Кольцо Саладина, ч. 4 Последнее воскресенье, 61

ПАНИ
Солнышко. Лежит живыми сливочными пятнами на подоконнике. Из сада слышно щебетанье птиц.
Это второе моё утро здесь? Или третье? Может, первое? Ах, да какая разница, может, и десятое... Может, и лето уже кончается... не всё ли равно…
Взгляд мой покоится на подоконнике, в мешанине солнца и теней – это старая груша колдует своей кружевной тенью. Там, под грушей, внизу – деревянный стол, длинные лавки, старое плетёное кресло… Можно сидеть и ни о чём не думать, ничего не вспоминать. Просто смотреть на жизнь. Такую простую, безопасную…

Вообще кругом безопасный мир. И очень интересный, я в таком никогда не жила. Шикарная профессорская дача. Двухэтажная, с мезонином. Ухоженная. С большой верандой, обшитой деревом. На крыльце – кованый фонарик с цветными стёклышками.
Мы приехали сюда вечером, и первое, что отчётливо отозвалось во мне – эти цветные огоньки. Что-то сказало во мне с чувством покоя: «Как хорошо. Цветные огоньки». И я остановилась на крыльце, не в силах отвести взгляда.
Татка с режиссёром Володей потащили внутрь поклажу, я слышала, как они там разговаривали – с хозяйкой, видимо. Я слышала, как Володя восхищался и восклицал: Боже, какая натура! И что, из окон видно реку? Вот реально отсюда видно реку? Боже мой, это сказка! О такой натуре можно только мечтать! Ольга Акимовна, можно я сюда приеду снимать? Вы меня спасёте! Я и вас сниму!
Они там знакомились, шумели, ахали, звенели посудой, а я всё стояла и смотрела, как фонарик отбрасывает цветные лучи на медовое дерево крыльца, на домотканый половичок перед дверью, на замысловатую крышу с резными гребешочками над крыльцом…

А потом всё затихло за дверью, то ли все пошли разглядывать дом, то ли говорили обо мне так, чтобы я не слышала. Мне было всё равно – главное, здесь есть такие цветные стёклышки. Вот что мне нужно было в жизни. Фонарик. Значит, каждый вечер можно будет сидеть на крыльце и смотреть на цветные лучи. В ветреные вечера фонарик будет качаться, цветные лучи будут двигаться туда-сюда… туда-сюда… И так и пройдёт моя жизнь, очень хорошо…
- Таточка, какая же ты красавица! Как ты расцвела! А была в школе такая замухортенькая.
- Она была замухортенькая? – это спросил Володя и засмеялся.
- Она была ма-аленькая-маленькая, замухортенькая-замухортенькая… одни глаза. А у нас ещё была девочка, внучатая племянница, Леночка. То была не девочка, а просто сливочный торт. А Татулька рядом с ней маленькая, замухортенькая… Татулик, помнишь, Леночку Аверьянову?..
- Толстая такая, помню, а как же!
- Ну давайте, друзья мои, давайте, садитесь, чай из самовара, где вы ещё такое найдёте, где ваша беглянка? Тащите её сюда, Клавочка, неси выпечку…

Татка поманила меня, выглянув из двери, но поскольку я заворожённо смотрела на фонарик, просто молча схватила меня за руку и втащила на просторную веранду с окнами, распахнутыми в вечерний сад. Тут за столом, под старинной лампой на цепочках, расположилось уютно всё общество, женщина в фартуке несла на блюде что-то печёное, хозяйка разливала чай. К моему удовольствию, я не оказалась в центре внимания, меня просто ждало место в уголочке. Володя немедленно свалил мне на тарелку большую пышку, Татка немедленно наложила варенье, передо мной очутилась большая зелёная чашка душистого чая, а беседа за столом текла себе и текла неспешной рекой.
- Варенье у вас, Ольга Акимовна, волшебное, но вы мне необходимы как живая натура. Вы меня должны спасти. Вы меня спасёте?
- Я с удовольствием. Владимир… ээ…
- Просто Володя.
- Тогда Володечка. Вы позволите? Володечка, я со своей неземной красотой, конечно же соглашусь прозвучать на экране. Пока я ещё хоть как-то ползаю…
- Ольга Акимовна, я у ваших ног…
У меня по-прежнему никто ничего не спрашивал, и мне так хорошо было от этого, я была поглощена свежими тёплыми пышками с клубничным вареньем. Я прямо упивалась, мне показалось я такой вкусноты ни разу не ела. Да какое «ни разу», мне казалось, я вообще до этого ничего не ела. Совсем ничего в жизни, никогда.
- У вас есть какая-нибудь старинная вязаная шаль?
- Да, конечно, Володечка, полно всякого барахла.
- Вы серьёзно? Такая, знаете, чтобы изысканная, с бахромой…
- И с бахромой, и кружевная, и мантилькой – всё есть…
- Мантилькой! Боже мой! Почему я вас раньше не знал! Господи, какие слова! «Мантилька»! Я вас обожаю! Позвольте ручку!
«Мантилька» - какое смешное слово, - думала я, вытягивая с блюда вторую пышку. И не замечала, как кивала на меня Татка своему режиссёру, и как он понимающе кивал ей в ответ. Не видела, не замечала, не догадывалась, что этот незаметный кивок означал: "Смотри, оживает!" Мне вообще было не до этого, я заботилась о том, чтобы ни одна капелька варенья не пролилась обратно в розетку. Конечно, удобнее было макать эту пышку прямо в варенье, но я смутно ощущала, что это не очень прилично в таком светском обществе и внимательно орудовала ложкой. Ложечка была красивая, изящная, позолоченная, и розетка была старинная, с какими-то ангелочками на дне – ну как в неё макать…
- Нам ещё нужен молодой парень, – Володя продолжал самозабвенно делиться планами. – Такой, знаете, чтобы красивый, фактурный… русский типаж такой…
- Так князь же! – воскликнула Татка и покосилась на меня. Покосилась и замолчала. Мне нужно было отвечать? Может, и нужно было. А я попросила ещё чаю…

И когда всё это было? Вчера? Или позавчера? Да, господи, какая разница. А князь... Есть какой-то такой князь. Где-то далеко, в далёкой, не моей жизни, которую нужно вспоминать. Только зачем? Вспоминать – это усилия. А я не хочу усилий, я просто существую. Вспоминать – это трудно. И больно. И страшно. Не хочу. Не буду. Просто дышать, смотреть – и всё. Да, и ещё есть. Вдруг стал прорезаться аппетит. Ну, и всё. И хватит с меня.

Солнечные пятна нежно движутся по подоконнику. Красиво. Мирно. Безопасно.
Я медленно поднимаюсь с постели, накидываю свой голубенький халатик с ромашками. Ну, надо же, значит, Татка сгребла всё моё добро, и они вместе с Володей привезли сюда. И книжка моя на старинной резной этажерке – «Любите ли вы Брамса» Рядом моя щётка для волос, моя цветная косметичка с золотым фермуаром. На спинке коричневого стула – мои польские джинсики и оранжевая футболка-«газетка»… Всё моё… Может, я тут давно живу? Может, вообще тут мой дом? А, кстати, где мой дом? Недавно он был у милейшей Марии Емельяновны. Там тоже было безопасно. Только я там есть ничего не хотела. Странно, Мария Емельяновна тоже ведь пекла пышки. И даже варенье было такое же. В баночке с надписью: «Клубника Лёля».
Но вот странно, я там совсем не хотела есть. Я там была всё время каком-то тумане. Тупом и тяжёлом. Татка говорила: это от уколов, потом пройдёт.
Только однажды я вынырнула из этого тупого тумана. Душа перевернулась острой болью, и сердце заныло тупо и мучительно.
Когда к нам забежала молоденькая соседка Верочка. Кивнула мне, сидящей с книжкой на диване, и заговорила горячо и умоляюще.
- Мария Емельяновна, на Мира в «Тысяче мелочей» выкинули средство для мытья посуды! Подружка звонила, она в очереди стоит. Я бы быстренько смоталась и вам бы тоже привезла. Если бы вы с Романчиком посидели… Я быстро, – уверила она, слово дело было уже решено. - Подруга говорит: большая бутыль, литровая. Представляете? Надолго хватит. И главное - в холодной воде моет! – выкинула она последний аргумент. – А тебе взять? – обратилась она ко мне и, поскольку я промолчала, затараторила дальше. – Он уже накормленный и напоенный, он спокойненько у вас посидит в коляске. У него свои игрушки, надо просто смотреть, чтобы он не вывалился. А я быстро смотаюсь. За час. Ну, я надеюсь, что за час. Подруга же уже там в очереди…
Она умоляюще смотрела на Марию Емельяновну, а потом на меня, ища поддержки.
- Верочка, конечно, мы посидим, - сказала Мария Емельяновна. – Моет в холодной воде, это же мечта. Фантастика. Я хоть на старости лет отдохну. У нас лето только начинается, а это значит, горячую воду отключат со дня на день того гляди.
- Вот именно! – воскликнула Верочка. – А этот раствор, представляете, в холодной воде моет, как в горячей! Посуда прямо блестит? Тебе взять? – вторично обратилась она ко мне, и я с недоумением пожала плечами. - В общем, если не достанется на всех, я вам отолью, обязательно! – пообещала радостно Верочка и через минуту вкатила нам коляску с розово-зефирным Романчиком.
И вот тут меня перевернуло – вдруг очнулась я от своего тупого полусна, посмотрела на коляску – и слёзы хлынули градом. Я бросилась в ванную, заперлась там и плакала навзрыд, давясь слезами, кусая пальцы, кусая полотенце - чтобы не услышали меня в комнате, где Мария Емельяновна ворковала-агукала с Романчиком. А потом отмывалась, отмачивалась под краном, стараясь убрать следы истерики. В первый раз меня так прорвало после больницы. Может и к лучшему.
Потом твёрдой походкой я вышла в комнату с тяжёлым ледяным сердцем. Наверное, такое сердце было у Кая.
Коляска уже была придвинута к дивану, чтобы тётушке Марии Емельяновне не вставать и не наклоняться с больной спиной.
Романчик, в байковых весёленьких ползунках, восседал в коляске, полной цветных пластмассовых игрушек, в одной руке у него была алюминиевая крышка от кастрюльки, в другой – деревянная толкушка для картошки. И он размахивал этими предметами с восторгом первооткрывателя.
- А вот мы сейчас Романчику дадим красивую погремушечку, - льстиво причитала Мария Емельяновна. - Мы сейчас крышечку спрячем, - уговаривала она, пытаясь усыпить первооткрывателю бдительность.
Ей удалось-таки выцарапать из цепких крошечных ручек кухонную утварь, однако номер с равноценным обменом на красивые погремушечки категорически не прошёл: лишившись крышки, Романчик заорал невыносимым басом и горько зарыдал, пришлось срочно вернуть крышку, в которую он немедленно вцепился, роняя обильные слёзы и оттопыривая в обиде нижнюю губёшку.
- Как ты думаешь, что наименее опасно для семимесячного ребёнка? – озабоченно спросила Мария Емельяновна. – Крышка или толкушка?
- А что сказала Верочка?
- Верочка сказала, что это его любимые игрушки.
- Ну значит, они безопасные? – я пожала плечами.
- Мне кажется, их надо давать в крайнем случае, - сказала тётушка. - Ну ты посмотри: у крышки острые края, он себе лоб рассечёт.
- Ну, тогда толкушку, - предложила я.
- А толкушкой он убьёт меня, - скорбно сказала Тётушка. - Смотри, как он размахивает.
Романчик размахнулся и свалил толкушку за борт коляски. Бросил туда и крышку и стремительно свесился вниз – смотреть, что там так красиво прогремело. Коляска опасно накренилась, Тётушка ойкнула и схватилась за сердце, а я успела поймать испытателя за лямки.
- Нет, я не переживу! - воскликнула Тётушка. – Мне нужен валидол. Где мой валидол?! Нет! – воскликнула она, увидев, что я повернулась к комоду. Нет, не спускай с него глаз. Знаешь что, возьми его на руки. Я тебя умоляю. Если он упадёт – я себе не прощу.
Я подняла с полу крышку и толкушку, вручила Романчику, и он тут же бросил их на пол и повторил попытку выпасть из коляски.
- Господи, мы за ним не уследим! - воскликнула тётушка. – Зачем я согласилась, чёрт с ней, с этой посудой!
- У вас есть старое одеяло? – спросила я.
- Что ты хочешь? – с тревогой спросила Мария Емельяновна.
- Я думаю, его просто надо посадить на пол, - сказала я. – Тогда ему неоткуда будет падать.
- Это гениально, - одобрила тётушка, трясущимися руками подбирая волосы. – Собирай все пледы, сделаем ему гнездо. Вон там, в углу. И потом сразу валидол...

Да, Романчик был единственной вспышкой в той беспросветности у Марии Емельяновны. В остальном я там была автоматом: машинально ела – потому что меня заставляли – машинально причесывалась и чистила зубы – и смутно ощущала, что всё это со мной было когда-то. Уже всё это я переживала когда-то: быть не человеком, а функцией, овощем, цветком, гусеницей, белкой… и это совсем неплохо…

В тот же вечер Татка дозналась про Романчика и немедленно приняла экстренные меры. Меня срочно передислоцировали за город. Всё было обтяпано с присущей Татке оперативностью: быстрые разговоры шёпотом, короткие переговоры, несколько телефонных звонков приглушённым голосом - и вот я здесь, на даче одной из тётушкиных старинных подружек. По Таткиному мнению прогулки по саду и чаепития под старой грушей более целительны, чем сидеть на шестом этаже, уткнувшись носом в Шемаханскую царицу.
А я ?.. А что я? Ну, наверное, так лучше…