Смятение чувств, из нового романа Старый конь

Доктор Бартингов пришёл в дом Ивановых под вечер, не мог не прийти, поскольку пребывал в полном смятении чувств. Ненавистного «старца», убрали, но прошла почти неделя и нет никаких перемен! Сегодня девятисотый день войны! А во всех газетах лишь бравурная новогодняя речь Брусилова, да воззвание кайзера Вильгельма. Доктор с возмущением выложил на стол Петру целую кипу газет. Иванов, кутаясь в домашнюю куртку – несмотря на топившейся камин в кабинете тепла почти не чувствовал – печально взглянул на взъерошенного доктора и сообщил:
– Анна спит, напилась чаю с травами, как ты велел, и спит. Устаёт очень, я вижу. Рановато она вернулась на службу в госпиталь, но разве убедишь? Любаша её горячими кирпичами обложила.
– Молодцы, я её потом посмотрю, пусть спит, это важнее, – суетливо, даже не прохаживаясь, а семеня от двери к кабинетному столу и обратно, проговорил доктор.– Ты это видел?! Мы печатаем Вильгельма! Изучайте, люди добрые!
– А что ты хотел, Иван Яковлевич, дорогой мой, прочитать в сегодняшней газете? – в отличии от Бартингова, Петру Алексеевичу хватило одной, что лежала неопрятным смятым комом на самом краю стола.– Объяснения почему мы отступаем по всем фронтам, хотя немец бьёт на одном участке? Или как ликует вся Россия, за исключением нескольких, целовавших руки Распутину? Те, кто должен был хоть что-то изменить, не хотят больше мараться и давно отошли. Со стороны наблюдают как отчий дом наш рушится кирпич за кирпичом, стена за стеной. Ничего уже не остановить. – прошептал он так горько, что даже у Ивана Яковлевича сердце заболело.

– Ты думаешь, что мы не победим? – доктор присел на диван, сложив руки на груди, словно отгораживаясь от нехороших, неправильных с его точки зрения суждений.
– Мы? Нет. Это никому уже не нужно, кроме кучки горе-великодержавников, вроде нас с тобой. До победного конца теперь мы вынуждены воевать, а хотят воевать германцы. Ты же читал кайзеровские виршы – « ...тот Бог, который, вселив в бесстрашные сердца народа священный дух свободы...». Вильгельм только в одном врёт, это не дух свободы, а дух стяжательства их ведёт. Не начали бы немцы, попёрли бы лягушатники, если бы их лев с острова не опередил. А то и все вместе, они ведь уже «заходили» к нам и не по одному разу!
Робко постучали и горничная Любаша, просочившись в приоткрытую дверь, едва изобразив книксен, мягко певуче проговорила:
– Пироги у меня поспели, Пётр Алексеевич, не прикажете ли чаю?
Хозяин кабинета махнул рукой. Доктор не понял – приказал он нести чай или нет. Уж решил было напроситься, чаю хотелось, да и пироги по своей одинокой холостяцкой жизни он кушал только в гостях, но тут расторопная Любаша внесла и взгромоздила тяжёлый поднос на свободный от газетного хлама край стола.
– Кушайте, господа!– чуть заметно изобразила ещё один книксен и вышла, тихонечко притворив дверь.
– А с чем пироги?– вдогонку спросил Иван Яковлевич, но Любаши уже не было возле двери и он, повернувшись к Иванову, предположил. – Да чего им лезть-то теперь, у них вон сколько колоний, полмира!
– Да толку от них, от колоний! Им ресурсы нужны, зерно, мясо, уголь, нефть, руды металлические, все, чего у нас завались, а у них заканчивается, либо и нет вовсе. Рубины индийские никто грызть не будет и изумруды в топку паровоза не кинешь.
– Может и у них в колониях все есть, рано или поздно найдут месторождения какие-нибудь, – задумчиво проговорил доктор, выглядывая какой бы пирог взять. Все они были размером с его ладонь.
– Может и найдут, со временем, когда нас по промышленному развитию уже и не догнать будет. У нас все имеется, и головы, и руки, и ресурсы. Не догнать! Потому и война на пустом месте, из-за пустяка началась! Прости меня, Господи и эрц-герцог с супругой, царство им небесное! Была бы добрая воля, одного звонка Вильгельма нашему императору хватило, чтобы все решить без кровопролития. Только не надо Европе без кровопролития...– Пётр Алексеевич надломил пирог прежде чем откусить и вздохнул, опять с капустой, не с яблоками...
Едва обозначив стук в дверь, заглянула Любаша, узнать не надобно ли ещё что, обиженно насупилась, высмотрев выражение лица хозяина дома. Где ему в январе яблоки сыскать, даже у Елисеева нету! Пётр Алексеевич, завидев горничную, быстро отхватил солидный кусище пирога, очень не хотелось её обижать. После истории с Анниным тифом, когда она оказалась единственной, кто осталась помогать, Иванов стал внимательнее и почтительнее относиться к своей горничной – почти как дальней родственнице. Любаша кивнула, пряча улыбку и тихо выскользнула за дверь...
Доктор покидал квартиру друга за полночь, так и не дождавшись пробуждения Анны. Вдвоём они заглянули к ней в комнату, полюбовались спокойным выражением нежного, но все ещё очень худого и измождённого личика...
Невский в столь поздний час ещё сиял электрическими фонарями. Иван Яковлевич решил, что лучше не мёрзнуть и чуда на тротуаре не дожидаться, извозчика ему не найти. Отправился к себе на Васильевский пешком. Проспект, несмотря на огни, выглядел покинутым. Прячущих нос в воротники пешеходов раз-два и обчёлся, городовых совсем нет. С нового года они стали растворяться как-то в пространстве. Вроде бы есть, а и не встретишь...Шёл доктор, насколько позволяла его комплекция, быстро и, разгорячённый спором с хозяином только что покинутой квартиры, продолжал мысленно дискутировать, то соглашаясь, то опровергая и себя, и Петра Иванова.
«Конечно, за год мы отошли на огромное расстояние и страшно растрясли армию, кучу всяких запасов растратили и не восполнить их теперь, а никакого урона германцу и австриякам почти не нанесли.  У Пети военное образование, не мне чета. Все по полочкам разложил, всему определения дал, и трудно с ним не согласиться. Ругает Генштаб. Легко ругать сидя в кресле, а на передовой по другому, будто сам не знает, позабыл какие каверзы бывают! Не существует гениальных командиров, особенно на фронте! Это он потом, через сто лет, в мемуарах, выдающимся станет, а на фронте – дудки! Кажется продумал до мелочей, а тут, бам-с, и всё навыворот! Но нынче выходит по Петиному, пугающе... Первую и Вторую армии угробили, гвардейцев, главной опоры Императора, теперь и нет почти. А все наши страшные потери восполняются ополченцами. И это, Петя тут прав, трагическая необходимость – обрушить непосильную ношу на кое-как обученных людей. Их ни одеть, ни обуть уже не во что, вооружить и то нечем. Но даже если и найдём, то это будут просто  вооружённые люди, а отнюдь не солдаты. Но, ты, Пётр, забываешь о человеческих качествах, о патриотическом порыве, о долге, о...», Иван Яковлевич ощущал всем сердцем, что Иванов прав не во всём и вера в людей должна быть.
Устраиваясь подремать в своём маленьком кабинетике, большую часть которого занимал широкий уютный диван, доктор, кутаясь как можно тщательнее, продолжал размышлять о вере. «Как он давеча сказал? Очень горько сказал, цинично – во что я должен верить? В Бога, что допускает такую бойню, в Царя, что остался без союзников? Остаётся только Отечество, но и его со дня на день начнут жадно терзать и свои, и враги! Хочу я верить, Иван, хочу, да невозможно. Нечему и некому больше верить...»
Комната выстудилась сильно в его отсутствие, приходящая горничная опять забыла задвинуть вьюшку до конца, никогда этого не делает! Холодно и волгло, даже подбитый байкой шелковый халат, да два одеяла не помогли.
Пришлось встать и выпить рюмку коньяку.