые боялись, что я их затмлю! А я нашел свое место! Я устроился аналитиком в крупную инвестиционную компанию! Ты понимаешь, Леда? Крупную! Меня там ценят! Мои идеи – на вес золота! Мне платят такие деньги, ты себе даже не представляешь! Огромные! А главное – уважают! Мой мозг, Леда, мой аналитический склад ума! Никто не может сравниться! Вот это – настоящая работа, а не твои эти… догонялки с барыгами. Мне бы твои возможности – я бы весь мир перевернул!
Он рассуждал, какой он гениальный, как его недооценивали, как теперь он, наконец-то, получил признание. Его глаза горели каким-то маниакальным блеском, когда он говорил о своих успехах, о деньгах, о своей «гениальности». В его словах не было ни тени скромности, только безмерная гордыня и желание унизить ее, которая, по его мнению, не могла понять масштаба его «таланта».
Леда слушала его, ее лицо было спокойным, но внутри все сжималось от боли. Он был так сосредоточен на себе, так упивался своей ничтожной победой, что даже не заметил ее состояния, ее ходунков, ее бледности. Но, удивительно, в глубине души, она чувствовала… искреннюю радость. Радость за него. За то, что он, наконец, нашел что-то, что его радует. Она, Леда, которая видела его насквозь, знала всю его мелочность, его трусость, его эгоизм – все равно хотела, чтобы он был счастлив. Она была искренна в своих словах, когда, превозмогая внутреннюю горечь, произнесла:
- Савелий, это… это замечательно! Я так рада за тебя! Я всегда знала, что ты талантлив, что ты найдешь свое место. Очень рада, что тебя наконец-то оценили по достоинству. Ты заслуживаешь этого. – Ее голос был мягким, почти материнским. Она радовалась за того, кто, по сути, не достоин был ее радости, ее сочувствия, ее любви.
Он лишь фыркнул, словно ее похвала была само собой разумеющейся.
- Ну, конечно. А то что, я вечно должен на твоей шее сидеть, да? Я не такой. – Он сменил тему, начав рассказывать о каком-то новом проекте на работе, о сложностях, которые он, конечно же, блестяще преодолел.
Леда стояла, опираясь на ходунки, слушая его монолог, когда внезапно, без малейшего предупреждения, она почувствовала тепло между ног. Затем – влажность. А потом, словно горячий поток, что-то потекло вниз по ее ногам, по брюкам, оставляя мокрый след на паркете. Мочевой пузырь, предательски и необратимо, подвел ее.
Она застыла. Время словно остановилось. Стыд. Жгучий, обжигающий стыд, такой, который она не испытывала никогда в своей жизни, захлестнул ее с головой. Она, полковник полиции, которая всегда была образцом дисциплины и самообладания, теперь стояла посреди гостиной, мокрая, беспомощная, униженная.
Савелий, прервавший свой монолог, вдруг умолк. Он уставился на мокрое пятно на полу, затем поднял взгляд на ее мокрые брюки, и его лицо исказилось. Это была не просто гримаса отвращения, а настоящая, животная брезгливость, смешанная с яростью.
- Что это?! – закричал он, его голос был пронзительным, словно нож. Он вскочил с дивана, отпрянув от нее, словно она была прокаженной. – Что это?! Ты что, обмочилась?! Как животное?! Ты совсем уже?! Леда! Что это?!
Он начал метаться по комнате, его голос повышался до визга.
- Да ты посмотри на себя! Ты как животное! Не можешь себя сдерживать! Это что, теперь так будет?! Каждый день?! Я не могу в этом жить! Это не жизнь! Это кошмар! Да лучше бы ты уже ушла! Ушла в этот… в дом-инвалидов! Среди таких же, как ты! Там бы и дожидалась своей смерти! А сейчас ты что делаешь?! Ты мочой заливаешь полы! Полы! Мои полы! Неужели ты не подумала?! А как я после твоей смерти жить в этой квартире буду?! Ведь это каких денег ремонт стоит! Это же надо людей нанимать, все отмывать, менять! Вот ты только о себе и думаешь! Только о себе! И больше ни о ком!
Он кричал, его лицо было перекошено от отвращения и ненависти. В его глазах не было ни капли сострадания, только лютая злоба и страх за собственный комфорт. Он даже не посмотрел на нее, на ее бледное, искаженное стыдом лицо, на ее дрожащие руки, на те самые ходунки, которые стали ее опорой. Его беспокоили только испорченные полы, будущий ремонт, его собственные неудобства. Это была его мелкая, ничтожная душонка, которая в очередной раз показала себя во всей своей мерзости. Он был готов унизить ее до предела, лишь бы снять с себя любую ответственность, любую необходимость проявлять сочувствие.
Леда стояла, вся дрожа, в мокрой одежде. Она не могла произнести ни слова. Стыд и боль были настолько сильны, что, казалось, ее легкие не могли набрать воздуха. Она просто смотрела на него, на этого человека, которого любила 20 лет, и видела в нем не просто эгоиста, а чудовище. Последние ниточки надежды, последние капли любви, которые еще теплились в ее душе, порвались. Она почувствовала себя опустошенной, преданной, раздавленной.
Савелий продолжал что-то кричать, но Леда уже не слышала его слов. Ее мир сузился до этого унизительного момента, до этого мокрого пятна на полу, до этой невыносимой, жгучей боли в душе.

***
После этого приступа Леда уже не могла передвигаться с помощью ходунков. Болезнь отняла у нее и эту способность. Ее ноги стали совсем слабыми, отказывались держать тело. Она пересела в инвалидную коляску. Этот переход был еще одним ударом, еще одной ступенькой вниз по лестнице бессилия. Но, удивительно, как только она села в коляску, словно по волшебству, на какое-то мгновение болезнь остановилась. Периоды обострений стали реже, симптомы отступили, хоть и не полностью. Правая рука, хотя и не восстановилась, однако, стала чуть более послушной, позволяя ей делать простые движения. Возможно, это была та самая «ремиссия», о которой говорил врач.
Этот короткий период относительной стабильности дал Леде новый импульс. Она, всегда деятельная, не могла сидеть сложа руки. Осознание того, что ее профессиональная карьера, вероятно, закончена, было тяжелым, но она нашла новое призвание. Она начала вести блог о своем заболевании. Рассказывала о своих переживаниях, о сложностях, с которыми сталкивается каждый пациент с РС, о маленьких победах и больших разочарованиях. Делилась советами по адаптации квартиры, по упражнениям, по поиску поддержки. Ее слова, написанные простым, но искренним языком, находили отклик у тысяч людей, столкнувшихся с тем же недугом.
Вскоре ее блог превратился в целое сообщество. Люди делились своими историями, мыслями, рецептами здоровья, поддерживали друг друга. Леда, которая еще недавно чувствовала себя одинокой, вдруг оказалась центром огромной сети поддержки. Она чувствовала себя нужной, полезной, и это давало ей силы. Она отвечала на сообщения, модерировала обсуждения, организовывала онлайн-встречи. В этом виртуальном мире она снова обрела свою силу, свою цель. Ее разум оставался острым, ее воля – непоколебимой.
Но, как и предупреждал врач, ремиссия была обманчива. Следующий приступ был самым жестоким. Он пришел внезапно, словно сокрушительный удар. Сначала онемела левая сторона тела, затем слабость охватила все конечности, и вот Леда оказалась прикована к кровати. Она больше не могла сидеть в коляске, не могла самостоятельно передвигаться. Ее мир сузился до размеров ее спальни, до вида из окна. Уход за ней теперь осуществляла сиделка, которую она наняла на свои сбережения. Савелий, после той унизительной сцены, окончательно исчез из ее жизни. Он больше не появлялся, не звонил. Леда не держала на него зла, лишь холодное, опустошающее равнодушие. Он выбрал свой путь, она – свой.
Однажды днем, когда Леда лежала в кровати, уставившись в потолок, дверь ее спальни тихонько отворилась. Вошли Анна Морозова и Сергей Кольцов. Они были в гражданской одежде, в руках держали пакет. Увидев их, Леда почувствовала прилив смешанных чувств. Радость от их прихода и неловкость. Ей было невыносимо, что кто-то, особенно ее коллеги, видят ее такой – слабой, беспомощной, прикованной к постели. Она, всегда сильная, привыкла быть той, кто помогает, а не той, кому нужна помощь.
- Леда Владимировна! Как вы себя чувствуете? – голос Анны был нежным, полным искренней заботы. Сергей, как всегда, был серьезен, но его глаза сияли теплом. Он поставил пакет на тумбочку у кровати – в нем были фрукты, соки, какая-то выпечка.
- Анна… Сергей… – голос Леды был слабым, но она старалась говорить четко. Ей было трудно.
Они присели на стулья рядом с кроватью. Анна протянула руку и нежно погладила Леду по здоровой, левой руке.
- Мы очень переживаем за вас. Как вы справляетесь?
- Справляюсь. – Леда попыталась улыбнуться. – А вы? Что у вас нового?
И тут Анна и Сергей переглянулись. На их лицах появились улыбки.
- У нас… есть новости, Леда Владимировна, – начал Сергей, его голос был непривычно мягким, с нотками волнения. – Мы… мы решили пожениться.
Леда почувствовала, как тепло разливается по ее груди.
- Как… как это замечательно! Я так рада за вас! Вы… вы такая прекрасная пара.
Анна покраснела, ее рука легла на округлившийся живот. Леда заметила это.
- И это не все, Леда Владимировна, – добавила Анна, ее глаза светились от счастья. – Я… я на четвертом месяце. У нас будет девочка.
Слова Анны были как солнечный луч, пробившийся сквозь тучи ее болезни. Девочка. Маленькая, новая жизнь. Леда, которая так мечтала о ребенке, которая отказалась от материнства ради несчастной любви, почувствовала, как слезы, на этот раз слезы чистой, невыразимой радости, хлынули из ее глаз. Они текли по ее щекам, горячие, обжигающие, но не от боли, а от счастья.
- И… – продолжил Сергей, его голос дрогнул, – и мы… мы хотим назвать ее в вашу честь, Леда Владимировна. Мы решили, что ее будут звать Леда. Потому что… потому что вы для нас настоящий пример. Пример борца. Воина. Вы такая сильная. Мы хотим, чтобы наша дочь была такой же.
Эти слова были последней каплей. Леда больше не могла сдерживаться. Она рыдала. Беззвучно, но так, что ее плечи сотрясались. Это было самое драгоценное, что она могла услышать. Ее жизнь, ее борьба – не напрасны. Она стала примером. Ее имя, ее сила будут жить в новой жизни.
Она потянулась своей левой, еще послушной рукой, к ним обоим. Анна и Сергей тут же подали ей свои руки. Леда, сквозь слезы, крепко, изо всех сил, сжала их ладони, передавая им свое благословение, свою невысказанную надежду, свою нежность. Этот жест, словно молчаливая клятва, связывал их всех.
- Леда Владимировна, – прошептала Анна, наклонившись к ней, – мы вас никогда не забудем. Вы наша героиня.
Сергей, смахнув невольную слезу, кивнул.
- Вы для нас – всё. И не только для нас. Для всего нашего отдела.
Леда, все еще плача, посмотрела на Сергея. Она вспомнила свой мундир, висевший в шкафу, медали, грамоту. Свои достижения, которые теперь были лишь воспоминаниями. И вдруг, в ее глазах блеснула искра той старой, полковничьей решимости.
- Сергей… – произнесла она, голос ее был хриплым от слез. – Будь добр… достань… мой мундир. Тот, парадный. И… и все медали. И погоны… надень их на него. И… и повесь… на гвоздь. Вон там… перед кроватью. – Она кивнула головой в сторону пустой стены напротив ее постели. – Чтобы я… я могла видеть. Все… все, чего я достигла… за свою жизнь.
Сергей, не задавая вопросов, встал. Он подошел к шкафу, нашел мундир. Анна помогла ему. Они бережно, с почтительной нежностью, прикололи к нему все медали – «За доблесть в службе», другие ведомственные награды, знаки отличия. Прикрепили погоны с полковничьими звездами. Затем Сергей взял молоток и гвоздь, прибил его к стене, прямо напротив кровати Леды, чтобы она могла видеть его, лежа. И повесил на него мундир.
Парадный китель висел на стене, строгий, безупречный, сияющий медалями и золотом погон. Это был ее образ, ее сущность, ее жизнь. Леда лежала, глядя на него, и слезы, которые она так долго сдерживала, теперь текли по ее лицу без остановок, без контроля. Это были слезы боли и гордости, отчаяния и благодарности. Слезы за потерянное будущее и за найденное настоящее, за разбитую любовь и за крепкую, неподдельную привязанность ее учеников.
Анна и Сергей еще немного посидели, тихо разговаривая с ней, но Леда уже почти не отвечала. Ее взгляд был прикован к мундиру. Наконец, они попрощались, поцеловали ее в лоб, пообещав прийти завтра.
Ночь наступила незаметно. Леда лежала, глядя на свой мундир, освещенный бледным светом луны из окна. Ее мысли путались, но образ мундира, воплощения ее жизни, оставался четким. Она плакала, пока слезы не иссякли, пока не почувствовала полное изнеможение.
Утро. Первые лучи солнца едва коснулись стен комнаты. Леда открыла глаза. Ее взгляд сразу же упал на мундир, висящий, напротив. Он сиял в утреннем свете. Она почувствовала привычную слабость в теле, но сегодня было что-то новое. Она попыталась сказать что-то, позвать сиделку, но из ее горла вырвалось лишь низкое, нечленораздельное мычание. Словно кто-то перерезал невидимую нить, связывающую ее мозг с голосовыми связками. Речь. Она отнялась. Леда Владимировна Найденова, полковник полиции, воин, борец, теперь могла лишь мычать. Ее последняя линия обороны пала. Но ее глаза, эти глубокие, синие глаза, все еще смотрели на мундир – символ ее побед, которые оставались с ней, даже когда ее тело отказывало.

7

Леда лежала в своей спальне. Мир сузился до размеров этой комнаты, ставшей ее тюремной камерой. Тело, некогда сильное и послушное, теперь было неподъемной, чужой ношей. Правая рука безжизненно лежала на одеяле, левая, еще сохранявшая остатки подвижности, едва слушалась. Речь, ее стальной, командный голос полковника, превратился в нечленораздельные, гортанные звуки – тихое, отчаянное мычание, которое никто, кроме сиделки, уже и не пытался разобрать.
Она скользила взглядом по стенам, по потолку, по каждому предмету, что наполнял эту комнату. Бежевые обои с ненавязчивым цветочным узором, потолок, украшенный скромной лепниной, углы, где скапливалась еле заметная пыль. Эти стены, видевшие столько всего, теперь казались немыми свидетелями ее угасающей жизни. Она знала каждый сантиметр этой комнаты, каждый изгиб плинтуса, каждую трещинку на штукатурке. Это была не просто спальня – это был архив ее воспоминаний, место, где каждый предмет хранил свою историю, свою боль и свою радость.
Взгляд Леды остановился на огромном, массивном шкафу из темного, полированного дерева, который занимал почти всю стену вдоль кровати. Он был старым, еще из советской мебели, но до сих пор стоял прочно и надежно. Она вспомнила, как радовались с мамой, когда его купили. Это было давно, в ее детстве, когда Леда была еще маленькой девочкой с тонкими косичками. Мама так гордилась этой покупкой – большой, вместительный, «на века». Они вместе раскладывали по полкам вещи, аккуратно складывали белье, вешали на плечики платья. И мамино приданное – белоснежные кружевные скатерти, расшитые полотенца, тонкие батистовые простыни – все это бережно укладывалось в самый нижний ящик, пахнущий лавандой и надеждой на будущее. Тогда, в той маленькой Леде, уже жила эта тяга к порядку, к аккуратности, которую она пронесла через всю свою жизнь.
Ее глаза опустились на пол, на огромный, тяжелый ковер, который укрывал почти всю комнату. Настоящий персидский ковер. Папа принес его однажды, когда Леде было лет десять. Это было целое событие. Он пах пылью дорог и экзотическими специями, и его рисунок – сложные узоры, переплетающиеся нити – казался бесконечным лабиринтом. Ковер был таким мягким, когда ее пальцы погружались в его ворс, и одновременно таким колючим. Леда вспоминала, как она, маленькая, непоседливая, с голыми ногами приседала на него, и тут же начинала чесаться от обжигающей шерстяной нитки. От этих воспоминаний в глазах защипало. Сейчас она могла лишь смотреть на него, чувствуя его мягкость лишь фантомно, в своей памяти.
А потом… Потом пришел Савелий. Эта спальня, эти стены, этот шкаф и ковер – все это видело ее счастье. Она вспомнила тот день, когда в этой самой комнате, перед этим самым зеркалом, на нее надевали свадебное платье. Белое, воздушное, оно окутывало ее, как облако. Мама, смахнув слезу, поправляла фату. Леда стояла, вся сияя, с широко открытыми глазами, полными счастья и предвкушения. Как же она радовалась, что выходит замуж за самого лучшего мужчину в ее жизни, за Савелия. Она верила в его гениальность, в его талант. Она видела его силу, его страсть, его неукротимый нрав, которые тогда казались ей признаком исключительности. Как же она его любила. Как же она была счастлива. Эти стены, казалось, впитали в себя ее тогдашний смех, ее шепот любви, ее надежды на безграничное совместное будущее.
Они вместе жили с Савелием в этой комнате. Здесь они смеялись, ссорились, мирились. Здесь была их крепость, их уютный мир. Эта квартира видела так много счастья, так много нежности, так много сокровенных моментов. И сколько боли она познала здесь же, в этой квартире, в этих самых стенах. Стены, которые, казалось, все слышали, все видели, но были немы. Они стали ее тюремной клеткой, местом, где ее душа постепенно угасала. Годы его упреков, его презрения, его холодности – все это впитывалось в эти стены, делая их немыми свидетелями ее страданий. Она не могла говорить о своих проблемах, о своей боли. Она не желала открывать свою душу тому, кто стал главным источником ее мучений.
Речь у Леды так и не восстановилась. Ей было трудно говорить. Она с трудом могла произнести какие-то слова, которые отдаленно напоминали ту четкую, стальную речь, которой она владела ранее. Теперь это были лишь обрывки звуков, гортанные, нечленораздельные стоны и мычание. Стальной голос полковника превратился в этот жалкий, бессильный лепет.
Взгляд Леды снова уставился на ее мундир, висящий на стене напротив кровати. Он был такой же строгий, безупречный, сияющий медалями и золотыми погонами. Символ ее бывшей силы, ее славы, ее побед. Единственное, что у нее осталось от той, прошлой жизни. Она посмотрела на медаль «За доблесть в службе», которая так величественно блестела в свете дня.
С трудом, с помощью мычания и жестов, она объяснила сиделке, что хочет. Уже не молодая женщина, которая ухаживала за ней, понимала ее почти без слов. Она подошла к мундиру, бережно сняла медаль.
- Эту? – спросила сиделка, показывая на «За доблесть в службе».
Леда моргнула в знак согласия.
Сиделка взяла ее правую, почти парализованную руку. Рука была холодной, вялой. Сиделка с трудом разжала ее скрюченные пальцы и вложила в ладонь Леды тяжелую, прохладную медаль. Служебные заслуги. Это было все, что у нее осталось. Металл холодил ладонь, его вес был ощутим. Леда сжала медаль, насколько могла, левой рукой помогая правой, чтобы удержать ее. Это было все. Ее жизнь, ее призвание, ее достоинство – все умещалось в этом куске металла.

***

Ночь. Тишина квартиры была оглушающей. Леда спала беспокойно, ее тело ныло, а мысли, как всегда, не давали покоя. Она проснулась от едва слышимого щелчка дверного замка. Савелий. Он вернулся. Ее сердце, уже не способное на сильные эмоциональные всплески, лишь устало сжалось.
Затем она услышала шаги. Неожиданно громкие, непривычные. И еще одни шаги – легкие, женские. Шёпот. Неразборчивый, но явно женский голос. Савелий пришел не один.
Дверь в их спальню, где лежала Леда, была приоткрыта. Из коридора донесся звонкий, вальяжный женский голос, полный какой-то вульгарной распущенности.
- Ну что, Саввушка? А где твоя ментовка жена? Она еще не сдохла, нет? – Голос был слишком громким, слишком наглым.
Леда почувствовала, как по ее телу пробежал холодок. «Ментовка жена». «Еще не сдохла». Смерть. Они говорят о ее смерти. Прямо в ее доме.
Савелий ответил, его голос был нетерпеливым, слегка раздраженным, но в нем не было и тени протеста, защиты или стыда.
- Да скорей бы уже, Светочка, сил нет терпеть эту животину. Сколько можно? Она же как труп уже, только воздух зря переводит. И денег на нее сколько уходит…
«Животина». «Труп». Эти слова, брошенные человеком, который был ее мужем, тем, кого она любила больше жизни, пронзили ее, словно кинжалы. Она лежала, прикованная к кровати, беспомощная, и слушала, как он, ее Саввочка, произносит эти чудовищные, унизительные слова.
Затем она услышала смех. Женский, звонкий, и Савелия, который подхватил его. Шуршание одежды. Стоны. Шёпот. Все звуки доносились из гостиной, из комнаты, где еще несколько месяцев назад она стояла, выслушивая его упреки, а потом молча убирала разбитую тарелку. Теперь там, за тонкой стеной, ее любимый Савелий занимался любовью с какой-то женщиной.
Леда слышала все. Каждый стон наслаждения, каждый шепот желания. Она слышала, как он произносил слова любви и страсти, слова, которые он никогда, никогда не шептал ей. Он делал с этой женщиной то, что никогда не делал с Ледой. Ни нежности, ни ласки, ни жарких слов. Только его вечные упреки, холодность, презрение. И вот теперь, когда она была прикована к постели, неспособная двигаться, говорить, он привел в их дом чужую женщину, чтобы унизить ее, доказать свое превосходство, насладиться ее страданием.
Ее тело тряслось. Не от холода, а от ярости, от бессилия, от невыносимой, жгучей боли в груди. Она пыталась кричать. Пыталась дотянуться левой рукой до стены, чтобы стучать по ней, чтобы он услышал, чтобы он убирался из ее квартиры, чтобы он знал, какой он подонок. Но сил у нее не было. Левая рука, хотя и была относительно послушной, не могла нанести достаточно сильный удар, чтобы пробить стену их наслаждения. Тихое, гортанное мычание, жалкий, бессильный стон вырывался из ее рта.
Она с широко открытыми глазами, которые горели безумным огнем отчаяния, делала все усилия, чтобы быть услышанной. Ее взгляд был прикован к стене, разделяющей их. Она пыталась пробить ее взглядом, мыслью, своей волей. Но стоны за стеной, стоны наслаждения Савелия, его низкий, страстный голос, заглушали все. Они заглушали ее, заглушали ее боль, ее крик, ее существование. Она была невидима. Неслышима. Опустошена.
В этот момент, когда весь ее мир рухнул, когда даже самое святое – ее дом, ее кровать – было осквернено, в ее сознании мелькнула одна мысль. Мысль, которая, как ей казалось, была единственным выходом. Смерть. Избавление от этих мучений, от этого унижения, от этой невыносимой, безграничной боли.
Ее взгляд, сумасшедший от отчаяния, метнулся к тумбочке рядом с кроватью. Там, среди лекарств и бутылочки воды, лежал пакет. Тот самый пакет, в котором Сергей и Анна принесли ей гостинцы – апельсины, гранатовый сок, выпечку. Пакет, символ их нежности, их заботы, их искренней любви. Теперь он должен был стать ее последним спасением.
Леда превозмогла себя. Все ее оставшиеся силы были сосредоточены в одной точке – дотянуться до этого пакета. Левая рука, ее единственная надежда, дрогнула. Она попыталась вытянуть ее. Каждый сантиметр давался с неимоверным усилием. Мышцы спазмировали, сухожилия натянулись, словно струны. Ее тело тряслось от напряжения. Пот выступил на лбу, ручьями потек по вискам, пропитывая подушку. Она пыхтела, ее мычание стало более громким, но все еще заглушалось стонами из-за стены.
Пальцы медленно, мучительно ползли по простыне, цепляясь за ткань, за малейшие неровности. Ногти царапали кожу. Пакет был так близко, но одновременно так невыносимо далеко. Она дышала тяжело, прерывисто, ее сердце стучало как бешеное. В глазах потемнело. Боль. Дикая, разрывающая боль пронзила все ее тело, боль от напряжения, от бессилия.
Наконец, кончики ее дрожащих пальцев коснулись края пакета. Тонкий, шуршащий пластик. Победа. Маленькая, но такая важная победа. Она схватила его, цепляясь изо всех сил, ее пальцы судорожно сжимали край. Она тянула его к себе, медленно, с таким трудом, что казалось, будто она поднимает не легкий пакет, а тонну свинца. Каждый миллиметр был борьбой. Ее мышцы горели. Ее рука дрожала, как лист на ветру.
Пакет наконец-то оказался у нее в руках. Она прижала его к груди, пытаясь собраться. Затем, с остатками сил, она начала поднимать его. Ее цель – надеть его себе на голову, чтобы покончить с этими мучениями.
Медленно. Мучительно. Левая рука, которая должна была быть ее спасением, сама становилась ее мучителем. Она пыталась поднять пакет, чтобы накинуть его на голову. Но мышцы отказывались подчиняться. Она дергала рукой, пытаясь придать ей импульс. Пакет шуршал, но никак не хотел подниматься достаточно высоко. Он скользил, вырывался из ее пальцев.
Ее мычание стало более громким, отчаянным. Она напряглась изо всех сил. Мышцы груди и шеи свело спазмом. Глаза вылезли из орбит от напряжения. Воздух в легких заканчивался. Она чувствовала, как ее тело дрожит от напряжения, а потом, внезапно, словно сломалось что-то внутри, левая рука, ее последняя надежда, бессильно опустилась. Движения стали вялыми, неконтролируемыми. Пакет, потеряв опору, выскользнул из ее ослабевших пальцев.
Он упал. Не на пол, а прямо рядом с ней, на подушку, рядом с ее головой. Легкий, шуршащий, прозрачный. Пакет, который мог бы избавить ее от всех страданий, от всей этой боли, от этого унижения, от этих стонов за стеной. Пакет, который мог бы принести ей покой, теперь лежал рядом, как насмешка. Он был так близко, но она не смогла дотянуться. Не смогла даже это.
Леда лежала, широко открыв глаза, которые уже не видели ничего, кроме этого пакета на подушке. Слезы текли по ее лицу, смешиваясь с потом. Ее тело было бессильно, ее воля сломлена. Она не могла контролировать ничего – ни свое тело, ни свою жизнь, ни даже свою смерть. Это было абсолютное, всеобъемлющее человеческое бессилие перед болезнью.
Ее рука, та самая левая рука, которая только что боролась изо всех сил, теперь безвольно лежала рядом с пакетом. Дрожь сотрясала все ее тело. В этот момент, Леда Владимировна Найденова, полковник полиции, воин, борец, окончательно пала. Она была раздавлена. Уничтожена. Она закрыла глаза. Тихое мычание, полное отчаяния и боли, вырвалось из ее горла и затерялось в тишине комнаты, заглушенное стонами наслаждения из-за стены.

8

Раннее утро наступило в мертвой тишине. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь шторы, танцевали на пылинках, лениво плывущих в воздухе. В спальне Леды царил полумрак, рассеиваемый лишь тонкими золотыми нитями света. За окном просыпался город, наполняясь привычными звуками – гулом машин, отдаленными голосами, птичьим щебетом. Но здесь, в этой комнате, все было замершим. Не было привычных стонов Леды, ее тихого мычания, ни единого звука, выдающего живое присутствие.
Сиделка, пожилая, усталая женщина по имени Галина Петровна, вошла в спальню, неся поднос с завтраком и стаканом воды. Ее шаги были тихими, привычными, она старалась не тревожить свою подопечную, которая в последнее время спала очень чутко. Галина Петровна давно привыкла к этому образу жизни, к рутине ухода, к запаху лекарств, к тишине, прерываемой лишь редкими звуками.
Она подошла к кровати. Леда лежала на спине, как обычно. Но что-то было не так. Постепенно, медленно, Галина Петровна осознала это. Леда лежала слишком неподвижно. Ее грудь не поднималась в привычном ритме дыхания. Лицо… ее лицо было бледным, но не просто бледным, а восковым. И глаза. Широко открытые, словно она что-то искала, что-то пыталась понять. Пустой взгляд, полный невыразимой, застывшей боли, устремлялся прямо в потолок, к свету, который так безразлично струился из окна.
Медаль. Медаль «За доблесть в службе», которую Леда так бережно прижимала к груди своей левой, еще послушной рукой, теперь была холодной и неподвижной. Пальцы, окоченевшие, крепко стискивали ее, словно пытаясь удержать последний осколок жизни, последний символ своего достоинства.
Галина Петровна замерла. Под подносом с завтраком, в ее руках, дрогнули тарелки. Сердце сжалось. Она не сразу поняла, не сразу приняла. Леда. Ее Ледочка. Сильная. Несгибаемая. Мертва.
Она поставила поднос на тумбочку, его легкий стук прозвучал оглушительно в мертвой тишине. Медленно, с дрожащими руками, Галина Петровна потянулась к лицу Леды. Нежно, осторожно, она провела рукой по ее глазам, закрывая их, избавляя от этого застывшего, бессмысленного взгляда. Веки Леды, такие тяжелые, медленно опустились, и на ее лице, словно исчезло последнее напряжение, наступило болезненное спокойствие.
Галина Петровна отступила от кровати, ее собственные ноги теперь тоже дрожали. Она понимала, что должна делать. Нужно было вызвать скорую. И полицию. Она набрала номер, ее пальцы плохо слушались.
- Скорая помощь? Мне… мне нужна скорая… и полиция. Умер человек… - Ее голос был хриплым, едва слышным.

***
Сирены. Пронзительные, нарастающие звуки, которые нарушили утреннюю тишину улицы, а затем и двора, и подъезда. Красные проблесковые маячки скорой помощи и полицейских машин окрасили стены дома в тревожные цвета. Через несколько минут подъездная дверь распахнулась, и квартира Леды наполнилась незнакомыми людьми, чьи шаги отдавались эхом по паркету.
Первыми вошли двое сотрудников скорой помощи. Молодой фельдшер, лет тридцати, с усталым, но привычно-деловым выражением лица, и его напарница. Они прошли прямо в спальню. Их движения были отточенными, механическими, без лишних эмоций. Такое происходит каждый день.
Фельдшер, невысокий, крепко сбитый мужчина, подошел к кровати. Он окинул взглядом неподвижное тело Леды, ее бледное лицо, ее застывшую позу. Затем достал небольшой фонарик, приподнял веко, проверил реакцию зрачка. Приложил фонендоскоп к груди, затем к запястью.
Он выполнил все необходимые манипуляции с безразличной, клинической эффективностью, словно это был обыденный, рутинный осмотр, ничем не отличающийся от сотен других.
- Время смерти… семь часов тридцать две минуты утра, – произнес он, записывая данные в планшет. Его голос был спокойным, лишенным интонаций, привычным для таких случаев, словно он сообщал прогноз погоды. Для него это было частью работы – зафиксировать факт, заполнить бумаги, двигаться дальше. Ни тени эмоций, ни малейшего намека на сочувствие. Леда Владимировна, полковник, воин, для него была лишь очередной записью в журнале.
Вслед за медиками вошли сотрудники полиции. Среди них были и знакомые лица. Майор Иванов, который работал под началом Леды несколько лет назад, и несколько молодых оперативников, которые знали ее лишь по легендам и уважительным отзывам. Они вошли в спальню, и их шаги стали медленнее, голоса стихли. Словно они внезапно осознали, что вошли не просто в квартиру умершего человека, а в святилище.
Они стояли, молча, их взгляды были прикованы к телу Леды. Их полковника. Ее изнеможденное, высохшее от болезни тело, некогда такое сильное и подтянутое, теперь лежало на кровати, хрупкое, беззащитное. Формально, это было место преступления – или, по крайней мере, место смерти, требующее осмотра. Но в воздухе витала незримая аура уважения. Они видели в ней не просто тело, а символ. Символ силы, долга, непоколебимости, которая теперь угасла.
- Найденова… – прошептал кто-то из молодых.
Майор Иванов подошел ближе, его лицо было серьезным. Он, в отличие от фельдшера, не смог скрыть легкой гримасы боли. Он видел ее в лучшие годы. Он помнил ее стальной голос, ее пронзительный взгляд, ее непреклонность. И теперь видеть ее такой… это было тяжело. Спальня постепенно наполнялась людьми – судмедэксперты, криминалисты. Все говорили еле слышно, приглушенными голосами, словно боясь нарушить последнюю тишину. Шуршание бахил по полу, тихие команды, щелчки фотоаппарата – все это казалось чужеродным в этой интимной, трагической обстановке.

***
Прошло еще какое-то время. Осмотр был закончен. Пришло время увезти тело. Приехала труповозка – специальная машина, предназначенная для перевозки умерших. Двое крепких мужчин в темной форме, с пустыми, равнодушными глазами, вошли в спальню. Их лица были покрыты масками безразличия, выработанными годами работы со смертью. Для них это был просто груз, который нужно доставить из пункта А в пункт Б.
- Давайте, мужики, быстрее. Следующий адрес ждет, – бросил один из них, потирая руки.
Они подошли к кровати. Один из них взял из рук сиделки белое, плотное покрывало, широким жестом расправил его и накрыл тело Леды, словно небрежно пряча ее от мира, от света, от памяти. Медаль, которую она так крепко прижимала, оказалась под покрывалом, скрытая от глаз.
Затем они стали поднимать ее. Это было тяжело. Несмотря на исхудание, тело все равно имело вес, и их движения были немного неуклюжими. Леда, некогда такая легкая и подвижная, теперь стала тяжелой, безжизненной ношей.
- Раз-два… взяли! – скомандовал один из них.
Они попытались приподнять ее, но тело, словно желая остаться в своей последней обители, было непослушным. Вдруг, словно выскользнув из ослабевших рук одного из работников, она соскользнула.
Глухой удар. Тело Леды с грохотом упало на пол, прямо у кровати.
- Да твою мать! - Громко выругался второй работник. – Аккуратнее, бляха муха! Не железо же везешь! - В его голосе не было ни стыда, ни сожаления, только раздражение от неудобства. Это был резкий, грубый, прозаичный выкрик, который звучал диссонансом с торжественной тишиной, в которой до этого разговаривали полицейские.
Галина Петровна, стоявшая в углу, вздрогнула. Полицейские, застывшие в проеме, опустили глаза, смущенные этой грубостью, этой небрежностью.
Мужчины снова кряхтя подхватили тело. На этот раз они крепко держали его, не допуская новых падений. Они понесли ее прочь, через дверной проем, мимо застывших полицейских, мимо Галины Петровны, мимо всех ее воспоминаний.
И никто. Никто, ни один из них, так и не заметил, как в этот момент, когда тело Леды снова поднимали с пола, из ее уже ослабевшей руки, из-под белого покрывала, выпала медаль. Медаль «За доблесть в службе». Она звонко ударилась о паркет и, сделав несколько перекатов, остановилась. Блестящая, холодная, забытая.
Мужчины, не заметившие ничего, вынесли тело Леды из комнаты. И когда один из них, крепкий, с широким затылком, проходя мимо кровати, случайно задел ногой блестящий кругляш, он лишь раздраженно толкнул его под кровать. Медаль, символ всей ее жизни, всех ее побед, всей ее борьбы, скрылась в пыли, под кроватью, в темноте, забытая, ненужная, униженная.

***

Через мгновение квартира опустела. Врачи, полицейские, работники, сиделка – все ушли. Дверь закрылась, и замок щелкнул, возвращая комнате ее прежнюю, теперь уже вечную тишину. Из яркого, заполненного людьми пространства она снова превратилась в свою прежнюю, но уже совсем другую, пустую оболочку.
Исчезли люди, их голоса, их шаги. Исчезли запахи лекарств, напряжение ожидания. Остались лишь старая мебель: массивный шкаф, в котором когда-то хранилось мамино приданное; ковер, на котором Леда в детстве так любила чесаться; диван, на котором Савелий так часто изливал свои упреки. И одинокий мундир, висящий на гвозде напротив кровати. Его медали, его погоны, его безупречная форма – все это было символом жизни, которая только что оборвалась. Теперь это был лишь кусок ткани, висящий на стене, без хозяина, без смысла.
В воздухе витала невидимая пыль. И в этой пыли, в этом одиночестве, в этой опустошенной комнате, не осталось ничего, кроме горького осознания. Что ничто, никакая сила, никакое мужество, никакая преданность, никакая, даже самая безграничная любовь, не может противостоять равнодушию. Равнодушию близких, равнодушию жизни, равнодушию мира, который просто идет дальше, не замечая чужой боли, чужой жертвы, чужого конца. Медаль лежала в пыли под кроватью, невидимая, забытая, словно вся ее жизнь была лишь мимолетным отблеском, который никто не удосужился поднять.

9

Над городом висело серое, низкое небо, предвещающее снегопад. Холодный ветер завывал в щелях старых оконных рам, пробираясь сквозь закрытые створки. Егор, риелтор с двенадцатилетним стажем, зябко поёжился в своём слишком лёгком для такой погоды пальто. Он стоял перед дверью квартиры, которая всего несколько месяцев назад была местом последней битвы и окончательного угасания Леды. В его руках, обтянутых тонкими кожаными перчатками, позвякивала связка ключей. На лице Егора застыла профессиональная, чуть приторная улыбка, а глаза, хоть и прищуренные от холода, излучали неподдельную радость — сейчас он покажет «потрясающий вариант», и сделка, он чувствовал это своим звериным чутьем, вот-вот состоится.
К нему подошла семейная пара. Молодые, лет по тридцать пять, муж и жена, излучающие энергию и надежду. Елена, женщина с живыми, внимательными глазами, была одета в практичный пуховик и высокие, массивные зимние ботинки. Георгий, её муж, широкоплечий, с добродушным лицом, прятал руки в карманах тёплой куртки. Между ними, словно маленький метеорит, носился их сын, Денис, лет пяти. Он был облачён в яркий, синий комбинезон и такие же объемные зимние сапожки, которые казались непомерно большими на его маленьких ножках. Эти сапожки, предназначенные для снежных горок и сугробов, теперь энергично шлёпали по подъездному кафелю. Денис, едва сдерживая любопытство, тянул родителей за руки, предвкушая новую территорию для исследований.
Егор вставил ключ в замок. Старый, знакомый щелчок раздался в тишине. Дверь, что видела столько горя и страданий, теперь распахнулась, впуская в себя новую жизнь.
- Прошу! Прошу, уважаемые покупатели! – голос риелтора прозвучал громче обычного, словно пытаясь заглушить холод и тишину, царившие внутри. – Добро пожаловать! Сразу хочу сказать – это не просто квартира! Это мечта! Сразу видно, что в ней жили люди с хорошим вкусом! И вы не поверите, какая выгодная цена!
Он посторонился, приглашая их войти. Елена и Георгий шагнули через порог, их ботинки глухо стукнули по старому паркету прихожей. Денис, не дожидаясь приглашения, проскочил между ними, его сапожки шлёпали уже по привычному Леде шерстяному ковру, оставляя за собой едва заметные следы грязного снега.
- Ну что ж, начнем нашу экскурсию, – Егор развел руками, словно фокусник, представляющий публике свой лучший трюк. – Сразу скажу – здесь была произведена косметическая… скажем так, реновация! Обстановка, конечно, не новая, но все очень добротное, качественное. Видно, что хозяева люди основательные были. – Он вел их по прихожей, где на стенах остались едва заметные следы от старой вешалки, которую Леда когда-то убрала. Воздух в квартире был застоявшимся, пыльным, но риелтор, с присущим ему мастерством, попытался это скрыть. – И, конечно, никаких посторонних запахов! Только легкий… такой, знаете, приятный аромат дерева, старины, что ли!
Они вошли в гостиную. Комната выглядела пустой и просторной, но для Леды, прикованной к постели, она казалась огромным, непроходимым пространством. На стенах остались лишь бледные прямоугольники от картин, что некогда висели здесь. На паркете – потертости от дивана и кресел, которые она когда-то двигала, чтобы приспособиться к ходункам, а потом и к коляске.
- Посмотрите, какая просторная гостиная! – Егор театрально раскинул руки. – Солнечная сторона, окна выходят на тихий двор! Идеально для семейных посиделок, для приема гостей! Места хватит всем! И детям, конечно!
Денис уже носился по комнате, его сапожки издавали глухой стук. Он скользнул под воображаемым столом, заглянул за невидимую тумбочку, а затем побежал к окну, прижимаясь лицом к холодному стеклу и оставляя на нем отпечаток своего маленького носа.
- А зимой здесь не холодно? - Елена подошла к батарее. – Стены не промерзают? – ее голос был практичным, без эмоциональных всплесков.
- Что вы, Елена! – Егор моментально отреагировал, его улыбка стала еще шире. – Толстые кирпичные стены! Настоящее советское качество! Зимой здесь жара! Батареи топят так, что можно в майке ходить! Прежние хозяева, знаете ли, даже форточки открывали зимой, настолько было тепло! Всегда комфортная температура! А счетчики стоят, так что все прозрачно, никаких переплат!
Георгий тем временем подошел к книжному шкафу, стоявшему в углу, где Леда держала свои юридические книги. Шкаф был пустым. Он постучал по деревянной дверце.
- Мебель добротная. Старая, конечно, но крепкая.
- Именно! – подхватил риелтор. – Настоящий массив! Сейчас такую мебель найти – целая проблема! Можно обновить фасад, и будет как новенький! Зато не ДСП, не прессованная стружка!
Они перешли на кухню. Здесь было чисто, но ощущалось, что помещение давно не использовалось. Над тем местом, где когда-то Леда уронила тарелку с супом, остался едва заметный темный след, который риелтор, конечно же, игнорировал. Кухонный гарнитур, хоть и несовременный, был функциональным.
- Кухня! Сердце квартиры! – Егор хлопнул по столешнице. – Здесь все под рукой! Места хватит для любой хозяйки! И обеденная зона очень уютная, можно собрать всю семью! – Он прошелся вдоль стены, за которой находилась спальня Леды. – И самое главное – стены! Толстые! Шумоизоляция идеальная! Никто никому не мешает!
Елена приоткрыла кран. Вода потекла тонкой струйкой.
- С водой проблем нет?
- Никаких проблем! – Риелтор моментально выдал заготовленный ответ. – Все коммуникации в доме менялись всего пару лет назад! Давление отличное! Вот, видите! Горячая, холодная – все как по часам! – Он сам повернул кран до упора, и вода зажурчала с сильным напором.
Денис в это время забрался на стул, пытаясь достать до верхних полок. Его сапожки шуршали по стулу.
Наконец, они подошли к ванной комнате. Леда, когда еще могла, установила там поручни для облегчения передвижения. Егор, заметив их, поспешно переквалифицировал их в «современный элемент дизайна».
- А вот и ванная! – он распахнул дверь. – Просторная, светлая! И, как видите, здесь уже есть все для вашего комфорта! Вот эти поручни, например, – он постучал по одному из них, – это очень удобно! Можно использовать для сушки полотенец, да и просто, если что, для опоры. Очень продуманно! – Он улыбнулся, словно это было его личное изобретение.
Георгий кивнул, осматривая кафель.
- Чисто, это хорошо.
- Конечно, чисто! Всегда была образцовая чистота! – Риелтор махнул рукой, как будто это было само собой разумеющимся.
Оставалась спальня. Последняя, но самая важная комната. Леда провела в ней свои последние дни, свои последние часы. Егор распахнул дверь. Комната была пустой, огромной, с бледными квадратами на стенах, где когда-то висели картины, и одной лишь особенной деталью – на гвозде напротив кровати, висел мундир. Парадный мундир полковника, с сияющими золотом погонами, пустыми, без медалей. Он висел прямо, словно призрак ушедшей силы, молчаливый свидетель.
- А вот и спальня! – воскликнул Егор, его голос наполнился особым воодушевлением. – Посмотрите, какая светлая! Идеально для спальни взрослых! Места для двуспальной кровати, для шкафа-купе – предостаточно! А вот этот… этот элемент декора, – он махнул рукой на мундир, не придав ему никакого значения, – прежние хозяева оставили. Забыли, наверное. Или просто… как напоминание о чем-то. Мы, конечно, можем его убрать. – И он небрежно снял парадную форму Леды и скомкав, засунул в пакет, который валялся на полу у кровати. Конечно, он не знал, что именно этот пакет был последней надеждой хозяйки.
Елена и Георгий осмотрели комнату. Елена подошла к шкафу из темного, полированного дерева. Шкаф, который Леда с мамой так бережно наполняли, теперь был пуст и безмолвен. Елена открыла дверцы, провела рукой по полкам.
- Шкаф, конечно, старый, но массивный. Хватит места для всех вещей.
- Именно! – согласился риелтор. – Настоящий раритет! Сейчас такие уже не делают. Будет служить вам верой и правдой еще десятки лет!
Георгий подошел к окну, осматривая стены.
- Стены ровные. Теплые?
- Конечно! Всегда были теплыми! Зимой здесь очень комфортно!
Денис, тем временем, уже не обращал внимания на разговоры взрослых. Он был увлечен рисунком ковра. Персидский, с густым, мягким ворсом, он занимал почти весь пол спальни. Денис, в своих больших зимних сапожках, с разбегу плюхнулся на него, ощущая мягкость и легкую колючесть шерстяной нити сквозь подошвы. Он начал водить носком сапога по ворсу, создавая маленькие вихри. Затем его взгляд привлекло темное пространство под кроватью.
Темное, пыльное пространство, куда никто не заглядывал. Его детское любопытство, не отягощенное никакими предрассудками, потянуло его туда. Он лег на живот, засунув руку в темный проем. Пальцы нащупали что-то холодное и твердое. Что-то, что было забыто, спрятано от глаз.

***
Егор тем временем вещал о прекрасных перспективах этого района.
- И, конечно, инфраструктура! Рядом, буквально в двух шагах, детский сад! Школа! – он указал на окно. – Вам даже дорогу переходить не придется! Понимаете? Эта квартира просто предназначена для того, чтобы в ней жила семья с детьми! Все рядом! Поликлиника, магазины, парк! Просто райское место!
Елена и Георгий переглянулись. В их глазах читалось согласие. Все, что сказал риелтор, было правдой – или по крайней мере, звучало убедительно. Квартира, несмотря на легкий налет старомодности, была просторной, уютной и, главное, идеально подходила для их семьи. Цена, о которой говорил Егор действительно была очень выгодной. Может быть, прежний хозяин так торопился? Или ему и правда было все равно?
- Почему прежние хозяева решили продать, кстати? – спросила Елена, возвращаясь к практическим вопросам.
Егор слегка откашлялся. Его улыбка стала чуть более широкой, но и немного натянутой.
- Ну, как вам сказать… Единственный хозяин, Леда Владимировна, – он назвал ее имя, но без всякого уважения, лишь как факт, – она… уехала за границу. Да. На ПМЖ. Решила, что эта квартира ей уже не нужна. Оставила доверенность на своего брата, Савелия Владимировича. У нее детей нет, сами понимаете. Ну и возраст… В общем, решила все здесь продать, чтобы не обременять себя. И поэтому готова была на очень выгодную цену. Если бы мне, например, сейчас нужна была квартира, я бы, не раздумывая, взял! Честное слово! Просто… мне сейчас не нужно. - Он развел руками, изображая досаду от того, что не может воспользоваться такой «выгодной возможностью».
Ложь легко слетала с его губ, отполированная многолетней практикой. «Детей нет, сами понимаете. Возраст». Эти слова, произнесенные с таким равнодушием, были насмешкой над всей трагедией Леды.
Елена и Георгий переглянулись. История звучала правдоподобно. Пожилая женщина, уехавшая за границу, не обремененная семьей, продает квартиру по выгодной цене. Идеальный сценарий.
- Нас все устраивает, – произнес Георгий, кивнув Елене.
- Да, мы берем, – подтвердила Елена, ее глаза загорелись предвкушением нового дома.
Егор расплылся в настоящей, неподдельной улыбке. Он достал из своей папки договор купли-продажи и лист с реквизитами.
- Прекрасно! Прекрасно! Уверен, вы не пожалеете! Это лучшая квартира для семьи в этом районе!
Они вернулись на кухню. На том самом кухонном столе, где Леда, дрожащими руками, пыталась удержать тарелку с супом, где она услышала самые страшные слова от своего мужа, теперь расстелили договор. Ручки скользили по бумаге. Елена и Георгий поставили свои подписи. Затем мужчина достал пачку купюр – залог. Хруст денег прозвучал в тишине комнаты, как аккорд победы.
- Вот и все! – Егор сиял. – Поздравляю вас с покупкой! Теперь это ваш дом!
Семья, возбужденная, счастливая, вышла из квартиры. Риелтор шел за ними, потирая руки, уже подсчитывая свою комиссию. Дверь захлопнулась за ними, оставляя квартиру пустой, наполненной лишь призраками прошлых жизней и предвкушением новых.

***
Егор вышел на лестничную площадку первым и ни на секунду не сомневаясь, открыл мусорный бак, и выкинул пакет с парадной формой Леды. Они спускались по лестнице, их голоса звенели от радости. Предвкушение нового дома, нового этапа в жизни. Елена держала сына за руку, Георгий шел чуть впереди, уже строя планы на ремонт.
- Мама! Смотри, что я нашел! – внезапно раздался звонкий голос Дениса. Он остановился, вытянув вперед свою маленькую, обтянутую синей перчаткой ручку. В его ладошке что-то блестело.
Елена повернулась.
- Что это ты там нашел, Денис? – она наклонилась, ее голос был слегка раздраженным. Ребенок вечно что-то подбирал.
Малыш разжал пальцы. На его ладони, в лучах бледного дневного света, лежала медаль. Круглая, тяжелая, с выгравированным изображением и надписью: «За доблесть в службе». Та самая медаль, которая выпала из рук Леды, когда ее безжизненное тело несли из квартиры. Та самая, которую рабочий равнодушно толкнул ногой под кровать. Медаль, прошедшая сквозь пыль, грязь и забвение, снова увидела свет.
Елена резко выхватила медаль из рук ребенка.
- Денис! Что это такое?! Где ты это взял?! Ты что, подбираешь все подряд?! Как можно такое трогать?! Мало ли что там было! – Ее голос был полон отвращения и раздражения.
Денис испуганно моргнул.
- В комнате… там… под кроватью… нашел… – пробормотал он, указывая на здание.
Елена с отвращением посмотрела на медаль. Она не увидела в ней ни истории, ни подвига, ни трагедии. Только старый, пыльный кусок металла, который ее ребенок подобрал с грязного пола.
- Ужас какой! Какая гадость! Что это вообще такое?!
Она подошла к мусорному ведру, стоявшему у подъезда. Железный бак, полный бытовых отходов. Не задумываясь ни на секунду, с брезгливостью отдернув пальцы, Елена бросила медаль в мусор.
- И чтоб больше ничего не подбирал! – строго сказала она Денису, тряхнув его за плечо. – Ясно?!
Малыш лишь шмыгнул носом, испуганно кивнул.
Медаль ударилась о дно мусорного бака с глухим, одиноким звоном. Этот звон был едва слышен, затерявшись в городском шуме. Но для тех, кто мог бы его услышать, кто знал ее историю, этот короткий, металлический звук был бы не просто лязгом. Это был последний, финальный отголосок жизни, которой больше нет. Жизни, полной борьбы, долга и бесконечного равнодушия, которое, в конечном итоге, поглотило все ее достижения, все ее жертвы и всю ее любовь.