Огненная мелодия

Реб Мендель понял, что для того, чтобы увидеть мир в свечах, сначала нужно очистить глаза. А для этого есть миква. Но он знал, что настоящая миква — это не просто резервуар с дождевой водой. Настоящая миква — это цадик.
Приходить к своему Ребе было все равно что погружаться. Воздух в его комнате был плотнее воды, насыщенный невидимым светом, который исходил от его занятий, от его молчания. Сидеть перед ним означало совершать битуль, самоуничтожение. Взгляд Ребе смывал с тебя все наносное: твое имя, твои заботы, твою ученость, твою гордыню. Ты оставался нагим, как в день рождения.
А затем он шел в настоящую, физическую микву. Он думал о ней как о возвращении в утробу. Холодная вода обжигала тело, и на одно мгновение, под водой, с задержанным дыханием, мира не существовало. Это было преддверие той мистической смерти, которую он искал каждый день, читая «Шма».
Произнося «Шма Исраэль…», он не просто декламировал слова. В тот момент, когда он доходил до слова «Эхад» — «Един», — он выдыхал из себя всего себя. Его душа, как он представлял, на мгновение покидала тело, выходила из него, как из тесной одежды, чтобы прикоснуться к абсолютному Единству. Это был выход из тела. А потом, с новым вдохом, она возвращалась. И это возвращение было преображающим. Тело, в которое она входила обратно, было уже не тем же самым. Оно становилось освященным, сосудом, готовым принять свет. Это была та самая соматическая трансформация, освобождение с последующим перерождением плоти.
Иногда, в самые холодные дни, миква казалась невыносимо ледяной. Но хасиды говорили, что ее можно согреть. Не огнем и не дровами, а теплом своего сердца, огнем своей молитвы. Это был тот же опыт огненной трансформации, что и в пламени свечи. Ты входил в ледяную воду, но нес в себе такой внутренний жар, что вода вокруг тебя словно теплела.
После миквы и молитвы наступало время учения. «Цель изучения — это откровение света», — говорил ему Ребе. Мендель садился за Талмуд, и страницы для него были полем битвы. Буквы были не просто знаками, а черным огнем на белом огне. Каждый сложный пассаж, каждая запутанная дискуссия мудрецов были для него не интеллектуальной головоломкой, а инструментом для сжигания клипот — тех грубых, липких оболочек, что скрывают божественную искру в каждой вещи и в его собственной душе. Изучение Талмуда было актом священной пиромании.
Иногда, когда свет от свечи падал на страницу и мысль становилась особенно ясной, он, следуя тайному обычаю, шептал слова Творца: «Йехи ор» — «Да будет свет». И в этот момент ему казалось, что свет не просто освещает книгу, а рождается из нее, окутывая его самого невидимым сиянием, тем самым светом, который, как говорят, окружал цадиким во время их учебы. Он понимал, о чем писал рабби Леви Ицхак из Бердичева: об изучении Торы, которое освобождает от материальности, делает тело легким, почти прозрачным.
Но ничто не могло сравниться с тем, что происходило в субботу вечером, после третьей трапезы, когда мир уже готовился погрузиться в будничную серость. Ребе затягивал нигун, мелодию без слов. Это была та самая, самая любимая субботняя мелодия, которую знали все хасидские дворы.
Она начиналась тихо, как тлеющий уголек. Потом набирала силу. Глаза закрывались сами собой. Кто-то начинал раскачиваться. Мендель чувствовал, как мелодия подхватывает его, отрывает от стула, от земли. Это было не пение. Это был почти огненный транс. В этом общем звуке исчезали отдельные голоса. Исчезал Мендель, исчезал Шмуэль, исчезал Янкель. Была одна душа, поющая одним голосом. И эта песня обладала магической силой — она сплетала их всех в единое целое, создавая такую связь между хасидами, которую нельзя было разорвать ни расстоянием, ни временем. Они становились единым телом, единой колесницей, и на этой огненной мелодии возносились туда, где кончается Суббота и начинается вечный Свет.