Жизнь Всухомятку, или Безмолвие о Крайностях Судеб

Часть первая.

Жизнь Всухомятку, или Безмолвие о Крайностях Судеб  (Философская драма в прозе)

(Сцена: Давит, как спёртый воздух перед грозой. Дымная забегаловка на самой грязной окраине. Воздух – густая взвесь табачного дыма, чада с плиты и человеческой немощи. Столы липкие от вековых наслоений. Под ногами хрустит грязь, смешанная с опилками. Тусклая лампочка в матовом плафоне отбрасывает желтоватые пятна на облупившиеся стены. За столиком в углу – трое. Они – часть этого пейзажа.)

Первый: (Пристально всматривается в мутное оконное стекло, как в гадальное зеркало. Палец с обломанным ногтем медленно, почти нежно, ведёт по глубокому рубцу, пересекающему скулу. Голос низкий, хриплый, будто ржавая петля)

«Эх, шрамы украшают мужчину...»

На его лице не просто линии – ландшафт насилия. Старые – белесые, впалые, как русла высохших рек. Свежие – опухшие, багрово-синие, со следами грубых швов или корочками запекшейся крови. Они не украшают – они кричат, они уродуют, они отделяют его от мира "нормальных" людей. Блеск под столом – нож? Пряжка? Намёк на постоянную готовность к новой схватке?

Второй: (Сгорблен над стаканом мутной, холодной жижи. Пальцы с белесыми суставами теребят угол потрёпанной тетради в синей обложке. Голос – выдох, шелест страницы)

«А смерть поэта делает признанным гением.»

Его "чай" – скорее всего, разбавленный спирт или что-то ядовитое. Блокнот – его святыня и проклятие.

Третий: (Невидящим взглядом смотрит сквозь стол, перекатывая между пальцами единственную затертую монету. Голос ровный, без интонаций, как диктовка)

«Ну а безымянность творца возвеличивает его творческий образ...»

Его серость – камуфляж. Он растворяется. Его монета – символ ничтожности, случайности. Его философия о величии безымянности – защитная скорлупа от осознания собственной незначительности. Липкие опилки, куда закатилась монета – финал его "творчества".

Запахи дешёвой еды, пота, нищеты и отчаяния. Тусклый свет лампы, выхватывающий из полумрака облезлую краску стен, трещины в штукатурке, засаленные карты на соседнем столе. Где-то фоном – приглушённый стук посуды, кашель старика у стойки, далёкий гул поездов.

Первый: (Резко откидывается. Деревянная спинка стула скрипит под ним, как кость. Короткая, беззвучная усмешка обнажает ряд кривых, жёлтых зубов. В глазах – вызов и усталость)

«Однако... если переполосована вся мужская физиономия... тут не доведётся удостовериться в красоте... тут уж... на любителя.»

Второй: (Запрокидывает стакан, глотает жидкость одним горьким глотком. Бледное лицо искажает гримаса. Глаза закрыты, веки дрожат. Шёпот становится резче, с хрипотцой)

«Да уж, поддержу, коли, смерть постигла поэта таким образом необычайным... участь его в канализационном колодце... не знаю... стал ли он признанным гением.»

Синие размазанные строчки – следы слёз? Дождя в том колодце? Участь в колодце – не просто смерть, а глумление, забвение в нечистотах. Ирония посмертной славы – горькая пилюля, которую он не может проглотить. Его бледность – отсвет подземного холода, который он носит в себе.

Третий: (Подбрасывает монету. Она описывает короткую дугу, звонко щёлкает о липкую столешницу и падает на пол, закатываясь под стойку к слипшимся в комок опилкам. Голос всё так же пуст)

«Забавно... ежели творец и без того неизвестен... а ещё невдомёк, что он сотворил...»

(Из самой густой тени у стены, где копоть сливается с грязью, материализуется Четвёртый. Движение плавное, бесшумное. Одежда тёмная, чистая, чужеродная в этом угаре. Лицо – гладкая маска, но уголки губ подрагивают.)

Четвёртый: «Ха-ха-ха» – (издаёт сухой, отрывистый смех, как треск ломаемых сухих веток, лишённый всякой теплоты. Звук режет воздух, заставляя Первого напрячь плечи, а Второго вздрогнуть)

«Как колко подмечено! Прискорбно... и живо... и правдиво.»

Первый, Второй, Третий: (Хором, голоса сливаются в единый аккорд раздражения и утомления)

«Опять ты?»

Четвёртый: (Лёгким жестом, словно отмахиваясь от назойливой мошки, смахивает невидимую пылинку с рукава. Улыбка застывает на тонких губах. Не дожидаясь приглашения, занимает место на краю скамьи. Его светло-серые, почти водянистые глаза медленно скользят по лицам собеседников, будто сканируя)

«Не бойтесь. Я просто... созерцатель. Ловец мыслей, застрявших в этой... сухомятке.» (Пальцы его складываются в изящную фигуру)

Первый, Второй, Третий: (Бормочут неохотно, почти неразборчиво)

«Хорошо, тогда... внеси лепту и добавь метафору...»

Четвёртый: (Рука внезапно описывает в воздухе резкую, рубящую дугу)

«Однако забавляются поддержкой... когда палка пляшет по хребту...» (Взгляд резко фокусируется, становится острым, пронзительным, как скальпель) «А в глазах молодчика... искра сатанинского костра...» (Взгляд мгновенно смещается, смягчается, становясь почти милосердным, но фальшивым) «...но в глазах избиваемого... христианская покаянность...» (Наклоняется вперёд, голос падает до опасного, шипящего шёпота, который слышен сквозь гул забегаловки) «Но главное для такой ситуации... не суть дела...» (Пауза. Тишина вокруг стола становится плотной) «...но стоит осведомить: избиваемый... просто мимо проходящий пешеход.» (Откидывается на спинку, лицо снова гладкое, бесстрастное. Смотрит вверх, на паутину под потолком, чёрную от копоти) «Эх... жить хорошо... а хорошо жить ещё лучше...» (Слова звучат с ледяной, невыносимой иронией) «...А вот если бы да кабы...»

(Тишина сгущается, становится осязаемой.)

Первый: Сжимает кулаки так, что костяшки выпирают белыми буграми, мелкая дрожь бежит по его перебитым рукам – ярость или бессилие?

Второй: Съёживается, его плечи трясутся, из сжатых губ вырывается сдавленный звук – то ли кашель, то ли истерический смех над собственной участью.

Третий: Замирает, его пустой взгляд прилипает к грязной стене, где ползёт жирная муха, будто в этой точке – весь смысл.

Четвёртый: Наблюдает. В его прозрачных глазах на долю секунды вспыхивает холодный, бездонный огонёк абсолютного понимания – понимания того, что все их "если бы да кабы" здесь, в этой забегаловке на краю мира, ведут лишь вниз: в смрадный колодец, в очищающий костёр тщеславия или под слепой удар палки, оставляющий на лице ещё один немой шрам.

Их жизнь "всухомятку" продолжится, а Безмолвие о Крайностях их Судеб станет ещё глубже. История циклична, как звон упавшей монеты.