Колыбель для мира

               
I

В год, когда мороз прихватил озимые, а над местечком Домброва поползла вялая хворь – кашель у детей, чёрные пятна на животных, – жители шли к ребе Моше-Лейбу, великому цадику поколения. Шли, как к матери идут дети, когда у той в руке кувшин с тёплым молоком.

Ученики называли ребе «Колыбелью», ибо говорили: «Он укачивает мир, чтобы тот не плакал». Никто не знал, откуда у ребе силы: днём – уроки по Эцар-ха-Хаим, ночью – тайные молитвы, а в промежутках он принимал страждущих и гладил им виски так, что жар сползал с лба, будто снег с крыши. Но нынешняя беда оказалась упрямой: деревья чернели, скот падал, а старики шептали о старых проклятиях.

II

Однажды под вечер ученик Хаим-Файвел застал ребе у замёрзшего окна. Снежинки таяли на бороде цадика, будто пытаясь угасить невыносимый жар за его лбом.

– Ребе, – прошептал ученик, – людям плохо. Может, пора явить мофет, как в старину: слово – и живая вода потечёт?

Ребе Моше-Лейб улыбнулся устало:

– Сын мой, есть чудо громкое, будто раскаты Шофара, а есть молчаливое, как дыхание матери над колыбелью. Первое слышат все, второе – только младенец.

– Но ведь ты можешь низвести приток милости, как учили старцы! – настаивал ученик.

– Есть два пути, – ответил ребе, – один, когда человек снизу стучится кверху, второй – когда Небо само льёт свет. Я выбрал третий: стать каналом, через который оба потока сходятся. А канал, чтобы пропустить реку, должен быть пуст.

III

Ночью люди увидели странное: слабый свет в доме ребе погас, а сам он вышел босиком на снег. Он стоял, раскинув руки, словно превращаясь в распятую букву ; Алеф – знак Единого. Воздух дрожал, как натянутая струна. Хворь, казалось, тянулась клубами к его груди.

Хаим-Файвел поспешил за ребе и услышал сквозь завывание ветра:

– Творец мира! Раз уж чаши страдания полны – дай мне их испить. Лишь бы детям Твоим стало легче.

Той же ночью кашель в домах стих, животные поднялись, снег заискрился чистотой. А ребе Моше-Лейб, вернувшись в комнату, лёг на лавку и больше не встал: тело его скрутила лихорадка.

IV

Два дня и две ночи он туманно бредил. Ученики приносили тёплое молоко, но он лишь шептал:

– Тора – молоко, молоко – свет… пусть дети пьют…

И всякий, кто входил к нему, вдруг ощущал в сердце весну: тяжесть долгов, обид и страха исчезала, словно мать поцеловала разбитое колено. Даже попавший случайно литовский батрак вышел от ребе со слезами и, вернувшись в свою деревню, простил должников.

V

Утром третьего дня ребе позвал Хаима-Файвела:

– Запомни, сын мой: цадик – это мать. Мать не учит дитя прибавлять и умножать; она лишь даёт грудь. В молоке – вся арифметика милосердия. Если мир болен, мать принимает жар на себя. Так спасаются дети, но не она…

Он хотел продолжить, но губы его смолкли: дыхание стало ровным, тихим, будто ребёнок наконец уснул.

VI

Похоронили ребе Моше-Лейба в тот же вечер. А наутро пришла оттепель: снег сошёл так быстро, что оголил зелёные всходы, будто они всё время тайно росли под мёрзлой коркой. Люди говорили: «Ребе вынул весну из собственного сердца».

С той поры, когда в Домброве кто-нибудь заболевал или скорбел, его вели к могиле ребе. Становилось легче не потому, что земля творила чудо, а потому, что в камне над могилой отражалось лицо каждого пришедшего – чистое, детское, без греха. Люди видели себя заново и, как младенцы, бросали все игрушечные страсти, тянулись к невидимой груди света.

Так продолжалась колыбельная, которую великий цадик начал и которой мир всё ещё убаюкан. Ведь мать, даже оставив колыбель, всё равно качает её дыханием ветра.