Безбрежный узор мистический набросок о теле, мифе

Безбрежный узор: мистический набросок о теле, мифе и вкусе невидимого

«Ведение – ощущение бессмертной жизни» 
– Исаак Сирин 

I
На рубеже сумерек, когда воздух дрожит от неуверенности, миф проступает из-под кожи мира, как тончайшая трещина на глазури глиняного сосуда. Леви-Стросс слушает этот треск и пытается уложить его в кристалл бинарных схем: сырое и варёное, правое и левое, мужское и женское. Но кристалл тает, стоит ему коснуться дыхания. Потому что в каждом «лишь-бы-два» немедленно просыпается третье: андрогин, сумерки, межзвук, обетованный промежуток, «между». И вот уже звёзды в вышине спорят, кто из них тьма, а кто свет.

II
В промежутках между этими звёздами, там, где нет имени, рождается чувство. Брент Плата напоминает: нельзя войти в храм чужой культуры, если подошвы ступней не пропитаны её пылью, если нос не настроен на запах ладана, если язык не попробовал её горько-сладкого хлеба. Чувства — это антропологические скафандры, надеваемые не для защиты, а для заражения. Мы вдыхаем космос, и космос вступает в кровь, как вино вступает в вену.

III
Но слышится голос Исаака Сирина из глубины каменной кельи:
«Пока душа не примет в себя силу ощущения, не уврачует немощи чувств».
Свет свечи трепещет и, кажется, будто плачет. Исаак гасит её ладонью: не смотри наружу — смотри внутрь. Там, за последней складкой сердца, начинается иной орган чувств, лишённый нервных окончаний. Он вкушает Божественное так, как глаз вкушает цвет, а кожа — ветер. Это не отвлечение от тела, а удвоение телесности, её переворачивание, словно перчатки: внутренняя поверхность становится внешней.

IV
Представим, что в этот миг тело и дух сгибаются, как лук. Тетива — страх Божий, первая дрожь истинной жизни. Он натянут до болезненного свиста: сердце обнажается, будто яблоко перед ножом. Но стрелу выпускает не страх, а любовь. Стрела летит в невидимое «внутрь вас есть» и превращается в слезу.

Слеза — это видимый след невидимого вкуса. Исаак уверяет: нет более явного признака, что зрение пробудилось. Влага поднимается из безгласной глубины, где слова не успевают рождаться. Антрополог назвал бы это «переходом статуса»: вода из нейтральной жидкости становится прорицательницей.

V
Попробуем услышать, как эти линии сплетаются:
Миф — язык, который пережёвывает хаос, чтобы мы смогли его проглотить.
Чувства — зубы и слюнные железы души, переваривающие космос.
Духовное ведение — сладость, распускающаяся после глотка, когда язык уже свободен, но ещё помнит вкус.

Леви-Стросс нашёл бы здесь очередной тройственный объём: сырое (хаос), варёное (мифологизированное), перебродившее (перешедшее в рай внутренних слёз). Но монахи пустыни не классифицируют; они жаждут. Их схема проста: слух — страх — действие — слёзы — любовь — молчание. Финальный этап — молчащее чувство, в котором больше некому говорить, потому что говорящий стал самим словом.

VI
Есть легенда, будто в момент, когда сердце впервые «вкусило» Бога, его стенки издают звук, похожий на лёгкое потрескивание. Учёный равнодушно назвал бы это систолой. Визионер услышал бы разбивающееся зеркало. Тот, кто жаждет спасения от сетей, узнает в треске разрывающуюся паутину дуализмов: уже не мужское/женское, не свет/тьма, не верх/низ. Есть лишь дыхание, поднимающееся из груди и подхватывающее всю вселенную, как парус.

VII
Но что происходит, если мы возвращаемся в город, под неон, в толпу? Исаак предупреждает: «Служением чувствам сердце рассеивается». Леви-Стросс сказал бы — возврат к хаосу, к сырым данным густого мира. И всё же мы не прежние. Внутри есть крохотный сверчок тишины; он поёт о Боге, даже когда вокруг шумят рынки. Этот сверчок — метка бессмертной жизни.

И вот задача: не дать его песне заслониться очередным мифом-опосредованием, но и не оглушить им бездну людей, не готовых к прямому свету. Поэтому мы снова ткём мифы, строим образы, пишем книги, учим студентов; но каждый символ отдаём с лёгкой печалью, зная, что он лишь перчатка, вывернутая наружу.

VIII
Так рождается круг. Сырое — варёное — перебродившее — обратно в сырое, ибо слеза, пролившись, снова солона, как первобытный океан. Это не бессмысленное повторение, а спираль: каждый оборот чуть выше, чуть ближе к несказанному вкусу «утешения в Боге», который делает излишними все утешения земные.

IX
Если же спросить, на языке антропологии, что такое «ощущение бессмертной жизни», можно ответить: это миг, когда символ перестаёт быть посредником и становится незастекленным окном. В этот миг ладонь, касаясь коры дерева, знает, что ощущает не дерево, а пульс всеобщего Древа Миров. Нос ощущает не запах дыма, а дыхание пылающего Море-Времени. Глаз видит не огонь свечи, а бездну света, в которой не найти середины.

И если бы нашёлся современный этнограф, способный точно зафиксировать этот сдвиг, он бы, возможно, написал новый «Капитал мифов»: о том, как человек торгует смыслами, чтобы в конце концов выкупить невидимое. Но, скорее всего, он просто сел бы на камень в пустыне и позволил ветру перевернуть страницы блокнота. Потому что «ведание — царь всех пожеланий» и «всякая сладость на земле излишня» рядом с той минутой, когда блокнот становится прозрачным, а буквы — светом.

X

Так завершается и начинается наш узор. Миф превратил хаос в слово; чувство — слово во вкус; тишина — вкус в безмолвие. Спустя миг безмолвие опять рождает слово — но уже не как необходимость, а как ласковый жест переполненных блаженством сердец. «Исполни, Господи, сердце моё жизни вечной», — эти слова отстукивают сердца, и каждое биение гулко отвечает: уже.