Сенокос на Волошке. Колхоз 1937 год

Вадья изначальная. Часть Колхоз. Глава 24. Сенокос на Волошке

Газетка-то, она что? Бумага сухая, слова мёртвые, казённые: «артель», «поголовье», «кормовая база». А за этими словами — жизнь людская, пот солёный да комары со слепнем злющие, что в глаза лезут. Лето на севере короткое, как заячий хвост, а успеть надобно — ой, как много!

Ещё до свету председатель колхоза, мужик суровый, с бровями, что два куста, уж был на ногах. Собрал бригадиров в конторе, пропахшей махоркой и старыми счётами, кулаком по столу стукнул так, что подпрыгнула чернильница. «Слыхали? В районе опять нас в пример ставят. А у нас что? Трава в пояс, а косы ржавеют. Нонче зазеваемся — зимой коров соломой кормить будем. Чтоб к вечеру первые гектары легли!» Слова его были как камни, весомы. Сказал — отрезал. И бригадиры, мужики бывалые, молча кивнули, зная, что спорить бесполезно, да и не о чем — правда в его словах была.

И загудела деревня. Утро там не с петухами начиналось, а с лязга железа — мужики свой инструмент ладили. Звон этот, тонкий, серебряный, летел над избами, над сонными огородами, тонул в тумане, что с болот полз, густой, как парное молоко. В воздухе стояла сырость да горьковатый дым из труб, хозяйки уже пекли хлеб. Скоро должно было выкатиться солнце, рыжее, ленивое, сперва робко прощупать лучами крыши, а после сожрать дымку и ударить пеклом.

Бабы уж были в коровнике, гремели подойниками, переговаривались вполголоса о своём, о девичьем, о хозяйском. Мужики, хмурые, курили у конторы, пуская дым в молочную пелену, и каждый думал о своём: о погоде, о семье, о том, выдержит ли спина. И потянулся народ из деревни. Не строем — вразброд. Кто на телеге, что скрипела на всю улицу, кто пешком. Мужики да бабы в белых платках да цветастых рубахах, будто лебеди по земле плыли. И молодёжь — эти были самые шумные. Девки хихикали, перешёптываясь и бросая лукавые взгляды, парни куражились, подначивая друг друга. У них в голове был не план по заготовке кормов, а вечёрка у костра.

Поля-то все под хлеба были заняты. Траву косили по заливным лугам у рек да на лесных полянках, куда не всякая техника доберётся. Тем, кто со скотиной работал, — дояркам да свинаркам — выделяли участки поближе. Остальные на дальние покосы уходили бригадами из деревни надолго, на неделю, а то и больше. С собой брали нехитрый скарб: хлеб, соль, картошку да косы с граблями на плече и топор за поясом. Там, у кромки леса, на берегу Волошки-реки, ставили станки — шалаши однобокие из жердей да лапника. Внутри — охапка свежего сена, вот и вся постель. А рядом — кострище, их общий очаг, что будет согревать и кормить. Волошка петляет там, как девка в пляс идёт, и по её крутым берегам растёт самая сочная, самая сладкая трава.

Можно было и домой ходить, да пока дойдёшь, и утренняя влага спадёт, а так солнце только макушку показало, марево над рекой, а мужики уже были на ногах. Не умывшись, не поевши, шли в луга. По мокрой от росы траве стальное лезвие шло легко, как по маслу, с тихим, сочным свистом. Взмах, свист, шорох... Шли ровной цепью, а за ними зелёная река ложилась ровными, пахучими валками. Спина — колом, руки гудели, комары тучей, а они знай махали, пока солнце не высушило последнюю росинку. Потом всё, перекур. Укрывались в тени деревьев, пили студёную воду и спали до второй половины дня, когда жара немного спадёт.

А как трава подсыхала, так все выходили на уборку сена, чтоб не подмочило дождём. Тут уж было не до косьбы и не до отдыха. Приходили бабы, и работа становилась шумней и веселей: кто граблями ворошил подсохшие валки, кто в копны сносил, кто стожье ладил, стожары да подпоры рубил. Самые опытные мужики стога метали, вилами подбрасывая сено всё выше и выше, а на самый верх, притаптывать, ставили молодых да ловких, что днём помогать прибегали. А коли не успевали и сено под дождь попадало, то старики говаривали, что один раз подмочит — коровы лучше едят, слаще оно им.

Но жизнь на покосе — она не сахар. То соль выйдет, то табак. А до деревни — вёрст десять напрямик, через болото по лежнёвке — дороге из брёвен, где ногу подвернуть — пара пустяков. Посылали самого молодого и лёгкого на ногу. Бежал он, паренёк, как лось. А в деревне его ждали, собирали в мешок и хлеба, и соли, и свежих новостей.

Когда день клонился к закату и спадала жара, работа затихала. Усталые, чёрные от загара, люди тянулись к реке и к костру. Кто умыться, смыть с себя пот и усталость, искупаться, а кто и за удочку. А то и сети ставили. Бабы с девками поодаль купались. В рубахах в воду заходили, визжали, когда холодная вода обжигала тело. А молодёжь, кто был побойчее, подплывала к ним, и бывало, получали от девичьих рук увесистые шлепки по мокрым спинам, сопровождаемые весёлым смехом. Другие же в это время уже разводили огонь. К сумеркам в котелке не только картошка в мундире парилась, а и уха! Душистая, с дымком, с дикой луковкой. А порой, когда рыба не шла, наступал звёздный час другого лесного дара. Девки и мальчишки, взяв лукошки, бежали в прибрежный ельник. Там, во мху, под низкими колючими лапами, прятались семьями рыжики. Ядрёные, с влажными, оранжевыми шляпками, на которых блестели капельки смолы, они будто светились изнутри. Срежешь один — а рядом уже второй, третий выглядывает. Дух в лесу стоял особенный — хвойный, грибной, сырой. И вот уже полное лукошко этих лесных самоцветов несли к костру. Их, наскоро почистив, бросали в котелок с молоком, и сладкий, ни с чем не сравнимый аромат плыл над рекой, щекоча ноздри и обещая пир.

И вот, когда на землю спускалась ночь, под треск сучьев в костре, начиналась другая жизнь. Возвращался гонец из деревни, и его, усталого, но довольного, ждали как дорогого гостя. И пока он, уплетая уху или грибную похлёбку, рассказывал деревенские сплетни, казалось, что и дом стал чуточку ближе. Кто-то доставал гармошку, и плыли над лугами песни, то тоскливые, то удалые. Рассказывали байки, смеялись так, что эхо по лесу шло. И глядела на всё это тихая Волошка, отражая в воде и звёзды, и искры, и лица людские.

Так и жили. Днём — спина не разгибалась. Вечером — то уха, то рыжики в молоке. А ночью — разговоры под звёздами. И казалось, что нет на свете жизни лучше и правильнее. Тяжёлый труд и простые дары природы — вот оно, счастье-то, где пряталось. И в этой простой жизни, в этих песнях было больше правды, чем во всех газетных статьях. Потому что «кормовая база» — это были не просто слова. Это был их труд, их жизнь, их короткое, жаркое вадьинское лето.

Сенокос на Волошке

Туман, как молоко, густой,
Скрывает луг и брег речной.
Не крик петуший будит нас —
А кос отточенных рассказ,
Их звон серебряный, живой,
Плывёт над спящею травой.

Идут косцы в рассветный час,
С травы стряхнув росы алмаз.
Взмах, свист — и падает трава,
И шепчет дольная молва:
«Трудись, мужик, не зная сна,
Чтоб в зиму жизнь была полна».

И спины ноют, руки жжёт,
И гнус надсадно песнь поёт.
Но в этом тяжком ремесле
Есть правда русская в земле.
Не в строчках мёртвых, не в словах —
А в этих скошенных лугах.

Когда же вечер тень прольёт,
К костру сбирается народ.
В котле уха из окуней,
Что может быть её вкусней?
Иль гриб, что в молоке томлён,
Простой едой ты освящён.

И под гармоники напев,
Усталость дня преодолев,
Душа находит свой покой
Над сонной Волошкой-рекой.
И в этом счастье, в простоте,
И в милой сердцу доброте.

Иван Тюкачев. 2020 г.