Молоко Света

Над местечком Черново висела осенняя мгла: огородная ботва почернела, куры клевали холодную землю, а в сердце Срулеле было ещё темнее. Он рано осиротел, и даже спустя годы всё искал в мире — сам не зная чего: то бросался в торговлю зерном, то в карты с солдатами, то в пустые ссоры. После каждой ночной гулянки просыпался опустошённым и думал: «Где же моя душа?»

Старый меламед как-то шепнул ему: 
— Срулеле, поезжай к ребе из Долины. Говорят, он кормит светом, как мать — молоком. Глянешь на него — и вспомнишь, кто ты. 

Срулеле усмехнулся: «Что можно увидеть в чужом лице?» Но тоска оказалась сильней. В сумерках он вскочил на дряхлую телегу и поехал через вязкие просёлки. Колёса тонули в грязи, лошадь хрипела, а он всё ехал — словно к глотку воды после долгого поста.

***

Дом ребе стоял на краю долины, укрытый виноградной лозой. Хасиды кружили во дворе, распевая нигун, похожий на колыбельную. Сам ребе — низкий, полный, с глазами цвета тёплого мёда — сидел на скамье и, казалось, просто слушал дыхание мира.

Срулеле пробрался в первый ряд. Вокруг шевелились бороды, пахло воском и мокрой шерстью. 

— Дети, — начал ребе мягко, — знаете ли вы, почему Тора зовётся молоком? Потому что она белая, как начало всех цветов, и сладкая, как конец всех печалей. А цадик — мать, которая кормит этим молоком. Ребёнок может играть со щепкой, грызть камушек, но завидит мать — и бросает всё. 

Он поднял глаза, и взгляд его скользнул по лицам, как луч солнца по росе. И тут случилось: Срулеле — тот самый, что сомневался — вдруг встретил этот взгляд. 

***

Знаете, как младенец смотрит на мать в первое утро жизни? Ещё нет слов, нет мыслей — одна лишь бездонная жажда быть увиденным. Так и Срулеле. В лице ребе он увидел… себя, но не того усталого игрока, а себя до всяких потерь: босого мальчика, который ещё верит, что мир добр. 

Сердце вздрогнуло, и что-то молочное разлилось в груди — тёплое, текучее. Срулеле заплакал. Не рыдал — именно плакал, как плачут младенцы, когда к ним прижимают тёплую ладонь. 

Ребе ничего не сказал, только кивнул. В этот кивок вместилось всё: «Я вижу тебя, дитя. Пей».

***

Наутро Срулеле проснулся в комнате для странников. За окном заря красила долину. Он вдруг ощутил, что внутри — тишина, как после долгой грозы. Он вышел к ребе: 

— Ребе, я ничего от вас не слышал, кроме одного слова о молоке. Как же мне жить дальше? 

— Живи, — улыбнулся тот, — как ребёнок, уверенный, что мать рядом. Каждый раз, когда вернётся тоска или пустая игра потянет за рукав, закрой глаза и вспомни моё лицо. Не моё, а то, что ты увидел в нём — своё истинное. Это и будет молоком Торы. 

— А если забуду? 

— То снова приедешь. У хорошей матери грудь никогда не пустеет. 

***

Срулеле уехал в тот же день. Он больше не бросал зерно на ветер и не играл в карты с солдатами. Когда приходила печаль, он садился у плиты, закрывал глаза и видел перед собой тёплые глаза ребе — и своё собственное отражение в них. Сердце наполнялось молоком света, и он шептал: 

«Цадик — моя мать. А Тора — моё молоко». 

И так пил до конца своих дней.