Оправдание. Глава 4

Экстремальные испытания подобны алхимическому тиглю: одних людей они разъедают, оставляя лишь ржавчину пережитой боли, других — соединяют в нерушимый сплав. Именно второе случилось с Седриком и Нэйтаном: их ночной заезд, где были страх смерти, всплески адреналина, будто фейерверки в черепной коробке, спасение-катарсис, а затем — примирение, стал тем самым тиглем, который выплавил нечто большее, чем просто союз выживших. Благодаря этому случаю зародилась их странная дружба-парадокс, где один становился одновременно антиподом и дополнением другого.

Седрик все чаще замечал в безрассудстве Нэйтана не ребячество, а настоящий вызов судьбе. Этот человек поглощал жизнь жадно, большими глотками, тогда как сам Седрик давно превратился в осторожного дегустатора, отмеряющего горечь опыта по каплям. Они были противоположностями, напоминавшими два химических элемента, неумолимо притягивающихся друг к другу.

Майлз и раньше легко привязывался к людям, пытаясь избавиться от неотступно преследовавшей пустоты, которая терзала его душу с самого детства. Но привязанность к Уайатту-младшему оказалась слишком сильной — авантюрный характер Нэйтана и его неугасимая энергия выдергивали Майлза из оцепенения, словно из силков смерти. И хотя он помнил, что год назад похожее чувство близости к другому человеку обернулось кровоточащей раной, все же надеялся, что на этот раз судьба не будет к нему столь жестока.

Нэйтан же и вовсе завязывал отношения с поразительной непринужденностью: у него было множество друзей, приятелей и знакомых. Впрочем, в его возрасте и положении отношения всегда завязываются быстро и легко. Так что неудивительно, что он принял Седрика в свою стаю с распростертыми объятиями — кроме всего остального, его привлекала таинственная грусть нового знакомого.

Уайатт-младший оказался вовсе не таким заурядным, как сначала показалось Седрику. За образом повесы постепенно проступали черты философа-вольнодумца, ставившего свободу личности выше любых моральных устоев.

Они много разговаривали, но не о пустяках — их беседы давно перешли эти границы и касались важных тем, которые волновали их молодые умы и сердца. Нэйтан, например, считал, что переживать о прошлом бессмысленно, и пытался убедить в этом Седрика:

— Жизнь — как вождение на предельной скорости. Если постоянно таращиться в зеркало заднего вида, рано или поздно куда-нибудь врежешься. — Нэйтан вспомнил свою ночную гонку и поправил себя: — Хотя это не очень хороший пример. Но что толку рассуждать об ошибках? Искать свои промахи и рефлексировать... Я бы не стал тратить на это свою жизнь. А ты, похоже, и зажить-то нормально не можешь. Или не хочешь?

— В жизни не все так просто, Нэйт, — Седрик подавил горькую усмешку.

Нэйтан же открыто улыбнулся и откинулся на спинку скамейки в центральном парке. Солнце играло бликами на темных очках Уайатта. За коричневыми стеклами «авиаторов» можно было разглядеть глаза с извечной хитринкой.

Друзья сидели напротив небольшого огражденного пруда и наблюдали за другими посетителями парка. Даже здесь, в пространстве, утопающем в медовом свете, горожане напоминали безжизненные тени. Их глаза были пусты, а взгляды безразлично скользили по Седрику и Нэйтану, будто капли дождя по стеклу.

Но Майлз, похоже, ничем не отличался от остальных отдыхающих, потому что Нэйтан сказал ему:

— Знаешь, что общего между тобой и этим городом? — он стянул очки, прищурившись на солнце. — Вы оба будто призраки, застрявшие где-то в прошлом.

— Похоже на то, — вздохнул Седрик, вырываясь из размышлений, словно из зыбучих песков.

Его пальцы нервно поправляли воротник рубашки и лацканы пиджака. Серый, наверное, был не лучшим выбором, но костюмов других цветов в его гардеробе было немного.

— Есть такое мнение, — сказал Уайатт. — Будто люди с обостренным чувством вины могут ощущать ее физически. Например, они постоянно моют руки, пытаясь смыть свой «грех».

— Как леди Макбет?

— Вроде того, — ответил Нэйтан, что-то напряженно пытаясь сообразить, но явно не справляясь с этой задачей. Вчера он, как всегда, слишком много выпил.

Седрик невольно взглянул на свои руки в перчатках из очень тонкой кожи, которые можно было носить и в теплую погоду:

— По крайней мере, я не один такой, да?

— Да. Таких совестливых, как ты, — тьма, — засмеялся Уайатт и потрепал Седрика по плечу. — Заканчивай ты эти размышления: «Хороший я или плохой, будут меня любить или нет?» Все это никогда ни к чему не приводит. И чем больше ты будешь хотеть людям понравиться, тем больше они будут презирать тебя. Смысл в том, чтобы заставить их полюбить тебя таким, какой ты есть.

Седрик широко открытыми глазами уставился на друга. Он всегда стремился заслужить одобрение окружающих, начиная с родителей, но так и не достиг этого. В то время как другие легко получали любовь и признание, не прилагая усилий.

— Возможно, ты прав, — проговорил он.

Нэйтан довольно улыбнулся. Он встал и направился к пруду. На Уайатте был летний костюм песочного цвета и белая рубашка с небрежно расстегнутыми верхними пуговицами — он мог себе это позволить, ведь тело его будто было создано специально для демонстрации дорогих костюмов.

Он начал кидать плоские камни в воду, пытаясь заставить их прыгать по ее поверхности. Но его руки чуть дрожали после вчерашней вечеринки, отказываясь выполнять задуманный им трюк.

Седрик поднялся со скамейки и подошел к нему.

— Ты думаешь, это была моя вина? — спросил он тихо.

— Не думаю. А вообще, давно пора забыть об этом.

— Нэйтан, я же не...

— Вот, что я тебе скажу, — прервал его Уайатт. — Ты тогда сделал все, что мог, а это чувство вины просто навязано тебе другими!

Майлз стоял и смотрел на тонущие в воде камни. Ведь память похожа на водоем. Она хранит все — даже то, что кажется забытым.

«Прошлое всегда остается с нами, как бы мы ни пытались от него сбежать», — думал Седрик.

Немного спустя он отвез Нэйтана домой, а сам отправился выполнять очередное задание Билла. Но размышления о словах друга не давали ему покоя весь день. Они пробуждали в нем вопросы, на которые он не мог найти ответы самостоятельно.

***

На Четвертое июля Уайатт-младший традиционно устроил тусовку у себя дома. Нэйтан и Седрик сидели за барной стойкой, но молодой офицер с трудом мог поддержать разговор, стремительно погружаясь в свою меланхолию. Скоро должен был исполниться ровно год с того дня, когда его мир был разрушен. И, еще сильнее обычного мучаясь от преследовавших его образов из прошлого, он впадал в уныние, которое затягивало сильнее, чем болота южных штатов.

Тогда Уайатт сказал ему:

— Я считаю так: либо ты до конца света переживаешь о своем прошлом, либо сбрасываешь с себя его груз навсегда и живешь на полную. Вот зачем тебе все это твое... самобичевание? — Нэйтан смотрел на Седрика внимательным и пытливым взглядом, чем-то напоминая удава. Он словно пытался проникнуть в мысли друга.

Что было ответить? Седрик оглядел квартиру Уайатта: вспышки позолоченной латуни в дорогом дизайне интерьера, задорный блеск в глазах богатых гостей, легкомысленно прожигавших время своей юности и красоты...

— Ты как будто поставил памятник своей боли и чувству вины и молишься теперь на него, — Нэйтан покачал светловолосой головой. — Мучишь себя… И даже меня немного. А ради чего?

Позади Уайатта из стереосистемы вырывалась бойкая песня про государственный гимн, и почти все гости пустились в дикие пляски посереди гостиной.

— Знаешь, — начал Седрик отстраненным тоном, с тоской глядя на танцующих, — я иногда думаю, что тот психолог, о котором ты говорил — Виктор Франкл — не прав. Может, вместо того, чтобы искать какое-то высшее значение в страданиях, стоит просто отдаться им?

— Ну а зачем, если ты не получишь за это никакой награды?

В этот момент между ними натянулось молчание, словно струна, готовая лопнуть. Молодой Уайатт всегда умел подбирать нужные слова в подходящий момент, чтобы оказать на собеседника максимальное воздействие. Так и произошло с Майлзом: слово «награда» было для него коварным. С одной стороны, оно обозначало признание, с другой — попытку откупиться. И оно неизменно вызывало у него всплеск эмоций.

И Седрик встрепенулся:

— Что же мне делать, Нэйтан? — воскликнул он.

— Тебе нужно вырезать эту опухоль из своей памяти. Это единственный выход. Иначе ты не сможешь жить в настоящем.

— Но что, если это прошлое — единственное, что у меня есть? — Седрик тряхнул головой.

— Тогда поздравляю тебя, — Уайатт улыбнулся с притворной печалью на лице. — Ты уже умер. Ты — ходячий труп, и только не решаешься лечь в могилу.

Седрик не мог произнести вслух свои мысли: «Возможно, я и не живу. Может, я действительно умер тем летом».

— Помоги мне справиться с этим, — вместо этого вырвалось у него.

— Хочешь, чтобы я оживил мертвеца? Что ж, для начала найди себе отдушину.

— Я серьезно, Нэйт!

— Я тоже. Смотри, что хорошего есть в тусовках? Они дают возможность оторваться, расслабиться, отпустить себя. На вечеринке ты будто умираешь и рождаешься заново. Для меня каждый такой вечер — это маленькая смерть. Но и пробуждение. Ты прощаешься с дневными заботами и отдаешься ночи. И она преобразует тебя. Понимаешь?

— Не очень.

— Послушай, Седрик... — Уайатт достал из ведерка кубик льда и бросил его в стакан: — Отпусти себя. — Затем бросил еще два со словами: — Только ты... Можешь это сделать.

— Нэйтан, если бы я мог вспомнить все подробности того, что тогда случилось, может, я бы так не переживал.

— Ну а если вспомнишь? Думаешь, твоя совесть замолчит? А может, наоборот, сожрет целиком? —  Он медленно вращал в руке стакан с охлажденным виски, и лед приятно позвякивал внутри.

Седрик не отрывал взгляда от лица друга.

— Я просто хочу быть уверен, что они были не правы, а я не был виноват!
 
Нэйтан кивнул, задумавшись. Но приятели вдруг позвали его поучаствовать в танцевальном беспределе, и он направился в их сторону, извинившись перед Седриком. А тот, встревоженный, остался сидеть за барной стойкой, наблюдая, как в стакане виски медленно тают кубики льда.

Так же и внутри него что-то медленно таяло: то ли остатки его надежд, то ли веры во что-то лучшее. Впереди его ждали перемены, и он будто слышал их отголосок — неровные, негармоничные звуки движения по спирали... Вниз.

***

После праздничного вечера Седрик вернулся домой в одиночестве. А ночью ему снова приснился тот же кошмар: он спасал человека из-под завалов в горящем здании. Он знал, что должен спасти еще кого-то, кто ждал его помощи совсем рядом, но сейчас нужно было спасать не его, а вот этого незнакомца.

Огонь, жар… Откуда-то вырывается пламя, извиваясь, словно в безумном танце; отдаленные крики тонут в раскатах оглушающего грома, Седрик закрывает лицо руками…

Резко проснувшись, он сначала хотел спрятаться от огня, но затем понял, что комната была погружена во мрак. И не было никакого света, напоминавшего о пожаре. Седрика испугал сонный мираж, а громом оказалось биение его собственного сердца.

Он отдышался, немного унял сердцебиение, встал и прошел в крошечную кухню, чтобы выпить стакан воды. Но прохладная жидкость не подарила облегчения. Картинки из сна продолжали кружиться каруселью в его гудящей голове.

Бросить все. Отпустить себя...

«Интересно, прав ли Нэйтан?» — думал Седрик. — «Можно ли отпустить свою совесть и жить, не оглядываясь на мнение других людей? И что такое эта совесть? Должно быть, часть моего сознания, смотрящая на меня со стороны. И вечно осуждающая меня. А как у других?..»

Он и раньше часто предавался подобным размышлениям, когда вспоминал ту трагедию. Вернее, он не вызывал воспоминания намеренно — они сами врывались в его сны. Боль вгрызалась в него, как паразит, методично выедая покой.

Он сделал еще пару глотков из стакана, но еда и напитки, как всегда в последнее время, не приносили удовольствия. Он вернулся в комнату, включил свет и зашагал по ней короткими четкими шагами.

Если прошлое вцепилось в тебя крепкой хваткой — как вырваться?

Память выбросила на берег его сознания очередной обломок воспоминаний: казенные стены Южного участка, лица коллег, искаженные злобой и презрением. Они, как стервятники, клевали его после того пожара — шептали за спиной, подбрасывали в шкафчик испачканные сажей вещи, жаловались начальству без причины...

«Неужели я всегда буду жертвой? Неужели я буду носить этот груз вины за его смерть до конца своей жизни?» — спрашивал сейчас себя Седрик.

Его жизнь разлеталась на осколки, словно витраж, разбитый вдребезги. Майлз пытался собрать эти фрагменты, но каждый раз ранился об их острые края, оставляя на мозаике судьбы кровавые следы. Он мог только ждать и надеяться, что боль замерзнет где-то глубоко в подсознании, оставив на поверхности видимость спокойствия, как это было год назад.

И Нэйтан обязательно поможет ему справиться с этой ношей. Ведь Уайатт, казалось, владел каким-то неведомым искусством — искусством не чувствовать боль. В его искрящемся благополучием смехе, в блестящих живостью глазах, в способности превращать страдания в радость читалась чуждая Седрику философия. Словно Уайатт вырос не в доме богатого бандита, а в дзенском саду, где проповедуют умение скользить по жизни, не проваливаясь в ее трещины и овраги.

«Отпусти себя» — эти слова друга проникли в самое сердце Седрика. И когда он заглянул в собственную душу, то вместо привычной пустоты увидел бурлящую энергию, скрытую под поверхностью его личности. И однажды он решился на перемены.

Решение это достаточно долго зрело в его сознании, подобно семени в плодородной почве, а общение с Нэйтаном значительно повлияло на этот процесс. Молодой Уайатт стал для Седрика тайным алхимиком, а задания Билла — катализатором. Каждая новая вылазка была словно серная кислота, разъедающая его моральные принципы. Границы размылись, остался только адреналин, превращающий страх в эйфорию. Седрик наслаждался этим разложением, когда моральные установки распадались на атомы, оставляя лишь первобытную силу. В его глазах начал гореть огонь, но был ли это свет или отражение адского пламени — он сам не знал. Он расправлял плечи, чувствуя, как лопаются и осыпаются оковы прошлого — кандалы, вросшие в плоть и заставлявшие его страдать при каждом движении. Падение обернулось свободой — головокружительной, неуправляемой, пьянящей.

Его прежняя сдержанность таяла, обнажая запрятанный глубоко в душе запас жестокости. Теперь, выбивая деньги из должников или владельцев лавок, он не притворялся другим человеком — он становился им. Каждый вздох жертвы, каждый испуганный стук сердца он впитывал, как вампир — кровь. Это была не просто работа. Это была алхимия власти, где чужие страдания превращались в золото — самоутверждение и чувство превосходства.

Даже во взгляде полицейских начальников сквозил страх, смешанный с уважением — именно такую смесь он хотел видеть в их глазах вместо прежнего презрительного безразличия.

Внешние перемены усиливали внутреннюю метаморфозу: его модная стрижка острыми прядями выражала дерзкую небрежность в противовес самому порядку, в левом ухе в беззвучном протесте сияла золотая серьга-пусета, а ткань дорогих костюмов сливалась с телом, подчеркивая не только фигуру, но и новую сущность Седрика.

Он выковал ее из старой личности, с помощью своей воли и амбиций. Он наконец сделал шаг через пропасть, отделявшую его от преображенного «я».

Теперь все было иначе. Седрик и Нэйтан сделали прыжок в неизвестность, но кто знал, куда ведет этот путь — к свободе или к погибели? Им же самим не было до этого дела. Молодые, самоуверенные, они отвергали моральные нормы, считая, что за свои поступки им никогда не придется отвечать.

Но есть вещи, которые невозможно забыть, и люди, которых забывать нельзя.