Приписанная Пушкину Гавриилиада. Приложение 11. 8

Оглавление и полный текст книги «Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада» – в одноимённой папке.


Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада»
Приложение № 11.8. Выписки из книги: Филин М.Д. «О Пушкине и окрест поэта. Из архивных изысканий»


     Указанная книга состоит из серии очерков, описывающих архивные изыскания автора.

     Данная выписка сделана из очерка «Император Николай II и Пушкин», рассказывающего о попытке графа Шереметева С.Д. и императора Николая II доказать непричастность Пушкина к написанию поэмы «Гавриилиада» (Филин М.Д. «О Пушкине и окрест поэта. Из архивных изысканий», «ТЕРРА», М., 1997 г., стр. 237-276).


     Пусть заглавие очерка и покажется кому-то неожиданным, заставит встрепенуться буквоеда – оно абсолютно верно, в него не вкралось досадной опечатки. Далее речь действительно пойдёт о последнем российском самодержце. А точнее – о том, что сумел сделать Николай II за годы своего правления для отечественного пушкиноведения; в первую очередь в деле разыскания реликвий, связанных с дорогим для русских именем. Или – в более широком смысле – об отношении императора к тому, что издавна принято называть памятью о Пушкине.
     От буквоеда – к начитанному ненавистнику царя: ведь ненавистник тотчас же возразит, что в ипатьевском доме в Екатеринбурге, где приняла мученическую смерть августейшая семья, обнаружили впоследствии множество книг, среди коих – что характерно – не было ни единого томика Пушкина. но так уж устроена, видать, жизнь, что постоянно в критическую минуту рядом не оказывается близкого человека, самой необходимой вещи. Кстати, у императрицы Александры Фёдоровны имелась тетрадь с пушкинскими стихами, заполнявшаяся в 1905-1916 гг.; семейство не взяло её в предсмертное путешествие, но она сохранилась в фамильном архиве.
     Что же касается заслуг венценосца в «пушкинском деле», то некоторые из них хорошо известны, хотя и упорно замалчиваются. Вспомним хотя бы размах и успех всероссийских торжеств 1899 года, немыслимых без всесторонней поддержки правительства и верховного распорядителя. Тогда, равно как и в других случаях, император не афишировал своей роли, практически не появлялся на авансцене: действо режиссировалось как бы обезличенной властью, государственным иждивением. Покровительство пушкинскому юбилею – вовсе не случайный эпизод царствования. Были и другие. А в последние годы удалось обнаружить ценные документы, поведавшие о неведомых прежде аспектах участия Николая II в посмертной судьбе поэта. Немаловажно, что в найденных бумагах царь выступает скорее как человек, нежели монарх. Да, он пользуется доставшейся ему властью – но ведь мог бы, обременённый массой иных дел, забыть о Пушкине или хотя бы поумерить хлопоты. Однако император забывает о существовании «долгого ящика» – и тем самым ещё раз показывает потомкам, в том числе и собственным ненавистникам, как он относился к поэту.
     Бумаги, о коих упомянуто чуть выше, – многотомные дневники видного государственного деятеля графа Сергия Дмитриевича Шереметева (1844-1918). Это – в высшей степени уникальные исторические источники. В настоящее время они хранятся в российском Государственном архиве древних актов, в составе огромного родового архива сановника*.
     * РГАДА, ф. 1287, оп. 1, ед. хр. 5040-5062. Кроме того, в архиве есть записные книжки, заметки и другие мемуарные источники, которые нет возможности рассмотреть в данном очерке.
(стр. 237-238)

     Высокопарные слова – отнюдь не обязательно слова лживые или подобострастные. Бывает, что без них не обойтись, ибо только они адекватно характеризуют человека или явление. Так получается и с графом С.Д. Шереметевым. Без преувеличения его можно отнести к тому типу людей, на ком издревле держалась Русская земля. Был он человеком цельным, неповторимым, просто-напросто замечательным. Задушевный друг «царя-миротворца» Александра III, обер-егермейстер и член Государственного совета, граф сумел сделать чрезвычайно многое и на поприще созидания русской культуры. Не раз с его пера срывалось признание, что именно здесь – оправдание шереметевского бытия. Председатель Императорской Археографической комиссии, действительный член Академии художеств и почётный член Академии наук, председатель Общества ревнителей русского исторического просвещения – вот перечень лишь малого числа званий и должностей, которые граф исправлял на протяжении десятилетий отнюдь не формально. Издал он с помощью своих многочисленных сотрудников огромный корпус ценных старых документов: выделим хотя бы овеянный легендами «Остафьевский архив князей Вяземских». Кстати, в 1898 году граф С.Д. Шереметев приобрёл и само Остафьево, постепенно приводил в порядок пылившийся там архив, превращал усадьбу и великолепный парк в настоящий музей. Публиковал он и сборники документов под названием «Старина и новизна», и мемуары, и прочее – всего не перечислить.
     Нельзя и здесь не заметить пунктуальности Рока: земной путь подвижника завершился в те же сроки, что и тысячелетний путь Исторической России. На счастье графа, ему не пришлось стать свидетелем гибели многих своих культурных начинаний, наблюдать трагедию жизни наследников. Само имя графа С.Д. Шереметева впоследствии было бесстыдно забыто. Только недавно, в конце 1980-х годов, вспомнили-таки, спохватившись, о его беспримерных «трудах и днях»; но ещё не скоро, видимо, удастся загладить всеобщую вину перед светлой памятью ревнителя родной старины. До и вообще спорно: полагается ли амнистия за подобное беспамятство?
     По долгу службы и роду занятий граф весьма часто удостаивался высочайших аудиенций. Обычно встречи с Николаем II происходили в Царском Селе. Содержание бесед незамедлительно фиксировалось в дневнике – массивной книге в кожаном переплёте. Облик дневника был явно не случаен, имел несомненный «знаковый» характер. «В память императора Александра III беру и размер его собственного дневника, с которым он никогда не расставался», – написал однажды владелец; он как будто пытался хоть таким манером связать грустное настоящее с ушедшим. Летописный журнал заполнялся вплоть до последних дней его жизни, и с годами скопилось более двадцати книг – неисчерпаемый кладезь сведений для будущих историков. Императору Николаю II отведено одно из центральных мест; причём суждения графа, предчувствовавшего надвигающуюся катастрофу, воочию убеждавшегося в порче Двора и разлагающем влиянии «общества», порою довольно суровы.
     Но вот что показательно: как только дело доходит до Пушкина, касается «пушкинских» разговоров с царём, тон записей меняется в лучшую сторону.
     Именно «пушкинские» беседы поступки императора – предмет предстоящего обозрения.
(стр. 239-242)


     Выше было довольно скупо сказано о заслугах графа С.Д. Шереметева по части собирания и издания исторических документов. Среди опубликованных при непосредственном его сиятельства участии бумаг – немало пушкинских или же относящихся к пушкинской эпохе. Имя поэта с завидным постоянством упоминается и в дневниках графа.
     <…>
     Несомненный интерес представляют характеристики, данные графом С.Д. Шереметевым пушкинистам и тем лицам, кто участвовал вместе с ним в «пушкинском деле». Оценки автора дневника зачастую резки, и может возникнуть подозрение, что сиятельная особа была излишне высокомерна, страдала разлитием желчи. Но, во-первых, приговоры графа разнятся, и есть среди них весьма благожелательные. Кроме того, круг его знакомств был невероятно широк, и «непушкинские» знакомые опять-таки оценивались по-разному: симпатии перемежались с осуждениями. Так что логично предположить, что граф был честен, не пользовался интимными страницами для охулки современников; у него отсутствовала столь распространённая придворная спесь.
     Историк Н.П. Барсуков, по мнению владельца дневника, отличался тем, что «обижается на каждом шагу», «обижается при малейшем замечании»; ему свойственны «раздражительность» и «самопоклонение», он держит себя за «центр мироздания». Столь же нелестны отзывы графа об его брате Александре Платоновиче, тоже историке; здесь замечено «равнодушие» и «несочувствие», подчас даже «тупость», а в области политических воззрений А.П. Барсуков принадлежит к партии «конституционалистов по Высочайшему повелению». 
     Досталось и маститому пушкинисту К.Я. Гроту: «Был у меня К.Я. Грот. Нудный человек. Сидел долго», – сообщено 3 мая 1908 года.
     Зато реакция на приезд Б.Л. Модзалевского, в будущем одного из корифеев отечественного пушкиноведения, прямо противоположна: тот – «человек приятный и порядочный»; и далее: «Работал усердно. Много говорили о Пушкине, кот<орым> он увлечён». Аналогично котируется и П.Н. Шеффер: «Человек выдающийся по воспитанию и чувствам, воплощение порядочности и благонадёжности. Таких не много». Очень ценным сподвижником считался также И.С. Беляев – «прекрасный человек», «с ним легко и приятно».      
     Нетрудно заметить, что перечисленные учёные рассматриваются графом С.Д. Шереметевым с позиций человеческих добродетелей или пороков. Профессиональные качества пушкинистов под сомнение не ставится. Иначе и быть не могло: ведь с большинством из них проделано немало совместных успешных трудов. Шире толкуется личность Петра Ивановича Бартенева, известного всей России редактора-издателя «Русского Архива», фанатичного собирателя материалов о Пушкине и его времени.
     Однажды, 9 ноября 1910 года, тот величается «лукавым старцем». Позднее добавляется: «Всё тот же, но голова свежа». А в середине мая 1903 года в дневнике появляется редкий по выразительности портрет П.И. Бартенева. Запись сделана в одном из владений графа – Михайловском; она контрастирует с большинством свидетельств о пушкинисте: «Приезжал затем и Бартенев, постаревший, несколько умягчённый, но только поверхностно. Прожил три дня и вёл разговоры всё прежние, и неприглядное всплывало то и дело. С ним говорить трудно, а разговаривать совсем нельзя! Либо нужно его слушать, либо он задаёт практически для себя вопросы – но разговора нет, потому что его немногое интересует при ограниченности кругозора, всё более и более сжимающегося… Ни один сюжет разговора держаться не может, он, случайно или нет, то и дело перескакивает с одного на другое и не держится – словно избегая рассуждений по существу. Люди неопытные на это попадаются – потому что постоянно следить за этими перескоками невозможно, да и крайне утомительно и бесплодно. Это своего рода фортель и уловка – когда он затрудняется в ответе, он и прибегает к такому приёму… Я не раз делал с ним опыты, рассказывая для него, быть может, и новое. Он говорит: «В первый раз слышу!» Когда я повторял ему то же на след<ующий> год – получал тот же ответ; в третий – тот же. Это тогда, как сообщено ему не подходит и он в нём не нуждается. В общем, с ним тяжело и тяжелее прежнего. Грязные анекдоты, обличие сатира, бестактность, невозвышенность стремлений и чувств – всё те же, но сравнительно, конечно, тише. Годы немалые, а энергии ещё много, и в этом нельзя не отдать ему справедливости. Только после него всё им изданное придётся пересматривать, проверять и <…>* вместе в надлежащем виде всё того заслуживающее». И в дальнейшем граф С.Д. Шереметев многажды отзывался о П.И. Бартеневе в том же духе, но и не думал прерывать общения с создателем «Русского Архива»: очевидно, интересы дела, в том числе дела пушкинского, коему служили и тот и другой, брали верх над всеми прочими соображениями и «личностями».
*  Слово неразборчиво.
(стр. 246-252)


     На долгие годы царь и граф соединили усилия в пушкинском деле. И дело обрело статус государственного, первостатейной важности, причём не только потому, что вмешался – и активно – сам государь. Просто на повестку дня был поставлен вопрос о реабилитации Пушкина как национального поэта, как гражданина православного государства. Культурология культурологией, литература литературой и так далее – но политическая подоплёка цепи событий, думается, вряд ли нуждается в доказательствах.
     <…>
     Всё началось в 1900 году, т.е. вскоре после всероссийских пушкинских торжеств, памятных и для императора, и для «Руси Великой».
     Именно тогда граф обнаружил в необъятном Остафьевском архиве письмо поэта к князю П.А. Вяземскому от 1 сентября 1828 года, до той поры известное только в отрывках. В письме Пушкин отмежёвывался от «Гаврилиады», приписывая её авторство князю Д.П. Горчакову. Дневник графа С.Д. Шереметева запечатлел хронологию событий.
     21 августа записано: «Ходил в саду и до Кар<амзинской> рощи. Потом всё время разбирал бумаги. Много нового неожиданно нашлось. Очень интересно. Письма Пушкина. До самого ужина разбирал». Ближайшие дни посвящены сенсационным находкам, заполнены разговорами на сей счёт. 6 сентября граф отмечает: «Вечером затеяли большой диспут по поводу «Гаврилиады» Пушкина и найденном в Остафьевском архиве письме Пушкина к кн<язю> П.А. Вяземскому». На другой день: «Вечером опять прения о «Гаврилиаде». Протокол». Там же, в Остафьеве, было принято решение, кто и где обнародует итоги разысканий, и 21 сентября граф сделал резюме: «Рад, что дело «Гаврилиады» подвинулось, и Н<иколай> Пл<атонович Барсуков> сумеет составить хорошую статью с приложением писем для «Старины и новизны».
     Обрадованный находкой историк не преминул оповестить друзей и знакомых. Последовали незамедлительные отклики. Одним из первых ответил И.Ф. Тютчев, сын выдающегося поэта и литератор. Два его письма на эту тему также находятся в архиве графа. В первом, отправленном 29 августа 1900 года из Муранова, И.Ф. Тютчев писал: «Многоуважаемый граф Сергий Дмитриевич, душевно благодарю за брошюру «Татево» и за письмо от 24 авг<уста>. Весьма и весьма утешен, что А.С. Пушкин не автор «Гаврилиады». Было скорбно думать, что наш великий поэт замарал себя такою мерзостью. Надеюсь, что Вы огласите Вашу счастливую находку в печати. Пушкин этого заслуживает». Через две недели тот же корреспондент прислал новое послание, где в постскриптуме саркастически добавлял: «Бартенев и мне говорил, что Пушкин несомненно автор «Гаврилиады», и основывал эту уверенность на красоте стиха, причём со смаком прочёл наизусть самые скабрёзные места. По его мнению, Горчаков, будучи плохим поэтом, не мог написать таких прекрасных стихов!!!»*
     В те дни и месяцы граф получил немало подобных одобряющих писем. И пушкинисты, и представители интеллектуальной элиты заметно волновались. И немудрено: ведь находка в Остафьевском архиве могла поставить под сомнение один из узловых и, увы, прискорбных моментов биографии поэта.
     И пошло-поехало… Эпистолия Пушкина, адресованная князю П.А. Вяземскому, увидела свет – естественно, в полном объёме – в 1902 году, в пятой книжке «Старины и новизны». Находка и публикация во многом определили дальнейшую деятельность графа-пушкиниста. С некоторых пор он стал буквально одержим идеей о непричастности своего кумира к возникновению богохульной поэмы. но одной увлечённости С.Д. Шереметева было явно недостаточно: мало ли существовало лиц, подчас известных и влиятельных, которые придерживались схожих взглядов, высказывали их  публично и страстно, но так и сошли в могилу, не доказав ровным счётом ничего? Граф же сумел сделать то, что никак не удавалось его предшественникам. Он увлёк проблемой российского императора, без помощи которого раздобыть соответствующие документы из секретных архивов было немыслимо. Благодаря этому дискуссия об авторе «Гавриилиады» была переведена на новый, значительно более высокий документальный уровень.
     Психологически понятно и оправдано и поведение императора в последующие годы. Ведь речь зашла не просто о добыче каких-то интересных старых бумаг, но о реабилитации поэта, а в известной степени символа нации, человека, оказавшегося в своей родной православной стране в крайне щекотливом положении. Как «хозяин Земли Русской», как верный сын Церкви, наконец, как русский человек, Николай II, безусловно, желал этого. И он понял, или граф С.Д. Шереметев внушил ему, что пятно, почти век маравшее Пушкина, можно удалить посредством вмешательства монаршей воли. Предпосылки для вмешательства созрели: найденное в 1900 году в Остафьевском архиве письмо к князю П.А. Вяземскому поколебало былую уверенность пушкинистов. Подчеркнём: поколебало, но не опровергло прежнее расхожее мнение. И всё-таки – мелькнул луч надежды. Теперь многое зависело от императора Николая II.
     Такая или примерно такая диспозиция возникла к моменту начала сотрудничества в «пушкинском деле» царя и графа. О психологической, политической и прочих подоплёках этого дела надо помнить постоянно; в противном случае само беспримерное дело рассыплется на череду ничем не связанных разговоров между перманентным просителем и всемилостивейшим, но равнодушным потакателем.
     * РГАДА, ф. 1287, оп. 1, ед. хр. 1754, л. 66 об. Письмо датировано 14 сентября 1900 года.
(стр. 254-257)


     Судя по дневниковой записи графа, первая беседа состоялась 11 февраля 1902 года в Петербурге: «В 10 часов прибыл в Зимний дворец с бумагами кн<язя> А.Н. Голицына, с письмами его к императору Николаю I <…>. Меня позвали к государю. Опять в том же кабинете Фауста, опять, конечно, стоя у дверей. «Тужурка» подошла ко мне, и я вручил ей пакет с письмами Г<олицына>. Я сказал, что в них ничего не нашёл относ<ящегося> до Пушкина, что нужно ожидать, нет ли в бумагах Бенкендорфа; что в Москве я об них говорил в<еликому> к<нязю> Сергею Алекс<андровичу>». В словах графа сквозит некоторая обида: приятельство с Александром III приучило его к более доверительным и уютным аудиенциям. Но в остальном встреча оправдала ожидания. Едва ли можно сомневаться, что приезд в Зимний Дворец был напрямую связан с «Гавриилиадой» – ведь обер-прокурор Святейшего Синода князь А.Н. Голицын состоял членом специально созданной Комиссии по розыску автора кощунственного произведения. Примечательно в записи и другое: граф сообщил, что возвратил царю бумаги князя. Выходит, что совместная деятельность началась даже ранее 11 февраля, но поступь первых шагов не прослушивается в дневнике.
     Высказанная вскользь во время аудиенции мысль о «бумагах Бенкендорфа» не забылась. Создаётся впечатление, что царь уже, т.е. в начале 1902 года, внёс дело о «Гавриилиаде» в список первоочередных и безотлагательных. В апреле в дневнике графа С.Д. Шереметева появляется такая заметка: «Получены бумаги «от государя» – переписка Бенкендорфа с имп<ератором> Николаем I по поводу Пушкина, в б<ольшом> пакете за его печатью, но без всякого объяснения. Вероятно, для следующей книги «Старины и новизны». Предположение вскоре подтвердилось, и эти документы были опубликованы графом в 1903 году, в шестой книжке означенного издания. Пушкиноведение обрело «по манью Николая» весьма ценные новые источники. Однако они не внесли никакой ясности в насущный вопрос о «Гавриилиаде».
(стр. 257-258)


     Соответствующее службы громоздкой государственной машины по слову императора заработали. Вероятно, к поискам было подключено немало людей. Дневник же замолчал до поры до времени. Очередная вспышка активности, если ориентироваться на журнал графа, пришлась на январь 1904 года. И снова на повестке дня – новые, не доступные простому учёному, документы, извлечённые из недр хранилищ токмо благодаря императору. <…>
     Имелось в виду донесение, препровождённое графом А.Х. Бенкендорфом Николаю I в 1842 году, уже после смерти поэта. Тогда шеф корпуса жандармов высказал гипотезу о принадлежности перу Пушкина известных стихов: «Встарь Голицын… и т.д.»; эти строки широко распространились в списках. Ответная реплика императора, которого многие обвиняли чуть ли не в убийстве поэта, достойна напоминания. Николай I ответил: «Это премило, но невозможно, чтобы это было Пушкина, потому что слишком глупо: многие украшаются его именем, чтобы навязать ему изречения дурацкие, как будто нельзя уже оставить его прах в покое». Подлинник, поступивший к графу С.Д. Шереметеву, был написан карандашом и по-французски. «С Высочайшего разрешения» текст поместили в седьмом номере «Старины и новизны», вышедшем в свет в 1904 году.
(стр. 259-260)
    

     Богатым на заметки о Пушкине оказался дневник графа за 1907 год. <…>
     <…>
     Вновь обнаруженные документы исходили из Комиссии по делу о «Гавриилиаде» и адресовались на имя Николая I. Первый датирован 21 августа 1828 года; в нём, в частности, говорилось: «Главная виновность заключается тут в сочинителе сей богохульной рукописи. Комиссия старается открыть оного. Пушкин письменно объявил, что поэма сия не им писана». В бумаге от 28 августа 1828 года Комиссия всеподданейше уведомляла императора, будто, по утверждениям поэта, тот некогда всего лишь списал «Гавриилиаду» у неведомого офицера Гусарского полка, «свой же список сжёг он, вероятно, в 20 году».
     Как видно, преданные гласности в 1909 году секретные материалы, при всей их значимости, снова принадлежали к категории обнадёживающих. Был в них серьёзный юридический изъян, не позволявший вынести окончательный вердикт: в основе донесений Комиссии лежали показания лица заинтересованного, главного подозреваемого. Безусловно, это хорошо понимали и августейший археограф, и убеждённый в своей – и Пушкина – правоте граф. Потому поиски наиубедительнейшего, неопровержимого свидетельства – смахивающие на розыск «философского камня» пушкиноведения – продолжались.
(стр. 260-264)


     «Пушкинская» беседа графа с Николаем II состоялась и 8 мая 1909 года. Император подробно расспрашивал С.Д. Шереметева об Остафьеве, о документах архива и ходе работ по реконструкции усадьбы и созданию мемориала. Выказал интерес отнюдь не праздный, не придал разговору форму пошлого обмена великосветскими учтивостями. Судьба «русского Парнаса» не могла не волновать просвещённого монарха. Плодотворной была и аудиенция, назначенная на 22 февраля 1910 года. <…>
     После февральской аудиенции минула два месяца, и 22 апреля 1910 года произошла очередная встреча единомышленников. Накануне Николай II, как повелось, сделал соответствующие распоряжения, и запись графа о царскосельском разговоре понятна: «Далее благодарил за полученное чрез Танеева разрешение напечатать в «Старине и новизне» новые сведения о «Гавриилиаде», найденные в архиве Соб<ственной> Е<го> В<еличества> канцелярии. Государь приветливо удыбался».
     Эти «новые сведения» были опубликованы в пятнадцатом номере сборника. 9 марта 1911 года издатель вручил только что полученную из типографии книгу царю: «Я прямо подношу ему «Старину и новизну». Он был немного бледен, как люди не выспавшиеся. Взял книгу, перелистывал, смотрел подпись: «10-го кл<асса> Александр Пушкин».
     Очевидно, императора заинтересовало факсимиле подписи Пушкина под его показаниями в августе 1828 года «в присутствии С.-Петербургского Военного Генерал-губернатора». Поэт в очередной раз открещивался от «Гавриилиады». В той же книге «Старины и новизны» преданы гласности и другие материалы из «Переписки по делу о развращении отставным шт.-кап. Митьковым своих дворовых людей в понятиях христианской религии чтением рукописного стихотворения «Гаврилиады», а также о допросе по этому делу А.С. Пушкина и его письменных ответах на вопросном листе, им лично подписанном 1828 г.». Публике была предложена самая крупная публикация из архива Собственной Его Величества канцелярии с момента начала кампании, проводимой по инициативе графа С.Д. Шереметева и под эгидой царя.
     Заметим, что в те же годы император Николай II, поднаторевший в пушкиноведении и узнавший из новонайденных бумаг о будто бы существовавшей откровенной записке Пушкина о «Гавриилиаде», отправленной в прошлом веке на высочайшее имя, распорядился во что бы то ни стало разыскать её. Упорные поиски клочка бумаги не дали тогда результатов. Забегая вперёд, скажем, что только в 1951 году в Государственном Историческом архиве Московской области, в фонде Бахметевых, была обнаружена копия легендарного письма, вроде бы восходящая к пушкинскому автографу. Вокруг находки сломали уйму научных копий. На данном этапе большинство учёных признаёт достоверность этого документа*.
     Но мнение большинства вовсе не означает, что дело о «Гавриилиаде» завершено – в нём и поныне полно неясностей.
     * Гурьянов В.П. Письмо Пушкина о «Гавриилиаде». – «Пушкин. Исследования и материалы». Т. VIII. Л., 1978. С. 284-292.
(стр. 267-270)


     Надо признать, что в многолетних попытках реабилитировать Пушкина царь и граф С.Д. Шереметев потерпели неудачу. Они, обшаривая архивы, наверное, не подозревали, что были заранее обречены на поражение. Ведь поэт не мог не создать «Гавриилиаду». Только пройдя через подобное грехопадение, Пушкин, преобразившись, мог стать подлинным зрелым Пушкиным, национальным поэтом, автором «Пророка», «Отцов пустынников…» и прочих творений. В противном случае он вполне соответствовал бы неосуществлённому варианту судьбы Владимир Ленского, своего героя:

А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нём пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне, счастлив и рогат,
Носил бы стёганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел,
И наконец в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.

     Такой путь – скучный, усреднённый, буржуазный – не для Пушкина. могут возразить: но ведь были же поэты, и поэты большие, с относительно спокойной кардиограммой судьбы. Верно – были, и даже преобладали. Однако Пушкин-то – один-единственный, а неповторимым всегда уготованы самые тесные врата, самые тяжкие испытания.
     На рубеже столетий и в начале XX века русская мысль только подходила к таким выводам, апробировала их на ощупь, поёживаясь от постоянных упрёков в модернизме или грехах куда более серьёзных. Традиционное пушкиноведение держалось в стороне от подобных вопросов. Оно, как правило, собирало и комментировало пушкинские материалы, не обращая взор на «заоблачную келью». В споре об авторстве «Гавриилиады» пушкинисты разделились на два лагеря, но и тот и другой применяли одинаковые методы. Кому-то хотелось найти документы, уличающие Пушкина, и тем самым закрыть проблему. Иные – а их было большинство – лелеяли мечту о находке противоположного свойства. К последним принадлежали и император Николай II, и граф С.Д. Шереметев. Спору нет, вопрос мог быть решён – и решён вполне правомерно, научно – с помощью одного листка запылившейся бумаги. Так в итоге и получилось – считают представители академического пушкиноведения. Но была и есть другая «правда», доказательство иного уровня; а этот уровень оказался недоступен никому из задействованных в повторном следствии о непристойной поэме.
     Кажется, уже признано, что об отношении к России можно догадаться, зная отношение к Пушкину. И тут возникает вопрос коварный и тревожный: так ли уж хорошо был знаком с Русью император Николай II, если упорно и прямолинейно стремился воссоздать образ благостного поэта? И тут же, вдогонку, ещё одно вопрошание: почему все находки царя и графа свидетельствовали, пусть и не совсем убедительно, в пользу Пушкина? Разве не встретилось им документов, мягко говоря, порождающих сомнение в невиновности поэта – типа тех, что изредка появлялись тогда в печати? Ответы на эти нелёгкие вопросы могут быть либо риторическими, либо лукавыми. Но первые – по большому счёту – так и не станут ответами; лукавство же ещё меньше способно что-либо объяснить. И вообще – прикасаясь к таким щекотливым темам, мы будем вынуждены отклониться в сторону, далеко и надолго. А этот никак не входит в планы автора, твёрдо решившего остаться в пределах пушкиноведения. Он великодушно готов отказаться от роли толкователя в пользу любого непредвзятого читателя.
     Да, император и граф проиграли архивное сражение. Но неудача их относительна: единомышленникам не удалось однозначно опровергнуть версию об авторстве Пушкина, зато удалось иное, быть может, не менее важное: из небытия на свет Божий они вызволили материалы, имеющие непреходящую ценность для русской культуры.
     И, наконец, последняя запись о Николае II и Пушкине в дневнике графа С.Д. Шереметева. Она легла на бумагу 18 марта 1911 года, после очередного заседания Императорского Исторического общества в Царском Селе: «Чтение было Иконникова о Пушкине, очень интересное, и гос<ударь> слушал внимательно».
     В последующих книгах-дневниках привлекший нас сюжет не находит продолжения, хотя по отдельности имена императора и поэта упоминаются постоянно, из года в год. Этому есть объяснения, главное среди коих, думается, – нараставшее нестроение русской жизни.   
(стр. 270-273)