Ржавые Стражи 2. Вечер

Вечером, когда большинство горожан уже лениво покидало парк,
а сквозь ржавые ворота проскальзывали влюблённые пары — с наивной любовью, с сдержанным смехом, с шёпотом, —
к ним прибегали и мальчишки с мячом.
Старым, кожаным, потрескавшимся от времени.
Он всё время сдувался — уставший, будто и сам был свидетелем всех матчей прошедших лет.
Но на помощь приходил дворник.
Он сидел неподалёку — прямо на куче сухих листьев, с метлой, воткнутой в них как жезл власти,
на перевёрнутом ведре — ржавом, как и всё в этом парке, но упрямо устойчивом, словно стояло здесь испокон веков.
Иногда он надувал мяч, иногда просто свистел — давая сигнал к началу матча.
А мальчишки, сияя, дарили ему улыбки и хором кричали:
— Спасибо, дядя Миша!
Он был и судья, и болельщик, и хранитель справедливости. Со свистком в зубах — и с добрым сердцем за фуфайкой, он становился главным режиссёром каждого вечера.
И тогда начинался матч века.
Не просто чемпионат города — скорее, финал Лиги Чемпионов.
А может, даже — планетарного масштаба.
Это было легко представить: фанфары, крики фанатов, трибуны, ревущие в небо.
Будто сам стадион разрывался от эмоций.
Иногда, если в это время задерживался писатель —
тот самый, ну помните… меня, да?
Того, кто днём сидел на скамейке с ворохом бумаг и безуспешно пытался состряпать хоть строчку про столб, — оживить его на бумаге, вдохнуть в него хоть каплю смысла, —
я тоже подключался.
Сначала просто смотрел, улыбался, подбадривал игроков, как настоящий фанат.
А если кого-то не хватало — входил в команду.
Играл я, честно говоря, так себе: неуклюже, быстро запыхивался,
но бегал с таким азартом, будто финал Лиги действительно решался здесь и сейчас.
Иногда мои бумаги слетали со скамейки и разлетались по парку — а я даже не замечал.
Потому что в этот момент я был — в игре. В настоящей игре.
И дядя Миша вечно приговаривал с прищуром:
— Ты бы лучше мяч гонял, чем бумагу мучил… — и, как всегда, подмигивал.
А я только улыбался. Потому что именно в этой игре и находил свои мысли для рассказа.
Вот и сейчас — нужно ведь хоть что-то написать. Так что… продолжим.
Ворота всегда принимали мяч с готовностью — скрипели от волнения, будто сами участвовали в матче.
Они болели за команды и, как ни странно, у них были свои любимчики.
Иногда, в самый напряжённый момент, створки словно чуть закрывались — не от ветра, а чтобы случайно не пропустить гол. Не из вредности, а из преданности.
Больше всего они болели за Ваню. Его имя звучало особенно часто —
«Ваня, давай!»
«Ваня, бей!»
И стоило ему подойти к мячу, как ворота будто отступали — совсем чуть-чуть, но по-дружески. Потому что это был Ваня. Потому что он был «свой».
— Это не я! — будто бы кричали ворота. — Это ветер!
А ветер, смеясь, гонял листву по полю, сбивал темп и запутывал игроков.
Фонарь на столбе же был не просто свидетелем.
Он становился прожектором — хоть и светил жёлтым, дрожащим светом, он напрягался изо всех сил, лишь бы не померкнуть именно в эти вечера. Он был готов погасить весь город — но только не поле, не матч, не мальчишек.
Там были и болельщики — собаки, что лаяли у кромки. И чемпионы — особенно Ваня, которого никто не мог обыграть. И награждение — пластмассовый кубок, в который наливали «Спрайт»
и пили по кругу, будто это было золото чемпионов. Но главное — проигравших не забывали.
Им тоже разрешали погонять мяч — столько, сколько позволял дворник, до самого закрытия ворот.
И тут я бы хотел немного остановиться. Просто посидеть — и подумать.
Ведь во всём этом был смысл.
Его можно было прочитать. Или, по крайней мере… давайте представим.
Представим, будто это мы стоим тут, в вечернем парке, в тёплой компании старых друзей.
Что Уань шептал бы столбу:
— Слушай, хорошо ведь, да? Стоим тут. Нас любят. Мы нужны. Нас помнят.
А Вера — да, та самая Вера, ржавчина у ворот — улыбается в ответ:
— Пока мяч летит в тебя — ты дышишь.
Пока горишь — кому-то нужен.
Ты — кусочек двора, капля улицы, часть большого города.
Ты в игре — значит, жив.