Субьды Глава 25 Мурка

Наша Мурка была не просто кошкой. Она была личностью. И личностью, надо сказать, весьма обидчивой. Стоило ей услышать заветное «кис-кис» или, упаси боже, «кошка», как она тут же демонстративно отворачивалась, прищуривала свои изумрудные глаза и начинала вылизывать лапу с таким видом, будто ей только что сообщили о повышении цен на ее любимый паштет. Мурка считала себя полноправным членом семьи, человеком в меховой шубке, и любые попытки приписать ей «кошачьи» повадки вызывали у нее глубочайшее возмущение.
Но была у нашей «человекокошки» одна слабость, одна, как ни крути, типично кошачья привычка, которую она не могла преодолеть, несмотря на все свои претензии на человеческое достоинство. Это была мишура. Новогодняя, блестящая, шуршащая мишура. Как только начинался предновогодний ажиотаж и в доме появлялась елка, Мурка преображалась. Ее обычно царственное спокойствие сменялось лихорадочным блеском в глазах, а ее грациозные движения – стремительными бросками.
Мы, конечно, пытались бороться с этой страстью. Прятали мишуру, отвлекали ее игрушками, но Мурка была неумолима. В итоге мы нашли компромисс: мишура на елке висела исключительно у самой макушки, на недосягаемой для нее высоте. И Мурка, хоть и с явным неудовольствием, но принимала это правило игры. Она могла часами сидеть под елкой, гипнотизируя блестящие нити, но не смела нарушить установленный порядок.
Летом, в один из жарких дней, нашей Мурки не стало. Ушла тихо, во сне, оставив после себя пустоту, которую не могли заполнить никакие другие животные. Дом стал как будто тише, а елка – просто деревом.
Прошло полгода. Наступил декабрь, и мы, впервые за долгие 13 лет, решили снова нарядить елку. Снова появились коробки с игрушками, гирлянды и, конечно же, мишура. Мы повесили ее по всей елке, от ветки до ветки, с той лишь разницей, что теперь она была недоступна не только для Мурки, но и для нас самих, если бы мы вдруг решили ее пожевать.
Однажды ночью я проснулась от странного звука. Характерного, знакомого до боли чавканья. Звук был тихий, но отчетливый, и исходил откуда-то из гостиной. Я замерла, пытаясь понять, что происходит. Сердце заколотилось. Это было невозможно.
И тут с соседней кровати, из темноты, раздался испуганный мамин голос:
«Ты тоже это слышишь?»
Я резко села на кровати, пытаясь осознать реальность. Чавканье продолжалось. И тут до меня дошло. Дошло с такой силой, что я чуть не упала обратно на подушку.
Кошки-то уже полгода нет.
Но где-то там, в глубине дома, в темноте, кто-то очень любил жевать мишуру. И, кажется, этот кто-то был не совсем человеком. Или, может быть, все-таки был. Просто очень, очень обиженным на то, что его называют кошкой.
Я медленно сползла с кровати, ноги сами понесли меня в гостиную. Мама, тоже вскочив, шла следом, ее шаги были такими же нерешительными, как и мои. В полумраке комнаты, освещенной лишь тусклым светом уличного фонаря, елка стояла во всей своей красе, сверкая игрушками и гирляндами. А у ее основания, на ковре, лежала… мишура. Не та, что висела на ветках, а та, что мы аккуратно сложили обратно в коробку после того, как повесили ее на елку. И она была пожевана. Несколько блестящих нитей были пережеваны, словно кто-то не мог остановиться.
Чавканье прекратилось. В воздухе повисла тишина, густая и тяжелая, наполненная невысказанными вопросами. Я подошла к елке, осторожно, словно боялась спугнуть призрака. Посмотрела на мишуру, потом на маму. Ее лицо было бледным, глаза широко распахнуты.
«Это… это невозможно», – прошептала она.
Я кивнула, не в силах произнести ни слова. Невозможно. Кошки нет. Но звук… звук был таким реальным. Таким знакомым. Звук Мурки, когда она, увлекшись, пережевывала очередную блестящую нить.
Мы стояли так в тишине, пытаясь осмыслить происходящее. Может, это просто сон? Или игра воображения, вызванная скорбью и воспоминаниями? Но тогда откуда взялась пожеванная мишура?
Я присела на корточки, осторожно взяла в руки одну из пережеванных нитей. Она была влажной. И пахла… пахла Муркой. Тем самым неповторимым запахом, который я так хорошо помнила.
«Может, это… кто-то из соседей?» – предположила мама, ее голос дрожал.
Я покачала головой. Соседи? Кто из соседей мог пробраться к нам ночью, чтобы пожевать мишуру, и при этом так тихо, что мы услышали только сам звук? И зачем?
Внезапно меня осенило. Мурка. Она была не просто кошкой. Она была личностью. И личностью, надо сказать, весьма обидчивой. Она считала себя человеком. И, возможно, даже после смерти она не смирилась с тем, что ее называют кошкой. Возможно, она все еще здесь. В этом доме. В этой тишине.
Я встала и подошла к окну. Луна освещала двор, делая его призрачным и загадочным. Я представила Мурку, сидящую на подоконнике, наблюдающую за ночной жизнью. Она всегда любила наблюдать. И, возможно, она наблюдает за нами сейчас.
«Мам», – сказала я, поворачиваясь к ней. – «Может, она просто… скучает по нам. И по елке».
Мама посмотрела на меня, и в ее глазах я увидела отражение своих собственных мыслей. Мы скучали по ней. Очень. И, возможно, она тоже скучала. И пыталась напомнить о себе так, как умела лучше всего.
Мы вернулись в спальню, но уснуть уже не могли. Мы лежали в темноте, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому звуку. И каждый раз, когда нам казалось, что мы слышим тихое чавканье, мы переглядывались, и в наших глазах читалось одно и то же: «Ты тоже это слышишь?»
С тех пор мы больше не вешали мишуру на елку. Не потому, что боялись, а скорее из уважения. Уважения к ее личности, к ее странным, но таким понятным нам привычкам. Дом снова стал тише, но теперь в этой тишине звучала не пустота, а скорее эхо ее присутствия. Мы знали, что она где-то рядом, наблюдает, возможно, даже осуждает наши попытки заменить ее кем-то другим.
Иногда, когда мы сидели вечером в гостиной, я ловила себя на том, что ищу ее взглядом. Искала ее силуэт на кресле, ее изумрудные глаза, внимательно изучающие нас. И в такие моменты мне казалось, что я слышу тихое мурлыканье, едва уловимое, как шепот ветра.
Мама тоже изменилась. Она стала чаще говорить о Мурке, вспоминать ее выходки, ее обиды. И в ее глазах больше не было той скорби, что была раньше. Была скорее нежность и легкая грусть, смешанная с пониманием. Она тоже приняла, что Мурка – это не просто кошка, а часть их семьи, которая осталась с ними, пусть и в иной форме.
Однажды, когда мы разбирали старые вещи, я нашла ее любимую игрушку – маленькую мышку с перышком. Она была потрепанная, с вылезшими нитками, но все еще хранила тот самый, знакомый запах. Я взяла ее в руки, и в этот момент почувствовала легкое прикосновение к своей руке. Словно кто-то нежно потерся об меня. Я подняла голову, но никого не было. Только тишина и знакомое ощущение присутствия.
Мы так и не смогли объяснить, что произошло той ночью. Может быть, это было прощание. Может быть, это был ее способ сказать, что она все еще здесь, что она помнит. Или, возможно, это было просто напоминание о том, что любовь и привязанность не знают границ, даже после смерти.
Теперь, когда наступает декабрь, мы наряжаем елку, но без мишуры. Вместо нее мы вешаем старые фотографии Мурки, ее любимые игрушки. И каждый раз, когда мы смотрим на них, мы вспоминаем нашу «человекокошку», нашу обидчивую, но такую любимую Мурку. И иногда, в тишине ночи, нам кажется, что мы слышим тихое чавканье. Но мы уже не пугаемся. Мы просто улыбаемся. Потому что знаем, что это она. Наша Мурка. И она все еще с нами.
И она все еще с нами, жует свою любимую мишуру, пусть и в другом измерении, в другом мире, где кошки могут быть людьми, а люди – понимать кошек без слов. И мы, в свою очередь, стараемся быть достойными ее памяти, ее любви, ее обид. Мы стараемся помнить, что даже самые обычные вещи могут быть наполнены волшебством, если смотреть на них глазами любящего сердца.
Прошло несколько лет. Мы переехали в новую квартиру, но старые фотографии Мурки всегда путешествовали с нами. Они висели на самом видном месте, напоминая о том, что дом – это не просто стены и мебель, а место, где живут воспоминания и любовь.
Однажды, в канун Нового года, к нам в гости пришла моя племянница, маленькая девочка лет пяти. Она никогда не видела Мурку, но слышала о ней много историй. Она долго рассматривала фотографии, задавала вопросы, и в ее глазах я видела искренний интерес и любопытство.
«А почему у вас нет мишуры на елке?» – спросила она вдруг.
Я немного растерялась. Не знала, как объяснить ей, что мишура – это табу в нашем доме. Но тут вмешалась мама.
«Потому что у нас была кошка, которая очень любила ее жевать», – сказала она с улыбкой. – «И мы не хотим ее расстраивать».
Племянница нахмурилась, словно пытаясь понять, как кошка может расстроиться из-за отсутствия мишуры. Но потом ее лицо просветлело.
«А давайте сделаем мишуру сами!» – предложила она. – «Из бумаги! И повесим ее на елку, чтобы кошка порадовалась!»
Мы переглянулись с мамой. Идея была безумной, но в ней было что-то трогательное и искреннее. Мы решили попробовать.
Всю ночь мы вырезали из цветной бумаги полоски, склеивали их в длинные гирлянды и украшали ими елку. Получилось не так блестяще и эффектно, как с настоящей мишурой, но зато в каждой бумажной полоске была частичка нашей любви и памяти.
Когда елка была готова, племянница подошла к ней и тихо сказала:
«Мурка, это для тебя! Мы помним тебя и любим!»
И в этот момент я почувствовала то же самое, что и много лет назад. Легкое прикосновение к своей руке. Словно кто-то нежно потерся об меня. Я посмотрела на елку, на бумажную мишуру, и мне показалось, что она светится каким-то особенным светом. Светом любви и благодарности.
С тех пор мы каждый год делаем бумажную мишуру. Это стало нашей семейной традицией. И каждый раз, когда мы вешаем ее на елку, мы вспоминаем Мурку, нашу «человекокошку», нашу обидчивую, но такую любимую. И мы знаем, что она где-то рядом, улыбается и жует свою бумажную мишуру. И, возможно, она больше не обижается на то, что ее называют кошкой. Потому что она знает, что мы любим ее такой, какая она есть. Человеком в меховой шубке. Или кошкой с человеческой душой. Главное – что она всегда с нами. В наших сердцах, в наших воспоминаниях, в нашей любви. И в каждой бумажной полоске, висящей на нашей новогодней елке.
С тех пор мы больше не вешали мишуру на елку, а украшали ее бумажными гирляндами, сделанными вместе с племянницей. Каждый год, вешая их, мы вспоминали Мурку, нашу «человекокошку», и чувствовали ее присутствие. Мы знали, что она где-то рядом, улыбается и жует свою бумажную мишуру. Любовь и память о ней навсегда остались с нами, напоминая, что даже самые обычные вещи могут быть наполнены волшебством. И, возможно, она больше не обижалась на то, что ее называют кошкой.