С колес. Воздух Севера

С колес

Обрывки потребительской досады

Жестко, решительно (как там еще, герой?)
морок этот рукой отринув,
Траекторию, твердую и самую прямую,
– в навигатор в две точки закинув,
Бегством ли спастись или, наоборот,
врага лютого нагнать и на штык поставить?
В самоизоляции еще и не то
себе можно представить.

Неизвестный автор

Воздух Севера

Желтый песок, розовые ракушки, уходящие вдаль волнистые дюны, кривые низенькие сосны на морском берегу.

Идиллия.

Юрмала, Паланга, Куршская коса? Нет-нет, совсем не там.

Середина июля, а море такое холодное, что даже местные не купаются. Завернуть джинсы, зайти хотя бы по колено. Отлив – идти нужно далеко. Фотография песчаного берега, видео с плещущейся водой – прозрачной, как стекло…

На Юге есть все: там теплое море, бассейны, детская анимация и «все включено»; там Турция и Греция, на худой конец, всегда переполненный Сочи и вконец охамевший Крым. Жизнь бьет ключом – что еще нужно после трех месяцев взаперти?

На Юг хотят все. Ежегодная банальность, одно и то же – еще и еще раз, вечное дежа вю – для всех этим летом лишь более желанное.

На Севере нет ничего: ни бассейнов, ни пива, ни «все включено» – и туда мало кто хочет. По крайней мере, тех, кто хочет, я не знаю. Знаю только себя самого.

Три месяца – ни минуты собственного времени, ни метра пространства. В магазин и обратно – редкая возможность прогреть расчехленный в марте мотоцикл. Цифровой пропуск к самому себе, единственный шанс побыть в одиночестве – не чаще двух раз в неделю…

Поэтому я – хочу на Север. Уехать, убежать. Подальше, подольше. Но…

Оставить жену и детей на целую неделю – запертыми в загородном доме, с эпидемией, бушующей за трехметровым забором… А вдруг, а вдруг… и мое воображение сразу рисует мне массу всяческих «вдруг»: вдруг потечет кран, вдруг отключится электричество, вдруг вырубится газовый котел, вдруг сдохнет насос, вдруг перестанет работать Интернет, вдруг кто-нибудь заболеет… Даже в короновирус сразу хочется уверовать - так, словно бы эту неделю мой ковид-скептицизм охватить уже не в состоянии.

Отправить всех на Юг – тогда самому сбежать на Север. Сначала вывести семью за пределы привычных, рутинных рамок своей за нее ответственности. После за эти пределы выйти самому. Определенно так было бы спокойнее: точно знать, что не придется, специально остановившись где-нибудь на обочине, разбираться с провайдером Интернета.

Так было бы идеально… увы, идеальное никогда не случается. «Все включено» все никак не включали; переполненный Сочи напугал жену в разы подскочившей переполненностью, а вконец охамевший Крым оперативно пересмотрел свое и без того не слишком вдохновляющее ценообразование.

Сложилось неидеально: они остались, а я уехал. Сбежал – так и не справившись в полной мере с коварной тревогой, с преследующим по пятам «а вдруг»…

Тысяча триста кэмэ – за два дня. Хвала Господу, ни одной капли с неба.

Вологда, южный край Севера. Серебристые купола, резные наличники. Разбитые дороги, разрушенные дома. Жутковатое зрелище заброшенного речного порта. Ночевка – и дальше.

Черничные леса Архангельской области. Никогда и нигде, даже в болотистых белорусских чащах, не видел я столько этих иссиня-черных, сладких, ягод. И в лес-то почти не заходил:
мотоцикл не машина, без присмотра, да с вещами, да непонятно где – вроде бы не оставишь… Только по самой кромке, пройтись, немного размяться – и сразу полная горсть.

И столько мусора в лесу – тоже никогда и нигде не видел. Откуда? Людей-то почти нет…

Север.

Холоднее, чем дома? Да нет, не холоднее – ведь лето.

Суровее природа? Нет, летом, пожалуй, не суровее. Что в средней полосе, что здесь – не так уж много отличий. Деревья пониже, березки потоньше. Черника, грибы. Не суровая, нет – скорее, какая-то несчастная.

Мрачнее лица? Нет, не мрачнее. Ну разве что кажется так – в первый момент….

Острее одиночество? Нет, не острее. Дольше, протяжнее – но это не ругательство.

Черное море не черное; так и Белое, как оказалось, тоже не белое…

Что белое – так это ночи. Не как в Питере, понарошку. Здесь все по-настоящему: зависает над горизонтом, не хочет заходить солнце. Сопротивляется, не дается. Все же падает, но ненадолго. Все равно светло.

Засыпается тяжело – и думается тогда про зиму. Про зимнее солнце – которому никак не подняться. Про черную ночь, долгую, холодную, безысходную(1). Снова про белое: про снег, которому тут, наверное, не рады даже дети...

Архангельск, первый морской порт России. Серые обшарпанные дома, пыльные дворы. Деревянные бараки, частный сектор со строениями, больше похожими на гаражи, пугающие промзоны, обнесенные печальными, но почти родными заборами из бетонных плит – тех, что «с ромбиками». Проваливающийся асфальт, жалобно рычащие пазики, автомобили на «газонах», превращенных в месиво из грязи и огромных луж.

Грязь везде: грязь, грязь, грязь… словно бы на дворе не лето, а весна или осень.

Коптит «дальний» ЦБК. Он в нескольких километрах, но воздух в первом морскому порту все равно совсем не северный: он тяжелый, маслянистый, с выраженным химическим привкусом. Что же было раньше, когда второй ЦБК коптил прямо в городе?(2)

В Москве – бордюры и плитка, небоскребы и реновация, бесчисленные «тэцэ» и «тээрцэ». Прямо на север – и ближе, чем на Юг, – совсем другая страна. Бедная, обездоленная, ни на что уже не надеющаяся. Едва достижимая: большую часть пути в первый морской порт из столицы ведет позорная, рассекающая пополам редкие, полумертвые поселки двухполоска, временами такая узкая, что фуры на ней едва разъезжаются. Превратившись в безнадежного аутсайдера, старый Север устало тянет тугую, едва посильную лямку. Забыт, заброшен, перемалывает человеческие жизни. Не ради светлых перспектив – только бы выжить.

Холмогоры, Соломбала, Пур-Наволок, Кегоостров, Ластола – названия словно бы из иной реальности. И вправду суровой, истинно героической, полной, наверное, добрых надежд. Ничего общего с нынешней действительностью реальных, сегодняшних мест – словно артефакты исчезающей цивилизации. День за днем, год за годом проживают здесь люди свои обычные, неприметные жизни; вряд ли они понимают, что одним этим уже совершают подвиг. Кого – они этим спасают?

Как романтично – удрать на Север на несколько дней!

Как глупо…

Поисковый запрос: что посмотреть в Архангельске. На удивление, не слишком много вариантов; и девушка в гостинице удивленно пожимает плечами: на что тут смотреть-то? Еще и карантин: нашли, мол, время приезжать.

Cамое оживленное место в городе – вечерняя набережная: здесь и во время эпидемии полно людей. Уличные музыканты, солнце над рекой, пляж, суда, лодочки. Еще есть Чумбаровка: заповедник традиционной архитектуры в центре города – одним концом упирается в уродливую башню «проектных организаций», другим – в неопрятную барахолку городского рынка. Как не оценить идею?

Ничего, в общем, эксклюзивно северного. Действительно, на что тут смотреть-то? Вот погодите, замерзнет – будет вам Север…

Пока, значит, так: проехал тысячу триста… чтобы проехать тысячу триста. Точнее, две тысячи шестьсот. И все равно куда.

К третьему дню из с трудом составленного небольшого перечня не отмеченным воображаемой галочкой осталось только море. Не добраться до моря, находясь рядом, – всегда повод пожалеть после; погоду бы еще, конечно, поюжнее – хотя бы на один день…

Бывший Судострой, бывший Молотовск довольно для меня неожиданно предстал городом куда более солидным, чем областной центр. Жилой сектор, понятно, разный, промзоны, но асфальт везде свежий, новый общественный транспорт, масса магазинов, лотки с фруктами и овощами (в Архангельске ни видел ни одного). Даже в карантин заметно: избыточного предложения здесь никто не боится. Одним словом: город, худо-бедно выбравшийся из обвала – с виду непримечательный, совсем обычный, но жизнь в нем есть…

Сделав круг по основной части Северодвинска, я переехал по мосту на Ягры(3) – непосредственно к морю. Оставив мотоцикл на совершенно пустой парковке в глубине прибрежной рощицы, я пересек дюны поперек и вышел непосредственно на пляж.

Море! Пусть и холодное – сразу подумалось: ну уж теперь-то Север точно запомнится мне не только раздражающим чувством досады!

Важным тут был, конечно, фактор неожиданности. То есть на Балтике – этого ждешь: морской воздух, песчаный пляж, сосны, дюны. Здесь же к меткам «дюны» и «пляж» на Google-картах изначально я отнесся со значительной долей скептицизма. От чрезмерно благостных чаяний «внутренний туризм» избавляет быстро: многое, если не всё, оказывается раздутым бесстыдными рекламными преувеличениями, города часто выглядят как деревни, «федеральные трассы» напоминают проселки, категорию гостиниц нужно в уме понижать на пару звезд… Вместо дюн также вполне могла явиться мне куча песка, насыпанная экскаватором. И вдруг в этом северном промцентре все оказалось взаправду: длинная песчаная гряда, с густой сосновой рощей, с шныряющими между деревьев белками, с обнаженной приливом широкой волнистой отмелью. Толп отдыхающих здесь, конечно, не наблюдалось, но для того, чтобы пляж не выглядел вымершим, людей было вполне достаточно – и это с учетом того, что погода не обещала приятного купания и солнечных ванн.

Ветер дул сильный, раздеваться было зябко, а идти далеко: из-за отлива вода ушла довольно значительно, к тому же – место малознакомое – я и здесь опасался бросить без присмотра вещи. Ограничившись только завернутыми джинсами, я так и бродил по мокрому песку и ракушкам с обувью в руках, с рюкзаком и пристегнутым к нему шлемом; мешало мне, правда, все это не сильно: «нырнуть» все равно решился только по щиколотку, да и то быстро замерзли ноги. Даже у кромки температура воды, по ощущениям, не превышала градусов двенадцати; интересно, подумал я, есть ли на Севере «моржи»? Или им тут и без того хватает экстрима?

Вернувшись на сухой песок и сразу почувствовав, что без движения быстро начинаю мерзнуть уже весь, я решил пройтись по пляжу. Редкие прохожие, увидев болтающийся на рюкзаке мотоциклетный шлем, косились на меня с удивлением. К таким взглядам после Вологды я почти уже привык; на Севере двухколесные, что встречные, что попутные, мне почти не попадались; их, правда, и в центральной России вне крупных городов встречал я не так уж часто. Виртуальная жизнь выглядит иначе: на форумах мотоциклисты активно ищут попутчиков, сбиваются в большие тусовки, шумно путешествуют по всей стране; на первый взгляд, активное движение, но на российских просторах масштабы этого явления теряются, как капля воды в океане, быстро осознаются, как малозаметные. Не средство передвижения, не стиль жизни, не философия; мотоцикл в России – в основном, атрибут столичных мажоров, а они на «федералки» заглядывают редко…

Босиком по холодному песку – минут через десять я уперся в расположенную прямо на пляже, подпираемую морем обширную площадку, асфальтированную, защищенную от волн лишь небольшой оградой. Приняв ее поначалу за еще одну парковку, хотел просто пройти дальше по узкой полоске сухого песка; но сделав вперед еще несколько десятков шагов, разглядел скрытые рядами сосен признаки совсем иного назначения: обелиск, памятник, надгробные плиты…

Кладбище – прямо на морском берегу?

Обувшись, я перелез через ограду.

Действительно памятник – в виде скорбно склонившей голову женской фигуры (очевидно, Родины-матери?), действительно ровные ряды могил (каждая – с именем, звездой и лавровой ветвью) – согласно надписи на мемориальной плите, захоронение воинов Карельского фронта, умерших во время войны в госпиталях города. Выложенные плиткой дорожки, подстриженная трава, клумбы в виде пятиконечных звезд, венки и живые цветы – все аккуратное, ухоженное, окруженное, без сомнения, едва ли не ежедневной заботой.

Пройдя чуть дальше, я обнаружил также мемориальный камень в память о погибших моряках «Курска», немного в стороне от него – братскую могилу экипажа ледокола «Седов»; вернувшись назад, с другой стороны от захоронения, нашел еще два памятных знака: ленинградским блокадникам и северянам, принимавшим участие в ликвидации последствий чернобыльской аварии.

Везде – чистота, живые цветы, никаких следов запустения.

Это тоже было неожиданно – еще более неожиданно, чем настоящие дюны и настоящий пляж. Неожиданно и ни души вокруг; возможно, поэтому, оказавшись один на один с охватывающей разные времена и события скорбью, скорбью, отлитой в камне и вмещенной в небольшой пятачок земли, далекий от людских толп и ненужного шума, пустынный, но не заброшенный, в этот момент как никогда остро я ощутил тихий, но настойчивый призыв помнить; призыв, который на холодном морском ветру зазвучал для меня десятикратно искренней и пронзительней, чем где бы то ни было еще, – зазвучал так, словно бы здесь, на безлюдном беломорском пляже, ко всем этим скорбным словам, преступно затрепанным, до банальности заезженным, вдруг вернулся их изначально горький смысл. Призыв, брошенный не толпам, а единицам, брошенный в безбрежную морскую даль – этот голос оглушил меня: живой голос против безнадежно мертвых лозунгов; мимо слов, начертанных на просоленных морским воздухом глыбах, не получалось пройти, закрыв глаза, заткнув уши, захлопнув душу; если тлело в ней еще хоть что-то, здесь просто не избежать ему было разгореться до обжигающего жара.

Быть может, только так это и возможно: обжегшись обо что-нибудь настоящее, вздрогнуть и задуматься: сначала о самом себе, а после обо всех тех, к кому каждому неизбежно будет со временем присоединиться?

Наверное, подумал я, и здесь не всегда бывает так: потрясающе, пронзительно безлюдно. В дни скорбных дат и государственных праздников тут обязательно собираются люди. Много людей.
Они говорят формальные, почти одинаковые, из года в год повторяющиеся слова. Играют печально-торжественные мелодии оркестры, местные начальники торжественно-запрограммированно возлагают цветы. Шумят волны, толпа замирает на минуту молчания. Потом все расходятся, и снова воцаряется безмолвие – и снова становится слышен искренний, непритворный глас скорби.
Тогда и только тогда он может быть услышан – услышан хотя бы и тем, в чьей памяти нет никаких следов упомянутых здесь событий, нет с ними непосредственной связи. Услышан, например, мною: ведь ни о чем конкретном мне, москвичу, все начертанные на камнях слова, в общем-то, не говорили. Все бесчисленное множество пережитых моею вроде бы страной, моею родиной бед – это было для меня чем-то далеким, чужим; к какому бы искреннему сопереживанию я сам ни стремился, у меня не было ни малейшего шанса по-настоящему стать со всем этим единым целым.
Ни прошедших войну, ни даже видевших ее в моем ближнем кругу в живых давно не осталось; да и пока были живы, не очень-то охотно вспоминали они о том времени. Потрясения относительно недавних пор заботами тогда еще родителей, не моими, мне удалось пересидеть как-то по-тихому, без тех непростых порой испытаний, что выпали на долю многих моих ровесников. Ничего я не видел, ни о чем не слышал. На Севере-то впервые – да и то… не Новая Земля, даже не Мурманск. Что я знаю о погибших подводниках? Что знаю вообще о подводниках? А уж что такое ледокол «Седов»… Не сталкивался непосредственно, даже не слышал – да и много ли услышишь, узнаешь под непрерывный грохот информационных залпов?

Идти дальше по пляжу уже не хотелось; я сфотографировал на память основную часть мемориала и побрел обратно, через сосновую рощицу. Со всех сторон мелькали белки, иногда обступали буквально толпами – приближаться ко мне они совсем не боялись. Редкая возможность: не имея с собой приманки, сфотографировать белку почти в упор; воспользовавшись ею, я отправил несколько фотографий жене. Сообщения ушли без проблем – приятной неожиданностью стал
стабильный сигнал 4g. Определенно, знак: сразу и непосредственно достроить обнаруженную реальность. Прямо сейчас, не откладывая ни на минуту, иначе уже через полчаса все покроется рутинной пеленой и будет навсегда забыто…

Поисковый запрос: остров Ягры, ударение, оказывается, на первой букве. Мемориал… построен в 75-м… берег моря… старое кладбище… привели в порядок… с момента основания поселка…(4) стихийное… до 47-го года… прикапывали, как получится… тяжелые времена… хоронили местных жителей, эвакуированных, раненых, заключенных…

Заключенных?

Я застыл посреди сосен. В нос настойчиво бил запах свежей хвои, моря, сыроватого песка. Воздух Севера – вот он, наконец-то.

Еще поисковый запрос…

С 1936-го по 1938-й год построить город и запустить критически необходимый для нужд военного флота судостроительный завод пытались силами гражданских – в поставленные сроки, конечно, не уложились. Местной рабочей силы не хватало – не слишком густонаселенные места; к тому же квалификация ее никак не отвечала требованиям: вербовать приходилось в основном из крестьян. «Оргнабор» также не дал искомых результатов: кого-то заманить на Север одними лозунгами, конечно, удавалось, но таких легковерных оказалось немного; предлагаемые условия, по всей видимости, не впечатляли даже неприхотливое советское население.

Выход нашли быстро: отставание списали на происки врагов, а стройку и завод передали в ведение НКВД. В первой половине 1938-го года на территории поселка (первоначально – на острове Ягры, в дальнейшем – заметно шире) оперативно развернули Ягринский исправительно-трудовой лагерь (Ягринлаг). Почти всех вольнонаемных строителей и большинство работников завода заменили зэками (многих, надо полагать, ими просто сделали: так, например, поступили с техническим директором стройки). На пике работ количество узников Ягринлага только по бумагам превышало тридцать тысяч – это уже больше вольного населения города. Заключенные, большинство, естественно, «политические», то есть, если называть вещи своими именами, люди, осужденные на «срока огромные» по подложным и надуманным обвинениям, жили в наспех сколоченных, худо утепленных бараках (каждый – на двести человек), спали прямо в одежде на матрасах, набитых опилками, питались баландой, кашей и хлебом. Лохмотья, в которые одевали зэков, им негде было выстирать и высушить; казенной обуви вовсе не было – ее лагерный «контингент» изготавливал сам из автомобильных покрышек (а вопрос о том, чтобы разрешить столь нештатный способ утилизации отслужившей резины, длительное время решался непосредственно на Лубянке). Не только обувь, буквально все необходимое зэки мастерили своими руками: котелки и ложки из консервных банок, нары, столы и табуретки из разбитой тары…
На «привлеченную» таким вот образом рабочую силу легла основная нагрузка по строительству города, промышленных объектов и сопутствующей инфраструктуры. Труд заключенных также традиционно использовали на местных лесозаготовках, добыче и отгрузке камня и песка, других тяжелых работах.

С началом войны «контингент» Ягринлага начал постепенно уменьшаться: очевидно, потребность в рабочей силе не выдержала конкуренции с потребностью в пушечном мясе; тем не менее ИТЛ просуществовал на Яграх до 1953-го года, а в виде колонии сохранился и до 1961-го.

Сколько всего народу прошло через Ягринлаг – этого никто никогда не подсчитывал; сколько «бывших людей» не выдержало вот этого всего советского скотства и было, как отработанный расходный материал, закопано без креста и памятного знака в окрестностях возведенного ими города – и этого, конечно, никто не знает. По официальным документам лагеря, в 1939-м году годными к тяжелому и средней тяжести физическому труду администрация признавала менее сорока процентов «контингента»; при этом почти двадцать процентов считались больными и не годными ни к каким видам работ. Бывшие заключенные, в свою очередь, рассказывали, что в лагере было полно дистрофиков; внутри существовало отдельное «инвалидное» отделение – туда отправляли доживать доходяг, пользы от которых на работах не удавалось добиться уже никакими средствами; хоронить умерших приходилось практически каждый день…(5)

Совершенно ошарашенный, невольно поглядывая себе под ноги, я по-прежнему стоял посреди сосновой рощи. Теперь мне казалось: с самого начала, еще только выйдя на берег, я сразу
почувствовал, что здесь что-то не так. Что-то искусственное, ненастоящее – словно бы не дюны, не сосны, не белки, а декорации: драпировка, на которой нарисованы красивые картинки.
Рекламный ролик, герои которого улыбаются неестественно, смеются слишком громко, радуются слишком нарочито – так, что в конечном счете добиваются эффекта, прямо противоположного искомому: никто им не верит.

Странно: здесь вроде бы никаких «слишком»… Скромно, выдержанно, можно сказать, со вкусом. В сторонке: не для парадов, значит, и не показухи ради – не для кого-то, а для самих себя.
Может быть, слишком уж скромно? Слишком непарадно, не по-нашему. Не напоказ, а наоборот: чтобы не привлекать излишнего внимания… Вот-вот, вот именно: не чтобы помнить, а чтобы не помнить; не столько памяти ради, сколько чтобы скрыть, запрятать постыдное и неудобное; получается, как раз для этого ягринский берег и «привели в порядок» в 75-м году? Чтобы ничто не напоминало о темных временах – вот так, пронзительно непарадно и, может быть, на самом деле искренне почтить память «удобных» героев; за этим – забыть напрочь о «неудобных», стереть и забыть; если это не так, почему тогда среди памятных знаков северодвинского мемориала не нашлось места еще одному, покаянному и признательному: тихой и скорбной просьбе о прощении, адресованной людям, чьи жизни загубил и отнял не враг, не стихия и не случай? Еще власть советская – ей-то понятно, почему хотелось это скрыть. Только ни камня, ни слова в память о выстрадавших этот город безвинных узниках Ягринлага не появилось и впоследствии. Пишут: мемориал не раз восстанавливали – после разрухи, разграбления, стихийных бедствий. В девяностые годы местные жители украли тяжелые металлические цепи ограждения и гранитную плиту памятного камня погибшим блокадникам; цепи (не символично ли?) повесили новые, привезли и установили другую плиту; общими усилиями ликвидировали последствия штормовых ударов; поминальный комплекс значительно расширили… О старом кладбище – нет, предпочли не вспоминать.
Чтобы не помнить, чтобы не помнили. Чтобы и местные жители, и такие вот как я, праздношатающиеся, ни о чем подобном не подозревая, приезжали сюда полюбоваться нежданной «Прибалтикой». Чтобы и не пытались вспомнить. Большинство – и вообще не дойдет до расположенного в глубине острова мемориала. Дюны, сосны, пляж – зачем? Кто дойдет – замрет в священном смирении и не посмеет, конечно, тревожить сакральное неуместными мыслями…

Недоглядели вот только – за операторами мобильной связи. Не окажись у меня под рукой быстрого Интернета – вряд ли когда-нибудь после сподобился бы я хотя бы на такое, весьма поверхностное, изучение вопроса. Уже и сейчас-то – почти жалел. По крайней мере, чувствовал себя довольно пристыженно – да и беломорским воздухом еще десять минут назад дышалось комфортнее… Какие идиллические могли бы быть воспоминания! Фото и видео – в Instagram, комментарий – в Google: прекрасное место, морской воздух, сосны, белочки…

Теперь – вместо этого еще один поисковый запрос… Мемориал в память жертвам «Ягринлага» - оказалось, он все-таки существует. Не здесь – на месте самого крупного лагерного кладбища, в семи километрах от Северодвинска. Бесконечные ряды безымянных могил в лесу – их тоже стыдливо срыли где-то в семидесятых. В 1989-го году местные активисты начали поиск и перезахоронение останков заключенных, на собранные деньги установили памятный знак, впоследствии соорудили часовенку. Формально местные власти эту инициативу поддержали, но, судя по всему, без особой охоты; не отметились излишней активностью и градообразующие предприятия. Только в 2007-м году усилиями активистов от ближайшего шоссе к мемориалу удалось проложить мостки из деревянных досок…(6)

Подумал: на этом фоне и ягринский мемориал выглядит, пожалуй, не очень-то скромно, выглядит даже отчасти парадно – когда вот так, стыдливо и в сторонке, и то исключительно благодаря личной инициативе кучки неравнодушных, поминают до смерти умученных строителей Северодвинска. Так, словно бы всем живущим лучше и не знать цену, заплаченную за ставшее настоящим будущее. Так, словно бы, узнав ее, всем вместе стыдно станет и жить. Так – потому что десятикратно стыдно от того, что не на кого и не на что списать ответственность. Враг ли, стихия ли – ведь это то, что от нас не зависит; другое дело, когда жизни людей безжалостно, безо всякой оглядки на необходимость забирает государство; а государство – это кто? и как объяснить это?

Как объяснить самим себе? Сомнений нет: удобнее не объяснять. Для всех вместе и для каждого в отдельности, причесанное и героическое, – только такое прошлое позволяет верить в
будущее. Верить, не оглядываясь по сторонам, верить – вне зависимости от господствующей идеологии и окружающей реальности. Прошлое нечесаное и страшное, жестокое и уродливое – такое прошлое не нужно ни строителю коммунизма, ни идеальному потребителю.

Всего десять минут назад я стоял здесь, на ягринских дюнах, исполненный чувств вроде бы горьких, но как бы и светлых. Теперь – стоял обескураженный. Так, будто все «легально» помянутые вовсе и не заслуживали моей памяти. Не заслуживали потому, что их почитанием, получается, оправдывали стыдливо припрятанное. Нет, ни оборонявшие Заполярье бойцы Карельского фронта, отчаянно атаковавшие немцев уже летом 41-го, когда вся армия только отступала, ни ленинградские блокадники, ни моряки-зверобои, ни мученики-подводники, ни чернобыльские ликвидаторы не были, конечно, виноваты в том, как их страна использует их подвиг – использует, заслоняясь им от пугающе-позорных страниц своей истории. Конкретно сейчас виноват в своем разочаровании был исключительно я сам – и ровно настолько, насколько в том же самом виноваты все окружающие, пассивно-испуганно плывущие по течению, более всего боящиеся лишиться опоры на любые силы высшего порядка – сколь бы много и сколь бы часто эти силы ни дискредитировали самих себя и тех, кто в них верит. Виноваты все, быть может, кроме нескольких отчаянных единиц, – тех самых, что оказались способны и без помощи высших сил проложить деревянные мостки к запрятанному в лесу мемориалу…

Сосновая роща, морской бриз, Север. Все вокруг – вроде такое же. Все вокруг – стало другое. Возвращаться на пляж или нет – я никак не мог понять, стоит ли. Но уезжать было рано, я все же вернулся и, спрятавшись от ветра под склон дюн, долго сидел на песке, глядя на море. Вода подошла ближе, волнение стало заметнее. Небо до самого горизонта было подернуто дымкой облаков – достаточно плотной, чтобы преградить путь солнечным лучам, но недостаточно внушительной, чтобы показаться по-северному суровой.

О Боге, о вечном, о целительном северном одиночестве – ни о чем таком я не думал.

Я думал о прошлом: теперь о своем собственном. О том, что даже и в нем: в том, что уже случилось в одной ничем не примечательной жизни ничем не примечательного человека, точно есть много такого, о чем помнить совсем не хотелось бы. Кому и когда захочется – вспоминать о том, чем никогда не сможешь гордиться? А ведь такого на самом деле неизбежно накапливается много-много больше, чем противоположного: серые, неприметные обывательские будни, любая секунда которых, какую ни возьми, ничем не вдохновляет – лишь тяготит своей обычностью; и в каждом из этих дней остаются обиды, унижения, неудачи, неудовлетворенность собой, претензии к близким и не очень людям, ко всему миру; в каждом – приходится делать что-то мелкое и бессмысленное, говорить что-то пошлое и глупое, подводить других, подводить самого себя, предавать других и себя и постоянно, постоянно разочаровываться… избежать этого не дано никому, даже самым сильным мира сего – в зависимости от достатка, социального положения, устроенности личной жизни и прочих, материализованных и не очень, составляющих быта видоизменяются лишь причины и формы неудовлетворенности – а также и способы вытеснения, забвения неприятных воспоминаний.

Мой способ? Ну видимо, это не Север.

А еще я думал о будущем: вернуться сразу в Архангельск или найти сначала тот, стыдливо припрятанный, мемориал с деревянными мостками; вроде бы, раз уж так это все всплыло, сердце велело: найти; но ведь там, рассуждал у меня в голове гнусный, мелочный прагматик, придется, скорее всего, прямо на дороге бросить мотоцикл – этого не хотелось бы: как-то стремно; и еще придется идти через лес – а средство от комаров осталось в гостинице…

Мой способ: завтра в шесть старт, и долгая дорога – по «федералке», по родной, огромной стране, мрачной и суровой. Молясь Перуну, прося о пощаде. Обратно – всегда сложнее. Добраться за день до Вологды – уже слава Богу; совсем идеально – до Ярославля.

Там все же теплее, и Волга, и пляж в центре города…

1.Полярной ночи и полярного дня в чистом виде в Архангельске не бывает: город находится на широте 64,5 градуса, тогда как полярная ночь в Северном полушарии наблюдается на широтах севернее 67,24 градусов.

2.Действующий целлюлозно-бумажный комбинат находится в Новодвинске, в 20 км от Архангельска; в черте Архангельска ранее находился Соломбальский ЦБК, который был остановлен в 2012-м и закрыт окончательно в 2015-м году.

3.Ягры – остров в устье реки Северная Двина, при впадении в Белое море. На острове расположен жилой район Северодвинска и судоремонтное предприятие «Звёздочка».

4.Основанный в 1936-м году как рабочий поселок, Судострой в 1938-м получил статус города и был переименован в Молотовск (в честь действующего наркома иностранных дел В.М.Молотова). В 1957-м году, на волне смены названий, связанных с именами деятелей сталинской эпохи, город снова сменил название и стал Северодвинском.

5.По материалам сайта «Ягринлаг в судьбах людей и города» (yagrinlag.nordlib.ru).

6.Там же.