Судьба семинариста

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА В ДУХОВНОЙ СУДЬБЕ ПРАВОСЛАВНЫХ РОССИЯН:
НА ПРИМЕРЕ АВТОРСКОЙ ПОВЕСТИ «ВРЕМЯ ЖАВОРОНКОВ»

Повесть «Время  жаворонков» - о трагической судьбе семинариста с Урала в сложное для России время Первой мировой войны, русских революций 1917г. и последующих не менее судьбоносных событиях. 
В этом году стодесятилетняя годовщина одного из них - Первой Мировой войны, ставшей самым крупным вооруженным конфликтом начала века двадцатого. Она не только унесла десятки миллионов человеческих жизней, но и породила невиданный доселе слом прежнего геополитического устройства планеты. Для России же она стала одним из величайших и, одновременно, одним из самых трагических этапов ее истории.
Однако авторы повести «Время жаворонков» (один из которых – инициатор создания произведения и автор идеи отец Роман Чебоненко – ныне уже  четвертую командировку окормляет российских воинов в Зоне СВО) не ставили себе целью выяснение социальных причин их породивших. Они лишь описывали судьбу простого русского человека – одного из ста миллионов подданных Империи, попавшего в гигантские жернова истории.
Его судьба для этого периода и типична, и необычна одновременно: юность, проведенная в подготовке к духовному служению, а затем непростые годы службы в защитных и карательных органах революции - во Всероссийской Чрезвычайной комиссии (ЧК). И для одного, и для другого выбора пути любому человеку нужна глубокая вера в справедливость, чем и отличался этот парень, пришедший в конце недолгой, но яркой жизни на свою Голгофу.
Первая мировая война 1914–1918гг. - это первый военный конфликт мирового масштаба, в который были вовлечены 38 из существовавших в то время 59 независимых государств (; населения земного шара).
Россия потеряла в войне более двух миллионов убитыми, умершими от болезней и ран, шестьсот тысяч воинов стали инвалидами, а два с половиной миллиона детей - беспризорниками.
В годы Первой мировой в Оренбургской губернии было мобилизовано 162 661 человек (почти 45% трудоспособного мужского населения). Из региона отправились в действующую армию 8 пехотных полков, 2 арт. дивизиона и 18 отдельных команд. Помимо них, Оренбургское Казачье Войско  выставило на фронт 18 конных полков, 47 сотен и 9 арт. батарей. Жители края приняли и обустроили 80 тысяч беженцев с оккупированных территорий, организовали 43 лазарета для раненых и больных  воинов.
Большие испытания выпали и на долю Русской Православной Церкви призванной к духовному окормлению воинов и утешению сотен тысяч родных и близких погибших. Особая роль в этом принадлежала военному священству, неотступно сопровождавшему вооруженные силы России начиная со времен крещения Руси в Xв. от Р.Х. В период 1914-1917гг.  структура военного священства охватывала все подразделения армии и флота страны в масштабе от полка в сухопутных войсках и кавалерии и крейсера на флоте.
Книга «Время жаворонков» посвящена судьбе одного из семинаристов,  призванного к церковному служению в период Первой мировой войны в рядах армии и прошедшего сложный путь трансформации своего мировоззрения.
Первый эпизод книги сразу подводит читателя к одному из поворотных событий  в судьбе главного героя - в недавнем прошлом семинариста Аглая Перфильева, а ныне Петра: будучи членом ЧК, он должен провести очередной допрос. Рутинное, казалось бы, событие – одно из многих в этом «черном… несмываемо черном подвале», который тщится осветить «свисающая с потолка на цепи закопченная керосиновая лампа с жестяным абажуром». Но нет. Этот священник перед чекистом вдруг чем-то некстати напоминает духовно близкого ему «в другой жизни» настоятеля полковой церкви отца Савватия.
Пытаясь отогнать на миг осветившие мрак его души воспоминания,  следователь становится подчеркнуто жестким, отчаянно цепляясь за все, что может очернить этого «дохляка», «непонятным образом заполнившего собой все неожиданно посветлевшее пространство».
«… Мученик нашелся… святой и непорочный…>> << а где ты эдакий святой>>… <<был, когда в церквах за царя молиться перестали?! Скажешь, небось, указание выполнял?»…, «Сознайся, ведь проклинал нас за то, что кресты с церквей ваших срывали, что заразу, от служителей культа исходящую пресекали?!», - продолжал напирать он, толком не слушая честных и кратких ответов допрашиваемого: его все больше и больше коробило от елейного, как ему тогда казалось, тона священника.
Стремясь во что бы то ни стало сломить его, он даже зачитывает покаянные письма его «собратьев». «Будешь каяться?!», - почти уже злобно вопит чекист.
Священник лишь молча отрицательно качает головой.
В итоге трещину дает не монолит веры допрашиваемого, а воля стремящегося ее сломить карателя.
«Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей…», - неожиданно тихо вслух произносит он.
Священник молча с удивлением смотрит на него, «чутьем опытного пастыря улавливая изменение в состоянии сидящего перед ним человека»…
Да в этом противостоянии Вера победила мрак. 
Как же он, Аглай-Петр, позволил ему воцариться в своей душе?!
Да. Жизнь его не была простой. Полуголодное детство в многодетной крестьянской семье, учеба в семинарии, прерванная не по его воле, затем «батальное служение» в качестве псаломщика полковой церкви на северном фланге русского Западного фронта в рядах 37-го Екатеринбургского Святой Троицы пехотного полка на полях сражений Первой мировой…
Война, конечно, сама по себе - испытание  для юной души не из легких. Перед особенно трудными битвами «окормлять» русских воинов приходилось не только отцу Савватию, но ему – вчерашнему семинаристу.
«Для отца Савватия и Аглая день смешался с ночью: исповеди, соборование под свист шальных пуль и недалекий треск пулеметов; далекое «ура-а-а» и телеги с окровавленными бойцами; желтые ступни и небритые лица покойников под рогожами; сосновые некрашеные гробы; пение литии и склоненные бритые головы нижних чинов у могил товарищей»…
«Всему есть цена…>>, - учил его тогда отец Савватий, -<<цена нечестию и цена чистоте, цена правде и цена неправде, цена горечи и цена сласти…<<потому не бойся, чадо, цену за добро давать. Плати самую что ни есть высокую, не прогадаешь! >>
И парень изо всех сил старался следовать советам настоятеля. Даже тогда, когда чуть ли не ежечастные смерти русских воинов в их подразделении стали почти обыденными. Это была Нарочская операция, в результате которой потери русских составили тысячу сто восемнадцать офицеров и семьдесят семь тысяч четыреста двадцать семь нижних чинов убитыми и ранеными… Именно тогда в среде нижних чинов столкнулся он с «брожением» умов, тщательно «разогреваемым» невесть как попавшими к ним «технарями» с Путиловского завода из Петрограда, мастеровыми из Москвы, Киева, Казани.
От них Аглай впервые услышал, что их с отцом Савватием дело жизни оказывается «дурман для народа». Один из таких «пропагандистов»- умный, речистый и обаятельный балагур Семен часто ставил этого простого парня в тупик. Тем не менее, он слушал его, буквально раскрыв рот. «Весь внецерковный мир, так настораживающий, а порой просто пугающий молодого псаломщика, для Семена был открытой книгой, которую тот то листал, то без сожаления захлопывал» а иногда даже вырывал безжалостно листы, объявляя их бесполезными и вредными…>>
Все, что рассказывал (а позже о чем давал читать) «путиловец», было Аглаю до жути интересно. Он не предполагал, что знакомство с этим человеком станет лично для него очередным поворотным моментом в жизни. Так случилось, что в Минске провалилась вся «большевистская ячейка», из которой их «механик дивизиона» получал пропагандистскую литературу.  Семена арестовали. Жандармскими чинами были проведены обыски во всех их казармах и помещениях, не исключая и жилищ полкового клира. Нашли, естественно, и у Аглая злосчастные листовки.
Отец Савватий, поняв, что «выпросить свободу» своему неразумному псаломщику не получится, обратился к тому с последним наставлением:
«…Бог тебе судья, чадо! Впереди тяжелые времена… >>  <<Одно хочу тебе сказать: не отворачивайся от Бога в душе, сверяй свои поступки с совестью христианской…
Он осенил парня крестным знамением. Подвода тронулась, увозя того в новую, неизвестную, страшную жизнь»…
В камере в Минске жизнь опять свела его с «неблагонадежными». Одним из них был студент-юрист опять же из Питера – Юрий Селивестров. Как оказалось, член партии социал-революционеров, а иначе «эсеров». 
День шел за днем. В их «узилище» стали приходить все более и более тревожные вести: в войсках все чаще случалось неподчинение офицерам; солдаты отказывались идти в атаку… Во время одной из таких их стычек  место одного из погибших взводных на бруствере занял безоружный отец Савватий. Ему удалось лишь крестом и молитвой сделать то, что не могли сделать командиры: ошарашенные его смелостью, солдаты пошли в атаку и взяли очередную треклятую высоту. В то время душа их храброго пастыря, отданная «за други своя», безмолвно радовалась на пути к Бессмертию.
Аглай же, до которого дошла эта весть о гибели любимого наставника, скорбел безмерно. Его опять-таки новый знакомец из «неблагонадежных» Иннокентий Онуфриев, которому надоели терзания соседа по нарам, презрительно цыкнул на него: «Не баба чать так убиваться!».
  А жернова истории все дальше затягивали парня в омут погрузившегося в безвременье мира, недаром названного Иваном Буниным «Окаянными днями». Он, Аглай, Юрий Селивестров и Иннокентий Онуфриев неожиданно оказались  в одной «упряжке». Освобожденные новой властью, вместе направились они за определением своего дальнейшего пути в ее «штаб», где и встретили ее представителя – того самого Семена Нечаева. Тот, спасенный амнистией Временного правительства от уже вынесенного ему по делу минской ячейки расстрельного приговора, вместе с другими, счастливо миновавшими казни членами большевистской ячейки, тут же создал вполне легальный Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Откуда-то у Совета появились солидные средства, на которые и были наняты люди, штамповавшие сейчас всем паспорта, проездные документы, справки, мандаты…
Именно властью Семена при выдаче паспорта парень расстался со своим «ветхозаветным имечком» и был наречен Петром.
«С этим именем и пойдешь в революцию», - постановили его новые товарищи. От них в новой жизни все чаще и чаще стало веять решительностью и жестокостью – качествами, становившимися для Петра Перфильева  сколь страшными, столь же и привлекательными. Он сам уже старался походить на них.
Довершила его падение женщина. Прекрасная женщина – «валькирия революции» Мария Ройзман.
Кстати сказать, ее образ списывался авторами с вполне реальной «валькирии» - жены одного из наиболее известных революционеров того времени Федора Раскольникова (Ильина) - писательницы Ларисы Михайловны Рейснер.
Встретив ее на одном из многочисленных в жизни «новообращенного» Петра революционном митинге, он, покоренный ее яркостью и обаянием, вместе с Юрием выполняя задание по ее сопровождению и охране, неожиданно оказался в непосредственной близости от искусительницы..
«Она что-то рассказывала им своим низким, грудным голосом; весело смеялась, перебрасываясь фразами на французском с Юрой, иногда задерживая взгляд влажных, черных глаз на Петре.
… Петр очнулся утром в роскошной каюте парохода «Свеаборг» , судоходного общества «Кавказ и Меркурий», что в «староприжимные» времена обслуживало все пассажирское сообщение по Волге и Каспию вплоть до персидского побережья. Сейчас революция реквизировала все корабли, а на этом разместился штаб красной флотилии.
- Просыпайся, мой паладин! Икра и кофе ждать не будут! – Мария в роскошном пеньюаре из красного японского шелка, была уже на ногах и с аппетитом уплетала тосты из белого багета за откидным столиком у иллюминатора.
Петр ошарашенно то скидывал, то натягивал на себя легкое, тонкое, стеганое одеяло на гагачьем пуху. Он был абсолютно голый, в голове шумело от выпитого вина. Однако в теле была легкость и пружинистая бодрость…>>  << - А ты, оказывается, ходок! – удивленно и с нескрываемой завистью прокомментировал его ночное приключение Селивестров. – И как ты ее охмурил, дружище?! Я уж перед ней мелким бесом рассыпался, всего Бодлера вспомнил, все кафе на Монпарнасе перечислил…Ан нет – оставила она тебя! Ну как ты это объяснишь?!
Петр ничего объяснить не мог ни сослуживцу, ни себе: его захватила бездна чувств из смеси любви, вины, стыда и страха…».
Встречаясь позже  с обольстительницей, он все больше втягивался в «сладкий дурман»… Происходило это до тех пор, пока она не сменила его на другого, которого теперь одаривала томными взглядами. Встретил Петр ее с этим другим в ресторане.
Юрий счел за благо поскорей увести оттуда озлобленного до предела товарища в «лучшее место».
«… Как перебрались они в это «лучшее место», и что за девица храпела теперь рядом с ним на грязных простынях… - он не знал и знать не хотел: «чугунной» была его голова… чугунная плита легла на серждце.
«Положи меня, как печать, на сердце твой»… «Да… вот она, печать твоя, паскуда!» - так впервые назвал он ту, которая так недавно была ему дороже жизни.
…А потом «марии» сменяли одна другую со скоростью кадров немого кино, как его декорации менялись и спальни со смятыми простынями».
С каждой из «марий» он оставлял частицу себя. Помните, как у Есенина: «Чужие руки разнесли твое тепло и запах тела… Как будто дождик моросит с души немного омертвелой»?
Его душа день ото дня действительно мертвела. В ней уже не оставалось ни любви, ни стыда, ни сострадания. Тем более не было уже в ней страха Божьего. Трансформация человека в нелюдя завершилась.  Последующие события показывали печальные ее плоды читателям повести многократно. Страдали люди вокруг Петра. Его же душа больше не болела.
Много раз в наступившем безвременье порывался дед Аглая-Петра Иона Акимыч поехать к внуку в монастырь в Верхотурье, где, как он полагал, тот до сих пор служит. Наконец. Собравшись с силами, двинулся в путь. Верхотурье, затем семинария в Екатеринбурге… - нигде следов внука найти не довелось. Именно там услышал он об арестах священников, о гонениях на церковь православную, о предстоящем закрытии самой семинарии. До их Грохотов – маленькой деревушки на Урале – доходили иногда какие-то недобрые слухи… Но там, в родных стенах, они казались просто чьей-то выдумкой.
Ошарашенный увиденным и услышанным дед, услышав в семинарии предположение, что внук его, поди уж в Москве, с тяжелым сердцем  отправился  туда. Там, в «стольном граде», представшая его взору действительность показалась ему настоящим кошмарным сном: храмы Господни закрывали один за другим. Один из тех, где священник, по рассказам новых знакомцев Ионы Акимыча,  все же продолжал службы, «несмотря на запреты властей», Сретенская, самим своим названием «сретение – значит встреча» подарила деду надежду на чудо, на встречу с внуком. 
И, знаете, встреча на самом деле состоялась. И именно благодаря его походу в храм. Но…немного позже. И совсем не так, как ожидал Иона Акимыч.
«… Храмовые двери, как дед и ожидал, распахнулись. «Сейчас, сейчас, - втайне радовался он и даже, было, начал возносить хвалу Господу, но… в распахнутые двери вошел не его внук. А замерзшие люди в кожанках. «Наганы» в их руках смотрели дулами на них всех – священника и молящихся. «Хоть бы сейчас не вошел Аглай!», - в страхе за внука зашептал дед Иона, горячо молясь Господу».
А потом был арест, и неожиданно замаячившая на горизонте… а, может, даже за поворотом смерть для всех находившихся в храме. Там в «застенках» чекисты призывали деда отречься.
«- От Бога?! Нет. Не  отрекусь. Жить мне с гулькин нос осталось – одной ногой в могиле. Всегда с Ним жил, и с Ним и помру!», - твердо ответил дед.
Выведенный затем конвойным в плохо освещенный коридор, дед Иона подслеповато заморгал. Затем вздохнул и молча поплелся, подталкиваемый в спину стволом карабина, молясь по дороге за Аглая, чтобы хоть он избег «сетей вражиих».
Внезапно конвойный грохнул прикладом о пол и вытянулся в струнку, толкнув при этом старика к стене: навстречу по коридору шла группа чекистских начальников.
«- Аглай… - мгновенно севшим голосом просипел Иона Акимыч, не вполне веря своим глазам. – Аглай! Более уверенно повторил он, едва узнавая в одном из мужчин, своего внука.
«Что же ему за эти годы пережить довелось?! И почему он здесь?!- метались обрывки мыслей в его смятенном сознании. – И все жен это ОН… ОН!»…
- Аглай!- возвысил голос он, протягивая к внуку руки.
Услышав имя из своего далекого детства, в которое он уже давно боялся оглядываться, Петр вздрогнул, как от удара, и резко остановился…».
И все же тогда разум вдруг пробудившегося на миг Аглая не смог  принять столь невероятное совпадение – его дед… и здесь… - за реальность. Лишь позже… уже на совещании, куда они все и шли, он вдруг как  воочию вновь услышал знакомый дедовский шепоток. «Слава Богу, ты жив!». – терзал он его воспаленное сознание. Уверенность, что там, в коридоре, и правда был дед, и что он был там не случайно, а потому, что он АРЕСТОВАН – пришла не сразу. Как ошпаренный, чекист выскочил в коридор.
«- Где?! – выдохнул Петр, найдя давешнего конвойного.
- Не могу знать!- отрапортовал тот, мгновенно сопоставив реакцию начальства во время встречи с арестантом с нынешним его вопросом.
- Как так?! Ты вел его!
- Так… до грузовика только. Было приказано.
- А куда?! Куда этот грузовик делся?»
Конвойный, ситуацию прояснить не смог. Петр спешно вызвал машину.
«До поля, где он сам не раз командовал расстрелами, домчали минут за десять. Грузовика на месте не было».
Как оказалось, расстреляли их сегодня не здесь, а в ближайшем овражке…»
В душе Петра, словно в часовом механизме, что-то хрустко сломалось. Это сломался сковавший ее черный лед. Трещины по нему расходились все дальше и дальше. Началась напряженная духовная работа и… обратная трансформация. Память начала безжалостно выхватывать и вытряхивать перед ним картины его недавней жизни. И с ними пришло глубочайшее раскаяние за все, что совершил. «Ах если бы. Если… можно было бы все вернуть!»… И вот тогда вдруг пришла спасительная мысль об ИСПОВЕДИ.
Именно в таком состоянии встретил чекист в своей несмываемо черной  допросной со свисающей с потолка керосиновой лампой отца Севостьяна. Зная, что завтра того расстреляют, он и решился открыть перед ним свою душу, боль в которой уже не мог заглушить.
Это-то его состояние и почувствовал священник опытным чутьем пастыря. Надев вынутую тем из вещдоков епитрахиль и расправив на своей груди крест, он выполнил свой христианский и священнический долг.
Исповедовавшись, Петр-Аглай бережно сложил на место епитрахиль, минуту назад надевавшуюся на израненное тело отца Севостьяна. В его душе неожиданно воцарился покой. Впервые… После казни деда.
И вот – финал обратной трансформации.
Его чекистское начальство бывшее тогда, в коридоре, рядом с ним и заметившее реакцию подчиненного на старика) вдруг заменило исполнителя приговора в отношении тридцати девяти офицеров и священников, в числе которых был и отец Севостьян, и иезуитски поручило сделать это именно ему, Петру. И само оно (в лице Иннокентия Онуфриева, с «подачи» которого при выдаче паспорта он потерял данное предками имя Аглай) было тут же, пытаясь вновь затоптать в его душе все человеческое.
«- Мы их, пожалуй, разденем, для бодрости!
- Так холода ж… - слабо возразил Петр.
- А им что за дело? Али боишься простудятся? Так не успеют же!- загоготал довольный своей шуткой Онуфриев и указал на висящую на ремне кобуру. – Давай, командуй им до подштанников разоблачаться! Да про обувку не забудь. На что она?
В душе Петра, в которой теперь уже не было места равнодушию, начал зарождаться и крепнуть протест. Тем не менее, возражать, удивляясь себе, он, обычно скорый на эмоции, почему-то не стал.
… Выполнив его команду тридцать девять человек молча разделись. Иннокентий, похоже, с расстрелом не торопился: шел один час, другой, а раздетые люди все стояли и стояли среди языков таящего мартовского снега, глядя в светлеющее небо, мимо своих мучителей.
- Эх, жаль бани рядом нет! А то бы проверили, как они своими идеями да Христу своему служат! Как думаешь, может, предложить тем, кто жить хочет, тулупы, если они от Бога отрекутся? Давай пари, что тот вон доходяга, - указывая почему-то на отца Севостьяна, ерничал его бывший сокамерник по минской гауптвахте. – первый к нам прибежит?
- Не прибежит он, - глухо ответил Петр. – Как дед мой, все он выдержит!
- А-а-а – прошипел, саркастически ухмыльнувшись, Иннокентий. – Вот ты и проявился, дружок мой ненаглядный! А я вот все думал, когда же ты о нем вспомнишь, о «контре»-то той казненной?!
- Да какая он «контра»? – беззлобно усмехнулся Петр. – Совсем не «контра»… Он плоть от плоти моей, а я – его. Он – народ православный, Христу верный. Я только вчера это понял. Не он, а мы с тобой, Иннокентий, «контры» - «контры» для Руси нашей, дедами завещанной! А знаешь, - жестом заставив Онуфриева молчать, продолжил он твердо, – я, пожалуй, в этом ряду больше с тобой стоять не буду. Я, пожалуй, лучше в их ряд стану! Тем более, что одного им все равно не достает! - добавил он, на ходу скидывая в грязь кожаную тужурку».
Да… Именно столько верных чад Церкви должно было стоять в том ряду, к которому присоединился уже не Петр, а снова Аглай… Как некогда сорок севастийских мучеников, эти сорок преодолевших дьявольское искушение, освобожденных душ поднялись вслед за командой Онуфриева «Пли-и-и!» над ослепительно белеющими в черных прогалинах языками снега и телами в исподнем к нереально яркому в этот мартовский день солнцу, в лучах которого где-то очень высоко вдруг звонко запели жаворонки… 
Прямая аналогия с житийным сюжетом была призвана показать читателям, что подражание шедшим за Христом истинным христианам является основной вневременной задачей каждого православного.


(Доклад на конференции в ОренДС. Осень 2024г. Здесь опубликован адаптированный для Прозы.ру вариат).