Оправдание. Глава 4

Экстремальные испытания подобны алхимическому тиглю: одних людей они разъедают, оставляя лишь ржавчину пережитой боли, других — соединяют в нерушимый сплав. Именно второе случилось с Седриком и Нэйтаном: их ночной заезд, где были страх смерти, всплески адреналина в черепной коробке, спасение-катарсис, а затем — примирение, стал тем самым тиглем, который выплавил нечто большее, чем просто союз выживших. Благодаря этому случаю зародилась их странная дружба-парадокс, где один представлял собой одновременно антипод и дополнение другого.

Седрик все чаще замечал в безрассудстве Нэйтана не ребячество, а настоящий вызов судьбе. Этот человек поглощал жизнь жадно, большими глотками, тогда как сам Седрик давно превратился в осторожного дегустатора, отмеряющего горечь опыта по каплям. Они были противоположностями, напоминавшими два химических элемента, неумолимо притягивавшихся друг к другу.

Майлз и раньше легко привязывался к людям, пытаясь избавиться от неотступно преследовавшей пустоты, которая терзала его душу с самого детства. Но привязанность к Уайатту-младшему оказалась слишком сильной — авантюрный характер Нэйтана и его неугасимая энергия выдергивали Майлза из оцепенения, словно из силков смерти. И хотя он помнил, что год назад похожее чувство близости к другому человеку обернулось кровоточащей раной, все же надеялся, что на этот раз судьба не будет к нему столь жестока.

Нэйтан же и вовсе завязывал отношения с поразительной непринужденностью: у него было множество друзей, приятелей и знакомых. Впрочем, в его возрасте и положении отношения всегда завязываются быстро и легко. Так что неудивительно, что он принял Седрика в свою стаю с распростертыми объятиями — кроме всего остального, его привлекала таинственная грусть нового знакомого.

Уайатт-младший оказался вовсе не таким заурядным, как сначала казалось Седрику. За образом повесы постепенно проступали черты философа-вольнодумца, ставившего свободу личности выше любых моральных устоев.

Они много разговаривали, но не о пустяках — их беседы давно перешли эти границы и касались важных тем, которые волновали их молодые умы и сердца. Нэйтан, например, считал, что переживать о прошлом бессмысленно, и пытался убедить в этом Седрика:

— Жизнь — как вождение на предельной скорости. Если постоянно таращиться в зеркало заднего вида, рано или поздно куда-нибудь врежешься. — Нэйтан вспомнил свою ночную гонку и поправил себя: — Хотя это не очень хороший пример. Но что толку рассуждать об ошибках? Искать свои промахи и рефлексировать... Я бы не стал тратить на это свою жизнь. А ты, похоже, и зажить-то нормально не можешь. Или не хочешь?

— В жизни не все так просто, Нэйт, — Седрик подавил горькую усмешку.

Нэйтан же открыто улыбнулся и откинулся на спинку скамейки в центральном парке. Солнце играло бликами на темных очках Уайатта. За коричневыми стеклами «авиаторов» можно было разглядеть глаза с извечной хитринкой.

Друзья сидели напротив небольшого огражденного пруда и наблюдали за другими посетителями парка. Даже здесь, в пространстве, утопающем в медовом свете, горожане напоминали безжизненные тени. Их глаза были пусты, а взгляды безразлично скользили по Седрику и Нэйтану.

Но Майлз, похоже, ничем не отличался от остальных отдыхающих, потому что Нэйтан сказал ему:

— Знаешь, что общего между тобой и этим городом? — он стянул очки, прищурившись на солнце. — Вы оба будто призраки, застрявшие где-то в прошлом.

— Похоже на то, — вздохнул Седрик, вырываясь из размышлений, словно из зыбучих песков.

Его пальцы нервно поправляли воротник рубашки и лацканы пиджака. Серый, наверное, был не лучшим выбором, но костюмов других цветов в его гардеробе было немного.

— Есть такое мнение, --- сказал Уайатт. — Что люди с обостренным чувством вины могут ощущать ее физически. Например, они постоянно моют руки, пытаясь смыть свой «грех».

— Как леди Макбет?

— Вроде того, — ответил Нэйтан, что-то напряженно пытаясь сообразить, но явно не справляясь с этой задачей. Вчера он, как всегда, слишком много выпил.

Седрик невольно взглянул на свои руки в перчатках из очень тонкой кожи, которые можно было носить и в теплую погоду:

— По крайней мере, я не один такой, да?

— Да. Таких совестливых, как ты, — тьма, — засмеялся Уайатт и потрепал Седрика по плечу. — Заканчивай ты эти размышления: «Хороший я или плохой, будут меня любить или нет?» Все это никогда ни к чему не приводит. И чем больше ты будешь хотеть людям понравиться, тем больше они будут презирать тебя. Смысл в том, чтобы заставить их полюбить тебя таким, какой ты есть.

Седрик широко открытыми глазами уставился на друга. Он всегда стремился заслужить одобрение окружающих, начиная с родителей, но так и не достиг этого. В то время как другие легко получали любовь и признание, не прилагая усилий.

— Возможно, ты прав, — проговорил он.

Нэйтан довольно улыбнулся. Он встал и направился к пруду. На Уайатте был летний костюм песочного цвета и белая рубашка с небрежно расстегнутыми верхними пуговицами — он мог себе это позволить, ведь тело его будто было создано специально для демонстрации дорогих костюмов.

Он начал кидать плоские камни в воду, пытаясь заставить их прыгать по ее поверхности. Но его руки чуть дрожали после вчерашней вечеринки, отказываясь выполнять задуманный им трюк.

Седрик поднялся со скамейки и подошел к нему.

— Ты думаешь, это была моя вина? — спросил он тихо.

— Не думаю. А вообще, давно пора забыть об этом.

— Нэйтан, я же не...

— Вот, что я тебе скажу, — прервал его Уайатт. — Ты тогда сделал все, что мог, а это чувство вины просто навязано тебе другими!

Майлз стоял и смотрел на тонувшие в воде камни. Ведь память похожа на водоем. Она хранит все — даже то, что кажется забытым.

«Прошлое всегда остается рядом, как бы мы ни пытались от него сбежать», — думал Седрик.

Немного спустя он отвез Нэйтана домой, а сам отправился выполнять очередное задание Билла. Но размышления о словах друга не давали ему покоя весь день. Они пробуждали в нем вопросы, на которые он не мог найти ответы самостоятельно.

***

Седрик продолжал свою непростую жизнь, разделенную надвое: полицейский-клерк днем, притворяющийся защитником закона, а ночью — его жестокий, беспринципный враг.

Когда же он был с Нэйтаном, то превращался в охранника чужого счастья, свидетеля беспутной, но яркой жизни. И, все так же тихо завидуя сыну Билла Уайатта, он не мог выбраться из трясины собственной боли и страхов. Они продолжали точить его изнутри.

Когда наступило Четвертое июля, Уайатт-младший традиционно устроил у себя дома тусовку. Седрик сидел рядом с другом за барной стойкой, с трудом поддерживая разговор — он стремительно погружался в свою меланхолию. Скоро должен был исполниться ровно год с того дня, когда его мир был разрушен. И, еще сильнее обычного мучаясь от преследовавших его образов из прошлого, он впадал в уныние, которое затягивало сильнее, чем болота южных штатов.

Тогда Уайатт сказал ему:

— Я считаю так: либо ты до конца света переживаешь о своем прошлом, либо сбрасываешь с себя его груз навсегда и живешь на полную. Вот зачем тебе все это твое... самобичевание? — Нэйтан смотрел на Седрика внимательным и пытливым взглядом, чем-то напоминая удава. Он словно пытался проникнуть в мысли друга.

Что было ответить? Седрик оглядел квартиру Уайатта: вспышки позолоченной латуни в дорогом дизайне интерьера, задорный блеск в глазах богатых гостей, легкомысленно прожигавших время своей юности и красоты...

— Ты как будто поставил памятник своей боли и чувству вины и молишься теперь на него, — Нэйтан покачал светловолосой головой. — Мучаешь себя… И даже меня немного. А ради чего?

Позади Уайатта из стереосистемы вырывалась бойкая песня про государственный гимн, и почти все гости пустились в дикие пляски посреди гостиной.

— Знаешь, — начал Седрик отстраненным тоном, с тоской глядя на танцевавших, — я иногда думаю, что тот психолог, о котором ты говорил — Виктор Франкл — не прав. Может, вместо того, чтобы искать какое-то высшее значение в страданиях, стоит просто отдаться им?

— Ну а зачем, если ты не получишь за это никакой награды?

В этот момент между ними натянулось молчание, готовое вот-вот лопнуть. Молодой Уайатт всегда умел подбирать нужные слова в подходящий момент, чтобы оказать на собеседника максимальное воздействие. Так и произошло с Седриком: слово «награда» было для него коварным. С одной стороны, оно обозначало признание, с другой — попытку откупиться. И оно неизменно вызывало у него всплеск эмоций.

И Седрик встрепенулся:

— Что же мне делать, Нэйтан? — воскликнул он.

— Тебе нужно вырезать эту опухоль из своей памяти. Это единственный выход. Иначе ты не сможешь жить в настоящем.

— Но что, если это прошлое — единственное, что у меня есть? — Седрик тряхнул головой.

— Тогда поздравляю тебя, — Уайатт улыбнулся с притворной печалью на лице. — Ты уже умер. Ты — ходячий труп, и только не решаешься лечь в могилу.

Седрик не мог произнести вслух свои мысли: «Возможно, я и не живу. Может, я действительно умер тем летом».

— Помоги мне справиться с этим, — вместо этого вырвалось у него.

— Хочешь, чтобы я оживил мертвеца? Что ж, для начала найди себе отдушину.

— Я серьезно, Нэйт!

— Я тоже. Смотри, что хорошего есть в тусовках? Они дают возможность оторваться, расслабиться, отпустить себя. На вечеринке ты умираешь и рождаешься заново. Для меня каждый такой вечер — это маленькая смерть. Но и пробуждение. Ты прощаешься с дневными заботами и отдаешься ночи. И она преобразовывает тебя. Понимаешь?

— Не очень.

— Послушай, Седрик... — Уайатт достал из металлического ведерка кубик льда и бросил его в стакан: — Отпусти себя. — Затем бросил еще два со словами: — Только ты... Можешь это сделать.

— Нэйтан, если бы я мог вспомнить все подробности того, что тогда случилось, может, я бы так не переживал.

— Ну а если вспомнишь? Думаешь, твоя совесть замолчит? А может, наоборот, сожрет целиком? —  Он медленно вращал в руке стакан с охлажденным виски, и лед приятно позвякивал внутри.

Седрик не отрывал взгляда от лица друга.

— Я просто хочу быть уверен, что они были не правы, а я не был виноват!

Нэйтан кивнул, задумавшись. Но приятели вдруг позвали его поучаствовать в танцевальном беспределе, и он направился в их сторону, извинившись перед Седриком. А тот, встревоженный, остался сидеть за барной стойкой, наблюдая, как в стакане виски медленно тают кубики льда.

Так же и внутри него что-то медленно таяло: то ли остатки его надежд, то ли веры во что-то лучшее. Впереди его ждали перемены, и он слышал их отголосок — неровные, негармоничные звуки движения по спирали... Вниз.

***

После праздничного вечера Седрик вернулся домой в одиночестве. А ночью ему снова приснился тот же кошмар: он спасал человека из-под завалов горящего здания. Он знал, что должен спасти еще кого-то, кто ждал его помощи совсем рядом, но сейчас нужно было спасать не его, а вот этого незнакомца.

Огонь, жар… Откуда-то вырывается пламя, безумно извиваясь; отдаленные крики тонут в раскатах оглушающего грома, Седрик закрывает лицо руками…

Резко проснувшись, он сначала хотел спастись от огня, но затем понял, что комната была погружена во мрак. И не было никакого света, напоминавшего о пожаре. Седрика испугал сонный мираж, а громом оказалось биение его собственного сердца.

Он отдышался, немного унял сердцебиение, встал и прошел в крошечную кухню, чтобы выпить стакан воды. Но прохладная жидкость не подарила облегчения. Картинки из сна продолжали кружиться каруселью в его гудящей голове.

Бросить все. Отпустить себя...

«Интересно, прав ли Нэйтан?» — думал Седрик. — «Можно ли отпустить свою совесть и жить, не оглядываясь на мнение других людей? И что такое эта совесть? Должно быть, часть моего сознания, смотрящая на меня со стороны. И вечно осуждающая меня. А как у других?..»

Он и раньше часто предавался подобным размышлениям, когда вспоминал ту трагедию. Вернее, он не вызывал воспоминания намеренно — они сами врывались в его сны. Боль вгрызлась в него, как паразит, методично выедая покой.

Он сделал еще пару глотков из стакана, но еда и напитки, как всегда в последнее время, не приносили удовольствия. Он вернулся в комнату, включил свет и зашагал по ней короткими четкими шагами.

Если прошлое вцепилось в тебя крепкой хваткой — как вырваться?

Память выбросила на поверхность его сознания очередной обломок воспоминаний: казенные стены Южного участка, лица коллег, искаженные злобой и презрением. Они, как стервятники, клевали его после того пожара — шептали за спиной, подбрасывали в шкафчик испачканные сажей вещи, жаловались начальству без причины...

«Неужели я всегда буду жертвой? Неужели я буду носить этот груз вины за его смерть до конца своей жизни?» — спрашивал сейчас себя Седрик.

Его жизнь разлеталась на осколки. Майлз пытался собрать их в целую картину, но каждый раз ранился об их острые края, оставляя на мозаике судьбы кровавые следы. Он мог только ждать и надеяться, что боль замерзнет где-то глубоко в подсознании, оставив на поверхности видимость спокойствия, как это было год назад.

И Нэйтан обязательно поможет ему справиться с этой ношей. Ведь друг, казалось, владел каким-то неведомым искусством — искусством не чувствовать боль. В его искрившемся благополучием смехе, в блестевших живостью глазах, в способности превращать страдания в радость читалась чуждая Седрику философия. Словно Уайатт вырос не в доме богатого бандита, а в дзенском саду, где проповедуют умение скользить по жизни, не проваливаясь в ее трещины и овраги.

«Отпусти себя» — эти слова друга проникли в самое сердце Седрика. И когда он заглянул в собственную душу, то вместо привычной пустоты увидел бурлящую энергию, скрытую под поверхностью его личности. И однажды он решился на перемены.

Решение это достаточно долго зрело в его сознании, подобно семени в плодородной почве, а общение с Нэйтаном значительно повлияло на этот процесс. Молодой Уайатт стал для Седрика тайным алхимиком, а задания Билла — катализатором. Каждая новая вылазка была словно серная кислота, разъедавшая его моральные принципы. Границы размылись, остался только адреналин, превращавший страх в эйфорию. Седрик наслаждался этим разложением, когда моральные установки распадались на атомы, оставляя лишь первобытную силу. В его глазах начал гореть огонь, но был ли это свет или отражение адского пламени — он сам не знал. Он расправлял плечи, чувствуя, как лопаются и осыпаются оковы прошлого — кандалы, вросшие в плоть и заставлявшие его страдать при каждом движении. Падение обернулось свободой — головокружительной, неуправляемой, пьянящей.

Его прежняя сдержанность таяла, обнажая запрятанный глубоко в душе запас жестокости. Теперь, выбивая деньги из должников или владельцев лавок, он не притворялся другим человеком — он становился им. Каждый вздох жертвы, каждый испуганный стук сердца он впитывал, как вампир. Это была не просто работа. Это была алхимия власти, где чужие страдания превращались в золото — самоутверждение и чувство превосходства.

Даже во взгляде полицейских начальников сквозил страх, смешанный с уважением — именно такую смесь он хотел видеть в их глазах вместо прежнего презрительного безразличия.

Внешние перемены усиливали внутреннюю метаморфозу: его модная стрижка острыми прядями выражала дерзкую небрежность в противовес самому порядку, в левом ухе в беззвучном протесте сияла золотая серьга пусета, а ткань дорогих костюмов сливалась с телом, подчеркивая не только фигуру, но и новую сущность Седрика.

Он выковал ее из старой личности, с помощью своей воли и амбиций. Он наконец сделал шаг через пропасть, отделявшую его от преображенного «я».

Теперь все было иначе. Седрик и Нэйтан сделали прыжок в неизвестность, но кто знал, куда ведет этот путь — к свободе или к погибели? Им же самим не было до этого дела. Молодые, самоуверенные, они отвергали моральные нормы, считая, что за свои поступки им никогда не придется отвечать.

Но есть вещи, которые невозможно забыть, и люди, которых забывать нельзя.