Чаадаев. Последние годы

В 1845 году, после смерти Николая Васильевича Левашова, дети-наследники продают усадьбу на Новой Басманной улице аптекарю Павлу фон Шульцу.
На бывшей усадьбе Левашовых из прежних жильцов теперь остаётся только Пётр Чаадаев. Как и прежде, в его маленьком флигеле каждый понедельник собирается общество замечательных москвичей. Теперь это, по воспоминаниям Андрея Дельвига, как не странно, основоположники и идеологи  раннего славянофильства  Алексей Хомяков, братья Константин и Иван Аксаковы и Иван и Пётр Кириевские. Как и раньше, останавливается много проезжающих через Москву писателей, поэтов и публицистов. Видимо, нашумевшая слава сумасшедшего басманного философа - автора « Философических писем», проповедующих католицизм и европейский образ мышления, послужила ему, как сейчас бы сказали хорошим пиаром.
 
Не оставлял Чаадаева своим вниманием и Андрей Иванович Дельвиг.
Флигель, который более 15 лет занимал Пётр Яковлевич, уже обветшал, весь покривился и как писал Жуковский "держался уже не на столбах, а одним только духом». В нём стало опасно жить, и инженер Андрей Дельвиг предложил философу сделать в нём в благотворительных целях капитальный ремонт. От Чаадаева требовалась лишь одно, переехать на несколько дней на другую квартиру, так как в его присутствии переделки были не возможны. Но Пётр Яковлевич, который с тех пор, как поселился здесь, привык к постоянству во всём и никуда не выезжал, наотрез отказался покидать флигель даже на день.

Казалось бы, редкая удача: большой специалист предлагает бесплатные услуги по восстановлению комфорта и безопасности жизни! Но Чаадаев пользуется своей логикой, далёкой от материальных дел. Андрей Дельвиг, например, вспоминал, как после назначения его в 1852 году начальником Московских водопроводов, Пётр Яковлевич выговаривал: «Вы знаете, как я вас люблю и как я рад, что вы живете в Москве, но право не могу понять вашего здесь назначения; я с ребячества жил в Москве и никогда не чувствовал недостатка в хорошей воде; мне всегда подавали стакан чистой воды, когда я этого требовал. Эти слова вовсе не были с его стороны натяжкою. Он действительно полагал, что если он всегда имел чистую воду в Москве, то и все ее имели».

Вот и в отношении ремонта флигеля, где жил Чаадаев, Андрею Ивановичу пришлось пойти на хитрость, и бригада рабочих переделывала печи, когда хозяин гулял по Москве.
 
Хотя выражение «гулял по Москве» в эти годы по отношению к Чаадаеву будет не верным. Скорее, когда он не встречался с собеседниками в своём флигеле на Новой Басманной, он безвылазно сидел в Английском клубе.

Английский клуб был местом общения дворянской элиты для обсуждения вновь принятых правительственных законов, журнальных и газетных публикаций, вопросов войны и крепостничества,  здесь самые умные и образованные люди того времени обсуждали вопросы преобразования России. Еще Карамзин в «Записке о достопримечательностях Москвы» отмечал значение клуба как барометра социальных убеждений: «Надобно ехать в Английский Клуб, чтобы узнать общественное мнение, как судят москвичи». К этим обсуждениям прислушивался, по свидетельству П. И. Бартенева, и сам Николай I: «иной раз справлялся, что говорят о той или другой правительственной мере в Московском Английском Клубе».

Стать членом клуба даже представителю с глубокими дворянскими корнями было не так просто: на место выбывающих из него, стояла большая очередь из известных уже своими заслугами в обществе людей, а купцам и разночинцам путь сюда был вообще заказан.

Но объективную картину происходящего в стенах клуба, можно получить лишь знакомясь с воспоминаниями его членов. Так, государственный деятель, один из организаторов литературного общества «Арзамас» Ф.Ф. Вигель  в своих «Записках» писал: «Член московского английского клуба! О, это существо совсем особого рода, не имеющее подобного ни в России, ни в других землях. Главною, отличительною чертою его характера есть уверенность в своем всеведении. Он с важностью будет рассуждать о предметах вовсе ему чуждых, незнакомых, без опасения высказать все свое невежество…Не нравилось мне, что эти господа трунят друг над другом; пусть бы насчет преклонности лет, а то насчет наружных, телесных недостатков и недостатков фортуны; это казалось мне уже бесчеловечно…Что за нелепости, что за сплетни! Шумим, братец, шумим, как сказано в комедии Грибоедова». А Герцен ему вторит в « Былое и думах»: «В нём собакевичи кричат против освобождения и ноздревы шумят за естественные и неотъемлемые права дворян».
 
Постоянным членом Английского клуба был и Александр Пушкин. В 1830 году он пишет Е. М. Хитрово: «Как я Вам признателен за ту доброту, с которой Вы уведомляете меня хоть немного  о том, что происходит в Европе. Никто здесь не получает газет, и в качестве политических мнений о том, что только что произошло, у нас Английский клуб решает, что князь Дмитрий Голицын был неправ, запретив ордонансом экарте. И среди этих-то орангутангов я принужден жить в самое интересное время нашего века!». Главной статьёй дохода клуба служила карточная игра, так что времени на умные разговоры после экарте и обильного ужина уже не оставалось.

«Игроки», «орангутанги», «собакевичи», «ноздрёвы» – всё это представители «фамусовской» Москвы - члены Английского клуба, по характеристики революционно настроенных литераторов XIX века. Был среди них и положительный персонаж – Чацкий из грибоедовской пьесы «Горе от ума». Но его критические речи по отношению к московскому высшему обществу и интриги окружающих приводят к распространению слухов, что Чацкий сошёл с ума. Одного из прототипов своего Чацкого (Чадского в начальном варианте) Грибоедов видел в Чаадаеве, которого тоже признают сумасшедшим 12 лет спустя. Но был ли Чаадаев положительным героем среди царившего сумасбродства?

«Да не подумают, однако же,- писал Вигель,- что в клубе не было ни одного человека с примечательным умом. Напротив, их было довольно, но они посещали его реже и говорили мало. Обыкновенно их можно было находить в газетной комнате…»

Пётр Яковлевич - один из немногих, который был далёк от увлечения картами, он равнодушно проходил мимо огромных гостиных, где стояли столы с азартными игроками в вист, пикет, экарте, преферанс. Философа привлекала лишь спокойная журнальная комната с книжными шкафами. Выбрав себе чтение на текущий вечер, Чаадаев располагался на мягком диване в маленькой каминной и читал. Андрей Дельвиг вспоминал: «Когда его место было занято другими или когда в той комнате, в которой обыкновенно не играли в карты, ставили стол для карточной игры, Чаадаев выказывал явное неудовольствие… В Английский клуб Чаадаев приезжал всегда в определенные часы. К обеду по средам и субботам он приезжал, когда все уже сидели за столом. В другие дни он приезжал в клуб в полночь, и многие замечали, что он не входил в комнаты клуба прежде первого 12-часового удара».

Времена, когда Петра Чаадаева сразу после возвращения из заграничной поездки считали кумиром и небожителем, когда П. В. Нащокин писал А.С. Пушкину: «Я об нем такого высокого мнения, что не знаю, как спросить или чем начать разговор» , - уже прошли. Правда, в Английском клубе его по-прежнему побаивались из-за надменного поведения, язвительной и беспринципной манеры общения.

*

При этом, в каминной, «адской комнате» клуба, ярчайшего представителя «западника» Чаадаева часто заставали спорящим  с Ф. И. Тютчевым и другими «славянофилами».
Предметом спора было будущее Российской империи. Политическая программа Чаадаева сводилась к принципу отречения России от своей самостоятельности, отказа от национальной политики, одним словом, самоколонизация. По его мнению, у огромной по площади трудно управляемой страны, не имеющей своей истории и общей культуры в прошлом, будущее может быть лишь с католическими странами, достигшими высокого уровня цивилизации. А для этого Россия должна стать «пластичной» и уступить европейским державам весь мир. Чаадаев был уверен, что время войн прошло, и совершенно ни к чему монархии содержать собственную армию и учить военным наукам.

План славянофила Тютчева, наоборот, основывался на том, что Россия ещё задолго до Петра Первого была страной с собственной культурой и богатой историей. А чтобы прорваться в неё, надо вернуться к ране-христианской и  поздне-языческой вере (т.к. позднее – христианская - с греческими традициями), вспомнить нашу древнюю историю. И только в этом случае, с помощью сильной амии, станет возможно противостоять натиску новой Европы и преобразовать Россию. Поэт – славянофил А.С. Хомяков тоже считал, что нам с Западом не по пути. Он писал, что Россию на Западе не уважают, не интересуются нашей культурой, не изучают язык.

Побывавшие здесь западные туристы, которые не вылезают за пределы тесных кружков таких же иностранцев, посетив какой-нибудь один приморский город, выносят свой приговор, «как будто бы ему известна вдоль и поперек вся наша бесконечная, вся наша разнообразная Русь». Русское сочувствие, терпимость, «участие в судьбе нашей иноземной братии к ее страданьям, так же как к ее успехам; к ее надеждам, так же как к ее славе» никогда не находили ответа в Европе: «ни разу слова любви и братства, почти ни разу слова правды и беспристрастия. Всегда один отзыв - насмешка и ругательство; всегда одно чувство - смешение страха с презрением... Кажется, у нас и кровь индо-европейская, как и у наших западных соседей, и кожа индо-европейская…, и язык индо-европейский, да еще какой! самый чистейший… а все таки мы вам, соседям не братья… Странно что Россия одна имеет как будто привилегию пробуждать худшие чувства европейского сердца».
 
А причины такого отношения – не наша дикость и отсталость, а пороки Запада: неосведомлённость, зависть к чужому богатству, жадность (не дай Бог у соседа что-то лучше), жажда власти и гордыня. Впечатление такое, словно споры ведутся не 170 лет назад в Английском клубе, а сегодня в телевизионной студии Останкино.
Согласно поговорки, в этих спорах должна родиться истина, но два противоборствующих лагеря всё больше расходятся друг с другом, чтобы вскоре, разогнавшись, столкнуться невиданным террором внутри страны, а теперь и на мировой арене.

Диагнозом "сумасшествие", который носился в воздухе со дня первой постановки пьесы Грибоедова «Горе от ума» на Александринской сцене, охватывалось всё больше представителей образованного общества. Стали появляться недолюбленные "лишние люди"; вечно всем недовольные "нигилисты"; бездумно, рабски верные идеям своих возлюбленных женщины. Именно это находило отражение в литературе, становилось первоочередной темой обсуждений и споров.

Крымская война 1853-1856 годов стала для подражателя западным нарративам Чаадаева крахом всех его надежд на то, что войны больше не будет. Он стал, пожалуй, едва ли не единственным идеологом России, вставшим на сторону западной коалиции в Крымской войне: «Россия, как масляное пятно, все расширяется, и Европа нашла нужным поставить предел этому расширению…Россия, не довольствуясь тем, что она как государство входит в состав европейской системы, посягает еще в этой семье цивилизованных народов на звание народа с высшей, против других, цивилизацией … И заметьте, эти претензии предъявляет уже не одно только правительство, а вся страна целиком. Вместо послушных и подчиненных учеников, какими мы еще не так давно пребывали, мы вдруг стали сами учителями тех, кого вчера еще признавали своими учителями», - возмущается Пётр Яковлевич.

Крымская война, которая воспринималась, как начало битвы за гегемонию России над Европой, где Турецкий конфликт был только поводом, была проиграна. А Чаадаев, больше не видевший улучшения в дальнейшей судьбе России, окончательно лишённый своих иллюзий, стал задумываться о самоубийстве.
 
С приходом к власти Александра Второго, - в то время, когда Россия жила ожиданием «александровской весны», либеральных реформ, освобождением крестьян, в то время, когда даже Герцен стал звонить за границей в свой «Колокол» во славу благим намерениям нового царя, нежелание Чаадаева больше жить только усиливалось. Совершенно заражённый скепсисом, Чаадаев стал постоянно носить в кармане рецепт на мышьяк, и при начале любого высказывания посетителя Английского клуба в пользу грядущей либерализации, внезапно вынимал его.

Совершенно не знавший Россию, вечный оппонент правительству, который спасение страны видел лишь в поражении её государственного и общественного строя, уничтожении православия, П.Я. Чаадаев стал и противником освобождения крестьян. Андрею Дельвигу он высказывал свои намерения запереться дома, и написать сочинение, в котором он непременно докажет необходимость сохранения в России крепостного права.
Чаадаев был неисправим, и Москва видела в нём теперь только «сумасшедшего» - человека, враждебного России.

В марте 1856 года, вскоре по заключении невыгодного для России парижского мира, государь приехал в Москву. Его поезд на Николаевской железной дороге сошёл с рельс, но всё обошлось. Обследование причин аварии было Главнокомандующим путями сообщения поручено инженеру Андрею Ивановичу Дельвигу. Из-за этого происшествия торжественный бал был заменён раутом. Присутствовавший на этом рауте Пётр Чаадаев не был доволен ни миром, ни его либеральными проектами, ни личностью самого императора.
 
По воспоминаниям историка С. М. Соловьева,  Хомяков после воцарения Александра II говорил ему: «Будет лучше,  заметьте, как идет род царей с Петра, — за хорошим царствованием идет дурное, а за дурным — хорошее... Николай — скверное, теперь должно быть хорошее... А вот, — продолжал он, — Чаадаев никогда со мной не соглашается, говорит об Александре II: разве может быть какой-нибудь толк от человека, у которого такие глаза?»

Андрей Дельвиг же был убеждён, что главной причиной недовольства Чаадаева новым императором была банальная досада на то, что государь уже не знал Чаадаева лично, в то время, как с Николаем I у него был контакт и философ пользовался его вниманием.

В течение всей страстной недели, последовавшей за раутом, Пётр Яковлевич ездил в ресторацию Шевалье, посещал Английский клуб, дома ему ставили пиявки. В субботу вечером 14 [26] апреля 1856 Чаадаев тоже собирался в ресторацию. А днём, когда у него во флигеле был хозяин дома Шульц, П.Я. Чаадаев внезапно умер.

При покойном был обнаружен рецепт мышьяка – «лекарства Чаадаева от иллюзий», который племянник бросил в камин, не придав никакого значения этой бумажке.
Петра Яковлевича Чаадаева отпевали в приходской православной церкви Петра и Павла на Новой Басманной, где он регулярно исповедовался и причащался. Должно быть, Господь ему прощал публичные выпады против православия. Похоронен философ был тоже по православному обряду на кладбище Донского монастыря, в соответствии с оставленным завещанием: похоронить «в Донском монастыре, близ могилы Авдотьи Сергеевны Норовой, или в Покровском, близ могилы Екатерины Гавриловны Левашовой».

Вскоре кто-то подарил клубу портрет Петра Чаадаева. После чего, "Меньшинство приняло его портрет с удовольствием и даже повесило его на стену; большинство же подняло такой гвалт, что его дня через два должны были снять, - вспоминал. М. Жихарев, - Очевидцы рассказывали, что волнения, подобные тому, которое произошло по случаю портрета, в клубе никто не запомнит".

Первое время со смертью Чаадаева в Английском клубе «каминная говорильня» стала «кофейной комнатой», где политические споры сменились вялыми пересказами текущих московских новостей и отдыхом проигравших картёжников. Но постепенно, реформы Александра II развязали языки обывателей, смягчили цензуру прессы. В моду вошёл террор. К концу же девятнадцатого века жизнь этого элитного дворянского клуба стала приходить в упадок. Дворянство сдавало позиции новым хозяевам мира – некогда презренным купцам. А после событий Октября 1917 года уже народные массы рабочих и крестьян превратили Английский клуб в «Музей Революции», где Петру Яковлевичу Чаадаеву отвадилась роль революционного мыслителя, бичевателя язв отечества и большого патриота своей страны.

Далее: http://proza.ru/2025/08/01/910