Савал. про девок

  Едва Сашка скрылся за палисадником, как Дашка и Душка, переглянувшись, разом сорвались со скамьи. Подхватив юбки, обе с бегу, рванули вперед, но тут же спутались на месте: толкаются, топчутся, кружатся, словно взъерошенные воробьи, косынки посдирали, да еще и норовят друг другу за волос потягать! Эх, девки суматошные. Вечно с дуру грызутся. Дашка Кортыгина — старшая сестра, уже семнадцать лет отроду,девка удалая. Высокая с косой, что "словно спелый колос на ветру", и глазами зелеными... правда взгляд тяжеловат. Как насупит бров, скривит в недовольство лицо, да заговорит как щебетуха - не остановишь! Зато любит покрасоваться перед старым отцовским зеркальцем. Глянет на себя в отражении и начнется: то платочек поправит на плечах, то волос растопыренный пригладит. Красуется.
  А Душка — младшая, хоть и не уступает в упрямстве, да вся в сестру — та же стать, та же коса, только чуть покороче, зато "как тонкая шёлковая лента". Вечно тянет за кончик Дашкиного платка, дразнится: "А у меня косынка краснее, да коромысло ровнее!" И пошло-поехало! То на речке, зачерпнув воды, начнут толкаться, да так, что вёдра гремят, а вода брызгами летит. То перед парнями спор затеют — у кого коса гуще, у кого платок ярче. Смеётся народ, глядя на них: "Эх, Сестры Кортыгины — курам на смех!"
А они хоть бы что! Всё своё — и смех громкий и ссоры шумные, что все летит кругом. Живут, словно две птахи в одном гнезде — то сцепятся, то снова рядышком, плечом к плечу.Как и сейчас девичий крик  такой стоял на весь двор. Обе неслись в задворки, Фекла, сидела над корытом, перебирала горох. Пока ее дочки от нечего делать в ерунду ввязывались, она, сгорбившись на табуреточке, костлявыми пальцами ловко перебирала горох, ну а в голове все же — одна дума: "Девкам-то женихаться пора!" Погодки ведь — восемнадцатый год. Я в их возрасте покойный Егорка в люльке. А этих, хоть за кого. Вот забредет кто в хутор — сразу же замуж!..." — мысленно приговаривала женщина, щурясь под жарким солнцем.
  Но не успела она до конца обдумать, как во двор, словно вихрь, ворвались девки — глаза горят, волосы растрепаны, дыхание сбивчивое. Фекла сразу поняла: дело неладное.

— Мать! — выдохнула Дашка, хватая воздух ртом. — Мать, ты где есть?! Мать!
- Тута я! Чаво разорались? Тридцать девять, сорок!...- отозвалась Фекла кропотливо пересчитывая каждый горошек.- Орут тута. Сорок один, сорок два,...
- Погребай-то… видел его… Савина видел! Своими глазами!
-... сорок три-и-и...три... Тридцать... Да брешет этот Погребай! Что он видел?- ответила Фекла не поднимая головы, продолжала перебирать горох.- Шо с него взять-то... Тридцать три...

— Сам же сказывал! Землю Савин копал, магичил, а Сашку самого...это...чуть ли не того!— добавила Душка широко выпучив глаза. — ...И река аж закипела! Он так сказывал!Клянусь!

Фекла тяжко вздохнула, потёрла ладонью лоб, смахивая крупные капли пота, будто с озимого колоса дождевую воду. Мельком косинулась на расшумевшихся дочерей - ровно две сороки на завалинке - и снова принялась перебирать горох от земли:

— Один... два... три... Господи помилуй, сбилася...

Дашка, распалившись, завела свою песню:
— Мам-а-а! Да когда ж это кончится-то?! Из-за Савина ни один жених к нам дороги не найдет! Вон, в соседнем хуторе сказывают, будто все девки замуж повышли, как осенние гуси на юг!Всех отправили! А я? Сижу, как тот пень бабин на котором она век свой просидела, а молодость свою загубляю!

Душка фыркнула от недовольства:
— Какие тебе подруги, пустомеля? Ты ж сроду одна! Какие подруги у тебя?!

— А вот и были! — вскипятилась Дашка, заломив руки на груди. — Были, да все замуж повышли, не то что я, сирота горькая!

— Брехаешь - идешь отдыхаешь!— Душка так и вскинулась, словно ошпаренная. — Кабы были - так и я б знала!

— А тебе-то што? Ты младшая, тебе ещё в потешки играть, а не в мои дела соваться!

Тут уж и пошло-поехало: схватились за косы, завязались в узел, зашипели, как гуси перед грозой. Фекла аж зажмурилась - горох из рук посыпался, счёт совсем потерялся.

— Тьфу ты, окаянные! — застонала она, крестясь. — Тридцать... али сорок... Господи, ослепляете вы меня, пострелята!

Вдруг вскочила, будто её шилом поддали, даже поясницу забыла придержать - так распалилась. Схватила валенок, что под лавкой валялся, да как рявкнет:

— Ах вы, шишкодёрки окаянные! Сейчас я вам устрою женихов - с подругами да с посиделками! Валитесь вон из избы, пока я вас не приголубила по-матерински!

Девки ахнули, разлетелись, как воробьи от камня. А Фекла стояла посреди двора, валенком потрясая, да приговаривала:

— Вот и весь сказ... Горох недосчитанный, дочери неугомонные... Истинный крест, хоть к Евдокии багать шо ли. Там уж и посчитаем, подале от этих бесовских отродий...

А за окном ветер подхватил её слова, понёс через огороды, да так и растрепал по всему хутору - не спрятать, не скрыть материнской досады.Фекла, кряхтя, присела на сундук и принялась собирать узелок. Руки её, тёмные и узловатые, как корни старой вербы, ловко свернули в тряпицу горсть недосчитанного гороха.

— Пойду к кумушке... — пробормотала она, завязывая узел. — Там и начну пересчитывать,пусть Евдокия помогает коли у меня все сбилось...

Из-под подушки достала моток ниток — не простых, а специально запутанных, с прошлой Покровы. Нитки переплелись, будто змеиное гнездо.

— И зачем я их тогда не распутала... — вздохнула Фекла, суя моток за пазуху. — Да и ладно, Евдокии виднее...

Последним делом вытащила из-под печи глиняную плошку с молодой наливочкой — прозрачной, как слеза. Прикрыла тряпицей, перекрестила.

— Ну вот и не с пустыми руками... — проворчала она, оглядывая избу. — Только бы девки не пронюхали...

За окном жара потихоньку отпускала, дело к вечеру близилось. Фекла накинула платок, перекрестилась на образа и вышла во двор. Сухой ветер тут поднимался, принялся трепать её подол, словно торопил.

— Иду, иду...Не гони, нечистый!

Тропинка к Евдокии петляла меж огородов. Фекла шла, прижимая узелок к груди, и думала о том, что хоть Евдокия и молода — всего тридцать пять годов, а уж как хутор держит в кулаке! Не то что староста — сам комендант из губерни её побаивается. И изба у неё не простая — с резными ставнями, да с железной крышей. А уж что творится в её горнице — того и сказать нельзя...

Впереди уже виднелась крыша Евдокииной избы. В окне светился огонёк — будто глаз недобрый подмигивал. Фекла перекрестилась и ускорила шаг.

— Господи, помилуй... — прошептала она, подходя к крыльцу. — Дай, чтобы только не застала её за делом лихим...

И только она подняла руку, чтобы постучать, как дверь сама собой распахнулась. В проёме стояла Евдокия — высокая, статная, в нарядном сарафане, с косой толще Дашкиной. Глаза горят, будто угли в печи.

— Ну что, Феклушка, — усмехнулась она, — аль опять девок своих унять не можешь?

Фекла только вздохнула и протянула свой узелок:

— Вот, принесла... Может, разберёшься...

Евдокия взяла дары, повертела в руках моток ниток и вдруг засмеялась — звонко, как молоденькая девка:

— Ох, Фекла, Фекла... Да у тебя ж не ссора у дочек — свадьба на носу! По ниткам-то вижу! Ну-ка, заходи, расскажу, как их распутать...

И потянула Феклу в горницу, где на столе уже стоял самовар, а в углу... в углу что-то шевелилось в тени, но Фекла предпочла не всматриваться...