С колес. Застрять в Саратове

Застрять в Саратове

Тот день – он был бесконечен.

Вообще-то такой вот тягучей, изнуряющей продолжительности от него я совсем не ждал. Ждал – от незапланированных суток в Самаре: остаться там и провести лишние двадцать четыре часа мне пришлось, пережидая дождь. Оставаться, понятное дело, не хотелось – за полтора дня и центр прошел почти весь, и в Волге искупался, и жигулевского выпил. По плану – старт в восемь, а тут… До последнего надеялся: все же пронесет. Огромный грозовой фронт растянулся от Баренцева до Черного моря; он двигался по карте на восток, прошел Москву, к вечеру добрался до Пензы, неотвратимо приближаясь к самарской излучине. К раннему утру – он как раз здесь, и никаких вариантов: накроет всю дорогу до Саратова, и по правому берегу, и по левому. Как ни заговаривал я небеса, как ни просил темную тучу с рисками-капельками из «Яндекс-Погоды» волшебным каким-нибудь образом раствориться в воздухе, или повернуть обратно, или стать менее мрачной и сплошной (попробовать тогда перебежками), или хотя бы чуть замедлиться (чтобы утром долететь до Сызрани, зачем – непонятно, наверное, только чтобы не стоять…) – все без толку. Холодный осенний ливень зарядил с ночи – я обречен был остаться.

Нет худа без добра: сходил в самарскую галерею. Неожиданно интересно, много имен, отдельный зал восточного искусства, коллекция фон Вакано, преклонного возраста смотрительница, взахлеб и с гордостью рассказывающая о своем земляке. Струковский сад под дождем, пустынная набережная, снова отвратное жигулевское…

Внеплановый день, день-ожидание – а все равно он прошел быстро.

Грозовой фронт ушел дальше на восток, и сутками позже я наконец выдвинулся в Саратов. Выбор из двух дорог, почти распутье. Правый берег: сначала обратно на Москву, в объезд излучины, потом, после Сызрани, на юг, вдоль Волги – в общей сложности четыреста восемьдесят кэмэ; жэдэ-переезд с пробками в Сенном, но дорога вроде приличная, проблем с заправками нет. Или левый – и его знаменитый «пугачевбан»: по отзывам судя, дороги нет, «бензиновые дыры»; зато на шестьдесят кэмэ короче… Переждав комфорта ради дождь, втягиваться в «эндуро-тур» желания у меня не было – поехал по правому берегу. Дорога от Сызрани до Саратова тоже, впрочем, не поразила – ничем, кроме ошеломительно красивых (да ведь они и должны быть такими) волжских пейзажей: по одной стороне – поросшие лесами холмы, временами словно бы отворяющие врата к великой реке, по другой – бесконечно разбегающиеся долины с желтыми квадратами засаженных подсолнухами полей; в остальном – обычная, в меру тяжелая «регионалка»: две, иногда три (с реверсивкой) полосы, с участками получше и похуже (но совсем неровно – только в районе Сызрани), с ремонтами и фурами, с редкими, но все же наличествующими сетевыми азээсками; из всех признаков технического прогресса – лишь щедро расставленные по ходу движения камеры-ловушки.

После дождя похолодало; стало по-настоящему заметно: наступила осень. Утром в заполненных плотным туманом, сырых низинах самарской излучины несколько раз прошибал назойливый зябкий озноб. Немели пальцы рук, постукивали зубы. Две заправки – два раза горячий кофе; к обеду стало потеплее.

Гостиница в Саратове – на Соколовой горе, в частном секторе; дорога к ней – разбита до полного отсутствия; едва ли не километр – вверх по ямам и колдобинам; выкатившись наконец на ровную площадку парковки, я выдохнул с облегчением и тут же опять испугался: ведь по этой самой «дороге» послезавтра мне катиться обратно, под гору. Что справлюсь со спуском, особых сомнений не было; справиться с тревогой по этому поводу – почему-то оказалось сложнее.

Заселился – тут тоже ничего неожиданного. Вываливаются розетки, не горят лампочки, виснет Интернет, не соглашается с переводом денег платежный терминал, администратор слезно умоляет оплатить наличными; все – как всегда: люди стараются, но обстоятельства сильнее…

Остатка дня неожиданно хватило мне как раз на то количество впечатлений, больше которого получить здесь я, видимо, не рассчитывал. Неожиданно потому, что знаменитый волжский миллионник предстал предо мною в обескураживающе безобразном состоянии – безобразен настолько, насколько вообще может быть безобразен город немолодой, город с историей, город, в котором, однако, вопреки ожидаемому самоуважению, и местным властям, и населению обоюдно плевать на условия собственного существования. Трущобы частного сектора и бараки, через которые вниз по склону, в сторону реки, я пробирался минут сорок; серые панельные коробки, кажущиеся на этом фоне верхом благополучия; исторический центр, по отношению к которому даже слово «обшарпанный» прозвучало бы комплиментом; разбитые либо находящиеся, по всем признакам, в состоянии перманентного ремонта тротуары и здания; грязная бетонная набережная, которой совсем не повезло с архитектурой: промышленные объекты и гаражные кооперативы советского периода соседствуют на ней с ярко расцвеченными коробками пустующих жилых домов и отделанными сплошным стеклом офисными зданиями (в обоих случаях – совсем недавней постройки) – после чистой и относительно благоустроенной, с длинным оборудованным пляжем, самарской набережной увиденное здесь показалось просто издевательством над великой рекой. В целом, как ни старался я, бродя по центру, найти и разглядеть что-то иное, Саратов являл и являл себя как город неухоженный, бесхозный, безликий – и почему-то это стало для меня серьезным откровением; почему-то – поскольку не так просто оказалось придумать убедительную причину, по которой именно здесь я должен был застать то, что застал. По каким-то внутренним, очевидно, мотивам, я ощущал себя примерно так, будто вместе со всем этим городом и лично мне должно быть неодолимо стыдно за то, что я вокруг себя вижу, – стыдно перед Столыпиным, Вавиловым, Янковским, стыдно перед Волгой-матушкой, стыдно… не знаю перед кем еще – разве что только не перед каменным Ильичом на центральной площади, который с зашкаливающей многозначительностью указывал светлый путь перстом вытянутой вперед руки; да и то, быть может, и перед ним тоже: стыдно хотя бы за то, что, глядя на очередной «центральный городской памятник», я, вообще-то зная ответ, в который раз задавался одним и тем же вопросом: почему надпись на постаменте гласит просто «Ленин», почему именно так, почему никто не считал и не считает нужным не только пояснить, кто это такой, но даже сопроводить – хотя бы для придания солидности – эту кличку именем-отчеством? Признаюсь: этот вопрос, всегда казавшийся мне самому и неуместным, и наивным, – он мучил меня давно, еще с советского детства, и был, вероятно, частью ощущения более широкого, почти что мировоззренческого: и бессчетные памятники вождю, и бесконечные лозунги с самовосхвалением народа, партии и государства, и дежурно-усталое пропагандистское славословие, по телевизору, на уроках в школе, в учебниках, в предисловиях книг, – все это в своей безумной серьезности почему-то всегда казалось мне наполненным скрытой насмешкой, едва уловимой иронией, так словно бы все вокруг: и политинформатор, и школьный военрук, и выступающий с программной речью генсек, и даже каменный Ильич на центральной площади, того и гляди не выдержат напускной серьезности и расхохочутся – признав тем самым, что их напыщенный вид был лишь способом усиления комедийного эффекта. Вот и здесь, в Саратове, тоже, как показалось мне, не обошлось без тонкой иронии: этот просто «Ленин», важно насупившись, тыкал пальцем не куда-нибудь, а в сторону стоящего к нему боком старого драмтеатра; сомнений никаких – явно подсказка: да-да, это было именно тут...(1)

Побродив по набережной и центральным улицам, перекусив в недорогой восточной закусочной, я вернулся к реке – с одной лишь целью: дождавшись, когда стемнеет, сфотографировать на память ярко подсвеченный мост, соединяющий Саратов и Энгельс. Как ни странно, именно это городское сооружение еще днем показалось мне эстетически почти безупречным; что портило его, так это убогое, совершенно не вяжущееся с конкретным местом название города на противоположной стороне реки. Подумалось: неудивительно, что рядом с таким «топонимом», в подобном применении скорее позорящим, чем прославляющим память конкретной исторической личности, зачах и по-настоящему (а не подобно Москве) превратился в большую, расползшуюся деревню четырехсотлетний русский город Саратов; да ведь и Покровская Слобода, и даже Екатериненштадт наверняка не собиралась отныне и вовек славить имена совсем не заволжских немцев.(2)

Вернувшись на такси в гостиницу (тащиться в гору на своих двоих к вечеру сил не осталось), я позвонил жене и почти сразу рухнул спать; не помешало даже то, что в соседнем номере плакал маленький ребенок, совсем не шепотом разговаривали его родители, а гостиничные стены проникновению этих звуков в мое убежище никак не препятствовали.

Утром того дня проснулся я довольно рано и, едва открыв глаза, ощутил со всей возможной ясностью: еще сутки здесь, в этом городе, мне не нужны совершенно. И правильнее, и естественнее было бы прямо сейчас двинуться дальше. Однако ж еще пятьсот, без перерыва, меня тоже не вдохновляли, к тому же и гостиница была оплачена вперед: в общем, против отступления от плана, как всегда, имелись весьма весомые резоны.

Конкретного наполнения, правда, у плана не было: им подразумевалось только присутствие. Не этим ли как раз, подумалось мне, и объясняется ощущение избыточности?
Возможно, просто требуется конкретизация…

Я полазил в Google-картах. Где-то совсем рядом (видимо, чуть выше, на вершине холма, но этого карта не показывала) располагался саратовский Парк Победы со «знаменитыми» (так было написано в одном из отзывов) «Журавлями»: монументом в честь погибших саратовцев. Целый Парк Победы в тыловом городе… В отзывах восхищались находящейся у подножия памятника смотровой площадкой и открывающимися оттуда видами на город; возможно, подумал я, издали Саратов и впрямь выглядит получше, чем вблизи. Парк рядом – можно и сходить.

Находящийся на центральной площади (там я вчера уже был) местный музей изобразительных искусств, носящий почему-то имя Радищева (по сравнению с Марксом и Энгельсом вариант, конечно, поинтереснее, однако почти настолько же немотивированный: по крайней мере, ни малейших связей между Саратовом и Радищевым проследить мне не удалось), открывался, согласно картам, ровно в полдень. Многочисленные галереи, к аккуратному посещению которых меня настойчиво приучала жена, естественно, в голове моей давно спутались: Третьяковка, Эрмитаж, Пушкинский и Русский музеи, галереи Великого Новгорода, Казани, Нижнего, Ярославля, недавняя самарская, а еще Лувр, Прадо, Уфицци, Дрезденская галерея, Старая Пинокотека, галереи Руана, Гавра, Понт Авена – все это, к счастью, удалось увидеть, на все это, к несчастью, категорически не хватало «оперативки»: обилие информации разлилось у меня в голове таким безбрежным половодьем, что в нем захлебнулась и утонула сама возможность что-либо упомнить. Так или иначе, пусть будет одной больше – все лучше, чем какой-нибудь краеведческий. Комментарии посетителей обещали наличие крепкой коллекции золотого века – с теми же именами что и в Москве, и в Питере, и в Нижнем, и в Самаре…

Значит, парк, потом галерея, ну а там уже и обед… не сказать, чтоб безумно живенько (на деле будет гораздо скучнее), но все же первая половина дня, таким образом, становилась на что-то похожа…

Перспективы второй половины выглядели заметно кислее. Знаменитые саратовские театры сезон еще не начали – в связи с карантином. Спиртное и прочие увеселения? В одиночку? Совсем не моя история. Вечерний мост я уже сфотографировал – да и дотяну ли я, праздно слоняясь, до темноты? Разве что осмотреть местный собор? И то лишь ради того, чтобы отметить лишнюю звездочку на карте.

Ладно, до вечера еще далеко.

Заставив себя вылезти наконец из постели и умыться, я спустился на первый этаж. Несмотря на утреннюю прохладу, в помещении были распахнуты почти все окна; судя по температуре, это было сделано еще с вечера: ни постояльцев, ни персонала в кафе не наблюдалось. Пришлось вернуться в номер за свитером, а заодно, несмотря на урочное время, дополнительно проинформировать пустую стойку о своем желании позавтракать. Ответ я получил откуда-то из смежных глубин: ждать крайне недовольную своей участью дежурную по кухне мне пришлось около десяти минут, еще столько же ушло на то, чтобы осчастливить меня включенным в проживание «очень хорошим завтраком» (так было обещано в бронировании): он состоял из яичницы, пары жареных сосисок и растворимого кофе. По отдельной просьбе мне предоставили два куска несвежего белого хлеба и бледно-желтый кирпичик замороженного сливочного масла – твердого настолько, что, не справившись с размазыванием, я просто съел его целиком.

Завтрак прошел, а время едва перешло за восемь. Четыре часа на парк – явно многовато, то есть еще час, а может и два, мне нужно будет провести здесь, в комнате с видом на внутренний двор и ржавые крыши частного сектора. Убить всего-то два часа – никогда, казалось, это не станет для меня тяжкой задачей; уже давно куда более актуальной проблемой было обратное: где взять, как выкроить лишние два часа – свободные от служебных и семейных обязанностей, от быта, от
совершения нежеланных, но необходимых действий, те два часа, которые можно потратить по своему усмотрению, потратить на что-то спокойное и созерцательное…
Сейчас все было не так – в этом изначально раздражающем меня дне даже сама мысль о неподвижности бесила меня. Отсутствие деятельности ощущалось мною как неподвижность в квадрате, в кубе, вплоть до того, что у меня никак не получалось заставить себя не примерять каждое мгновение к какому-либо положению в пространстве – тому положению, в котором я мог бы находиться, двигаясь дальше.

Эта же самая тревога также не позволяла мне прибегнуть к иному, самому, пожалуй, простому способу ускорения времени: лечь обратно в постель и заснуть еще на часок-другой. Не говоря уже о том, что сна я всегда побаивался: с самого детства он казался мне разновидностью смерти, только лишь временной, не вечной (да и вышибающие испарину мысли о смерти настоящей, о собственном исчезновении, о небытии посещали меня чаще всего именно по ночам), сейчас я был к тому же совершенно уверен: из этого все равно ничего не получится. Заставить себя закрыть глаза – это, допустим, еще возможно. Но перестать думать о движении? Нет, никаких надежд.

Я снова спустился вниз, к стойке администратора. День наконец начался и для них: вчерашнюю, молодую и слегка заторможенную, девушку сменила полноватая круглолицая блондинка, возрастом постарше, на вид поискушеннее, с черными нарисованными бровями.

- А не подскажете ли, можно попасть в парк с этой стороны горы? – поинтересовался я. – Или только в обход?

- Да нет, ну что вы! – очень энергично отреагировала блондинка. – Лестница – в сотне метров. Чуть вниз только, потом на развилке направо и опять наверх. Парк у нас красивый, сходи;те обязательно. И там еще, знаете, теперь новая смотровая имеется, на другом конце: оттуда вид еще круче, чем с ближней.

Я поблагодарил ее, вернулся в номер. Стало быть, и на дорогу не отведешь лишние полчаса. Появился, правда, повод обойти весь парк; но это я сделал бы и безо всякого повода.

Минут сорок ушло у меня на выстраивание завтрашнего маршрута. Найти на карте азээски, разобраться, какие из них подходят для остановки: чтобы и заправиться, и выпить кофе, и перекусить – если совсем повезет. Между подходящими проверить расстояния и рассчитать заезды так, чтобы выработка бака была, по возможности, максимальной.
Наметить основные варианты, внести их в избранное. Наметить запасные – на всякий случай: вдруг нужная не работает, или залив бензина, или еще что-нибудь. Их тоже внести в избранное. Произвести все эти расчеты и стыковки в условиях не слишком торопливого Интернета…

Еще примерно столько же я сражался с букингом. Следующая точка – Воронеж: вдруг для проживания там удастся найти вариант получше? Дешевле, или ближе к центру, или просто внушающий больше доверия. Из-за потерянных в Самаре суток, на Воронеж осталось полдня по приезде и ночевка. Маловато, конечно, для осмотра крупного города; с другой стороны, исходя из только что приобретенного опыта, может и достаточно? Интернет еле ползал, приложение натужно прогружало фотографии. Не радовали ни сами предложения, ни аппетиты воронежских отельеров; хотелось плюнуть на все и двинуть прямо домой… В итоге вариант получше все же, показалось, нашел: и подешевле, и расположение отеля удачнее, между вокзалом и центром, рядом с главным городским собором. От изображенного на фотографиях претенциозного лофт-стиля меня, правда, едва не стошнило, в отзывах тоже не обнаружил ничего выдающегося; однако наличие охраняемой парковки эти опасения перевесило: одну ночь, решил я, можно будет, если что не так, и потерпеть…

Убил полтора часа, но выходить все равно рано; чем же еще занять себя? Книг с собой нет (экономия места в сумке), с экрана читать утомительно. Фильм какой-нибудь или сериал? Не полностью, так хотя бы начать… нет, это совсем на крайний случай. Да и что тогда останется на вечер – ведь и его нужно будет чем-то заполнить?

В комнате стало душно, я открыл нараспашку окно. Оно выходило на тыльную сторону находящегося на плоском выступе участка: с одной стороны – крутой, почти как стена, склон, с другой – обрыв. Несмотря на наличие естественных преград к проникновению, участок был огорожен двухметровым забором из профнастила; обустроен – в стиле, вполне соответствующем ограждению: по большей части забетонирован и выложен плиткой. В дальнем углу располагалась
каркасная веранда; между ней и зданием красовался монументальный фонтан – в общем, типичная эстетика выездных увеселений и корпоративов. Вывод напрашивался очевидный: их проведение и было основным бизнесом отеля; неудивительно, подумал я, что Интернет, завтраки, исправность розеток и световых приборов, а также звукоизоляция номеров не числились тут в приоритетах.

Фонтан привлек к себе особое мое внимание, поскольку, несмотря на относительно ранний час, он уже работал. Мерно журчала вода, монументальная экспозиция, напоминающая груду наваленных друг на друга тазов для стирки, переливалась сменяющими друг друга цветами российского флага. Легкое ощущение дежавю, нервный смех, фотография, отправленная жене… Не закономерность, но уже совпадение: два месяца назад и две тысячи километров на северо-запад, город Петрозаводск и гостиница на берегу Онеги – а во дворе почти такой же фонтан, монументальный, патриотически переливающийся… Вода журчит всю ночь, отдаваясь гулким эхом в п-образном колодце здания, номер без кондиционера, открытое окно – в итоге жесткий недосып; с утра: «Попробуем выключить» - и то же самое следующей ночью. Свое возмущение, каюсь, отлил тогда в весьма нелестный отзыв; сейчас, вспомнив об этом, подумал не столько о своем ночном спокойствии (здесь, в номере, по счастью, имелся исправный кондиционер), сколько о назидательном смысле совпадения; а еще о том, что даже такие вот, комично-простоватые, представления о прекрасном – уже, вероятно, огромный шаг вперед по сравнению с временами далеко еще не былинными: вот тот же бюст Ленина на этом месте вряд ли помешал бы спать – но точно не добавил бы эстетики…

Осознав, что ворчу вслух, стоя перед распахнутым окном, решил: пора, пожалуй, собираться.

Администраторша курила во дворе.

- Скажите, а фонтан… ну тот, что во дворе… скажите, а вы на ночь его выключаете? – не удержался я.

- Конечно! - блондинка картинно вскинула свои нарисованные брови – Он сам. И включается, и выключается. По таймеру. С восьми до восьми.

- Да вы что?! – почти искренне удивился я. – Высокие технологии!

- Обязательно сходите на новую смотровую, – заботливо напомнила она мне. – Вид оттуда – чумовой совершенно. По дороге там еще эта… как ее?.. деревня национальностей, вот… короче, тоже интересно.

- Убедили, спасибо.

Из городского частного сектора, с перекошенными избами и дорогой, на которой неожиданно не оказалось верхнего слоя асфальта (еще один повод потревожиться на предмет завтрашнего спуска… и когда его только успели снять?), на верхнюю часть Соколовой горы, туда, где был разбит парк (мой ровесник, его, как я выяснил уже на ходу, построили в 75-м), вела, к счастью, не какая-нибудь народная тропа, а очень даже капитальная бетонная лестница; состояние ее, конечно, оставляло желать лучшего, но даже и наличие – было сюрпризом: выглядело это как мост, перекинутый из клоаки в утопию.

Модернистски-схематичный, можно сказать, хайтековский стиль монумента «Журавли» показался мне, с одной стороны, неуместным и не слишком подходящим к тематике, с другой – вполне органичным продолжением характерной для Саратова безликости и безвкусицы; вид, открывающейся с расположенной у подножия монумента смотровой площадки, действительно производил впечатление – но лишь в той степени, в какой порадовать глаз способен был простор великой реки; нагромождения же рукотворных строений на холме, напротив, пейзаж тут же и портили.

Натужно-натянутым диссонансом выглядело и то, что в городе, которому посчастливилось не превратиться в непосредственную арену боевых действий во время войны, парк, носящий гордое имя Победы, оказался буквально напичкан превращенной в музейные экспонаты военной техникой – такого ее количества, сконцентрированного в одном месте, я не видел еще нигде, даже в центральном военном музее в Москве. Подумалось, что вся эта милитаризация выглядит здесь в итоге неоправданно-стыдливым извинением города за свою относительно благополучную тыловую судьбу; при том что – в этом я был сразу уверен – извиняться Саратову не за что: хотя бы по той причине, что ни один крупный город та война не обошла стороной. Поисковый запрос подтвердил это: только под Сталинградом сражалось более ста пятидесяти тысяч саратовцев; кроме того, приняв на себя значительную часть эвакуированных производств (на фронт отсюда поставлялось горючее и истребители), Саратов закономерно стал и постоянной мишенью для бомбардировок.
Подумалось также: если и стоит саратовцам чего-то стыдиться, так это того, что до сих пор их старый губернский город выглядит местами, как после тех бомбежек…

Пушки и ракетные комплексы, танки и боевые машины, самолеты и катера, даже бронепоезд и похожая на игрушечную миниподлодка – побродив среди этих милитаристских фетишей, реальные условия применения которых среднестатистический милитарист вряд ли представляет себе даже отдаленно, внимательно изучив названия и технические характеристики и тут же забыв их, я отправился искать новую смотровую – ту, на посещении которой так настаивала энергичная блондинка из отеля. От визита в «деревню национальностей» как от способа заполнения времени, я решил все же воздержаться: сама тема изрядно обрыдла, а расстояния до второй смотровой и так вполне хватило, чтобы убить лишние полчаса.

Не такая большая, как старая, но более удобная и уютная (навес со стоящими полукругом скамеечками), эта обзорная площадка, как оказалось, действительно стоила того, чтобы ее посетить. Во-первых, из-за скамеечек, во-вторых, открывающийся отсюда вид на город и впрямь отличался на удивление значительно: в основном тем, что покрытый лесом склон горы скрывал значительную часть частного сектора – по этой причине с данного ракурса Саратов куда больше походил на настоящий город (а не на большую деревню). Смотреть, впрочем, все равно хотелось не на дома, а на Волгу – и даже почерпнутые из результатов очередного поискового запроса теоретические познания: о том, что величие реки также носит здесь скорее рукотворный характер (по крайней мере, до образования водохранилища русло выглядело иначе), не способствовали обострению эстетической конкуренции между ней и городской застройкой. Река и эстетически безупречный мост, соединяющий Саратов с… допустим, с Покровом – отсюда до них, казалось, рукой подать, и от этого панорама тоже выигрывала. Еще один плюс: здесь почти никого не было; только семейная пара моего возраста да две совсем молоденькие девушки, периодически нарушающие тишину нарочито громким смехом. Присев на крайнюю лавочку, я долго вглядывался в примыкающий к мосту узкий, вытянутый остров, пытаясь различить на нем какое-нибудь движение и понять, как попадают туда люди. Не то чтобы мне это было очень интересно, не то чтобы я сам очень хотел оказаться на находящемся там – тоже где-то прочитал – городском пляже (было совсем не жарко и к тому же ветрено), не то чтобы меня как-то особенно тянуло погрузиться в мечтательное созерцание – скорее это был мой способ коротать время, не хватаясь каждые двадцать секунд за смартфон; да и то в итоге, ничего, конечно, не разглядев, я все же довольно быстро вытащил из кармана спасительную трубку. Пополнив архив своей черепной коробки очередной ненужной информацией и сразу отложив ее на дальнюю, пыльную полку, я также не забыл позаботиться еще об одном хранилище бесполезных данных: несколько раз засняв Саратов с этой точки, пару фотографий отправил жене.

Исчерпав весь запас доступных на данном конкретном месте действий и бездействий, я отправился обратно. Время близилось к двенадцати: значит, можно постепенно перемещаться в сторону музея. Еще раз неспешно обойдя весь парк, поинтересовавшись (чтобы опять, конечно, забыть) названиями, назначением и техническими характеристиками практически всех выставленных на обозрение боевых единиц, я вышел в город с северной стороны Соколовой горы и вызвал такси. Несмотря на то что, согласно карте, машина находилась всего в паре кварталов, ждать ее пришлось более десяти минут – в течение которых, стоя прямо у постамента с жизнеутверждающе нацеленным в небо штурмовиком ЯК-38, я трижды проводил взглядом зеленую «Приору» с искомым номером. Дозвониться до водителя не получалось: после пары гудков электронный голос требовал набрать какие-то мудреные команды; на мои отчаянные знаки во время второго и третьего захода таксист тоже никак не реагировал; лишь четвертый заход на посадку – после того, как я, подобно камикадзе, фактически бросился под колеса – прошел наконец удачно.

- Ах, так это вы! – простодушно-радостно поприветствовал меня водитель. – А я смотрю на вас и думаю: наверное, человек тоже такси ждет… Еще удивился, что такое совпадение, а мне-то он вас вон там, за заправкой, почему-то показывал…

Невнятно хмыкнув, я выразил понимание. Водитель был молодой, в очках, с виду интеллигентный.

- Яндекс этот вечно все путает, - уже на ходу, пытаясь оправдаться, поделился он. – Видимо, плохо знает наш город.

- Да и не только ваш, - утешил его я.

Ожидаемым был вопрос, откуда я. Таксист открыл было рот, но промолчал: застеснялся. Видимо, не позволила воспитанность.

- Пробег у вас какой солидный! - сменил я тему, показывая, что случившейся заминке не придаю значения. – И как она?

На панели приборов значилось: 318 695. Это было для меня настоящим откровением: мои, более чем двадцатилетней давности, опыты с отечественным автопромом заканчивались, абсолютно все, на цифрах гораздо более скромных – примерно на порядок.

- Ну… как? – пожал плечами водитель. – Простенькая, конечно. Могли бы и чуть побогаче сделать.

- Не ломается? – уточнил я.

- Вы знаете, на удивление нет. Расходники там, обслуживание, понятно. А в остальном… Да и с чего бы ей ломаться-то, с другой стороны? Все ведь поди китайское. Та же отверточная, считай.

- Хоть собрать можем еще, ура! Не гремит даже вроде… Тут, как я заметил, есть, где убить.

- Не-не, бегает…

Мой намек на состояние местных дорог он пропустил мимо ушей. Я собрался было – для поддержания разговора – продолжить рассказ о своих мучениях с «Жигулями», но, покосившись на таксиста, промолчал. Сколько подобного, подумалось мне, ему уже пришлось, доброжелательно улыбаясь, выслушать от своих пассажиров? В награду за здешние, более чем скромные, цены на извоз правильнее было бы, пожалуй, дать ему отдохнуть от таких банальностей.

- Вас где высадить? – спросил он, подъезжая.

- Где-нибудь у галереи выйду…

- Давайте, если нужно, поближе подвезу.

- Спасибо, мне, собственно, в галерею.

- Да? – зримо удивился таксист. – Ладно, тогда приехали.

Недавно отреставрированный двухэтажный особняк художественного музея приятно порадовал взгляд своим аккуратным, ухоженным видом; не порадовал – закрытой дверью, но, к счастью, быстро выяснилось, что из карантинной спячки данное «заведение культуры» все же вышло – просто посетителей, по санитарным или по каким-либо другим соображениям, запускали в него через черный ход. Нацепив маску, купив билет и выдержав стандартные для российских музеев препирания по поводу необходимости сдать в гардероб мой небольшой рюкзачок (с бумажником и документами), я погрузился в созерцание произведений изобразительного искусства – в котором, несмотря на все усилия жены, по-прежнему разбирался весьма посредственно; уж точно так и не превратился в тонкого его ценителя. Все европейские направления классической живописи, импрессионисты, авангардисты, русская иконопись и многое другое – все это шло мимо меня, словно бы я в принципе не способен был увидеть и воспринять рисунок глубже плоскости холста; исключением были только картины русских художников второй половины 19-го и начала 20-го века – с них на меня смотрело что-то родное и близкое.
Несложно догадаться почему: в этих полотнах для меня оживал в реальных образах мир русской классической литературы, наше, как говорится, всё, мерило всех вещей и событий, абсолютный эстетический эталон, совершенный и неоспоримый мировоззренческий стандарт. Поэтому и в Третьяковке, и в Русском музее, и в галереях других российских городов я пропускал бегом почти все – пробудить мое чувство прекрасного все равно способны были только лишь «золотой век» и «прекрасная эпоха». Так было и сейчас: обрадовать меня смог лишь вполне определенный перечень фамилий на табличках. К своему немалому, признаюсь, удивлению во всех почти нестоличных галереях я неизменно встречал работы именитых классиков; почему-то это всегда приятно удивляло меня и даже вызывало странное благоговение – перед некоей высшей силой, которая не допускала культурное обделение глубинки. От этих проявлений мифологического сознания мне и самому становилось смешно: в Самаре, например, я обнаружил картины Репина, Крамского, Сурикова, Поленова и Нестерова – ну и что бы там, в «Куйбышеве», дали централизованные, прости Господи, усилия, если бы не наследие местных коллекционеров и меценатов – дореволюционных, конечно? Вроде бы так просто и так очевидно, однако же в высшие силы по-прежнему хотелось верить…

В Саратове классикам воздали по заслугам: под них был отведен самый большой зал галереи, с гипсовой статуей Петра Великого в центре. В левой части зала стояло несколько рядов обитых бархатом старинных стульев – по всей видимости, классический век был не только представлен сам по себе, но и служил достойным, можно сказать, имиджевым обрамлением для проводимых музеем мероприятий: неожиданно достойный вкус, так не вяжущийся с тем, что творится прямо за окном. На самом видном месте, в середине длинной стены, красовался репинский портрет Столыпина – это тоже в полной мере соответствовало бы взятому стилю, если бы саратовцев не подвел сам великий художник: его работа показалась мне странно незавершенной, если не сказать, топорной – поначалу я, впрочем, данное впечатление списал на свое невежество.

Обойдя весь зал, я долго стоял напротив картин Поленова. Четыре его работы – и все они совершенно завораживали не поддающимся никакому описанию внутренним светом.
После снова вернулся к Репину, еще раз проверил себя: вроде нет, не растерял пока напрочь чувство прекрасного. После поленовского странника репинский Столыпин смотрелся еще более грубо, явно несоответственно признанному таланту автора.

- Не любил Илья Ефимович Петра Аркадьевича нашего, - пожаловалась на художника неслышно приблизившаяся ко мне смотрительница зала: средних лет женщина, в маске, с приятно улыбающимися глазами.

Посетителей в музее было мало, и ей, очевидно, хотелось пообщаться – так мне показалось, когда я еще только поднялся сюда.

- Похоже на то, - отозвался я. – Хотя уж не знаю, чего он так… К Отчизне-то вроде жаркой любовью пылал. И Петр Аркадьевич – вот уж кто за Отечество…

- Да-да, - охотно подтвердила женщина, и ее улыбающиеся глаза загорелись гордостью за малую родину – точь-в-точь как у смотрительницы самарской галереи, рассказывавшей мне про фон Вакано. - У нас его очень здесь почитают. Университет открыл... и не только.

- Вот-вот, а благодарность? - вздохнул я и не удержался похвастаться: - Я ведь, самое смешное, пару недель назад всего в «Пенатах»(3) побывал, много нового про Репина
там узнал, если честно. И как остро переживал, оказавшись внезапно за границей, и как его, можно сказать, рвало его родину. А я все думал еще: вот ведь человек –
счастья-то своего ни один не знает.

Смотрительница наморщила лоб, явно не уловив направления моей мысли.

- Чего ему на родине-то, да в те времена? – поспешил пояснить я. - Шлепнули бы только так. Да как звать не спросили…

- Почему же? – вроде бы и возразила, но тем самым поддержала тему музейная дама. – Ему ведь писали даже, звали вернуться. Горького опять же за ним послали; а тот вроде как приехал к нему и сказал, чтоб никуда не двигался.(4)

- Да? – удивился я. - Такого не слышал. Но на Горького похоже вообще-то – он, хоть и обласканный был, а адекватность-то всегда сохранял. В фанатизм вроде не ударялся. Ну а то, что этот… Ворошилов… или не помню кто там… Репину обещал всякое – так это ведь позже, как минимум. А после революции сразу – что тут было-то? Анархия, террор, голод, война… Обидно, конечно, понять его можно. Вон он вроде, Питер-то, видно, а не достанешь. Однако же поживал себе у финнов, ничего, спокойненько. На балконе, сказывали, зимой спал…

- Да-да, это жена его всё! – с охотой продемонстрировала смотрительница обширные энциклопедические познания. – Вторая. Ее идеи. Передовая была до невозможности. И спать на улице, и вегетарианство, и эмансипация, и слуг долой, и всякое такое.

- Ну так а разве плохо? До 90 лет почти в итоге дожил…(5)

- Он-то – да. А сама она от чахотки умерла, в пятьдесят.

- Кстати, - я показал на картину, подписанную как «Портрет Нади», - там еще и про дочь его много чего рассказывали. Что непросто все с ней, что характером дурна была девица, что наследие частично просадила, частично бросила… в таком духе, в общем.

- Это – про Веру, - объяснила смотрительница. – А здесь Надя, она-то вроде как вообще была того… Про ее характер ничего не говорят, поскольку она из комнаты своей почти и не выходила.

Чувствуя, что в репинской теме, несмотря даже на недавний ликбез в «Пенатах», мягко говоря, плаваю, я опять сменил направление беседы:

- Поленовские картины мне очень у вас понравились. Ока… этот изгиб… Таруса за ним. Из его имения вид, мне кажется...

Вообще-то я не был уверен, что на картине изображено именно это место.

- И там бывали? – почти с восхищением спросила смотрительница.

- Побывал, да. К стыду своему, только в прошлом году, впервые. А недалеко ведь…

- А вы… вы откуда? – несколько нерешительно уточнила она.

Мне стало неудобно – будто я специально вывел ее на этот вопрос, чтобы прихвастнуть своей столичностью.

- Из Златоглавой, - потихоньку перемещаясь в сторону картин Поленова, вроде как для того, чтобы рассмотреть их получше, пробормотал я.

- Да-а-а, Василий Дмитрич… - с задумчиво-печальным вздохом начала было смотрительница, двигаясь параллельно со мной.

- Марина! – громко и требовательно прозвучал в зале другой женский голос.

Я обернулся: позади нас, в некотором отдалении, стояла строгого вида дама – не только ее голос, но и выражение лица напоминало недовольную поведением ученика школьную учительницу.

Смотрительница поспешно подтянула вверх сдвинутую на подбородок маску, отвернулась от меня и сделала вид, что прохаживается туда-сюда. Я понял: вступать в развернутые диалоги с посетителями, за исключением, вероятно, кратких ответов на их конкретные вопросы, по каким-то причинам (возможно, опять же по карантинным) считается здесь разновидностью должностного преступления.

Еще несколько минут я рассматривал работы Поленова. Не только для того чтобы оправдать свои слова: в его полотнах действительно было что-то невыразимо созвучное. И одинокий иисусоподобный странник, и режуще реальная, и в тоже время непередаваемо мягкая, в шишкинских цветах, деревня, и изгиб Оки (возможно, вовсе не тот, другой, какая разница?)(6) – все это было настолько живым и настоящим, что казалось: сделай еще шаг и сам окажешься на этой картине…

Аккуратно, чтобы не возбудить подозрений отползшей в свою засаду церберши, я поблагодарил общительную смотрительницу, спустился вниз по внушительной лестнице с кованными перилами и покинул музей – так же, как и вошел: через черный ход. Еще одна галочка в книге воспоминаний. Саратовская галерея оставила в целом довольно приятные впечатления; однако, признаться честно, они точно также провалились куда-то и вглубь и затерлись, вплоть до полного исчезновения, как это происходило практически с каждым «объектом» после того, как я, с удовлетворением или без, заносил его в список посещенных, в мобильных приложениях ли, просто ли у себя в голове – неважно. Подобное «отскакивание» от меня, как от стенки, всего, что принято было считать содержательным, когда-то пугало меня; со временем – пугать перестало; когда-нибудь, надеялся я, тогда, когда будет нужно, эти «накопленные данные» всплывут, «актуализируются». Сейчас – тоже хорошо: что убил лишний час, что отметил «объект»; наверное, неплохо и то, что, сделав это, снова вышел на улицу, безболезненно, совершенно безо всякой ломки переместившись из мира эталонного в реальный – тот, который ко всему только что увиденному, пережитому и отложенному до лучших времен, не имел ни малейшего отношения; ровно так же, как тот город, по которому я шел теперь в сторону проспекта Кирова, ничего, казалось бы, не связывало ни с Репиным, ни с Поленовым, ни со Столыпиным…

Я вышел на Соборную площадь: она сама и уходящая в обе стороны от нее пешеходная зона еще вчера показались мне едва ли не единственным в городе островком иллюзорного благополучия. По крайней мере, нигде больше я не встретил сразу два притягивающих взгляд строения: странное, вроде бы и красивое, но словно бы чужое здесь, никак не подходящее по стилю здание местной консерватории, с остроконечными квадратными башенками и прочими элементами готики; а также символ Саратова: церквушка «Утоли мои печали», изо всех сил стремящаяся разбавить своей красотой и воздушностью окружающую безликость – увы, слишком маленькая и скромная для этого.

Пройдясь от Соборной до Чапаева, вернувшись по проспекту Кирова обратно и продолжив движение по Волжской в сторону набережной Космонавтов (все это, собственно, просто так, без какой-либо конкретной цели), не обнаружив по ходу (наверное, не очень-то и хотел обнаруживать) ни одного ресторана или кафе, где захотелось бы скоротать хоть несколько минут, с полуденным голодом я в итоге разобрался там же, где и вчера: в дешевой азиатской забегаловке с типовыми вариациями на мясную тему: шашлык, люля-кебаб, шаурма и пр. Народу здесь было много: заведение явно пользовалось популярностью, причем у вполне коренного на вид населения всех возрастов и социальных групп. О карантинной дистанции никто чрезмерно не заботился: столы стояли вплотную друг к другу, почти все места были заняты. Пока я задумчиво и неторопливо, растягивая удовольствие и убивая время, жевал шаурму и запивал ее черным чаем, столик рядом заняла компания из пяти молодых парней: трое славян и двое темных (один, мне показалось, армянин, другой, вероятно, узбек; среди русских канонически светлых, впрочем, тоже не было), по возрасту – мне в сыновья, в спортивных костюмах и с футбольными сумками; они заказали по две порции шашлыка на каждого; ожидая, бурно и радостно обсуждали только что прошедшую игру (видимо, для них удачную); получив с выдачи еду, без особых церемоний разлили по пластиковым стаканчикам принесенную с собой водку; закусывая шашлыком и черным хлебом, вылакали бутылку в два прихода…
Причудливая, подумалось мне, гримаса глобализации – ведь это именно макдональдсы и бургер-кинги проложили дорогу такому вот, с южным окрасом, «фаст-фуду», и едва ли не по всей России шаурма стала уже не только общим делом бывшего советского народа, объединив и Кавказ, и Среднюю Азию, и Повольжье с Дальним Востоком, но и почти что элементом русской национальной самобытности – по крайней мере, для всех тех, кто ни кавказцев, ни среднеазиатов не отличит от рязанского парня.

Обуздать планированием послеобеденное время у меня так и не вышло – возможно, поэтому оно, лениво и неспешно подталкивая меня своим едва заметным течением, смывая им постепенно любую дифференциацию отдельных действий и движений, все больше сливалось в какой-то тяжелый, однотонный кряхтящий, как вздох, гул. Формально это было как раз то, что называют «осматривал город»; хотя применительно ко мне и к данной конкретной ситуации сказать так было бы большой натяжкой: смотреть мне больше ни на что не хотелось. Я снова бродил по набережной: от Октябрьской до моста, от моста до Чапаева, потом долго шел по Чапаева – дошел до главной местной синагоги; ее вид и состояние: в ржавых лесах, с окнами без стекол, вокруг –перекошенное ограждение (конечно, из профнастила), ничем не подтверждали расхожее мнение об умении иудеев ловчее иных земных устраивать свои дела. Или, наоборот, подтверждали – с поправкой на секуляризацию. Оттуда, по улице, на одной стороне которой красовались капитальные дома, на другой жались друг к другу избы и сараи частного сектора, я добрался до Свято-Покровского собора – еще одна галочка в списке. Выглядел он неожиданно пристойно, особенно на фоне окружающей разрухи: здание и звонница отреставрированные, территория ухоженная. Правда, попасть внутрь не удалось, в том числе и с черного хода: все двери в храм были заперты. Чтобы внести логику в свой маршрут, на еле передвигающихся уже ногах я направился в сторону местной мечети; я даже не подозревал, насколько логичным в своей образности окажется такой способ завершить «осмотр города»: новенькое кирпичное здание мечети, с росписью и красивым минаретом, ожидаемо, но вместе с тем слишком уж как-то откровенно соседствовало со старыми, заброшенными губернскими домами, на окнах которых, несмотря на необратимое обветшание, еще угадывались старинные резные наличники…

Прикупив в ближайшем супермаркете свой обычный – хлеб и нарезка – вечерний паек, я вернулся в гостиницу. Продремав – к счастью, получилось – почти два часа, еще раз слазил на Соколову гору: пофотографировать закат и вечерний город. В отличие от Самары, где солнце садилось за Волгу, здесь оно садилось за холмом напротив, в стороне от реки; зрелище романтично освещенной свалки из многоэтажек и частных домов эстетического наслаждения мне не доставило, а реку было видно плохо; не спасли пейзаж ни зажегшаяся чуть позже подсветка моста, ни ярко горящий газовый факел Саратовского нефтеперерабатывающего завода.

Постояв немного на ветру, пополнив фотоархив еще несколькими бесполезными снимками, я спустился обратно в отель.

Время едва подползало к семи. Час, два, три – сколько же еще их в этом дне? Сколько – до того момента, когда траектория моего движения в пространстве снова обретет цель? Лишний, ненужный день, день-пустота, день-истязание – он упирался всеми силами, упрямо не желал заканчиваться. Каждая оставшаяся его минута не проскакивала, даже не проходила – она словно бы накапливалась, медленно набухала, как капля воды на подтекающем кране; росла долго, тягуче, нервно подрагивала, играла лучами света; лишь после невыносимо длинной паузы она наконец падала вниз – а на ее месте также садистски неспешно образовывалась следующая…

Деваться было больше некуда – в моем распоряжении остался последний пожиратель времени из доступных. Чтобы не презирать себя, оставалось лишь надеяться: иначе – без фильма или сериала – закончить день в Саратове не удается никому.

Я достал планшет. Долго рылся в «Кинопоиске», пытаясь найти что-нибудь минимально содержательное. Приложение настойчиво подсовывало «Зависнуть в Палм-Спрингс»: по описанию судя, в очередной раз перелицованный «День сурка».

Почему бы и нет? Наскоро поужинав и приняв душ, я выключил свет и улегся с планшетом в постель.

«День сурка» мне всегда нравился… ну то есть, скажем так, ничего, без умиления, без восторга. Специально я смотрел его только один раз; еще несколько – урывками, случайно попав на него переключением телеканалов. Уже и поэтому от ремейка я тоже не ожидал особых откровений. Скорее ждал подтверждения – того, например, что нет ничего нового под солнцем, что в одну воды нельзя войти дважды, что оригинал всегда лучше копии… в общем, того, что и до просмотра мне все уже заранее ясно.
Кинематограф вообще вторичен – чем может он удивить?

И вдруг – в этот бесконечный день, так неохотно приближающийся к завершению, оттуда, с плоского экрана, на меня взглянуло что-то совсем иное. Совсем не плоское. Даже не взглянуло, нет; это что-то появилось – и оно проникло в меня самого. Главный герой, ставший мною, смотрел на меня с экрана, а я, ставший им, смотрел на экран. Один там, один здесь… Так просто, когда умозрительно, так непросто, когда вдруг это становится осязаемо – будто, пробираясь наощупь во тьме, натыкаешься на странно знакомый предмет. Драма всегда пряталась за комедией, смятение – за циничным смехом, и я никогда… Нет, никогда ни о чем не задумывался. Никогда – а сейчас впервые... нет, я о нем не подумал, я его ощутил… Ощутил одиночество – как самое главное здесь слово, как единственное и исчерпывающее значение – и всего сюжета, и каждого кадра. Как состояние действующего лица, как свое собственное состояние. Ощутил – как неизбежность с обеих сторон экрана, с той незначительной лишь поправкой, что и в оригинале, и в перелицовке один на один со своим одиночеством главный герой оказывается во временно;й ловушке; мне же (а с этой стороны экрана кто, как не я, есть главный герой сюжета?), чтобы оказаться совершенно одному в совершенно невыносимом, бесконечном дне, никаких фундаментальных аномалий, получается, и не понадобилось…

Еще я подумал: пожалуй, не так уж это и страшно – застрять именно в таком дне: том дне, что смотрел на меня с экрана. Праздник, пусть и надуманный, пусть и пошловатый, пусть и отбрасывающий в напоминающий детскую игру миф, пусть, наконец, просто как способ генерировать обилие комических ситуаций. Свадьба – естественная среда релаксации, своего рода карнавал без масок. В обоих случаях – замкнутый, не переполненный, по-своему уютный мирок.

Одинокие, не обремененные ни ответственностью, ни привязанностью персонажи – какой удобный материал для сюжета! Откровение собственного бессилия, осознание невозможности что-либо изменить, через шок и эйфорию почти за руку ведущее их к торжеству вечных ценностей. Всепобеждающая любовь – как путь к нравственным вершинам.
Как зрелищно, как мило… Прекрасная сказка – для инфантильного потребителя.

А вот каково бы это было – каково ему, каково мне – застрять в моем сегодняшнем дне? Застрять навсегда в одном таком дне – застрять вот здесь, в Саратове. В унылом, бесконечном дне, каждым мгновением своим твердящем о невыносимости одиночества…

От этой совершенно нелепой, безгранично детской и оттого терзающе постыдной фантазии меня вдруг вполне реально бросило в дрожь. Мне стало страшно – и вовсе не понарошку; в своих глазах, отражающихся в глянцевом стекле планшета, я увидел сыроватый блеск.

То есть вот завтра я просыпаюсь… точнее, просыпаюсь сегодня. Снова в этой блевотной гостинице и с мыслью о том, что делать здесь мне больше нечего. Перекошенный частный сектор, пара сосисок, черствый хлеб, замерзшее масло. Фонтан, блондинка с бровями, гора с милитаристским перформансом, художественный музей, церквушка «Утоли мои печали». Ни одного знакомого человека. До дома девятьсот кэмэ и – сколько там, Google? – одиннадцать часов пути. Небольшое бюргерское приключение, предпринятое для того, чтобы острее ощутить все плюсы того, что имеешь… внезапно обернувшееся бесконечным кошмаром без какой-либо возможности это вернуть.

В оригинале что-то было про ад, кажется…(7)

Важный момент: этапы восприятия. На этом стоит весь сюжет: сначала шок, потом покуражиться, дальше апатия, просветление, спасение… Но это в кино – а как оно будет, случись в реальности? И будучи как реальность осознано? Как станет действовать главный герой (то есть я сам) в реальной, не-экранной истории?

Вот, скажем, к примеру, шок. Да, страшно бы сделалось, сомнений нет (и один-то день жутковато), но… Многократное повторение перезагрузки, только чтобы понять: выхода нет? Вообще-то понять это несложно; сложнее заполнить экранное время… Проснуться тут пару раз мне будет вполне достаточно…

Этап следующий: покуражиться. Эйфория всесилия: если нет Бога, то все дозволено? Так ведь его… где он? Разве не дозволено было, допустим, сегодня? Разве не дозволено прямо сейчас? Ни Бога, ни эйфории. Что мешает наслаждаться жизнью? Нет, вседозволенность в ловушке – тоже дешевый комический прием. Слишком надуманно, слишком наигранно, слишком кинематографично. В реальной – в моей – реальности уже и сам антураж, на фоне которого можно было бы столь же убедительно разыграть радующую потребителя ситуацию, напрочь отсутствует. Откуда взяться ему в ловушке? Нет, суток тут точно не хватит.

Что же тогда? Сразу, безо всяких промежуточных этапов, переход к апатии?

Ну хорошо – допустим, сегодня. Конечно, есть связь. Жизнь в экранах – это практически стало нормой; и с семьями так живут – но только когда есть надежда на воссоединение. У них-то, впрочем, она и будет, а вот у меня…

Никакого шока, никакой эйфории; цель очевидна и однозначна: любой ценой домой. Не до оплаченного дня в гостинице, не до чего; это – как магнит, силе которого все равно нечего противопоставить.

Девятьсот кэмэ и одиннадцать часов – тяжело, но в теории возможно. Google считает чистую дорогу, времени уйдет больше, и даже если встать очень рано… Стоп-стоп, рано-то не получится – получится только как сегодня… Во сколько я проснулся? В восьмом, кажется, часу; плюс двенадцать – семь вечера; и это, если выехать сразу и все пройдет гладко. Реально в Москве – не раньше восьми; рассчитывать лучше на девять… Обнять жену и детей, несколько часов вместе, а после….

И так – каждый день? Один раз – девятьсот, второй, третий, десятый, сотый… А если ремонт дороги, аварии, пробки? Застрять еще где-нибудь, например, в Рязани…
Другие варианты? Мотоцикл… да бросить его к черту здесь! Поездом не успеть, самолетом? Какой-нибудь утренний рейс… Поисковый запрос: «Аэрофлот» в десять сорок пять, «Победа» в одиннадцать. В полпервого в Москве, в два – уже дома. Только вот как объяснить жене брошенный мотоцикл? Поломкой? Сказать, что любимый «втыкс» оставил в Саратове и вернулся без него? И зачем? Куда так спешил? Нет, в это она не поверит. И будет права: остался бы чинить мотоцикл. Короче, полдня – только на оправдания.

Опять же – летать каждый день? Ну можно, конечно, по очереди…

Как быстро я выдохнусь? Как быстро непреодолимость препятствий обессмыслит для меня даже саму попытку? Как скоро прекращу я рваться домой? Случится ли это вообще когда-нибудь? Сколько раз до тех пор я преодолею эти девятьсот кэмэ – чтобы снова и снова разбиться об усталость, о недостаток времени, о невозможность объяснить жене странности своего поведения, о боль от того, что взломать пространственную ловушку у меня не получается и, вероятно, никогда получится, об осознание отсутствия не только будущего, но и настоящего: ни праздника, ни вечеринки, ни прекрасного дня в кругу семьи – только моя бесконечная агония в жалкой провинциальной дыре? Как быстро расправятся со мной эти девятьсот – не время, так расстояние?

Журчание за окном прекратилось: ровно в двадцать ноль-ноль, как и было обещано, замолчал фонтан. Та энергичная блондинка на стойке… Будь это сюжет, причины ее появления в нем стали бы очевидны еще сегодня утром. В реальности же… ну нет уж, увольте, хватит с меня приключений. Безысходность, тоска, отчаяние… не верю, что это что-то изменит.

Рев мотора в отдалении – грузовик, натужно забирающийся на склон. Каждый Божий день дорога… Для меня каждый, для всех остальных – один и тот же. По воздуху или по земле – расстояние как кара, как неотвратимость, как сизифов камень.

Всякому, значит, свой крест; мне, получается, мотосезон длиною в вечность…

На экране планшета продолжался фильм, и я, как ни странно, все еще следил за сюжетом. Сара исчезла; было понятно: она ищет выход. Для создателей ремейка тяжесть одиночества оказалась совсем неподъемной. Неудивительно: в 2020-м и без временно;й ловушки все вокруг достаточно одиноки. Потому циник Фил Коллинз из оригинала и распался в копии на две части: безответственный постмодернист-хипстер, который, с какой бы стороны экрана он ни оказался, все равно всю жизнь проживает так, словно бы это кино, и бородатый консерватор – единственный во всем этом шоу Трумэна гость из реальности. И спасительную женщину – ее в двадцать первом веке тоже пришлось переместить внутрь петли; наверное, потому, что в дне сегодняшнем уже недостаточно просто быть Энди Макдауэлл – даже ее совершенства не хватит. В эмансипированном мире, возведенном в степень политкорректностью, информтехнологиями и, главное, бесконечным и беспрерывным потреблением, обезоруженного, обессиленного, безразличного, готового смириться с любой данностью мужчину его спасительнице придется не звать за собой, а тащить на себе. Вот Сара и действует. Мужская половина – что в продвинутом, что в замшелом варианте – давно на все плюнула; а женщина – она правды не боится. Только она и осмеливается произнести главное слово.

Одиночество…

Одиночество обидно и унизительно. Оно пугает и гонит от себя, оно изо всех сил мешает себя понять – так, будто само боится, что кто-то сумеет проникнуть в самую его суть. Боится потому, что, если это все же удастся, любому станет понятно: одиночество – единственное, что полностью обнажает чувство времени. Одиночество, как ничто другое, обостряет восприятие каждого прожитого мгновения – тем самым оно, в известном смысле, увеличивает продолжительность жизни. Одиночество – это наш путь в вечность; увы, такой путь живому человеку заказан.

Если завтра я проснусь сегодня, проснусь один, проснусь в Саратове – кто вытащит меня из петли?

Нет, точно не будет ничего: ни этапов, ни женщины, ни выхода; ведь я-то в реальности, а не в кино…

Москва, 2020.

1.Имеется в виду повесть А.П.Чехова «Дама с собачкой» или, если точнее, тот ее эпизод, когда Гуров находит Анну Сергеевну «на премьере» в губернском театре. В каком городе жила Анна Сергеевна, в тексте произведения прямо не указывается (фигурирует под названием С.), однако по некоторым признакам можно предположить, что речь идет о Саратове. В одноименной экранизации повести, снятой в 1960-м году режиссером Иосифом Хейфицем, прямо упоминается Саратов.

2.Г. Энгельс (часть саратовской агломерации, расположен на левом берегу Волги, напротив Саратова) – образован в 1747 году под названием Покровская Слобода, в 1914-м в связи с обретением статуса города переименован в Покровск, в 1931-м – в Энгельс; г.Маркс (расположен на левом берегу Волги, на 60 км выше Энгельса по течению реки) – образован в 1766 году как немецкая колония, до 1915 года – Екатериненштадт (также назывался Баронск), с 1915-го – Екатериноград, с 1920-го – Марксштадт, с 1942-го – Маркс.

3.Музей усадьба И.Е.Репина в поселке Репино (Куоккола) в 45 км от Санкт-Петербурга.

4.На самом деле Репина в 1925-м году посетил Корней Чуковский: считается, что он, пообещав советскому руководству убедить великого художника перебраться в СССР, в разговоре с Репиным, наоборот, уговаривал последнего не возвращаться.

5.И.Е.Репин скончался в возрасте 86 лет.

6.Картины В.Д.Поленова «Мечты», «Русская деревня» и «Ока летом».

7.Про ад не говорится ни в оригинале, ни в ремейке, хотя близкие темы звучат в обоих фильмах.