Достоевский

**Пророк русской души**

*Роман*

---

   **ПРОЛОГ. ПОСЛЕДНЕЕ ДЫХАНИЕ**

**Санкт-Петербург, Кузнечный переулок, дом 5/2. 28 января 1881 года. Семь часов вечера.**

Смерть пришла тихо, как последняя строка недописанной книги.

Федор Михайлович Достоевский лежал в своем рабочем кабинете на узкой кушетке, которую жена поставила у письменного стола месяц назад, когда ходить стало совсем трудно. Тяжелое дыхание эмфиземы наполняло комнату хрипами, но в темных глазах писателя еще горел тот огонь, который полвека освещал самые потаенные уголки человеческой души.

Анна Григорьевна сидела рядом, держа его холодную руку в своих ладонях. Сорока двухлетняя женщина, отдавшая пятнадцать лет жизни служению гению, знала — это конец. Но какой конец! Не угасание, а последняя вспышка сверхновой звезды.

— Аня, — прошептал Федор Михайлович, и в его голосе звучала вся нежность мира. — Помни... я тебя всегда... горячо любил... и не изменял тебе... никогда... даже мысленно.

Слезы потекли по щекам Анны Григорьевны. Сколько бурь они пережили вместе! Игорные дома Европы, где он спускал последние копейки... Приступы эпилепсии, когда она не знала, вернется ли муж к жизни... Нищета, долги, скитания... И рядом с этим — величайшие романы мировой литературы, рождавшиеся в муках и откровениях.

— Федя, не говори так, — тихо сказала она. — Ты поправишься. У тебя еще столько планов...

Он слабо улыбнулся. На столе лежала рукопись «Братьев Карамазовых», законченная год назад. Это была его духовная исповедь, последнее слово о том, что мучило его всю жизнь — о Боге и дьяволе в человеческой душе.

— Планы... — повторил Достоевский. — Знаешь, что я сейчас вижу?

— Что, милый?

— Всю жизнь... разом. Как в калейдоскопе. Мальчишку в Даровом, который ловил бабочек и мечтал о справедливости... Молодого литератора, которого Белинский назвал новым Гоголем... Приговоренного к смерти на Семеновском плацу... Каторжника в Омском остроге... Игрока за рулеткой в Висбадене...

Голос его становился все тише, но каждое слово было наполнено такой силой, словно он диктовал последнюю главу своего главного романа — романа собственной жизни.

— И везде... во всем этом хаосе... была одна нить. Поиск Бога. Поиск смысла. Желание понять — зачем человеку дана душа, если она так мучается?

Анна Григорьевна наклонилась к мужу. В полумраке кабинета, освещенного лишь лампой под зеленым абажуром, его лицо казалось одухотворенным, словно он уже видел то, что скрыто от живых.

— И что же ты понял, Федя?

Достоевский на мгновение приоткрыл глаза. В них отражался свет лампы, и Анне показалось, что это не просто отражение, а какое-то внутреннее сияние.

— Понял, что страдание... это не наказание. Это... благодать. Через боль человек... очищается. Становится способен... любить по-настоящему.

Он сжал ее руку со слабой силой умирающего.

— Ты спасла меня, Аня. Когда я был на дне... ты протянула руку. Без тебя... я бы сгинул за игорным столом... или сошел с ума от одиночества. Ты дала мне... семью, покой, возможность... творить.

— Это ты меня спас, — ответила Анна Григорьевна. — Ты показал мне, что такое настоящий талант. Настоящее служение людям.

За окном падал снег — тот самый петербургский снег, который он так часто описывал в своих романах. Белые хлопья кружились в свете уличных фонарей, создавая впечатление, что весь мир растворяется в белой пустоте.

— Холодно, — прошептал писатель.

Анна Григорьевна накрыла его пледом, тем самым, который он возил с собой в поездки по Европе, когда они скитались от долгов и кредиторов.

— Федя, а ты помнишь Висбаден? Тот ужасный вечер, когда ты проиграл мое обручальное кольцо?

Слабая улыбка тронула губы умирающего.

— Помню. Я думал... конец. Ты меня возненавидишь... уйдешь. А ты... ты принесла розы. Белые и розовые розы... И сказала: «Ничего, Федя. Начнем сначала».

— И мы начали.

— Да. И написали... «Преступление и наказание». «Идиота». «Бесов»... Все лучшее... родилось из того кошмара.

Достоевский замолчал. Дыхание становилось все более редким. Анна Григорьевна понимала — остались минуты.

— Федя, есть ли что-то... что ты хотел бы сказать напоследок?

Он собрал последние силы. Голос зазвучал тверже, словно в него вселился дух пророка:

— Скажи... скажи людям... что самое главное — любить. Любить вопреки всему. Вопреки боли, предательству, разочарованию. Человек... человек создан для любви. И когда он любит... он становится... богоподобным.

Рука его разжалась. Голова откинулась на подушку. Федор Михайлович Достоевский, пророк русской души, автор величайших романов о человеческом духе, ушел из жизни так же тихо, как пришел в нее шестьдесят лет назад в московской больнице для бедных.

Анна Григорьевна сидела неподвижно, не в силах поверить, что все кончено. Человек, который научил ее понимать жизнь, который показал ей глубины человеческой натуры, которого она любила больше собственной жизни, — больше не дышал.

Но странное дело — комната не казалась пустой. Словно присутствие Федора Михайловича никуда не исчезло, а лишь стало более тонким, неосязаемым. На столе лежали его рукописи, в которых билась живая мысль. На полках стояли его книги, которые будут читать веками. В памяти звучали его слова о любви, прощении, вере.

«Нет, — подумала Анна Григорьевна, вытирая слезы. — Он не умер. Он стал бессмертным. Его голос будет звучать, пока существуют люди, способные страдать и любить».

За окном продолжал падать снег, укрывая Петербург белым покрывалом. Где-то в этом городе жили те, кому предстояло открыть для себя «Преступление и наказание», «Идиота», «Братьев Карамазовых». Предстояло пройти тот же путь духовных исканий, который прошел их автор.

А в маленькой квартире на Кузнечном переулке началась легенда. Легенда о человеке, который заглянул в самые темные глубины человеческой души и нашел там свет.

---

   **ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СЫН МОСКОВСКОЙ БОЛЬНИЦЫ**

    **Глава 1. Рождение в скорби**

**Москва, Мариинская больница для бедных. 30 октября 1821 года.**

Дождь барабанил по крыше больничного флигеля, где в служебной квартире штаб-лекаря Михаила Андреевича Достоевского рождался его второй сын. За окнами октябрьской ночи простиралась Москва — древняя столица, еще не оправившаяся от наполеоновского нашествия девятилетней давности.

Мария Федоровна Достоевская, урожденная Нечаева, сжимала зубы, переживая схватки. В свои двадцать один год она уже знала, что значит рожать в этом доме, пропитанном запахами карболки и человеческого горя. Первенец Михаил появился на свет два года назад в тех же стенах, среди стонов больных и плача сирот.

— Еще немного, Маша, — подбадривал ее муж, держа за руку. — Еще немного, и все будет хорошо.

Михаил Андреевич был человеком строгим, но в такие моменты его сердце смягчалось. Врач по профессии, он видел смерть каждый день, поэтому особенно остро ценил появление новой жизни.

Повитуха Авдотья, пожилая женщина с добрыми глазами, хлопотала у кровати.

— Потужьтесь, барыня! Головка показалась!

И вот в половине одиннадцатого вечера раздался крик новорожденного — резкий, требовательный, словно этот маленький человек уже предъявлял миру свои права.

— Мальчик! — объявила Авдотья, принимая ребенка. — И какой крепкий!

Она подняла младенца, и первое, что поразило всех присутствующих, — это его глаза. Обычно новорожденные смотрят невидящим взглядом, но этот мальчик как будто изучал мир с первых секунд жизни. Темные, почти черные глаза были полны какой-то странной мудрости.

— Федя, — прошептала Мария Федоровна, принимая сына на руки. — Пусть будет Федор. В честь моего отца.

Михаил Андреевич кивнул. Федор Тимофеевич Нечаев был купцом, человеком справедливым и богобоязненным. Хорошее имя для сына.

— Федор Михайлович Достоевский, — торжественно произнес отец. — Да поможет тебе Господь стать достойным человеком.

Но младенец словно не слышал благословения. Он смотрел в окно, где за стеклом мелькали тени ночной Москвы. В этом взгляде уже читалось то, что станет главной чертой его характера — ненасытное любопытство к человеческой природе.

Авдотья перекрестила ребенка.

— Что-то особенное в нем есть, — сказала она задумчиво. — Не такой, как другие дети. Смотрит будто в душу.

Мария Федоровна прижала сына к груди. Она не знала, что держит на руках будущего автора «Преступления и наказания», человека, который откроет миру такие глубины человеческого духа, какие до него никто не исследовал. Пока это был просто младенец, который появился на свет в больнице для бедных, в семье небогатого врача.

Но уже в этих первых криках, в этом пронзительном взгляде была заложена вся будущая судьба — путь через страдания к пониманию человеческой души.

За окном дождь продолжал стучать по крышам Москвы. Где-то в этом же городе жил и творил Пушкин, еще не написавший «Евгения Онегина». Где-то учился в пансионе юный Лермонтов. Где-то только начинал свой путь Гоголь.

Русская литература готовилась принять в свои ряды того, кто станет ее совестью и пророком. Но пока что это был просто младенец Федя Достоевский, который впервые вдыхал воздух мира, полного тайн и противоречий.

    **Глава 2. Дом на Божедомке**

**Москва, 1825 год.**

Четырехлетний Федя сидел на подоконнике и смотрел во двор Мариинской больницы. Отсюда, из окна второго этажа, хорошо было видно, как приносят больных, как родственники ждут у ворот, как выносят тех, кому уже ничем нельзя помочь.

Дом Достоевских располагался во флигеле больницы, на Божедомке — улице, название которой говорило само за себя. Здесь находился Божий дом для сирот и бедняков, здесь каждый день можно было увидеть всю гамму человеческих страданий.

— Федя! — позвала мать из соседней комнаты. — Иди слушать сказку!

Мальчик нехотя оторвался от окна. В гостиной собрались все дети — старший брат Миша, сестра Варя и младший Андрей. Няня Алена Фроловна, добрая московская мещанка, готовилась рассказывать русские сказки.

— Ну-ка, дети, садитесь поближе, — сказала Алена Фроловна. — Расскажу вам про Жар-птицу.

Федя устроился на маленьком стульчике и приготовился слушать. Он обожал сказки, но не так, как другие дети. Его интересовало не только что происходит, но и почему. Почему Иван-царевич решился на подвиг? Что он чувствовал, когда шел в темный лес? И почему люди в сказках так часто страдают, прежде чем найти счастье?

— Жил-был царь, и было у него три сына, — начала няня. — Младшего звали Иван, и был он добрее и умнее всех...

— Алена Фроловна, — перебил Федя, — а почему младший сын всегда хороший? А старшие — плохие?

Няня удивленно посмотрела на мальчика. Обычно дети слушали сказки, не задавая таких вопросов.

— Так уж устроено, дитятко. В сказках младшие всегда добрые.

— А в жизни тоже так?

— В жизни... — Алена Фроловна задумалась. — В жизни по-разному бывает.

Федя нахмурился. Он уже понимал, что жизнь сложнее сказок. Во дворе больницы он видел и добрых людей, и злых, и таких, которых трудно было отнести к какой-то одной категории.

— Продолжайте, няня, — попросил старший брат Миша. — Про Жар-птицу.

Но Федя уже не слушал. Он думал о том человеке, которого сегодня утром привезли в больницу. Молодой мужчина, весь избитый, окровавленный. И так стонал, что сердце разрывалось. А потом пришла женщина с ребенком на руках — жена, наверное. И плакала так, что даже отец, привыкший к людскому горю, отвернулся.

«Почему люди так мучаются? — думал мальчик. — Почему в мире столько боли?»

Эти вопросы не давали ему покоя. В четыре года Федя Достоевский уже чувствовал чужую боль как свою собственную. Эта способность сопереживать станет потом основой его писательского дара.

После сказки дети пошли играть, а Федя остался с матерью. Мария Федоровна читала Псалтирь — она была женщиной глубоко верующей.

— Мама, — спросил Федя, забираясь к ней на колени, — а почему Бог допускает страдания?

Мария Федоровна удивленно посмотрела на сына. Откуда в ребенке такие мысли?

— Это трудный вопрос, сынок. Страдания... они нужны для очищения души. Через боль человек становится лучше.

— А дяденька, которого сегодня привезли... он станет лучше?

— Если выживет и поймет, зачем ему посланы испытания — станет.

Федя задумался. Мысль о том, что страдание может очищать, глубоко запала ему в душу. Много лет спустя эта идея станет центральной в его романах.

Вечером в дом пришел отец. Михаил Андреевич был усталым — тяжелый день в больнице. Но он всегда находил время для детей.

— Ну, как дела, сынок? — спросил он Федю. — Что сегодня изучал?

— Папа, а зачем вы лечите людей? — неожиданно спросил мальчик.

— Как зачем? Чтобы они не страдали.

— А мама говорит, что страдания нужны для очищения души.

Михаил Андреевич переглянулся с женой. Сын задавал вопросы, которые мучили философов веками.

— Понимаешь, Федя, — сказал отец, усаживая мальчика на колени, — есть страдания, которые очищают душу. А есть те, которые просто мучают. Наша задача — избавлять людей от бессмысленной боли, чтобы они могли понять смысл своих настоящих испытаний.

— А вы всегда можете различить?

— Не всегда, сынок. Не всегда.

Эта честность отца поразила Федю. Взрослые не всегда знают ответы на важные вопросы! Это открытие было одновременно пугающим и освобождающим.

Ночью, лежа в кроватке рядом с братом Мишей, Федя размышлял об услышанном. Где-то за стеной стонал больной. Где-то плакал ребенок. Где-то кто-то молился.

«Мир полон загадок, — думал четырехлетний мальчик. — И когда я вырасту, обязательно найду ответы на все вопросы».

Он не знал, что поиски этих ответов займут всю его жизнь. Что он станет писателем именно для того, чтобы разгадать тайну человеческой души. Что его романы будут попытками понять — зачем Бог создал мир, в котором возможны и величайшая любовь, и чудовищная жестокость.

Пока что это был просто мальчик, который засыпал под звуки московской ночи, под стоны больных, под шепот материнских молитв. Но уже в этих детских размышлениях закладывались основы будущих «Преступления и наказания», «Братьев Карамазовых», всех великих книг о добре и зле в человеческом сердце.

    **Глава 3. Первые книги**

**Москва, 1827 год.**

Шестилетний Федя стоял перед книжным шкафом в родительской гостиной и рассматривал корешки. Он уже умел читать — мать научила его по Псалтири и «Ста четырем священным историям Ветхого и Нового Завета». Эта книга стала для него первым окном в мир большой литературы.

— Федя, — позвала мать, — иди завтракать!

— Минутку, мама! — отозвался мальчик, не отрываясь от книжной полки.

Его завораживали эти ряды книг. Каждая была как дверь в неизвестный мир. Вот «Деяния апостолов» — там рассказывалось о людях, которые ради веры шли на муки. Вот русские летописи — там воины сражались за Отечество. А вот томик стихов Державина — там звучала какая-то особенная, торжественная речь.

— Федя! — уже строже позвала Мария Федоровна.

Мальчик вздохнул и пошел к столу. За завтраком собралась вся семья — отец, мать, старший брат Миша, сестра Варя, маленький Андрей. Михаил Андреевич читал газету «Московские ведомости», хмурясь от неприятных новостей.

— Папа, а что в газете пишут? — спросил Федя.

— Ничего хорошего, сынок. Войны, болезни, неурожаи...

— А почему люди воюют?

— Потому что не могут договориться мирно.

— А почему не могут?

Михаил Андреевич отложил газету и посмотрел на сына. Мальчик задавал слишком много серьезных вопросов для своего возраста.

— Потому что каждый считает себя правым. И никто не хочет уступить.

— А кто на самом деле прав?

— Обычно правы все понемногу. И не правы тоже все понемногу.

Эта фраза глубоко запала в душу Феди. Получается, мир не делится на черное и белое? Есть еще множество оттенков серого?

После завтрака мать усадила детей за изучение Закона Божьего. Сегодня проходили историю о братьях Каине и Авеле.

— Каин убил своего брата из зависти, — читала Мария Федоровна. — И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? И он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему?

— Мама, — прервал Федя, — а почему Каин стал завидовать?

— Потому что жертва Авеля была угодна Богу, а его — нет.

— А почему Бог предпочел Авеля?

Мария Федоровна задумалась. Сын опять задал вопрос, на который нет простого ответа.

— Наверное, потому что Авель приносил жертву от чистого сердца, а Каин — только для виду.

— Но разве Каин заранее знал, что он плохой? Может, он хотел быть хорошим, но не получалось?

— Федя, ты о чем думаешь? — удивилась мать.

— О том, что Каин, наверное, очень страдал. Сначала от того, что Бог его не принял. Потом от того, что убил брата. Он же понимал, что сделал плохо?

Мария Федоровна была поражена. Шестилетний ребенок сопереживал первому убийце в истории человечества! Видел в нем не просто злодея, а страдающего человека.

— Да, сынок, — сказала она тихо. — Каин очень страдал. И страдание это было справедливым наказанием за грех.

— А если он раскаялся? Бог его простил?

— Бог всегда прощает тех, кто искренне раскаивается.

Этот разговор произвел на Федю огромное впечатление. Он понял, что даже самые плохие люди могут страдать и раскаиваться. Что граница между добром и злом проходит не между людьми, а внутри каждого человека.

Много лет спустя, в романе «Преступление и наказание», он создаст образ Раскольникова — человека, который, как Каин, совершит убийство, но через страдание придет к раскаянию.

После урока Федя пошел в свою комнату и достал самодельную тетрадь. Он еще не умел писать длинные тексты, но уже пытался записывать свои мысли короткими фразами.

«Каин плохой но жалкий», — написал он корявыми буквами.

«Все люди добрые и злые одновременно», — добавил после размышления.

«Почему Бог создал мир где есть зло?»

Эти детские записи уже содержали в зародыше все основные темы будущих романов Достоевского. Проблема зла, вопрос о Боге, сострадание к грешникам — все это волновало его с самых ранних лет.

Вечером к ужину пришел отец. Он выглядел особенно усталым.

— Тяжелый день? — спросила Мария Федоровна.

— Очень. Привезли мальчика... лет десяти. Избили насмерть. Родной отец.

Федя поднял голову от тарелки.

— Папа, а почему отец мог избить сына?

Михаил Андреевич помолчал. Как объяснить ребенку такую жестокость?

— Потому что был пьян и зол. Потому что сам несчастлив.

— А мальчик выживет?

— Не знаю, сынок. Травмы очень серьезные.

Федя встал из-за стола и подошел к отцу.

— Папа, а можно мне пойти с вами в больницу? Я хочу увидеть этого мальчика.

— Зачем?

— Хочу понять... как это — когда тебя бьет тот, кто должен защищать.

Михаил Андреевич и Мария Федоровна переглянулись. Их сын был не такой, как другие дети. В нем рано проснулась потребность понимать человеческие страдания.

— Нет, Федя, — сказал отец. — Ты еще слишком мал для таких зрелищ.

— Но когда я стану достаточно взрослым?

— Когда станешь — сам поймешь.

Ночью Федя долго не мог заснуть. Он думал о мальчике, которого избил отец. Представлял, что чувствовал ребенок, когда самый близкий человек превратился в мучителя. И думал о том отце — что довело его до такого зверства? Ведь когда-то он наверняка любил своего сына...

«В каждом человеке живут ангел и дьявол, — думал шестилетний Федя. — И никогда не знаешь, кто победит».

Эта мысль станет лейтмотивом всего его творчества. Люди Достоевского всегда балансируют на грани между добром и злом, между любовью и ненавистью, между верой и отчаянием.

За окном шумела московская ночь. Где-то плакали дети, где-то молились матери, где-то пьяницы буянили в трактирах. Весь спектр человеческих эмоций разворачивался в этом огромном городе, и маленький Федя, лежа в постели, словно чувствовал все это своей обостренной душой.

В соседней комнате родители тихо разговаривали.

— Маша, сын наш... необычный, — говорил Михаил Андреевич. — Слишком глубоко все переживает для своих лет.

— Я тоже это замечаю, — отвечала Мария Федоровна. — Сегодня спросил, почему Бог создал мир, где возможно зло. В шесть лет!

— Может, отдать его в пансион? Среди сверстников, за строгим надзором...

— Нет, — решительно сказала мать. — Пусть пока остается дома. Он еще не готов к жестокости пансионской жизни.

Федя слышал обрывки разговора и понимал, что речь идет о нем. Родители беспокоились о его будущем. А он сам пока не знал, кем станет, когда вырастет. Единственное, что было ясно — он хочет понимать людей. Понимать, почему они поступают так, а не иначе. Почему любят и ненавидят, творят добро и совершают зло.

«Когда стану большим, — думал он, засыпая, — обязательно найду ответы на все вопросы. И расскажу людям, что я понял».

Он не знал, что найденные ответы будут не утешительными истинами, а еще более сложными вопросами. Что его романы будут не решением загадки человеческой природы, а художественным исследованием ее непостижимых глубин.

    **Глава 4. Смерть невинности**

**Даровое, имение Достоевских в Тульской губернии. Лето 1832 года.**

Одиннадцатилетний Федя бежал по полю к роще, где крестьянские дети собирали грибы. Лето в Даровом было для него праздником — здесь, в деревне, он чувствовал себя свободным от городской тесноты и больничных запахов.

— Федя! Федя! — кричали ему встречные мужики. — Барчук, не беги так быстро, упадешь!

Мальчик весело махал им рукой. Он любил здешних крестьян — простых, добрых людей, которые принимали его как своего. Особенно дружил он с Маркелом, сыном кучера, мальчиком своих лет.

— Маркел! — закричал Федя, увидев друга у опушки. — Что нашел?

— Белых полным лукошком! — ответил крестьянский мальчик. — А ты куда бежишь?

— Хочу до старого дуба добраться. Там, говорят, самые большие грибы растут.

— Не ходи туда один, — посерьезнел Маркел. — Там... там нехорошо.

— Почему?

Маркел оглянулся по сторонам и понизил голос:

— Говорят, там в прошлом году мужика убили. За долги. И с тех пор место проклятое.

Федя почувствовал, как у него екнуло сердце. Убили человека? Здесь, в этих мирных, знакомых местах?

— Кто убил?

— Свои же, деревенские. Из-за денег поссорились.

— А поймали убийц?

— Куда там. Все круговой порукой покрывают. Знают, да молчат.

Эта новость потрясла Федю. Оказывается, зло живет не только в больших городах, но и здесь, среди простых крестьян, которых он считал чуть ли не ангелами.

— Маркел, а ты... ты их знаешь? Тех, кто убил?

— Знаю. Каждый день вижу. Один из них на мельнице работает, другой в кузнице.

— И что ты чувствуешь, когда их видишь?

Маркел задумался.

— Страшно немного. Но и жалко их. Понимаешь? Они же теперь всю жизнь с этим грехом жить будут.

Эти слова поразили Федю. Крестьянский мальчик, почти не умевший читать, сказал то, что можно было бы ожидать от мудрого философа. Он жалел убийц! Видел в них не только злодеев, но и людей, обреченных на страдания.

— А семья убитого? Они простили?

— Вдова с детьми в город уехала. Говорят, простила. Сказала: «Бог им судья».

Федя молча шел рядом с Маркелом, переваривая услышанное. Получается, что и жертва, и убийцы — все несчастны? Что преступление делает страдальцами всех?

Когда они добрались до дома, Федя сразу пошел к отцу, который читал в саду.

— Папа, — сказал он без предисловий, — Маркел рассказал мне про убийство в роще.

Михаил Андреевич отложил книгу и посмотрел на сына.

— Да, было такое дело. Печальная история.

— А почему убийц не наказали?

— Потому что доказать ничего нельзя. Все знают, но никто не свидетельствует.

— А справедливо это?

Отец помолчал.

— В том мире, где мы живем, справедливость и правосудие не всегда совпадают, сынок.

— А убийцы... они страдают?

— Думаю, да. Тот, кто совершил преступление, носит его в своей душе всю жизнь.

— Значит, они сами себя наказывают?

— Можно сказать и так.

Федя задумался. Эта идея — о том, что совесть является самым страшным судьей, — глубоко запала ему в душу. Много лет спустя он воплотит ее в образе Раскольникова, который мучается не столько от страха наказания, сколько от тяжести содеянного.

Вечером, когда семья собралась на террасе пить чай, зашел разговор о нравственности.

— Дети, — сказала Мария Федоровна, — запомните: самое страшное наказание для человека — это когда его собственная совесть не дает ему покоя.

— А если у человека нет совести? — спросил старший брат Миша.

— Совесть есть у каждого, — ответила мать. — Просто у кого-то она спит, а у кого-то говорит очень тихо.

— А можно ли разбудить спящую совесть? — спросил Федя.

— Можно. Любовью, добротой, а иногда и страданием.

— Страданием?

— Да, сынок. Иногда только боль может заставить человека понять, что он делает не так.

Эти слова матери стали для Феди откровением. Получается, страдание — не просто зло, а иногда и благо? Способ очищения души?

Ночью, лежа в постели в своей маленькой комнатке под крышей, Федя размышлял об услышанном. За окном шумели липы, где-то вдали лаяла собака, из дома доносились негромкие голоса родителей.

Идиллическая картина деревенской ночи. Но теперь Федя знал, что и здесь, под этим мирным небом, возможны преступления. Что зло может скрываться за самыми обычными лицами.

«Как же сложно устроен мир, — думал он. — Как трудно понять, где кончается добро и начинается зло».

Эта мысль не давала ему покоя. В одиннадцать лет он уже понимал, что мир не черно-белый, а полон полутонов и противоречий. Что каждый человек способен и на подвиг, и на преступление. И что понять человеческую природу — задача необычайно сложная.

«Когда вырасту, — решил Федя, — буду изучать людей. Буду пытаться понять, что заставляет их поступать так или иначе. И может быть, найду способ сделать мир лучше».

Он не знал, что этот детский порыв определит всю его дальнейшую судьбу. Что он станет писателем именно для того, чтобы исследовать тайны человеческого сердца. И что его романы будут попытками ответить на вопрос, который волновал его с детства: почему в мире есть зло и как с ним бороться?

    **Глава 5. Последнее прощание**

**Москва, февраль 1837 года.**

Шестнадцатилетний Федор стоял у постели умирающей матери и чувствовал, как рушится его мир. Мария Федоровна лежала бледная, почти прозрачная, с трудом дыша воспаленными легкими. Чахотка безжалостно пожирала ее силы.

— Федя, — прошептала она, протягивая к нему слабую руку, — подойди ближе.

Юноша опустился на колени у кровати. Глаза матери, еще недавно такие живые и добрые, теперь были полны неземной печали.

— Мама, не говорите так, — сказал он, сдерживая слезы. — Вы поправитесь. Весна придет, и вам станет лучше.

Мария Федоровна слабо улыбнулась.

— Нет, сынок. Я чувствую — время пришло. Хочу сказать тебе... самое важное.

Федор крепче сжал материнскую руку. В комнате были и другие дети — Михаил, Варя, Андрей, — но мать обращалась именно к нему. Она всегда чувствовала, что этот сын особенный.

— Ты будешь писателем, — тихо сказала она. — Я знаю это. Вижу в твоих глазах... ту боль за людей, которая нужна настоящему художнику.

— Мама...

— Слушай меня, Федя. Когда будешь писать... помни: самое главное — любовь. Даже когда описываешь злодеев... даже когда показываешь человеческие пороки... не забывай о любви.

— Какой любви?

— К людям. Ко всем людям. К грешникам и праведникам. К сильным и слабым. Бог создал всех нас... и в каждом есть искра божественного света.

Федор слушал, запоминая каждое слово. Материнские заветы станут для него священными.

— А еще, — продолжала Мария Федоровна, — никогда не отчаивайся. Что бы с тобой ни случилось... какие бы испытания ни посылал Господь... помни: все это для чего-то нужно. Страдание очищает душу.

— Но зачем так много страдать?

— Потому что только через боль... человек становится по-настоящему человечным. Счастливый человек... он эгоистичен. А страдающий... он понимает других страдальцев.

В дверь тихо вошел Михаил Андреевич. Отец за эти месяцы болезни жены постарел на десять лет. Строгий и требовательный в обычной жизни, у постели умирающей супруги он был беспомощен как ребенок.

— Маша, — сказал он, присаживаясь на край кровати, — не уходи от нас.

— Миша, — ответила она, глядя на мужа с бесконечной нежностью, — береги детей. Особенно Федю. Он... он будет великим человеком. Но ему будет очень трудно.

— Почему трудно? — спросил отец.

— Потому что он чувствует слишком сильно. Чужая боль для него... как собственная. Это дар... но и проклятие.

Мария Федоровна повернулась к сыну.

— Федя, дай мне обещание.

— Какое, мама?

— Что бы ни случилось в твоей жизни... какие бы соблазны ни встретились на пути... оставайся человеком. Оставайся добрым.

— Обещаю, мама.

— И еще... — голос ее становился все слабее, — если когда-нибудь потеряешь веру в Бога... вспомни эту минуту. Вспомни, что душа... душа бессмертна. И что любовь... сильнее смерти.

Это были ее последние слова. Мария Федоровна Достоевская скончалась на руках у сына, который станет величайшим исследователем человеческой души в русской литературе.

Федор долго сидел у постели, держа холодную материнскую руку. Он думал о том, что с этой минуты начинается его взрослая жизнь. Жизнь без материнской защиты, без ее мудрых советов, без ее безусловной любви.

Но он также понимал, что мать оставила ему нечто более ценное, чем любые материальные богатства. Она дала ему понимание того, в чем смысл человеческого существования. Научила видеть в каждом человеке, даже в самом падшем, искру божественного света.

— Прощай, мама, — прошептал он. — Я буду помнить все, что ты сказала. И постараюсь стать тем человеком, которого ты во мне видела.

За окном падал мартовский снег — последний снег уходящей зимы. Скоро придет весна, но Федор знал, что для него зима детства кончилась навсегда. Впереди ждала взрослая жизнь с ее испытаниями, соблазнами, падениями и взлетами.

Но материнские слова о любви и прощении останутся с ним навсегда. Они будут звучать в каждом его романе, в каждой строчке, написанной о человеческой душе и ее бесконечной способности к добру.

---

     ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ИНЖЕНЕР ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ДУШ

      Глава 6. Петербургские мечты

**Санкт-Петербург, Главное инженерное училище. Сентябрь 1837 года.**

Северная столица встретила семнадцатилетнего Федора Достоевского серым дождем и пронизывающим ветром. Вместе с братом Михаилом он ехал в наемном экипаже от Московской заставы к зданию Главного инженерного училища — массивной крепости из красного кирпича, которая должна была стать его домом на ближайшие годы.

— Ну вот мы и приехали, — сказал Михаил, глядя на мрачные стены училища. — Страшновато выглядит.

Федор молчал. После смерти матери мир казался ему изменившимся, более жестоким и холодным. Петербург только усиливал это ощущение — грандиозный город, построенный по воле одного человека, выглядел как материализованная мечта о власти и величии.

— Федя, — сказал Михаил, обнимая брата на прощание, — держись. Я знаю, тебе хочется заниматься литературой, но отец прав — военная карьера даст тебе обеспеченное будущее.

— Я понимаю, — ответил Федор. — Но все равно буду писать. По ночам, в свободное время.

— Только осторожно. В училище строгие порядки.

Михаил уехал, а Федор остался один на один со своей новой судьбой. Швейцар проводил его в канцелярию, где оформляли документы о зачислении.

— Достоевский Федор Михайлович, — читал чиновник, — из дворян Московской губернии. Возраст семнадцать лет. Предварительная подготовка — домашняя. Есть вопросы по поводу распорядка?

— Нет, — ответил Федор.

— Тогда пройдемте в казарму. Вас определяют в четвертую роту.

Казарма поразила Федора своей казенностью. Длинный зал с рядами кроватей, тумбочками, сундуками для личных вещей. Все одинаковое, унылое, подчиненное железной дисциплине.

— Это ваше место, — сказал дежурный унтер-офицер, указывая на кровать у окна. — Подъем в шесть утра, отбой в десять вечера. Разговоры после отбоя запрещены.

Федор кивнул и начал разбирать свой скромный багаж. Среди немногих вещей особое место занимали книги — томик Пушкина, Шиллера в переводе Жуковского, Евангелие, подаренное матерью.

— Эй, новенький! — окликнул его сосед по кровати, рыжеволосый парень лет восемнадцати. — Иван Березецкий. А ты кто?

— Федор Достоевский.

— Откуда?

— Из Москвы.

— Книжки любишь читать? — Березецкий заметил Федорову библиотеку.

— Очень.

— Ну тогда тебе здесь будет трудно. Тут больше любят маршировать и чертежи чертить.

В этот момент в казарму вошел высокий блондин с правильными чертами лица.

— Познакомься, — сказал Березецкий, — это Константин Трутовский. Наш местный интеллектуал.

Трутовский подошел к Федору и протянул руку.

— Слышал, у нас новый любитель словесности появился?

— А вы откуда знаете?

— По глазам вижу. У читателей особый взгляд — задумчивый, направленный внутрь себя.

Федор почувствовал, что нашел родственную душу. В Трутовском было что-то от того интеллектуального голода, который мучил его самого.

— А что вы читаете? — спросил он.

— Сейчас увлекаюсь Гофманом. Удивительный писатель! Показывает изнанку обыденной жизни, ее мистическую сторону.

— Я тоже читал «Эликсиры дьявола». Поразительно, как он изображает борьбу добра и зла в человеческой душе.

Трутовский удивленно посмотрел на нового товарища. Не каждый семнадцатилетний юноша способен понять глубину Гофмана.

— А русских писателей любите?

— Обожаю Пушкина. И Гоголя. «Мертвые души» — это же целая энциклопедия русской жизни!

— А сами пробовали писать?

Федор смутился.

— Пробовал. Но пока ничего серьезного не получается.

— Не бросайте. Талант чувствуется.

Эти слова согрели душу Федора. В суровых стенах училища он нашел понимающего человека.

Вечером, когда в казарме наступала относительная тишина, Федор достал бумагу и перо. Ему хотелось записать свои впечатления от первого дня в Петербурге.

«Странный город, — писал он. — Все в нем величественно и холодно. Дворцы, как замороженная музыка, набережные, прямые как стрела улицы. Но где же живые люди? Где человеческое тепло?»

Он думал о разговоре с Трутовским, о Гофмане, о том, как литература способна открывать скрытые стороны жизни.

«Может быть, моё призвание — показывать то, что скрыто за внешней красотой? Заглядывать в души людей, живущих в этих величественных дворцах и мрачных казармах?»

Рядом захрапел Березецкий. Где-то вдали играл военный оркестр. За окном шумел осенний Петербург — город, который станет главным героем будущих романов Федора Достоевского.

«Здесь, в этом городе, я стану писателем, — думал он, засыпая. — Здесь найду своих героев, свои сюжеты, свой голос. Мама была права — я буду писать о людях, об их страданиях и радостях, о тайнах человеческого сердца».

Он еще не знал, что пройдет семь лет, прежде чем он напишет свою первую повесть. Не знал, что эти годы инженерной учебы дадут ему не только профессию, но и особый взгляд на мир — взгляд человека, который умеет видеть конструкцию не только машин и зданий, но и человеческих характеров.

Пока что он был просто семнадцатилетним юношей, который мечтал о литературной славе и не подозревал, какие испытания ждут его впереди.


      **Глава 7. Уроки казармы**

**Главное инженерное училище. Зима 1838 года.**

Федор проснулся от резкого звука барабанной дроби. Шесть утра, подъем. За окнами казармы еще царила зимняя тьма, но день уже начинался по неумолимому расписанию военного училища.

— Вставай, соня! — толкнул его Березецкий. — Через полчаса построение.

Федор поднялся, стараясь не думать о том, как хочется спать. Месяцы училищной жизни научили его подчиняться распорядку, но душа по-прежнему тяготилась этой механической размеренностью.

За завтраком в длинной столовой Трутовский поделился новостью:

— Слышал? Вчера в Петербург приехал Белинский. Говорят, будет читать лекции в университете.

— Белинский? — Федор едва не подавился кашей. — Виссарион Григорьевич? Тот самый критик?

— Он самый. Хотел бы я послушать его рассуждения о литературе.

— А может, удастся как-нибудь попасть?

— Куда там, — вздохнул Трутовский. — Нас же без увольнительной на пушечный выстрел от училища не отпускают.

Но Федор уже загорелся идеей. Белинский — это же живая легенда русской критики! Человек, который первым заговорил о социальной роли литературы, о том, что искусство должно служить жизни.

После занятий по фортификации и математике у Федора была свободная минутка. Он подошел к ротному командиру, подпоручику Жернакову.

— Ваше благородие, разрешите обратиться с просьбой.

— Слушаю, Достоевский.

— Не могли бы вы дать мне увольнительную в город? Хочу посетить лекцию в университете. По... по инженерному делу.

Жернаков внимательно посмотрел на юнкера. Достоевский был из числа прилежных учеников, хотя и склонных к мечтательности.

— По инженерному делу? — переспросил он с сомнением.

— Да, ваше благородие. О применении математических методов в... архитектуре.

Это была ложь, но Федор готов был на все ради встречи с Белинским.

— Хорошо. Но вернуться должны к девяти вечера. И никаких шалостей!

— Слушаюсь!

Вечером Федор в своей старенькой шинели стоял в толпе студентов в аудитории Петербургского университета. На кафедре — худощавый человек с проницательными глазами и страстным лицом. Белинский говорил о русской литературе с такой силой убеждения, что зал замер.

— Литература наша молода, — говорил критик, — но уже показала миру образцы истинного искусства. Пушкин открыл русскую душу, Гоголь показал язвы нашего общества. Но впереди еще большие свершения!

Федор ловил каждое слово. Когда Белинский заговорил о том, что истинный писатель должен быть «инженером человеческих душ», сердце Федора забилось быстрее.

— Художник слова, — продолжал Белинский, — должен не просто развлекать публику красивыми описаниями. Он должен исследовать человеческую природу, показывать ее во всей сложности и противоречивости. Он должен быть психологом, философом, проповедником истины!

После лекции Федор долго не мог прийти в себя. Словно кто-то назвал его по имени, указал дорогу, которой он должен идти.

На улице его остановил студент — высокий блондин в очках.

— Простите, вы не из университета? Не видел вас раньше.

— Нет, я из инженерного училища, — честно ответил Федор.

— Инженер, а на лекцию о литературе пришел? — удивился студент. — Меня зовут Иван Шидловский. Я филолог.

— Федор Достоевский. А я... я хочу быть писателем.

— Несмотря на инженерное образование?

— Вопреки ему.

Шидловский рассмеялся.

— Понимаю. Душа требует своего. А что пишете?

— Пока ничего серьезного. Рассказы, стихи... Ищу свой голос.

— А каких писателей любите?

— Пушкина, Гоголя. Из иностранных — Шиллера, Гофмана, Бальзака.

— Хороший вкус. А Жорж Санд читали?

— Нет еще.

— Обязательно прочитайте. Она умеет показывать душевные бури с необыкновенной силой.

Они проговорили почти час, гуляя по заснеженным улицам Петербурга. Шидловский оказался человеком глубоко образованным и страстно увлеченным литературой.

— Знаете, Федор, — сказал он на прощание, — у вас есть то, что нужно настоящему писателю.

— Что именно?

— Жажда понимать людей. Это чувствуется в каждом вашем слове.

Когда Федор вернулся в училище, было уже без четверти девять. Он едва успел к проверке. Но этот вечер изменил всю его жизнь.

Лежа на своей жесткой казарменной койке, он думал о словах Белинского про «инженера человеческих душ». Какая точная метафора! Инженер изучает законы механики, чтобы строить мосты и здания. А писатель должен изучать законы человеческой природы, чтобы создавать характеры и судьбы.

«Вот мое призвание, — думал он. — Быть инженером человеческих душ. Изучать их устройство, понимать, что движет людьми, что заставляет их любить и ненавидеть, верить и сомневаться».

Рядом мирно сопел Березецкий. Где-то в коридоре шагал дежурный. За окном шумел ночной Петербург — город, который подарит ему сюжеты для величайших романов мировой литературы.

— Я буду писателем, — прошептал Федор в темноту. — Что бы ни случилось, я найду способ рассказать людям правду о них самих.

      **Глава 8. Литературный кружок**

**Главное инженерное училище. Осень 1838 года.**

Утром Федор проснулся с головной болью. Вчерашний разговор с Шидловским не давал покоя. Иван Николаевич говорил о литературе с такой страстью, что у Федора захватывало дух. Этот выпускник Харьковского университета, служивший в Министерстве финансов, писал стихи и мечтал о литературной славе. Он верил в огромную, преобразующую мир силу поэтического слова.

— Федя, ты опять всю ночь не спал? — спросил Березецкий, заметив красные глаза товарища.

— Читал, — коротко ответил Федор.

На самом деле он не только читал, но и писал. Уже второй месяц работал над драмой из времен Смутного времени. Пока получалось плохо, но он чувствовал — что-то важное рождается в его душе.

Осенью 1838 года товарищи по учёбе в Инженерном училище под влиянием Достоевского организовали литературный кружок, в который вошли И. И. Бережецкий, Н. И. Витковский, А. Н. Бекетов и Д. В. Григорович.

После занятий Федор собрал друзей в своем углу казармы.

— Господа, — сказал он торжественно, — предлагаю создать литературное общество.

— Что это значит? — спросил Дмитрий Григорович, высокий темноволосый юноша с умными глазами.

— Будем читать друг другу свои произведения, обсуждать прочитанные книги, спорить о назначении искусства.

— А если начальство узнает? — забеспокоился Витковский.

— Ничего предосудительного не делаем, — ответил Федор. — Просто развиваем свой ум и вкус.

Первое заседание состоялось в воскресенье вечером. Собрались в дальнем углу рекреационного зала, где меньше всего вероятности быть услышанными.

— Начнем с того, что каждый расскажет о последней прочитанной книге, — предложил Федор.

Григорович рассказал о «Герое нашего времени» Лермонтова, который только что вышел отдельным изданием.

— Потрясающая психологическая глубина, — говорил он. — Лермонтов умеет показать самые сложные движения души.

— А мне Печорин не нравится, — возразил Березецкий. — Эгоист и позер.

— В том-то и дело! — горячо сказал Федор. — Лермонтов не идеализирует своего героя. Он показывает человека таким, какой он есть, со всеми противоречиями.

— Но разве искусство не должно воспитывать? — спросил Бекетов.

— Должно, — согласился Федор. — Но не проповедью, а правдой. Показывая зло как зло, художник уже борется с ним.

Витковский прочитал свой сонет о природе. Стихи были слабые, но друзья деликатно хвалили попытку.

— А что читаешь ты, Федя? — спросил Григорович.

— Сейчас увлекся Бальзаком. «Шагреневая кожа» — вот это шедевр! Какая сила в изображении человеческих страстей!

— Читал. Но не слишком ли мрачно?

— Жизнь мрачна, — серьезно ответил Федор. — Задача писателя — не прятаться от этого, а объяснить, почему так происходит.

После обсуждения книг Федор достал тетрадь с рукописью.

— Хочу прочитать вам отрывок из своей драмы.

— Ты пишешь драму? — удивился Григорович.

— Пытаюсь. Называется «Борис Годунов».

— Как у Пушкина?

— Да, но совсем другая трактовка. У меня Борис не только убийца, но и страдалец. Человек, который совершил преступление, но мучается совестью.

Федор начал читать. Голос его дрожал от волнения:

*— Господи! Зачем я взял власть такой ценой? 
За что мне эта кровь на совести лежит? 
Царевич мертв... а я живой, но тоже мертв. 
Убил дитя — и умертвил себя...*

Друзья слушали, затаив дыхание. В стихах было что-то пронзительное, настоящее.

— Федя, — тихо сказал Григорович, — это сильно. Очень сильно.

— Ты покажешь это Шидловскому? — спросил Березецкий.

— Не знаю... Пока не готово.

На самом деле Федор боялся показать свои опыты старшему другу. Шидловский был для него авторитетом, а собственное творчество казалось таким неумелым.

В июне 1839 года Фёдор получил трагическое известие о скоропостижной смерти своего отца, последовавшей от апоплексического удара, спровоцированного конфликтом с собственными крестьянами.

Эта новость потрясла Федора. Он заперся в своем углу и несколько дней ни с кем не разговаривал. Смерть отца была не просто личной утратой — она заставила его по-новому взглянуть на мир.

— Федя, — осторожно подошел к нему Григорович, — держись.

— Понимаешь, Дима, — сказал Федор, подняв покрасневшие от слез глаза, — отец был строгим, иногда даже жестоким. Но он любил нас. А теперь... теперь я никогда не смогу сказать ему, что понимаю это.

— Не мучай себя.

— Нет, мучить надо. Это и есть покаяние. Каждый из нас носит в себе вину перед близкими. И только страдание может ее искупить.

Эти слова поразили Григоровича. В семнадцать лет Федор рассуждал как философ.

После смерти отца характер Федора изменился. Он стал еще более замкнутым, но одновременно и более чутким к чужой боли. Григорович позже вспоминал: «Фёдор Михайлович уже тогда выказывал черты несообщительности, сторонился, не принимал участия в играх, сидел, углубившись в книгу, и искал уединенного места».

Литературный кружок стал для него отдушиной. Здесь можно было говорить о том, что действительно волновало. О смысле жизни, о назначении искусства, о тайнах человеческой души.

— Знаете, что я понял? — сказал он однажды друзьям. — Самые интересные герои в литературе — это не безупречные праведники, а люди с двойственной натурой. Такие, как Гамлет или Онегин.

— Почему? — спросил Бекетов.

— Потому что они похожи на нас. В каждом человеке борются добро и зло, вера и сомнение. И задача писателя — показать эту борьбу.

— А кто должен побеждать?

— Неважно кто. Важно, чтобы борьба была честной, без заранее заготовленных ответов.

16 февраля 1841 года – Михаил Достоевский устраивает прощальный вечер (он уезжает в Ревель). Федор Достоевский на этом вечере впервые читает вслух на публике отрывки их своих произведений.

Этот вечер стал важной вехой в жизни Федора. Впервые он решился прочитать свои стихи не только друзьям, но и более широкой аудитории.

В небольшой комнате собралось человек двадцать — друзья братьев Достоевских, несколько преподавателей, знакомые литераторы.

— Господа, — сказал Михаил, — мой брат хочет прочитать вам отрывки из своих произведений.

Федор встал, держа в руках тетрадь. Сердце билось так сильно, что казалось, все его слышат.

— Это... это отрывок из драмы о Борисе Годунове, — сказал он дрожащим голосом.

И снова прозвучали строки о муках совести, о тяжести содеянного греха. На этот раз они звучали еще сильнее — Федор многое переработал после смерти отца.

Зал слушал внимательно. Когда чтение закончилось, наступила тишина.

— Молодой человек, — сказал один из преподавателей, — у вас несомненный талант. Но военная карьера...

— Военная карьера не помешает литературе, — твердо ответил Федор. — Лермонтов же был военным.

— Да, но Лермонтов погиб на дуэли.

— Зато оставил бессмертные стихи.

Этот ответ произвел впечатление. Молодой человек готов был жертвовать всем ради литературы.

— В августе 1839 года в письме к брату была окончательно сформулирована мысль о литературной деятельности вместо карьеры военного инженера. Писательство отождествлялось со смыслом его человеческого существования.

После того вечера Федор окончательно утвердился в своем решении. Да, он закончит училище — так надо для семьи. Но служить военным инженером не будет. Его призвание — литература.

— Одна моя цель быть на свободе. Для неё я всем жертвую, — писал он Михаилу.

Свобода для творчества — вот что стало его главной мечтой. И он был готов заплатить за эту свободу любую цену.

     Глава 9. Прощание с мундиром

**Санкт-Петербург, Петербургская инженерная команда. Август 1843 года.**

По окончании училища в 1843 году Достоевский был зачислен полевым инженером-подпоручиком в Петербургскую инженерную команду, но служба тяготила его с первых же дней. Сидя в чертежной Инженерного департамента, двадцатидвухлетний подпоручик Достоевский копировал планы крепостей и мечтал о литературе.

— Достоевский, — окликнул его старший по чину, — план Кронштадтских укреплений готов?

— Так точно, ваше благородие, — ответил Федор, отрываясь от листа ватмана, покрытого тонкими линиями.

На самом деле он думал не о крепостных валах, а о романе, который начал писать дома по вечерам. Замысел зрел в нем уже давно — некоторые исследователи полагали, что замысел романа «Бедные люди» возник у писателя ещё в годы учёбы в Николаевском инженерном училище.

Вечером, в маленькой комнате, которую он снимал недалеко от Фонтанки, Федор сидел за письменным столом при свече. Перед ним лежали листы с черновиками романа в письмах.

К выбору эпистолярной формы Достоевский был подготовлен частой и напряжённой перепиской с братом Михаилом и отцом. В письмах отцу писатель часто сетовал на бедность, признаком которой считал необходимость отказа от чаепития.

«Многоуважаемая Варвара Алексеевна! — писал он от лица своего героя Макара Девушкина. — Вчера я был счастлив, чрезмерно счастлив, донельзя счастлив! Вы хоть раз в жизни, упрямица, меня послушались...»

Работа шла трудно. Федор хотел показать жизнь петербургских бедняков такой, какая она есть, без прикрас. Отец писателя служил врачом в Мариинской больнице для бедных, во флигеле которой жила его семья. С самого раннего детства Достоевский мог наблюдать за жизнью бедноты и других обитателей города.

Теперь, в Петербурге, снимая квартиру вместе с врачом недалеко от Фонтанки, писатель интересовался жизнью его небогатых пациентов, а также любил бродить по улице, наблюдая различные городские сцены.

Каждый день он видел тех, о ком писал. Мелких чиновников в потертых мундирах, швей, берущих работу на дом, студентов, голодающих ради образования. Все эти люди жили рядом с роскошными дворцами, но сами ютились в углах и подвалах.

— Неужели им не больно? — думал Федор, наблюдая за толпой на Невском проспекте. — Неужели они не чувствуют этого контраста?

Уже в начале лета следующего года, решив всецело посвятить себя литературе, подал в отставку и 19 октября 1844 года получил увольнение от военной службы в чине поручика.

Решение об отставке далось нелегко. Военная служба гарантировала стабильность, пенсию, положение в обществе. А литература? Это была авантюра, прыжок в неизвестность.

Но выбор был сделан еще в училище. В августе 1839 года в письме к брату была окончательно сформулирована мысль о литературной деятельности вместо карьеры военного инженера. Писательство отождествлялось со смыслом его человеческого существования.

В день увольнения Федор пришел к начальнику департамента.

— Поручик Достоевский, — сказал генерал, просматривая рапорт об отставке, — вы уверены в своем решении? Карьера у вас могла бы сложиться блестяще.

— Благодарю за доверие, ваше превосходительство. Но у меня другие планы.

— Какие же?

— Литературные.

Генерал покачал головой.

— Молодой человек, литература — это хобби для досуга, а не профессия. Вы же из небогатой семьи. Как будете жить?

— Как-нибудь проживу, — ответил Федор с той уверенностью, которая свойственна молодости.

Осенью 1844 года он поселился на одной квартире с Дмитрием Григоровичем, будущим автором журнала «Современник», а к началу зимы, по его словам, относится замысел романа.

— Федя, — сказал Григорович за ужином, — ты всерьез собираешься жить одной литературой?

— Абсолютно серьезно.

— А если не получится? Если никто не захочет печатать твои произведения?

— Получится, — твердо сказал Федор. — Должно получиться. У меня есть что сказать людям.

— О чем ты пишешь?

— О тех, кого никто не замечает. О маленьких людях, которые живут рядом с нами и страдают.

Григорович заинтересовался. Он сам пробовал писать и понимал, как трудно найти свою тему.

— А почему именно о них?

— Потому что они тоже люди. Потому что у них есть душа, чувства, мечты. А общество их словно не видит.

В конце 1843 и начале 1844 года Достоевский переводил роман Эжена Сю «Матильда» и, немного позднее, роман Жорж Санд «Последняя из Альдини», одновременно начав работу над собственным романом «Бедные люди».

Переводы помогали ему понять технику письма, но главное — они давали хоть какие-то деньги. Менее чем за год до увольнения с военной службы Достоевский в январе 1844 года завершил первый перевод на русский язык романа «Евгения Гранде» Бальзака, опубликованный в журнале «Репертуар и пантеон» в 1844 году без указания имени переводчика.

Работа над «Евгенией Гранде» многому его научила. Переводы Бальзака помогли Достоевскому одному из первых в натуральной школе освоить крупную форму. Французский мастер показал, как можно через судьбу одного человека раскрыть целый мир.

— Я тоже так сделаю, — думал Федор, переводя описания скупца Гранде. — Покажу через историю Макара Девушкина всю жизнь петербургских бедняков.

Зимними вечерами 1844-1845 годов он корпел над рукописью. Работа над романом была завершена 4 мая 1845 г. Федор Михайлович передал свое творение Н. [Некрасову через Григоровича].

— Дима, — сказал он другу, протягивая толстую тетрадь, — прочти, пожалуйста. Скажи честно, что думаешь.

Григорович взял рукопись с названием «Бедные люди» и скрылся в своей комнате. Федор всю ночь не спал, дожидаясь вердикта.

Утром Григорович вышел с красными от бессонницы глазами.

— Федя, — сказал он торжественно, — это шедевр. Настоящий шедевр. Я покажу рукопись Некрасову.

— Ты думаешь, напечатают?

— Уверен. Более того — это принесет тебе славу.

Федор не поверил. Неужели его первое серьезное произведение действительно удалось? Неужели годы мечтаний и мучений привели к результату?

— А что тебя больше всего поразило? — спросил он.

— То, как ты показал внутренний мир простого человека. Макар Девушкин — это же не карикатура, как у эпигонов Гоголя. Это живая душа со всеми ее страданиями и радостями.

Эта оценка была дороже всех будущих похвал критиков. Друг и соратник понял главное — Федор нашел способ говорить о «маленьких людях» не свысока, а изнутри, глазами самих героев.

— Знаешь, Дима, — сказал он, — я понял что-то важное. Литература должна не только развлекать, но и пробуждать сочувствие. Заставлять читателя увидеть в бедном чиновнике или швее не карикатуру, а брата по человечеству.

— А ты не боишься, что это слишком серьезно? Публика любит легкие произведения.

— Пусть. Я пишу не для развлечения, а для пробуждения совести.

Эти слова оказались пророческими. 21 января 1846 года роман «Бедные люди» был впервые напечатан в «Петербургском сборнике», и русская литература получила нового мастера психологического анализа.

Но пока, весной 1845 года, Федор Достоевский просто ждал. Ждал, не зная, что его имя скоро будет на устах всего читающего Петербурга, что Белинский назовет его «новым Гоголем», а сам он станет одним из величайших писателей мировой литературы.

Пока что он был просто молодым человеком, который поставил на литературу всю свою жизнь и боялся проиграть.

---

   **ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. НОВЫЙ ГОГОЛЬ**

    **Глава 10. Открытие**

**Санкт-Петербург, май 1845 года.**

Дмитрий Григорович шел по Невскому проспекту к редакции «Современника», сжимая под мышкой толстую тетрадь с рукописью «Бедных людей». Сердце его билось так сильно, словно он нес не чужое произведение, а собственную судьбу.

В небольшой квартире на Литейной его ждал Николай Алексеевич Некрасов — уже известный поэт и редактор, человек, чье слово значило в литературных кругах очень много.

— Что принес, Дмитрий Васильевич? — спросил Некрасов, принимая гостя.

— Роман моего товарища по училищу. Федора Достоевского. Николай Алексеевич, это что-то совершенно особенное!

Некрасов скептически поднял бровь. Молодые люди часто преувеличивали достоинства произведений своих друзей.

— Что особенного?

— Он пишет о бедняках, но не как Гоголь — с иронией и сатирой. А с такой любовью, с таким пониманием... Читал всю ночь, не мог оторваться.

— Ну что ж, посмотрим.

Некрасов взял рукопись и углубился в чтение. Григорович ушел, а поэт остался наедине с письмами Макара Девушкина и Вареньки Добросёловой.

Уже через час Некрасов понял — друг не преувеличивал. Перед ним было произведение незаурядное, написанное с редкой психологической глубиной.

«Бесценная моя Варвара Алексеевна! Вчера я был счастлив, чрезмерно счастлив, донельзя счастлив! Вы хоть раз в жизни, упрямица, меня послушались...» — читал Некрасов, и образ бедного чиновника вставал перед ним живой, трогательный, полный человеческого достоинства.

К вечеру Некрасов дочитал роман до конца. Это было откровение. Молодой автор сумел показать «маленького человека» не объектом насмешки, а субъектом сострадания. Макар Девушкин был смешон и жалок, но при этом благороден и человечен.

Наутро Некрасов помчался к Виссариону Григорьевичу Белинскому — главному критику России, человеку, чье мнение определяло литературные репутации.

— Виссарион Григорьевич, — сказал он, врываясь в кабинет критика, — у нас новый Гоголь!

Белинский оторвался от корректур.

— Что такое? Кто такой?

— Молодой человек, Достоевский. Написал роман «Бедные люди». Это нечто!

— Покажите.

Белинский был человеком страстным, но и осторожным. За годы критической деятельности он видел множество подражателей Гоголя, и большинство из них разочаровывало.

Но уже первые страницы романа заставили его насторожиться. Здесь было что-то новое. Автор не просто копировал гоголевские приемы, а шел дальше, глубже в человеческую психологию.

К полуночи Белинский закончил чтение. Он встал из-за стола потрясенный.

— Неужели, — прошептал он, — неужели у нас появился писатель, который превзойдет самого Гоголя?

На следующий день Некрасов и Белинский пришли к Григоровичу.

— Где ваш друг? — спросил Белинский. — Мне необходимо с ним познакомиться.

Тем временем Федор Достоевский мучился неизвестностью в своей комнатке. Прошло уже несколько дней с тех пор, как Григорович унес рукопись, а никаких вестей не было.

«Наверное, не понравилось, — думал он. — Наверное, Некрасов даже читать не стал».

Вечером Григорович вернулся домой с сияющими глазами.

— Федя! — закричал он, еще не сняв пальто. — Федя, где ты?

— Здесь, — мрачно отозвался Достоевский из своей комнаты.

— Выходи немедленно! У нас гости!

Федор вышел и увидел двух незнакомцев. Один — высокий, стройный, с проницательными глазами. Другой — пониже ростом, но с лицом, излучавшим энергию и ум.

— Познакомьтесь, — торжественно сказал Григорович, — Николай Алексеевич Некрасов и Виссарион Григорьевич Белинский.

Федор почувствовал, как у него подкосились ноги. Белинский! Тот самый Белинский, чьи статьи он читал и перечитывал, кого считал совестью русской литературы!

— Так вы и есть автор «Бедных людей»? — спросил Белинский, пристально глядя на молодого человека.

— Да... то есть... — заикался Федор.

— Молодой человек, — сказал критик, — понимаете ли вы, что написали?

— Не очень... — честно ответил Достоевский.

— Вы написали роман, который открывает новую эпоху в русской литературе! — воскликнул Белинский. — Вы создали первый истинно социальный роман на русской почве!

Некрасов подтвердил:

— Виссарион Григорьевич прав. Ваш Макар Девушкин — это прорыв. Впервые в нашей литературе бедный чиновник заговорил своим голосом, без посредничества автора-насмешника.

Федор слушал, не веря ушам. Неужели его роман действительно произвел такое впечатление на корифеев литературы?

— Но скажите честно, — попросил он, — есть ли недостатки?

— Есть, — прямо ответил Белинский. — Местами чувствуется неопытность. Иногда вы слишком прямолинейно проводите свою мысль. Но это поправимо. Главное — у вас есть то, чему нельзя научить. У вас есть талант проникать в человеческую душу.

— А что мне делать дальше?

— Писать, — сказал Некрасов. — Мы напечатаем ваш роман в «Петербургском сборнике». Это принесет вам известность.

— И не зазнавайтесь, — добавил Белинский. — Талант — это дар, но он требует постоянной работы. Изучайте жизнь, изучайте людей. У вас есть все задатки, чтобы стать великим писателем.

Когда гости ушли, Федор долго сидел в оцепенении. Всего год назад он был никому не известным инженером, а теперь сам Белинский предрекал ему литературное будущее!

— Дима, — сказал он Григоровичу, — я боюсь.

— Чего?

— Что не оправдаю ожиданий. Что следующее произведение будет хуже.

— Глупости! — махнул рукой друг. — Ты же видел, как они говорили о твоем романе. Такого таланта не скроешь.

Но Федор чувствовал — впереди испытание славой, которое может оказаться не менее тяжелым, чем годы безвестности.

    **Глава 11. Вкус славы**

**Санкт-Петербург, январь 1846 года.**

21 января 1846 года роман «Бедные люди» был впервые напечатан в «Петербургском сборнике» под редакцией Некрасова. В этот день двадцатичетырехлетний Федор Достоевский проснулся знаменитым.

Уже к полудню Григорович прибежал домой с ворохом газет и журналов.

— Федя! — кричал он. — Читай! Читай, что о тебе пишут!

Достоевский дрожащими руками взял номер «Отечественных записок» со статьей Белинского.

«Роман г. Достоевского, — читал он, — открывает такие тайны жизни и характеров на Руси, которые до него и не снились никому. Это первая попытка у нас социального романа, и сделанная притом так, как делают обыкновенно художники, то есть не подозревая и сами, что у них выходит».

— Ты слышишь? — восклицал Григорович. — Белинский сравнивает тебя с Гоголем! Говорит, что ты открыл новые горизонты!

Но были и другие отзывы. В «Северной пчеле» критик писал: «Автор увлекся мыслью показать нам бедность во всей ее неприглядности, но забыл, что искусство должно облагораживать, а не угнетать душу читателя».

— Не обращай внимания, — сказал Некрасов, зашедший поздравить молодого автора. — Реакционеры всегда нападают на все новое. Главное — передовые люди тебя поняли и приняли.

В тот же день к Достоевскому пришел Иван Сергеевич Тургенев — уже известный автор «Записок охотника».

— Поздравляю, — сказал он, пожимая руку Федору. — Вы написали замечательную вещь. Особенно поразила психологическая достоверность. Ваш Макар Девушкин живет и дышит.

— Благодарю, Иван Сергеевич. Для меня ваше мнение очень важно.

— Только один совет — не торопитесь со следующим произведением. Дайте теме созреть. Лучше написать одну хорошую вещь в два года, чем две плохие за год.

Но Федор уже горел новыми замыслами. Слава кружила голову. Ему казалось, что он может написать что угодно, и это будет принято с восторгом.

Громкая слава позволила Достоевскому значительно расширить круг своих знакомств. В январе — феврале 1846 года Достоевский по приглашению критика В. Н. Майкова посещал литературный салон Н. А. Майкова, где познакомился с И. А. Гончаровым.

В салоне Майковых собирался весь цвет петербургской литературы. Здесь можно было встретить поэтов, критиков, издателей. И Федор, еще недавно безвестный инженер, теперь был в центре внимания.

— Господин Достоевский, — обращалась к нему хозяйка салона, — расскажите, откуда вы взяли образ Макара Девушкина? Неужели списали с натуры?

— Не с одной натуры, — отвечал Федор, — а с множества. В Петербурге на каждом шагу можно встретить таких людей. Просто раньше на них никто не обращал внимания.

— А следующий роман о чем будет?

— О том же — о людях, которых не замечают. О тех, кто живет в большом городе, но остается одиноким.

В апреле 1846 года в печати появилась его вторая повесть — «Двойник». Федор ждал такого же успеха, как с «Бедными людьми», но реакция оказалась прохладной.

— Федор Михайлович, — сказал ему Белинский при встрече, — «Двойник» написан неровно. Есть прекрасные психологические находки, но есть и затянутости, манерность.

— Но ведь тема интересная? — защищался Достоевский. — Раздвоение личности, борьба с самим собой...

— Тема интересная, но разработана недостаточно художественно. Вы слишком увлеклись психологическим анализом в ущерб живописности.

Этот разговор болезненно ударил по самолюбию молодого писателя. Неужели он уже исчерпал свой талант? Неужели «Бедные люди» были случайной удачей?

Следующие произведения — «Господин Прохарчин», «Хозяйка» — также встречались критикой прохладно. Белинский все чаще выражал разочарование.

— Достоевский заболел манерностью, — говорил критик своим близким. — Он хочет во что бы то ни стало быть оригинальным, но забывает о простоте и естественности.

Дружеские отношения Достоевского и Белинского длятся недолго. Уже в 1846 году критик осуждает «манерность» и «вычурность» рассказа «Господин Прохарчин», позже резко отзывается о повести «Хозяйка».

Вслед за Белинским от Федора Михайловича отворачиваются и друзья по «Современнику» — Тургенев, Некрасов. На одном из литературных вечеров Тургенев даже позволил себе ядовитое замечание:

— А помните, как мы восхищались «Бедными людьми»? Теперь понятно — это была просто счастливая случайность.

Эти слова больно ранили Достоевского. Он привык к славе и поклонению, а теперь чувствовал, как от него отворачиваются те, кто еще недавно превозносил до небес.

Достоевский, впечатлительный от природы, тяжело переживает этот период. У писателя впервые находят симптомы эпилепсии.

Первый приступ случился зимой 1847 года. Федор был дома один, читал, когда вдруг почувствовал странное состояние — будто мир померк, а в голове зазвучали непонятные голоса.

Очнулся он на полу, весь в холодном поту. Что это было? Обморок? Или что-то более серьезное?

Врач, к которому он обратился, был осторожен в диагнозе.

— Возможно, это нервное расстройство, — сказал он. — Вы много работаете, переживаете. Нужен покой.

Но покоя не было. Ситуацию усугубляет материальное положение Федора Михайловича. Гонорары были небольшими, а жить хотелось на широкую ногу, как подобает знаменитому писателю.

— Дима, — сказал он Григоровичу, — мне нужны деньги.

— Сколько?

— Много. Долгов накопилось уже на несколько сот рублей.

— А новое произведение?

— Пишу, но тяжело идет. Критика отбила охоту.

Григорович посочувствовал другу, но и сам был не очень состоятелен.

Федор понимал — он переживает кризис. Первый успех вскружил голову, и он потерял чувство меры. Критики, еще недавно превозносившие его, теперь указывали на недостатки. Читатели ждали нового «шедевра», а он не мог даже повторить успех «Бедных людей».

«Может быть, они правы, — думал он в минуты отчаяния. — Может быть, я действительно исчерпался? Может быть, мне стоит вернуться на службу?»

Но что-то внутри протестовало против этой мысли. Талант не мог исчезнуть бесследно. Просто нужно было найти новые темы, новые формы. Нужно было не сдаваться.

«Нет, — решил он. — Я докажу, что «Бедные люди» были не случайностью, а началом. Я еще напишу такие произведения, которые заставят всех изменить мнение обо мне».

Он не знал, что совсем скоро судьба приготовит ему испытание, которое навсегда изменит его жизнь и творчество. Что через несколько месяцев он встретится лицом к лицу со смертью и это даст ему новое понимание человеческой природы.

Пока что он был просто молодым писателем, который пережил триумф и разочарование и искал свой путь в литературе. Но путь этот приведет его к вершинам, о которых он пока не смел и мечтать.

    **Глава 12. Опасные знакомства**

**Санкт-Петербург, весна 1847 года.**

Алексей Николаевич Плещеев, поэт с мягкими чертами лица и мечтательными глазами, подошел к Достоевскому на одном из литературных вечеров.

— Федор Михайлович, — сказал он тихо, — не хотели бы вы познакомиться с интересными людьми? Мы собираемся по пятницам, обсуждаем литературу, философию...

— А кто «мы»? — поинтересовался Достоевский.

— Михаил Васильевич Петрашевский и его друзья. Очень образованные люди, знатоки европейской мысли.

Федор заколебался. После охлаждения отношений с кружком Белинского ему не хватало интеллектуального общения. А имя Петрашевского было знакомо — говорили, что это один из самых просвещенных людей Петербурга.

— Хорошо, — согласился он. — Когда можно прийти?

— В эту пятницу. Дом на Владимирской, 11.

Весной 1846 года А. Н. Плещеев познакомил Достоевского с Михаилом Васильевичем Петрашевским, и вскоре писатель стал постоянным участником его «пятниц».

В пятницу вечером Федор пришел к дому Петрашевского. Это была обычная петербургская квартира, но атмосфера в ней была особенная. В гостиной собралось человек двадцать — молодые люди с горящими глазами, пожилые чиновники с умными лицами, несколько дам в простых, но элегантных платьях.

Хозяин дома, Михаил Васильевич Петрашевский, оказался человеком лет тридцати, с живыми темными глазами и страстной речью.

— Господа, — говорил он, — мы живем в век великих перемен. В Европе рушатся старые порядки, народы борются за свободу. А что же Россия? Неужели мы обречены вечно оставаться в стороне от мирового прогресса?

— А что вы предлагаете? — спросил кто-то из гостей.

— Просвещение! — воскликнул Петрашевский. — Нужно нести в массы знания, показывать людям, что они имеют право на лучшую жизнь.

Федор слушал завороженно. Здесь говорили о том, что его волновало с детства — о социальной справедливости, о судьбе простого народа.

— А литература? — спросил он. — Какую роль должен играть писатель?

— Огромную! — ответил Петрашевский. — Писатель — это учитель народа. Он должен не только развлекать, но и просвещать, пробуждать сознание.

После собрания к Федору подошел молодой человек с умным лицом.

— Николай Спешнев, — представился он. — Ваши «Бедные люди» произвели на меня большое впечатление.

— Благодарю.

— Вы показали, на что способна литература, когда она служит народу. Но можно пойти и дальше.

— В каком смысле?

Спешнев оглянулся по сторонам и понизил голос:

— А в том смысле, что одними книгами дело не ограничится. Рано или поздно придется переходить к действиям.

— К каким действиям?

— Узнаете, если будете ходить к нам регулярно.

Эти слова заинтриговали Федора. Он стал постоянным посетителем «пятниц» у Петрашевского. Здесь обсуждали произведения французских социалистов, говорили о крестьянском вопросе, критиковали самодержавие.

— Знаете, что меня больше всего возмущает? — говорил Петрашевский на одном из собраний. — То, что в нашей стране человек не имеет права на собственное мнение. Написал что-то «не то» — и попал в Сибирь.

— Но ведь есть же цензура, — возразил кто-то. — Она следит, чтобы ничего вредного не печаталось.

— Цензура! — фыркнул Петрашевский. — Да они запрещают даже книги по естественным наукам, если там упоминается о том, что земля круглая!

Федор сочувственно кивал. Его тоже возмущала тупость цензоров, которые видели крамолу там, где ее не было.

Постепенно он втягивался в деятельность кружка. Стал участвовать в более узких собраниях, где обсуждались не только теоретические вопросы, но и практические планы.

— Нужно создать тайную типографию, — предлагал Спешнев. — Печатать запрещенные книги, прокламации.

— А если поймают? — спрашивал кто-то.

— Кого не рискует, тот не пьет шампанского, — отвечал Спешнев с улыбкой.

Федор чувствовал, что втягивается в опасную игру. С одной стороны, идеи петрашевцев были ему близки — он всегда сочувствовал угнетенным, мечтал о справедливом обществе. С другой стороны, разговоры о тайных типографиях и прокламациях пугали его.

«А вдруг это действительно серьезно? — думал он. — Вдруг нас действительно арестуют?»

Но эти мысли быстро отгонялись. Неужели в России, в XIX веке, могут арестовать за чтение книг и обсуждение философских вопросов?

На одном из собраний Спешнев принес письмо Белинского к Гоголю — знаменитое письмо, в котором критик резко осуждал реакционные взгляды автора «Мертвых душ».

— Послушайте, какие замечательные строки! — сказал Спешнев и начал читать: «Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности».

Собравшиеся слушали затаив дыхание. Письмо Белинского было запрещено к печати, но в списках ходило по всему Петербургу.

— Федор Михайлович, — обратился к Достоевскому Петрашевский, — вы не могли бы прочитать это письмо на нашем следующем собрании? У вас прекрасная дикция.

— Конечно, — согласился Федор, не подозревая, что именно это чтение станет одним из главных пунктов обвинения против него.

Весной 1849 года атмосфера в кружке стала напряженной. До Петербурга дошли вести о революционных событиях в Европе — в Париже свергли короля, в Венгрии и Италии вспыхнули восстания.

— Видите! — горячо говорил Петрашевский. — Народы Европы борются за свободу! А мы все говорим да говорим...

— А что же делать? — спросил Достоевский.

— Готовиться, — мрачно ответил Спешнев. — Революция дойдет и до России. И мы должны быть готовы ее возглавить.

Эти слова произвели на Федора сильное впечатление. Неужели в России действительно возможна революция? Неужели он, писатель, может стать революционером?

Он не знал, что за кружком Петрашевского уже следят. Что каждое собрание записывается, каждое слово фиксируется. Что через несколько недель его жизнь изменится навсегда.

23 апреля 1849 года, в четыре часа утра, в квартиру Достоевского ворвались жандармы.

— Федор Михайлович Достоевский? — спросил офицер.

— Да, это я.

— Вы арестованы по делу о государственной измене.

Мир рухнул в одно мгновение. Федор понял — детские игры в революцию закончились. Началась суровая взрослая жизнь со всеми ее последствиями.

Но он еще не знал, что впереди его ждет не только тюрьма и каторга, но и духовное перерождение, которое сделает из молодого либерала великого писателя и мыслителя.

---

**ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. СМЕРТЬ И ВОСКРЕСЕНИЕ**

    **Глава 13. В каменном мешке**

**Петропавловская крепость, Алексеевский равелин. Апрель 1849 года.**

Тяжелая дверь камеры захлопнулась за спиной Федора Достоевского. В полумраке каменного мешка он увидел узкое окошко под потолком, железную кровать, стол и стул. Больше ничего.

Двадцатисемилетний писатель опустился на койку и попытался осмыслить происходящее. Еще вчера он был свободным человеком, автором знаменитых "Бедных людей", завсегдатаем литературных салонов. А теперь - государственный преступник в самой страшной тюрьме России.

"За что? — думал он. — За разговоры? За чтение письма Белинского?"

Но постепенно до него дошла вся серьезность положения. В России 1849 года, когда по Европе катилась волна революций, власти не шутили с политическими преступлениями.

На второй день его впервые вызвали на допрос. Следователь, генерал Ростовцев, оказался человеком не злым, но крайне педантичным.

— Достоевский, — сказал он, просматривая толстое дело, — вы обвиняетесь в участии в преступном сообществе, имевшем целью свержение существующего строя.

— Ваше превосходительство, мы только читали книги и обсуждали литературу...

— Книги? — генерал открыл папку. — Вот список литературы, изъятой при обысках у членов вашего кружка. Сочинения Фурье, Сен-Симона, Луи Блана... Все это запрещенные в России произведения.

— Но мы не призывали к свержению правительства!

— А письмо Белинского к Гоголю? Вы его читали на собрании?

Федор почувствовал, как у него похолодело в груди. Значит, они действительно все знают.

— Читал, — честно признался он. — Но это же литературная критика...

— Литературная критика, в которой автор призывает к уничтожению православия и самодержавия? — Ростовцев поднял на него строгий взгляд. — Молодой человек, вы же образованный, неужели не понимали, что это государственная измена?

Федор молчал. Теперь он понимал — наивность не служит оправданием. Он действительно участвовал в деятельности, которая могла быть расценена как подрывная.

Дни в одиночной камере тянулись мучительно долго. Федору разрешили брать книги из тюремной библиотеки, но читать было трудно — мысли постоянно возвращались к предстоящему суду.

"Что со мной будет? — думал он. — Сибирь? Каторга? А может быть... смертная казнь?"

Эта последняя мысль заставляла его холодеть от ужаса. В двадцать семь лет жизнь казалась только начинающейся, а тут — возможность лишиться ее из-за нескольких неосторожных слов.

Единственным утешением было творчество. В камере он написал рассказ "Маленький герой" — светлую, почти детскую историю, разительно контрастировавшую с мрачной обстановкой тюрьмы.

— Странно, — думал он, перечитывая написанное, — в заключении я пишу о свободе и красоте. Словно душа протестует против каменных стен.

Лето прошло в ожидании приговора. Изредка его вызывали на допросы, но больше новых фактов следствие не выявляло. Дело петрашевцев было основано больше на подозрениях, чем на реальных доказательствах заговора.

В августе Федору разрешили свидание с братом Михаилом. Встреча была короткой и происходила в присутствии надзирателя, но даже эти несколько минут стали огромной радостью.

— Как дела дома? — спросил Федор.

— Все в порядке. Не волнуйся. Андрей учится, сестры здоровы. А главное — все за тебя молятся.

— А что говорят в литературных кругах?

Михаил помедлил с ответом.

— По-разному. Одни сочувствуют, другие... другие предпочитают не упоминать твое имя.

Это было болезненно, но не удивительно. В атмосфере политических репрессий мало кто решался выражать солидарность с арестованными.

— Миша, — сказал Федор, когда время свидания подходило к концу, — если... если с нами случится худшее, помни: я не жалею о том, что делал. Мы хотели добра для России.

— Не говори так! — воскликнул Михаил. — Все еще может обойтись.

Но Федор уже не верил в благополучный исход. За месяцы заключения он многое передумал и понял: власти намерены сделать из дела петрашевцев показательный процесс.

Осенью следствие закончилось. Петрашевцев приговорили к смертной казни через расстрел. Когда Федору зачитали приговор, он почувствовал странное спокойствие.

"Значит, все кончено, — подумал он. — Жизнь была короткой, но не бессмысленной. Я успел написать "Бедных людей". Успел показать людям, что литература может служить добру".

В камере он написал прощальное письмо брату:

"Милый Михаил! Сегодня, 22 декабря, нас ведут на Семеновский плац. Я не унываю и не падаю духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы несчастных обстоятельствах ни был, — вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я понял это. Эта идея вошла в плоть и в кровь мою".

Писал он эти строки, не зная, что через несколько часов переживет самые страшные и самые важные минуты своей жизни. Минуты, которые навсегда изменят его взгляд на мир и на человеческую природу.

    Глава 14. На краю небытия

**Семеновский плац, Санкт-Петербург. 22 декабря 1849 года, 8 утра.**

Морозное утро. Снег хрустел под ногами конвоя, который вел двадцать одного петрашевца на место казни. Федор Достоевский шел в общей колонне, но мысли его были далеко от происходящего.

"Странно, — думал он, — я всегда боялся смерти, а сейчас почти спокоен. Неужели человек может привыкнуть ко всему?"

На плацу была возведена эшафот. Черная виселица четко выделялась на фоне белого снега. Рядом стояли гробы — по числу приговоренных.

Священник читал молитвы. Федор слушал знакомые с детства слова, и они казались ему прекрасными, как никогда раньше. Когда человек стоит на пороге смерти, все земное отступает, остается только вечное.

— Господа, — сказал священник, закончив молитву, — есть ли среди вас желающие исповедаться?

Несколько человек подошли к батюшке. Федор колебался. С одной стороны, он вырос в православной семье и сохранил веру. С другой — многое в официальном православии его раздражало.

"Но сейчас не время для рассуждений, — решил он и подошел к священнику. — Если умираю, то хочу умереть христианином".

Исповедь была короткой. Федор каялся не столько в политической деятельности, сколько в гордыне, в том, что слишком полагался на собственный разум и недостаточно — на волю Божию.

Затем началась жуткая церемония. Приговоренных поставили на эшафот, и судья начал читать приговор:

"За участие в преступных замыслах, за распространение письма, наполненного дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти, и за покушение к распространению сочинений против правительства посредством домашней литографии — лишить их всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием".

Федор слушал и не мог поверить, что эти слова относятся к нему. Еще недавно он был писателем, а теперь — государственным преступником, приговоренным к смерти.

Первыми к столбам привязали троих: Петрашевского, Момбелли и Григорьева. Федор стоял во второй тройке и должен был быть расстрелян следующим.

Солдаты зарядили ружья. Федор видел, как Петрашевский стоит у столба с гордо поднятой головой. Момбелли молился. Григорьев был бледен как смерть, но держался достойно.

"Сейчас они умрут, — думал Федор, — а через несколько минут умру и я. Что я чувствую? Страх? Нет, скорее — сожаление. Сожаление о том, что не успел написать все, что хотел".

Командир взвода поднял саблю. Солдаты прицелились. Еще мгновение — и раздастся залп...

И вдруг на плац въехал всадник с белым платком в руке. Он что-то кричал, размахивая бумагой.

— Стой! — закричал он. — Стой! Помилование!

Федор почувствовал, как у него подкосились ноги. Помилование? В последний момент?

Всадник подскакал к эшафоту и передал бумагу командиру. Тот быстро пробежал глазами текст и объявил:

— Именным высочайшим указом смертная казнь заменяется каторжными работами!

Петрашевского отвязали от столба. Он едва держался на ногах. Момбелли упал в обморок. Григорьев рыдал от облегчения.

А Федор стоял и не мог понять — что с ним происходит? Жив? Действительно жив?

Позже он узнает, что это была заранее спланированная комедия. Николай I хотел напугать петрашевцев, показать им близость смерти, а потом "милостиво" заменить казнь каторгой. Но в тот момент Федор этого не знал. Для него помилование было настоящим чудом, вторым рождением.

— Достоевский Федор Михайлович! — крикнул судья. — Четыре года каторжных работ в крепости с лишением всех прав состояния и последующей службой в качестве рядового!

Четыре года каторги вместо смерти? Это казалось райским приговором!

Но самое главное — эти десять минут у эшафота навсегда изменили его взгляд на жизнь. Человек, который побывал на краю небытия и вернулся, уже не может быть прежним.

"Теперь я знаю, что такое смерть, — думал он, когда их уводили с плаца. — Знаю цену каждой минуты жизни. И если Бог дал мне еще один шанс, значит, у меня есть миссия. Я должен рассказать людям о том, что понял сегодня".

Вечером того же дня их погрузили в закрытые сани и отправили в Сибирь. Путь к новой жизни — жизни каторжника — начался.

Но Федор Достоевский больше не был тем молодым либералом, который увлекался идеями французских социалистов. Теперь это был человек, прошедший через смерть и воскресший для новой жизни. Человек, которому предстояло стать одним из величайших писателей мира.

    **Глава 15. Дорога в ад**

**Зимний тракт в Сибирь. Декабрь 1849 года.**

Закованный в кандалы, Федор Достоевский сидел в железной клетке пересыльной кибитки и смотрел в маленькое окошко на проносящиеся мимо снежные поля. Три дня назад он едва избежал расстрела, а теперь ехал навстречу четырем годам каторги.

Рядом с ним в той же клетке сидел Сергей Дуров, бывший поручик гвардии, также приговоренный по делу петрашевцев. Молодой человек был подавлен и почти не разговаривал.

— Сергей Федорович, — тихо сказал Достоевский, — не падайте духом. Мы живы. А пока живы — есть надежда.

— Надежда? — горько усмехнулся Дуров. — На что? Четыре года среди убийц и разбойников... Если выживем.

— Выживем, — твердо сказал Федор. — И не просто выживем, а станем лучше, чем были. Страдание очищает душу.

Дуров посмотрел на него с удивлением.

— Федор Михайлович, вы говорите как священник. А ведь еще недавно увлекались идеями атеистов.

— Эшафот многому учит, — ответил Достоевский. — Когда стоишь перед лицом смерти, понимаешь, что все наши философии — ничто перед тайной бытия.

Кибитка остановилась в Тобольске. Здесь их ждала неожиданная встреча. В острог пришли жены декабристов — те самые героические женщины, которые последовали за мужьями в Сибирь и уже четверть века делили с ними тяготы ссылки.

Одной из них была Прасковья Егоровна Анненкова, жена декабриста. Пожилая женщина с добрыми глазами подошла к новоприбывшим.

— Молодые люди, — сказала она, — мы знаем, что вас ожидает. И хотим дать вам то, что поможет выжить.

Она протянула Федору небольшую книжку в черном переплете.

— Это Евангелие. Единственная книга, которую разрешают иметь на каторге. Берегите ее — это ваш спутник на долгие годы.

Федор принял книгу дрожащими руками. На форзаце была надпись: "Федору Михайловичу Достоевскому — от жен декабристов. Тобольск. 1850 год".

— Спасибо, — прошептал он. — Это... это бесценный дар.

— В самые тяжелые минуты открывайте эту книгу, — сказала Анненкова. — Там есть ответы на все вопросы. И помните — вы не одиноки. Многие прошли этот путь до вас.

В этой маленькой книжке, подаренной женами декабристов, было нечто большее, чем просто религиозный текст. Это была связь с традицией русской освободительной мысли, символ того, что политические убеждения не обязательно противоречат христианской вере.

Из Тобольска их повезли дальше — в Омск, к месту заключения. Дорога заняла еще несколько дней. Федор читал Евангелие и думал о том, что ждет впереди.

"Четыре года, — считал он. — Если проживу по году на каждом Евангелисте, то как раз управлюсь. От Матфея до Иоанна — от Рождества до Воскресения".

Эта мысль почему-то его утешила. Будто весь срок каторги уже был размечен священными текстами.

Омская крепость встретила их высокими стенами и суровыми лицами конвоиров. Острог находился в центре крепости — длинное одноэтажное здание, обнесенное частоколом.

— Ну, господа, — сказал старший конвоир, — закончилась ваша барская жизнь. Теперь вы такие же каторжники, как все остальные. Никаких поблажек за дворянское звание.

В остроге их встретил надзиратель — унтер-офицер с жестким лицом и холодными глазами.

— Достоевский? — прочитал он в списке. — Писатель? Ну, здесь ты будешь не писать, а кирпичи таскать. И запомни — попытка бежать карается расстрелом без суда и следствия.

Федора провели в казарму — длинное помещение с двухярусными нарами, где помещалось больше ста человек. Воздух был пропитан запахами немытых тел, табака и еще чего-то тошнотворного.

— Эй, новенькие! — окликнул их высокий мужик с татуировками на руках. — Как звать-то?

— Федор, — ответил Достоевский.

— А я Газин. Здесь я главный. Будете меня слушаться — проживете. Не будете — закопаем в снегу, и никто не найдет.

В глазах Газина читалась такая жестокость, что Федор понял — это не пустые угрозы.

Первую ночь на каторге он не спал. Вокруг храпели, кашляли, ругались сквернословием каторжники — убийцы, грабители, дезертиры. Люди, для которых человеческая жизнь ничего не стоила.

"Господи, — молился он, сжимая в руках Евангелие, — дай мне силы выдержать это испытание. Дай понять, для чего Ты послал мне эту участь".

Он не знал, что впереди четыре года, которые станут для него университетом человековедения. Что здесь, среди самых отверженных людей России, он откроет такие глубины человеческой души, которые потом лягут в основу его величайших романов.

Пока что это был просто первый день каторги — начало пути через ад, который приведет его к воскресению.
 
---

**ЧАСТЬ ПЯТАЯ. МЕРТВЫЙ ДОМ**

    Глава 16. Среди отверженных

**Омский острог. Январь 1850 года.**

Утренний колокол прозвучал в пять утра, как обычно. Федор Достоевский поднялся с жестких нар, где провел уже третью неделю своей каторжной жизни. За это время он понял — прежний мир остался навсегда позади.

— Подъем! — орал надзиратель, ударяя палкой по нарам. — Живо, каторжная сволочь!

Федор быстро надел казенную одежду — серую куртку и шаровары с желтым тузом на спине. Кандалы на ногах весили почти десять фунтов, и каждый шаг давался с трудом.

В казарме его окружали самые отверженные люди России. Убийцы, грабители, дезертиры — все те, кого общество считало потерянными навсегда. Но Федор уже начинал понимать — среди них есть и настоящие люди.

— Федька! — окликнул его невысокий черноволосый мужчина. — Идем на работу.

Это был Алей, татарин из Дагестана, попавший на каторгу за дезертирство. Мягкий, добрый человек, он стал первым другом Достоевского в остроге.

— Как ноги? — спросил Алей, видя, что Федор прихрамывает.

— Ничего, привыкаю к кандалам.

— Привыкнешь. Я уже третий год хожу — как в лаптях.

Они вышли во двор, где строилась команда каторжников. Сегодня их группе предстояло разбирать старую кирпичную постройку — тяжелая работа на морозе.

Федор взял в руки лом и принялся за дело. Руки быстро затекли от холода, спина заболела от непривычной нагрузки. Но он старался не показывать усталости — любая слабость здесь воспринималась как повод для издевательств.

— Эй, барчук! — крикнул Газин, самый жестокий из каторжников. — Как тебе нравится народная служба?

— Работаю, — коротко ответил Федор, не поднимая головы.

— А я слышал, ты книжки писал? Про бедных людей?

— Писал.

— Ну и как, нашел бедных людей? — Газин расхохотался, показывая гнилые зубы.

Федор промолчал. За три недели он понял — с Газиным лучше не связываться. Этот человек уже убил троих и ничего не боялся.

Но другие каторжники относились к нему по-разному. Одни презирали как "политического" — мол, не настоящий преступник. Другие, напротив, проявляли любопытство.

Особенно интересен был разговор с Петровым — убийцей, который зарезал своего офицера. Умный, начитанный человек, он иногда подходил к Федору во время перерыва.

— А скажи, Достоевский, — говорил Петров, — ты веришь в Бога?

— Верю.

— А как же тогда зло в мире? Если Бог есть, почему Он допускает страдания невинных?

— Не знаю, — честно отвечал Федор. — Думаю над этим каждый день.

— А я вот убил человека, — продолжал Петров. — И знаешь что? Не жалею. Он был сволочь, измывался над солдатами. Я его — раз ножом под ребро. И стало легче.

— А потом? Когда понял, что будет каторга?

— А потом... потом начал думать. Имел ли я право? Кто дал мне право судить и казнить?

Эти разговоры потрясали Федора. Он видел, что даже в самых отверженных людях живет совесть, способность к раскаянию. Преступники оказались гораздо сложнее, чем он представлял в своих прежних произведениях.

Вечером, когда каторжников заперли в казарме, Федор доставал свое Евангелие. Единственная книга, разрешенная в остроге, стала для него источником не только утешения, но и новых открытий.

— Что читаешь? — спросил Алей, подсаживаясь рядом.

— Евангелие от Матфея. Вот здесь написано: "Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут".

— А что это значит?

— Что Бог прощает тех, кто умеет прощать других.

— Значит, даже нас может простить?

— Конечно. Если раскаемся по-настоящему.

Алей задумался.

— А я-то думал, что мы проклятые навек. Что после каторги только смерть.

— Нет, — сказал Федор. — После каторги может быть новая жизнь. Если мы изменимся внутри.

Постепенно вокруг Достоевского стали собираться каторжники, которые хотели слушать чтение Евангелия. Не все, конечно — Газин и его приятели относились к этому с презрением. Но человек десять-пятнадцать регулярно подходили послушать.

— Читай про воскресение, — просил однажды Петров.

— "И сказал им Иисус: не бойтесь; пойдите, возвестите братьям Моим, чтобы шли в Галилею, и там они увидят Меня", — читал Федор.

— А думаешь, — спросил Петров, — мы тоже можем воскреснуть? Не после смерти, а здесь, на земле?

— Думаю, можем. Если поверим, что заслуживаем прощения.

— Трудно поверить, когда на тебе кровь.

— Еще труднее не поверить. Потому что тогда остается только отчаяние.

Эти беседы меняли не только слушателей, но и самого Федора. Он понимал — его прежние представления о народе были книжными, романтическими. Реальный народ оказался и хуже, и лучше того, что он себе воображал.

Хуже — потому что в нем было много жестокости, невежества, равнодушия к чужому страданию. Лучше — потому что даже в самых падших людях теплилась искра божественного.

Зимой случился первый приступ эпилепсии. Федор работал в мастерской, вдруг почувствовал странное состояние — мир словно померк, в голове зазвучал странный шум.

Очнулся он на полу, окруженный встревоженными каторжниками. Даже Газин смотрел с некоторым беспокойством.

— Что с ним? — спрашивали каторжники.

— Падучая, — объяснил тюремный фельдшер. — Бывает от нервов.

— Умрет? — спросил Алей.

— Не умрет. Но приступы будут повторяться.

С этого дня отношение к Федору изменилось. В тюремной среде болезнь воспринималась как знак избранности. Эпилептиков считали отмеченными свыше — и боялись, и уважали одновременно.

— Федька, — сказал ему Петров после приступа, — а может, это знак? Может, тебя Бог выбрал для чего-то особенного?

— Не знаю, — ответил Федор. — Пока не понимаю, для чего.

Но в глубине души он уже чувствовал — каторга не случайность. Это школа, урок, который он должен пройти до конца. Здесь, среди отверженных, он учился понимать человеческую природу во всей ее сложности.

    Глава 17. Открытие народной души

**Омский острог. Лето 1851 года.**

Прошел год каторжной жизни. Федор Достоевский изменился внешне — загорел, окреп физически, научился обращаться с инструментами. Но главные изменения происходили в душе.

В жаркий июльский день, когда каторжники работали на берегу Иртыша, ремонтируя причал, случилось событие, которое навсегда изменило его понимание русского народа.

Молодой каторжник Сушилов, попавший в острог за кражу, упал с высоких подмостков. Удар был такой силы, что стало ясно — парень умирает.

— Батюшки, — простонал Сушилов, — помираю... Грехи мои тяжкие...

Федор видел, как вокруг умирающего собрались каторжники. Эти люди, привыкшие к жестокости, вдруг преобразились. Даже Газин снял шапку.

— Ничего, Митька, — сказал старый вор Мартынов, — не бойся. Господь милостив.

— А мать... мать моя... — шептал Сушилов. — Что я ей наделал...

— Мать простит, — уверил его Алей. — Материнское сердце все простит.

Федор стоял и смотрел на эту сцену с изумлением. Люди, которых общество считало потерянными, проявляли такое сострадание, такую человечность...

Сушилов умер на руках товарищей. И Федор видел, как плакали убийцы и грабители, как искренне скорбели о смерти юноши.

— Хоронить будем по-христиански, — сказал Мартынов. — Складчину сделаем, попу заплатим.

— А я гроб сколочу, — предложил Петров. — Руки у меня золотые.

Похороны Сушилова стали для Федора откровением. Он увидел, что русский народ, даже в самом падшем своем состоянии, сохраняет христианскую душу. Что преступления не убивают в этих людях способности к добру.

Вечером он записывал свои мысли на полях Евангелия — единственном месте, где можно было делать заметки:

"Народ наш глубоко христианский. Даже в преступлении он не теряет веры. Просто вера эта спит, заглушена нуждой и невежеством. Но в решающие минуты она просыпается".

После похорон Сушилова отношение каторжников к Федору окончательно изменилось. Они увидели, что "политический" не чурается их горя, искренне сочувствует.

— А ты, Федька, оказывается, свой мужик, — сказал ему Газин. — Думал, барчук надутый, а ты ничего.

— Все мы люди, — ответил Федор.

— Люди-то люди, да не все одинаковые. Ты вот книжки писал. Напиши про нас когда-нибудь.

— Обязательно напишу.

— Только правду пиши. Не приукрашивай и не очерняй. Как есть.

Эта просьба глубоко запала в душу Федора. Он понял — у него есть миссия. Рассказать обществу правду о народе, показать, что в каждом человеке, даже в самом падшем, живет образ Божий.

Осенью в острог пришла комиссия из Петербурга — проверять условия содержания политических заключенных. Федора вызвали к следователю.

— Достоевский, — сказал чиновник, — как вас здесь содержат? Есть ли жалобы?

— Содержат по закону, — ответил Федор.

— А с каторжниками как отношения?

— Нормальные.

— Они вас не обижают? Не мстят за дворянское происхождение?

Федор помедлил с ответом. Он мог пожаловаться на тяжелые условия, попытаться добиться перевода. Но это означало бы предать людей, которые стали его принимать.

— Нет, — сказал он твердо. — Никто меня не обижает.

— Странно. Обычно простой народ враждебно относится к образованным.

— Русский народ не враждебен к образованию. Он враждебен к высокомерию. А если относиться к людям по-человечески, они отвечают тем же.

Чиновник записал ответ в протокол и отпустил Федора. А тот вернулся в казарму с чувством, что прошел какое-то важное испытание.

— Ну что, Федька, — спросил Петров, — наябедничал на нас?

— А на что ябедничать? Вы же хорошие люди.

Петров расхохотался.

— Хорошие! Убийцы, воры, разбойники — и хорошие!

— А что, разве не можете быть хорошими?

— Можем... — задумчиво сказал Петров. — Только поздно уже.

— Никогда не поздно, — возразил Федор. — Помните, как в Евангелии — разбойник на кресте? Покаялся в последнюю минуту и попал в рай.

— А ты веришь в это?

— Верю. И вы должны верить.

Зимой 1852 года произошло событие, которое еще больше сблизило Федора с каторжниками. В острог привезли новую партию заключенных, среди которых был мальчик лет четырнадцати — Коля Снегирев, осужденный за кражу хлеба.

Подростка сразу же взяли под опеку старые каторжники. Федор видел, с какой нежностью эти суровые люди относятся к ребенку.

— Не плачь, сынок, — утешал мальчика Мартынов. — Здесь тебя никто не тронет. Мы за тебя горой встанем.

— А мать? — рыдал Коля. — Что с матерью будет?

— Мать подождет. Освободишься — вернешься к ней.

Федор предложил учить мальчика грамоте. Разрешение получить было трудно, но в конце концов надзиратель согласился.

— Только тихо, — сказал он. — И без всякой политики.

По вечерам Федор учил Колю читать по Евангелию. Мальчик оказался способным, быстро схватывал.

— А зачем Иисус умер на кресте? — спрашивал Коля.

— Чтобы спасти людей от греха.

— А нас спасет?

— Всех спасет, кто захочет спастись.

Уроки с Колей видели многие каторжники. Некоторые тоже захотели научиться читать. Федор стал неофициальным учителем острога.

— Эх, Федька, — сказал ему Газин, — вот бы в детстве такого учителя иметь. Может, и жизнь по-другому сложилась бы.

— Никогда не поздно учиться, — ответил Федор.

— Поздно, поздно... Мне уже сорок. Какая учеба?

— А попробуйте. Хотя бы буквы выучить.

И Газин, к удивлению всех, согласился. Этот страшный человек, убийца и грабитель, по вечерам старательно выводил буквы на куске бересты.

"Господи, — думал Федор, глядя на эту картину, — неужели и в Газине живет человеческая душа? Неужели даже он способен к возрождению?"

Постепенно он понимал — его представления о добре и зле были слишком прямолинейными. В каждом человеке борются ангел и дьявол. И задача не в том, чтобы уничтожить дьявола, а в том, чтобы пробудить ангела.

    Глава 18. Прозрение

**Омский острог. Весна 1853 года.**

Третий год каторги подходил к концу. Федор Достоевский уже привык к тяжелой работе, к кандалам, к суровому распорядку острога. Но главное — он научился понимать людей, которые его окружали.

В апрельский день, когда на Иртыше тронулся лед, произошло событие, которое стало для него окончательным прозрением.

Каторжники работали на берегу, таская бревна для новой постройки. Внезапно раздался крик:

— Тонет! Тонет человек!

В реке барахтался мальчишка лет десяти — сын одного из надзирателей. Ребенок играл на льдине, льдина треснула, и он провалился в ледяную воду.

Первым к воде бросился Газин. Не раздумывая, он прыгнул в Иртыш и поплыл к тонущему. Течение было сильное, вода ледяная, но Газин добрался до мальчика и схватил его.

— Веревку! — кричал он, держа ребенка над водой. — Веревку давайте!

Каторжники быстро связали веревки и вытащили обоих на берег. Мальчик был без сознания, но живой. Газин посинел от холода, зубы стучали, но он улыбался.

— Живой, сукин сын, — радостно говорил он. — Живой остался.

Надзиратель, отец спасенного мальчика, подбежал к месту происшествия. Увидев сына живым, он заплакал от облегчения.

— Кто спас? — спрашивал он. — Кто спас моего сына?

— Газин, — ответили каторжники.

Надзиратель подошел к Газину, который переодевался в сухую одежду.

— Спасибо, — сказал он просто. — Спасибо за сына.

— Да ладно, — смутился Газин. — Дети — они святые. Как же их не спасать?

Федор стоял и смотрел на эту сцену с изумлением. Газин — убийца, человек, которого боялись даже в остроге, — рискнул жизнью ради чужого ребенка. И сделал это не раздумывая, инстинктивно.

Вечером он подошел к Газину.

— Николай Семенович, — сказал он (впервые обратился по имени-отчеству), — что заставило вас прыгнуть в воду?

Газин удивился такому обращению.

— А что тут думать? Ребенок тонет — надо спасать.

— Но ведь вы могли утонуть сами.

— Мог. Ну и что? Зато мальчишка жив.

— А если бы это был не сын надзирателя, а просто крестьянский ребенок?

— Да хоть чей! — вспылил Газин. — Дети — они все одинаковые. Божьи.

Эти слова потрясли Федора. Оказывается, в этом страшном человеке жила такая любовь к детям, такая способность к самопожертвованию!

— Николай Семенович, — сказал он тихо, — а как же ваши... преступления?

— А что преступления? — мрачно ответил Газин. — Сделано — не воротишь. Но это не значит, что я камень стал. Душа-то осталась.

— И что же вы чувствуете?

— Муку чувствую. Каждый день муку. Думаю — зачем убивал? Зачем кровь проливал? А ответа нет.

— А раскаяние?

— Раскаяние есть. Но что толку в раскаянии, если убитых не воскресишь?

Федор понял — перед ним человек, который мучается не меньше любого праведника. Может быть, даже больше, потому что груз преступлений давит на совесть.

— Николай Семенович, а вы верите в прощение?

— Хочется верить. Да боюсь — не простит Бог таких грехов.

— В Евангелии сказано: "Кто приходит ко Мне, того не изгоню вон".

— Это для обычных грешников. А мы — мы убийцы.

— Христос простил и разбойника на кресте.

Газин задумался.

— А ты думаешь, и меня простит?

— Уверен.

— За что такая милость?

— За то, что вы спасли ребенка. За то, что душа ваша не умерла.

На глазах у Газина выступили слезы.

— Федька, а научи меня молиться.

— Научу. Обязательно научу.

В ту ночь Федор долго не спал. Он думал о том, что открыл за три года каторги. Русский народ — не тот идеальный народ-богоносец, каким его рисовали славянофилы. И не тот темный и жестокий народ, каким его представляли западники.

Это народ сложный, противоречивый. В нем уживаются зверство и святость, преступление и покаяние, ненависть и любовь. Но главное — в самом падшем человеке не умирает образ Божий.

"Вот о чем я буду писать, — решил он. — О том, что в каждом человеке есть возможность воскресения. Что никто не потерян окончательно, если жива душа".

Он записал на полях Евангелия:

"Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком".

Эти слова станут программой всего его будущего творчества. "Преступление и наказание", "Идиот", "Братья Карамазовы" — все великие романы будут попытками разгадать тайну человека.

А пока что он готовился к освобождению. До окончания срока оставалось меньше года. И Федор знал — он выйдет из острога совсем другим человеком, чем входил.

Молодой либерал-западник умер на каторге. Родился мыслитель, который понял: спасение России не в подражании Европе и не в возвращении к допетровской старине, а в раскрытии духовных сил народа.

Но это понимание еще предстояло воплотить в художественные образы. Впереди были годы солдатской службы, первая любовь, возвращение в литературу. И главное — великие романы, которые потрясут мир.
 
---

**ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ**

    Глава 19. Последний день в аду

**Омский острог. 23 января 1854 года.**

Федор Достоевский стоял во дворе острога и смотрел на кузницу, где с него снимали кандалы. Четыре года, один месяц и три дня — ровно столько он носил эти десятифунтовые оковы. Теперь они падали на землю с глухим звоном.

— Ну вот, Федька, — сказал кузнец, старый каторжник Петров, — свободный стал. Как легче-то?

Федор сделал несколько шагов. Ноги казались невесомыми, будто он мог взлететь.

— Странно, — ответил он. — Будто заново родился.

В казарме его ждали товарищи по несчастью. За четыре года они стали ему ближе родных братьев.

— Федя, — сказал Алей, протягивая самодельный кисет, — возьми на память. Сам сшил.

— А это от меня, — Газин подарил деревянную ложку, вырезанную собственными руками. — Помни нас, политический.

Даже те, кто поначалу относился к нему враждебно, теперь прощались по-доброму.

— Не забывай нас, — говорили они. — Напиши про острог, как обещал. Только правду пиши.

— Обязательно напишу, — отвечал Федор. — И правду напишу.

Но самым трогательным было прощание с Колей Снегиревым, тем мальчиком, которого он учил грамоте.

— Федор Михайлович, — плакал подросток, — а как же я без вас? Кто меня учить будет?

— Сам учись. Читай Евангелие, которое я тебе оставляю. А через год освободишься — найдешь меня.

— А где вас найти?

— В Семипалатинске. Буду там солдатом служить.

— Приду обязательно!

Утром за Федором приехал конвой. Пора было покидать это место, которое стало для него университетом человековедения.

Последний раз он оглянулся на мрачные стены острога. Четыре года назад он вошел сюда молодым либералом, мечтавшим о европейском прогрессе. Выходил — русским мыслителем, понявшим душу своего народа.

— Прощай, мертвый дом, — прошептал он.

Конвой тронулся. Впереди лежал долгий путь в Семипалатинск, где его ждала солдатская служба. Но это уже была не каторга. Это была дорога к свободе.

    Глава 20. Солдат Достоевский

**Семипалатинск, 7-й Сибирский линейный батальон. Февраль 1854 года.**

Небольшой гарнизонный городок на границе с казахскими степями встретил Федора Достоевского морозным ветром и пронзительным солнцем. Здесь ему предстояло служить рядовым до особого указания начальства.

Ротный командир, капитан Белихов, внимательно рассматривал нового солдата.

— Достоевский? — прочитал он в документах. — Из политических? Ну что ж, будете служить как все. Никаких поблажек за дворянское происхождение.

— Понимаю, ваше благородие.

— И запомните — любая попытка агитации или вольнодумства карается по всей строгости. Ясно?

— Так точно.

Федора определили в казарму к солдатам-ветеранам. Комната была тесная, но по сравнению с острогом казалась дворцом. Главное — здесь не было кандалов, можно было свободно ходить по городу после службы.

Сослуживцы отнеслись к нему настороженно. Политический заключенный — это подозрительно. Но Федор уже умел находить общий язык с простыми людьми.

— А что, земляк, — спросил старый солдат Василий Громов, — правда, что ты книжки писал?

— Правда.

— А про что писал?

— Про людей. Про то, как они живут, что чувствуют.

— А про солдат напишешь?

— Если будет о чем написать.

Громов рассмеялся.

— О чем! Да у нас каждый день история. Вот хоть вчера — поручик Зверев пьяный с лестницы свалился, штаны порвал. А позавчера казах-барымтач коня украл, так всю ночь ловили.

Постепенно Федор втягивался в солдатскую жизнь. Строевая подготовка, караульная служба, учения в степи. Все это было несравненно легче каторжных работ.

Но главное — ему разрешили читать и даже выписывать журналы. После четырех лет полной изоляции от литературной жизни это было счастьем.

Первые номера "Современника" и "Отечественных записок" он читал жадно, как голодный ест хлеб. Что происходило в русской литературе? Кто пишет? О чем?

К его удивлению, литературная жизнь шла своим чередом. Тургенев публиковал "Записки охотника", Некрасов писал стихи о народных страданиях, Салтыков-Щедрин начинал свою сатирическую деятельность.

"А меня уже забыли, — думал Федор. — Для литературного мира я давно мертвец".

Но он не унывал. Наоборот — у него появилось жгучее желание вернуться в литературу, сказать свое новое слово.

Через несколько месяцев службы случилось событие, которое изменило всю его дальнейшую судьбу. В Семипалатинск приехал новый прокурор — Александр Егорович Врангель, молодой человек либеральных взглядов, знакомый с творчеством Достоевского.

— Неужели вы тот самый автор "Бедных людей"? — спросил он при знакомстве.

— Я, — ответил Федор.

— Боже мой! Я зачитывался вашим романом! А потом, когда узнал о вашем аресте... Какая трагедия для русской литературы!

— Не трагедия, а школа, — возразил Федор. — Я многому научился за эти годы.

— И что же вы будете делать теперь?

— Писать. Обязательно буду писать.

Врангель стал первым другом Федора в Семипалатинске. Образованный, чуткий человек, он понимал, с кем имеет дело. Благодаря его протекции, Федору разрешили жить на частной квартире и даже дали небольшое жалованье.

— Александр Егорович, — сказал Федор в один из вечеров, когда они пили чай у Врангеля, — я хочу написать книгу о каторге.

— О каторге? Разве это пройдет цензуру?

— Если написать осторожно... Покажу не политических, а уголовных преступников. Покажу их человеческими.

— А власти не воспримут это как критику существующих порядков?

— Наоборот. Покажу, что даже в самых отверженных людях живет русская душа. Что православие и самодержавие способны перевоспитать любого преступника.

Врангель задумался.

— Хитро придумано. И художественно, и политически безопасно.

— Я не хитрю, — серьезно сказал Федор. — Я действительно так думаю. Русский народ — народ-богоносец. Даже в преступлении он не теряет связи с Богом.

Летом 1855 года Федор начал работу над "Записками из Мертвого дома". Писал он по ночам, при свече, вспоминая каторжные годы.

"Это был особенный мир, не похожий ни на что, — писал он. — Это был мир потерянных людей. Но и тут, между этими людьми, можно было жить".

Работа шла медленно. Нужно было найти правильный тон — показать ужас каторги, но не очернить власть. Показать человечность каторжников, но не оправдать их преступления.

"Преступление есть болезнь души, — размышлял он. — А болезнь можно лечить. Каторга — это больница для души".

Осенью 1855 года умер император Николай I. На престол вступил Александр II, и в России началась эпоха реформ. Федор почувствовал — скоро изменится и его судьба.

— Александр Егорович, — сказал он Врангелю, — новый царь, говорят, либерал. Может быть, помилует политических?

— Возможно. Уже говорят о будущей амнистии.

— А мне можно будет вернуться в литературу?

— Думаю, да. Если будете осторожны с политикой.

Федор понимал — осторожность ему не помешает. Годы каторги научили его ценить свободу. Он не собирался снова рисковать ею ради сомнительных политических идей.

"Моя политика теперь — это литература, — решил он. — Буду служить России пером, а не прокламациями".

    Глава 21. Первая любовь

**Семипалатинск. Весна 1855 года.**

В майский день, когда в степи зацвели тюльпаны, Федор Достоевский шел по главной улице Семипалатинска и думал о письме, полученном от брата Михаила. Литературная жизнь в Петербурге кипела, выходили новые журналы, появлялись новые таланты. А он здесь, в далеком гарнизоне, словно отрезанный от мира.

У дома купца Исаева он остановился. Врангель обещал познакомить его с местным "обществом" — несколькими образованными семьями, которые скрашивали монотонность провинциальной жизни.

— Федор Михайлович! — окликнул его знакомый голос.

Он обернулся. Навстречу шла молодая женщина лет двадцати семи, белокурая, с большими серыми глазами. Рядом с ней семенил мальчик лет семи.

— Мария Дмитриевна, — поклонился Федор.

Это была Мария Исаева, жена местного чиновника, с которой он познакомился несколько недель назад в доме Врангеля. Образованная, начитанная женщина, она выделялась в скудной культурной среде Семипалатинска.

— А мы как раз от вас идем, — сказала она. — Павел хотел показать вам свои рисунки.

Мальчик — ее сын от первого брака — застенчиво протянул Федору тетрадку с карандашными набросками.

— Очень хорошо, — похвалил Федор, рассматривая детские рисунки. — У тебя талант художника.

— А вы правда писатель? — спросил Павел.

— Правда.

— А про что пишете?

— Про людей. Про то, как они живут, что думают, что чувствуют.

— А про меня напишете?

— Обязательно, — улыбнулся Федор.

Мария Дмитриевна смотрела на это общение с теплотой. В ее глазах было что-то, что заставляло сердце Федора биться быстрее.

— Не зайдете к нам на чай? — предложила она. — Александр Иванович дома, будет рад вас видеть.

Федор согласился. В доме Исаевых царила особая атмосфера — здесь были книги, ноты, картины. Хозяин дома, Александр Иванович, оказался человеком добрым, но слабым. Он пил, служил нерегулярно, и семья жила в постоянной нужде.

— Федор Михайлович, — сказал Исаев, наливая чай, — Мария рассказывала, что вы работаете над книгой о каторге.

— Да, пишу воспоминания.

— А не боитесь? Тема деликатная...

— Если писать правду, бояться нечего.

Мария Дмитриевна внимательно слушала их разговор. В ней чувствовалась натура тонкая, чуткая, но измученная обстоятельствами.

— А какую правду вы хотите сказать? — спросила она.

— Что в каждом человеке, даже в самом падшем, живет искра божественного света. Что никто не потерян окончательно.

— Вы верите в возможность возрождения?

— Безусловно верю.

В ее глазах мелькнула надежда.

— А если человек совершил ошибку? Выбрал неправильную дорогу?

— То может исправить ошибку. Никогда не поздно начать новую жизнь.

Федор понял — они говорят не только о каторжниках. Мария несчастлива в браке и ищет выход из тупика.

С того дня он стал частым гостем в доме Исаевых. Читал Марии свои новые главы, обсуждал литературу, играл с маленьким Павлом.

— Федор Михайлович, — сказала она однажды, когда муж ушел на службу, — я чувствую себя в клетке. Жизнь проходит мимо.

— Потерпите. Все изменится.

— Что изменится? Александр Иванович никогда не бросит пить. А я увядаю в этом захолустье.

— У вас есть сын. Ради него стоит жить.

— Да, ради Павла... — Она помолчала. — А у вас никого нет? Неужели не хочется семьи?

— Хочется, — честно ответил Федор. — Но где ее найти? Я ссыльный, без средств, без положения в обществе.

— Зато у вас есть душа. А это дороже всего.

Эти слова глубоко тронули Федора. Он понимал — влюбляется. Впервые в жизни он встретил женщину, которая понимала его не только как писателя, но и как человека.

Летом 1855 года Александр Иванович Исаев неожиданно получил место в Кузнецке и должен был переехать с семьей. Новость эта поразила Федора как гром.

— Мария Дмитриевна, — сказал он в последний вечер перед отъездом, — я не могу вас отпустить.

— Что вы хотите сказать?

— Что люблю вас. Люблю больше жизни.

Она побледнела.

— Федор Михайлович... я замужем.

— Я знаю. Но не могу молчать. Если когда-нибудь вы будете свободны...

— Не говорите так. Это невозможно.

— В жизни возможно все. Я подожду.

— Сколько?

— Сколько потребуется. Хоть всю жизнь.

На следующий день семья Исаевых уехала в Кузнецк. Федор проводил их до заставы и долго смотрел вслед удаляющемуся тарантасу.

"Впервые в жизни я полюбил, — думал он. — И сразу потерял. Неужели это судьба?"

Но он не терял надежды. Начал переписку с Марией Дмитриевной, писал длинные письма, в которых изливал душу.

"Милая, дорогая Мария Дмитриевна, — писал он, — не могу жить без мысли о Вас. Каждый день думаю — что Вы делаете, здоровы ли, счастливы ли. Если бы знали, как я Вас люблю!"

Ее ответы были сдержанными, но добрыми. Она писала о сыне, о новом месте, но избегала говорить о чувствах.

"Видимо, не любит, — мучился Федор. — Или любит, но считает эту любовь невозможной".

Весной 1856 года пришло трагическое известие — Александр Иванович Исаев умер от белой горячки. Мария Дмитриевна осталась вдовой с малолетним сыном на руках.

Федор немедленно написал ей письмо с соболезнованиями и предложением руки и сердца.

"Теперь Вы свободны, — писал он. — И я свободен. Ничто не мешает нам соединиться. Я буду любить Вас и Павла как родных".

Но ответ оказался неожиданным. Мария сообщала, что выходит замуж за молодого учителя Николая Вергунова и переезжает с ним в другой город.

Эта новость сразила Федора наповал. Он несколько дней не мог прийти в себя.

— Александр Егорович, — сказал он Врангелю, — я думал, что знаю, что такое страдание. Оказывается, ничего не знал.

— Федор Михайлович, может быть, это к лучшему? Вы же видели — она натура нервная, болезненная...

— Не говорите так! Она совершенство!

— Но ведь полюбила другого...

— Значит, я недостоин ее.

Федор впал в глубокую депрессию. Участились приступы эпилепсии. Он почти перестал писать, целыми днями лежал на койке.

"Неужели я обречен на одиночество? — думал он. — Неужели никогда не буду счастлив в любви?"

Но постепенно боль стала утихать. И тогда Федор понял — эта неразделенная любовь тоже была школой. Она научила его понимать человеческое сердце во всей его сложности.

"Теперь я знаю, что такое настоящая страсть, — записывал он в дневнике. — Знаю, как она может возвышать и как может разрушать. Это пригодится в творчестве".

Много лет спустя образ Марии Дмитриевны отразится в его романах — в Настасье Филипповне, в Грушеньке, во всех тех женщинах, которые мучают и очаровывают героев Достоевского.

А пока что это была просто первая любовь — прекрасная и трагическая, как все первые любви.

---

**ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ**

    Глава 22. Венчание в Кузнецке

**Кузнецк, Одигитриевская церковь. 6 февраля 1857 года.**

Снег хрустел под ногами, когда Федор Достоевский шел к церкви. В кармане лежало письмо от Марии Дмитриевны — наконец-то, после мучительных месяцев неопределенности, она согласилась стать его женой.

Осенью 1856 года, получив производство в прапорщики, он поехал в Кузнецк и долго уговаривал ее. Мария колебалась — слишком свежи были воспоминания о первом неудачном браке, слишком неопределенным казалось будущее с бывшим каторжником.

— Федор Михайлович, — сказала она тогда, — а что если ваша болезнь усилится? Что если меня постигнет та же участь, что и с первым мужем?

— Мария Дмитриевна, — ответил он, — я не пьяница. И эпилепсия — не порок, а болезнь. Многие великие люди страдали ею.

— Но ведь это наследственное?

— Мы можем не иметь детей, если вы боитесь.

Эти слова подействовали. Согласие на брак с Достоевским Мария Дмитриевна дала осенью 1856 года. Фёдор Михайлович, заняв у знакомых крупную сумму денег на свадебные расходы и получив разрешение начальства на пятнадцатидневный отпуск, отправился в Кузнецк.

Теперь, в февральское утро 1857 года, он стоял у алтаря рядом с женщиной, которую любил уже больше двух лет. 6 февраля по старому стилю (18 февраля по новому) писатель обвенчался с жительницей Кузнецка - Марией Дмитриевной Исаевой. Венчал священник отец Евгений Тюменцев.

Странность ситуации была в том, что шафером со стороны жениха был соперник Достоевского Н. Вергунов — тот самый учитель, которому Мария чуть не вышла замуж. Но Вергунов оказался человеком благородным и не стал чинить препятствий чужому счастью.

— Берешь ли ты, Федор, жену себе Марию? — спрашивал священник.

— Беру, — твердо ответил Достоевский.

— Берешь ли ты, Мария, мужа себе Федора?

— Беру, — тихо сказала невеста.

В Градо-Кузнецкой Одигитриевской церкви при большом скоплении народа произошло венчание Ф. М. Достоевского с М. Д. Исаевой. Весь городок пришел посмотреть на свадьбу знаменитого писателя. Многие помнили его по рассказам о "Бедных людях".

После венчания молодожены отправились в дом, где остановился Федор. Скромная свадьба, небогатый праздничный стол. Денег у жениха почти не было — помогли брат Михаил, друг Врангель (у них писатель занял 600 рублей серебром) да семья Катанаевых.

— Мария Дмитриевна, — сказал Федор в первый вечер их супружеской жизни, — я счастлив. Впервые за много лет по-настоящему счастлив.

— И я счастлива, Федя. Только страшно немного.

— Чего страшно?

— Будущего. Что нас ждет?

— Любовь ждет. Семья. Я буду писать, вы будете помогать мне. Мы будем счастливы.

В дни, проведенные в Кузнецке Достоевский всегда бывал в очень веселом расположении духа, шутил, смеялся. Нередко его видели гуляющим по улицам Кузнецка вместе с Марией Дмитриевной.

Но счастье оказалось непрочным. 20 февраля 1857 года Достоевский и его жена возвращаются в Семипалатинск. И уже в дороге случилось несчастье, которое омрачило медовый месяц.

    Глава 23. Медовый месяц в аду

**Дорога из Кузнецка в Семипалатинск. Февраль 1857 года.**

Тарантас мчался по заснеженной дороге. Федор Достоевский сидел рядом с молодой женой и чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Наконец-то, в тридцать пять лет, он обрел семью.

— Как хорошо, что мы поженились, — сказал он, целуя руку Марии Дмитриевны.

— Да, Федя. Только вот Павлик скучает без меня.

Сын Марии от первого брака остался в Кузнецке у знакомых — перевозить ребенка зимой было рискованно.

— Весной заберем его, — пообещал Федор. — Будем жить все вместе.

Они остановились на ночлег в Барнауле. Федор чувствовал себя прекрасно, строил планы на будущее, рассказывал жене о своих литературных замыслах.

— Знаете, Мария Дмитриевна, я хочу написать большой роман. О русской жизни, о том, что видел на каторге...

— А цензура пропустит?

— Если писать осторожно — пропустит. Покажу, что даже самые падшие люди способны к возрождению.

Они легли спать в маленькой комнатке постоялого двора. Мария устала с дороги и быстро заснула. Федор лежал рядом и думал о том, как изменилась его жизнь.

"Еще неделю назад я был одинок, — размышлял он. — А теперь у меня есть жена, скоро будет пасынок. Наконец-то я стану нормальным человеком, как все".

Но среди ночи его разбудил странный шум в голове. Сначала он не понял, что происходит, потом почувствовал — начинается приступ эпилепсии.

"Нет, — подумал он в ужасе, — только не сейчас! Не в первую брачную ночь!"

Но болезнь не спрашивала, когда ей приходить. Биографы Достоевского отмечали, что в пути произошло событие, потрясшее Марию Дмитриевну: в Барнауле у писателя произошёл приступ эпилепсии.

Федор упал на пол, его тело билось в судорогах, изо рта шла пена. Мария Дмитриевна проснулась от грохота и увидела мужа в припадке.

— Федя! — закричала она. — Федя, что с тобой?

Но он ее не слышал. В его сознании творился хаос — вспыхивали и гасли какие-то образы, звучали нечеловеческие голоса.

Как ей любить это странное существо, которое вдруг утрачивает все человеческое? Первый брак приковал ее к пьянице, который возвращался к ней нетвердой походкой, встрепанный, взмокший, от которого разило вином, который тайком блевал; второй брак связал ее с больным, который катается по полу, воет, давится пеной, точно бешеный.

Хозяин постоялого двора, разбуженный криками, вбежал в комнату.

— Что случилось?

— Мужу плохо! — рыдала Мария. — Помогите!

— Да это падучая у него, — сказал хозяин, осмотрев больного. — Бывает. Сейчас пройдет.

Врач, срочно вызванный к больному, равнодушно констатирует приступ эпилепсии и прописывает полный покой.

Федор очнулся через полчаса. Голова раскалывалась от боли, во рту был вкус крови — прикусил язык. Рядом сидела Мария, бледная и испуганная.

— Прости, — прошептал он. — Прости, что напугал тебя.

— Ничего, — сказала она, но голос дрожал. — Врач говорит, что это пройдет.

— Не пройдет, — честно признался Федор. — Это навсегда. Приступы будут повторяться.

Мария молчала. И на этот раз ее медовый месяц оборачивается безобразным фарсом. И на этот раз ее хрупкие мечты разбиваются о жуткие гримасы реальности.

Остаток пути они ехали молча. Федор понимал — жена потрясена увиденным. Он ведь предупреждал о болезни, но одно дело — знать теоретически, другое — увидеть своими глазами.

"Может быть, я не должен был жениться? — мучился он. — Может быть, обрек ее на несчастье?"

В Семипалатинске их встретил Врангель.

— Ну как, молодожены? — весело спросил он, но, увидев их лица, стал серьезным. — Что случилось?

— Приступ был, — коротко сказал Федор.

Врангель все понял. Он знал о болезни друга и догадывался, какое впечатление это произвело на молодую жену.

Их тотчас обступают заботы: нужно искать квартиру, добывать деньги, заводить хозяйство. Мария Дмитриевна от нервного напряжения заболевает.

Первые месяцы супружеской жизни были тяжелыми. Мария часто плакала, жаловалась на головные боли, с трудом привыкала к новому положению. Федор винил себя за ее страдания.

— Александр Егорович, — сказал он Врангелю, — может быть, зря я женился? Погубил женщину.

— Не говорите глупости. Она вас любит, просто нужно время, чтобы привыкнуть.

— А если не привыкнет?

— Привыкнет. Любовь сильнее страха.

Но Федор чувствовал — что-то изменилось между ними. Мария стала более осторожной, сдержанной. Она по-прежнему была ласкова с ним, но прежней непосредственности не было.

"Теперь она всегда будет ждать приступа, — понимал он. — Будет бояться, что я упаду и начну биться в судорогах. Какая же это жизнь для женщины?"

Но постепенно они находили общий язык. Мария оказалась умной собеседницей, интересовалась литературой, помогала мужу в работе.

— Федя, — сказала она однажды, — я прочитала ваши "Бедные люди". Это прекрасно.

— Правда нравится?

— Очень. Особенно то, как вы показываете внутренний мир простых людей. Как будто заглядываете им в душу.

— А новый рассказ хотите послушать? Про провинциальное общество.

— Конечно хочу.

Федор читал ей главы из "Дядюшкина сна" — комической повести о нравах уездного города. Мария смеялась, делала замечания, предлагала поправки.

— Вы знаете, — сказала она, — у вас получается очень смешно. Но в то же время грустно. Как это у вас выходит?

— Жизнь такая — смешная и грустная одновременно. Особенно в провинции.

Работа над новыми произведениями отвлекала от семейных проблем. Федор понимал — он должен заявить о себе как писатель, вернуться в большую литературу. Десять лет молчания — слишком долгий перерыв.

    Глава 24. Возвращение в литературу

**Семипалатинск. Осень 1858 года.**

Федор Достоевский сидел за письменным столом и перечитывал рукопись "Села Степанчикова и его обитателей". Повесть была почти готова — два года упорной работы подходили к концу.

Возвращающийся в литературу после почти десятилетнего перерыва, Достоевский поставил серьезную задачу: «...написать роман <...> получше "Бедных людей"» (письмо А. Е. Врангелю от 23 марта 1856 г.) и возлагал на него большие надежды: «Этот роман, конечно, имеет величайшие недостатки <...> но в чем я уверен, как в аксиоме, это то, что он имеет в то же время и великие достоинства и что это лучшее мое произведение <...> тут положил я мою душу, мою плоть и кровь <...>. На нем основаны все лучшие надежды мои; и главное, упрочение моего литературного имени».

— Федя, — позвала Мария Дмитриевна из соседней комнаты, — идите обедать.

— Сейчас, — отозвался он, не отрываясь от рукописи.

За полтора года супружеской жизни они научились жить вместе. Мария привыкла к приступам эпилепсии мужа, научилась ухаживать за ним во время болезни. Федор, в свою очередь, принял ее сложный характер — мнительность, перепады настроения, болезненную ревность.

Вторая жена Достоевского, Анна Григорьевна, писала, что в её присутствии Фёдор Михайлович лишь однажды рассказал историю своего первого брака: ... детей от Марии Дмитриевны он не имел, а её странный, мнительный и болезненно-фантастический характер был причиною того, что он был с нею очень несчастлив.

Но были и светлые моменты. Мария была образованной женщиной, географ Пётр Семёнов-Тян-Шанский, встречавшийся с Достоевским в Сибири, отзывался о его жене как о «самой образованной и интеллигентной из дам семипалатинского общества». Учёный Чокан Валиханов, относившийся к числу добрых знакомых писателя, отмечал в Марии Дмитриевне «обаяние, ум и доброту».

— Ну как дела с повестью? — спросила Мария, когда Федор пришел к столу.

— Заканчиваю. Думаю, через неделю можно будет отсылать в журнал.

— А куда пошлете?

— Сначала попробую "Русский вестник". Катков платит хорошо.

— А о чем повесть?

— О том, как один человек может отравить жизнь целому дому. О тирании, которая рождается не из силы, а из слабости.

Мария заинтересовалась. Она всегда внимательно выслушивала рассказы мужа о его произведениях.

— А кто этот тиран?

— Фома Опискин. Приживальщик, который за счет своего красноречия и актерского таланта подчинил себе всех обитателей усадьбы.

— И что он с ними делает?

— Мучает. Заставляет исполнять свои прихоти, разрушает чужие планы, сеет раздоры. И все это под видом заботы о нравственности.

— Страшный человек.

— Да. Но и жалкий одновременно. Потому что его тирания — это месть за собственные унижения.

В лице Фомы Опискина Достоевский хотел изобразить «русского Тартюфа», заглавного персонажа пьесы Мольера. На образ Опискина в значительной мере повлияло знакомство Достоевского с книгой «Выбранные места из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя.

В октябре 1858 года рукопись была готова. Федор отправил ее Каткову в "Русский вестник" с письмом, где просил сто рублей за печатный лист.

Началось мучительное ожидание ответа. Деньги в семье кончались, нужно было что-то предпринимать.

— А если Катков откажется? — волновалась Мария.

— Тогда попробуем другие журналы. "Современник", "Отечественные записки"...

— А если везде откажутся?

— Не откажутся. Повесть хорошая, я чувствую.

Но недели шли, а ответа не было. Федор нервничал, метался по комнате, строил планы.

— Может быть, съездить в Петербург? — предлагал он. — Самому договориться с редакторами?

— А деньги на дорогу где взять?

— Займу у Врангеля.

— Он уже столько дал взаймы...

Наконец пришел ответ от Каткова — отказ. Редактор "Русского вестника" не объяснял причин, просто вернул рукопись.

Федор был в ярости.

— Мещанин! — кричал он. — Не понимает настоящей литературы!

— Федя, успокойтесь, — просила Мария. — Найдем другой журнал.

— Да они все одинаковые! Боятся всего нового, необычного!

Но приходилось искать. Получив назад рукопись «Села Степанчикова», привезенную в Тверь M. M. Достоевским, писатель еще раз пересмотрел и поправил ее. В связи с отказом «Русского вестника» возникла мысль предложить повесть в «Современник», тем более что Некрасов еще раньше, в сентябре 1858 г. и апреле 1859 г., предлагал Достоевскому сотрудничество.

Однако практичный Михаил Михайлович, не надеясь на Некрасова, повел переговоры с редактором «Отечественных записок» А. А. Краевским. 21 октября эти переговоры закончились успешно. Краевский взял «Село Степанчиково» за 120 рублей с листа.

Когда пришло известие о принятии повести, Федор был счастлив как ребенок.

— Мария Дмитриевна! — кричал он. — Напечатают! Дают даже больше, чем я просил!

— Поздравляю, — улыбнулась жена. — Теперь можно будет спокойно жить.

— И это только начало. Я еще покажу им, на что способен!

Повесть была напечатана в ноябрьской и декабрьской книжках «Отечественных записок» за 1859 г. А чуть раньше, в журнале "Русское слово", появился "Дядюшкин сон" — комическая повесть о провинциальных нравах.

В 1859 появились в печати первые произведения, написанные Достоевским после каторги повести: «Дядюшкин сон», «Село Степанчиково и его обитатели».

Возвращение в литературу состоялось. После десятилетнего молчания имя Федора Достоевского снова появилось на страницах журналов. Правда, новые произведения не произвели такого впечатления, как "Бедные люди". Критика встретила их прохладно.

— Не понимают, — сердился Федор. — Видят только комедию, а не драму. Не чувствуют глубины.

— Ничего, — утешала Мария. — Главное, что вы снова печатаетесь. Впереди еще много работы.

— Да, много. И самое важное еще не написано.

Он думал о большом романе, который зрел в его сознании. О книге, которая расскажет правду о каторге, о том, что он понял за четыре года среди отверженных.

"Но пока рано, — размышлял он. — Нужно сначала вернуться в Россию, почувствовать себя свободным человеком. А уж потом браться за главное дело жизни".

Весной 1859 года пришло долгожданное известие — Федору Михайловичу Достоевскому разрешено было выйти в отставку и переехать в Тверь, а затем и в Петербург.

Десять лет сибирской ссылки подходили к концу. Начиналась новая жизнь — жизнь свободного писателя, готового сказать миру свое слово.

---


    Глава 25. Возвращение в столицу

**Петербург, декабрь 1859 года.**

Поезд подходил к Николаевскому вокзалу. Федор Достоевский стоял у окна вагона и смотрел на знакомые очертания северной столицы. Десять лет... Десять лет он не видел этих улиц, этих дворцов, этой Невы.

Рядом сидела Мария Дмитриевна, укутав платком худое лицо. Путешествие из Твери далось ей нелегко — кашель усилился, силы были на исходе. В конце декабря 1859 года Достоевский с женой и приёмным сыном Павлом вернулся в Петербург.

— Федя, — сказала она, — как страшно. Вдруг здесь никто нас не ждет?

— Ждет, ждет, — успокоил ее Федор. — Михаил обещал встретить.

Брат Михаил действительно ждал на перроне. Постаревший, с седой бородой, но с теми же добрыми глазами.

— Федя! — воскликнул он, обнимая брата. — Наконец-то!

— Михаил... — Федор не мог сдержать слез. — Как долго мы не виделись...

— Мария Дмитриевна, — поклонился Михаил жене брата, — добро пожаловать в Петербург.

— Благодарю, — тихо ответила она.

Михаил заметил, как плохо выглядит невестка, но ничего не сказал. Время для расспросов будет потом.

На извозчике они поехали к дому, который Михаил снял для брата на Малой Мещанской улице. Небольшая квартира — гостиная, спальня, детская для Павла, кабинет.

— Скромно, — извинялся Михаил, — но пока больше не можем позволить.

— Это прекрасно, — сказал Федор. — После казармы любая квартира кажется дворцом.

Но Мария Дмитриевна была недовольна. Переезд в Тверь. Небольшая квартирка, безденежье, отсутствие модной одежды, без которой нельзя пойти в гости и выйти на улицу – все это тяготило Марию Дмитриевну.

— Федя, — сказала она, когда остались вдвоем, — а где же петербургский лоск? Где приемы, балы, литературные салоны?

— Мария Дмитриевна, я десять лет был в ссылке. Связи потеряны, деньги кончились. Нужно начинать сначала.

— А когда мы войдем в общество?

— Когда заработаем. Когда я снова стану известным писателем.

Она ревновала Достоевского без повода, устраивала сцены, упрекала в отсутствии средств, скептически относилась к его творчеству.

Первые месяцы в Петербурге были трудными. Деньги быстро кончились, нужно было срочно зарабатывать. Федор принялся за "Записки из Мертвого дома" — книгу о каторге, которую вынашивал еще в Семипалатинске.

С начала 1861 года Фёдор Михайлович помогал брату Михаилу издавать собственный литературно-политический журнал «Время», после закрытия которого в 1863 году братья начали выпускать журнал «Эпоха».

— Федя, — сказал Михаил в один из зимних вечеров, — у меня есть идея. Давай издавать журнал.

— Журнал? А деньги откуда?

— Найдем инвесторов. Подписчиков. Главное — правильная программа.

— Какая программа?

— Почвенничество. Соединение западного просвещения с русскими корнями. Ни славянофилы, ни западники не правы до конца.

Федору идея понравилась. Журнал "Время" стал трибуной для его публицистики, местом, где он мог высказать свои взгляды на судьбы России.

На страницах этих журналов появились такие произведения Достоевского, как «Униженные и оскорблённые» (1861), «Записки из мёртвого дома», «Скверный анекдот» (1862), «Зимние заметки о летних впечатлениях» (1863) и «Записки из подполья» (1864).

— Федя, — сказала Мария Дмитриевна, прочитав "Записки из Мертвого дома", — это страшно. Неужели так было на самом деле?

— Было. И даже хуже, чем я написал.

— А зачем об этом писать? Люди читают, чтобы отдыхать, а не ужасаться.

— Люди должны знать правду. О том, что творится в России, что делается с человеком.

— Но ведь это может навредить вашей репутации...

— Мария Дмитриевна, я не придворный поэт. Я писатель-реалист.

Она не понимала его творческих исканий, считала слишком мрачными. Это расстраивало Федора, но он продолжал работать.

В 1862 году он совершил первую поездку в Европу — отчасти для лечения, отчасти из любопытства. Там написал "Зимние заметки о летних впечатлениях" — критический очерк о западной цивилизации.

— Европа разочаровала, — сказал он по возвращении. — Думал найти там идеал, а нашел мещанство и духовную пустоту.

— А что же тогда идеал? — спросила Мария.

— Россия. Русский народ с его способностью к состраданию и самопожертвованию.

— Тот самый народ, который вы описывали в "Записках из Мертвого дома"?

— Именно он. Потому что даже в преступлении русский человек не теряет совести.

    Глава 26. Год утрат

**Петербург, апрель 1864 года.**

Федор Достоевский сидел у постели умирающей жены и понимал — это конец. Мария Дмитриевна лежала на подушках, едва дыша. Чахотка, которая точила ее годами, наконец взяла свое.

— Федя, — прошептала она, — я умираю?

— Не говорите так, — ответил он, хотя и сам знал правду.

— Нет, я чувствую. Смерть близко.

14 апреля 1864 года у нее случился припадок, в ходе которого кровь хлынула горлом и начала заливать грудь. На следующий день ближе к вечеру она умерла.

— Федя, — сказала она в последние минуты, — прости меня. Я была плохой женой.

— Не говорите так. Вы были... единственной.

— Я знаю, что мучила тебя. Ревностью, капризами... Но я любила. По-своему, но любила.

— И я любил вас. Люблю до сих пор.

— Позаботься о Павле. Он теперь только у тебя.

— Обещаю.

Смерть Марии Дмитриевны была мучительна. 15 апреля 1864 года в Москве умерла М. Д. Достоевская (Исаева). Федор остался один с шестнадцатилетним пасынком.

Через год после смерти своей первой жены писатель признается другу А. Е. Врангелю – единственному свидетелю этой любви: «О, друг мой, она любила меня беспредельно, я любил ее тоже без меры, но мы не жили с ней счастливо… Несмотря на то, что мы были с ней положительно несчастны вместе.., мы не могли перестать любить друг друга; даже чем несчастнее были, тем более привязывались друг другу. Это была самая честнейшая, самая благороднейшая и великодушнейшая женщина из всех, которых я знал во всю жизнь. Когда она умерла — я хоть мучился, видя (весь год) как она умирает.., но никак не мог вообразить, до какой степени стало больно и пусто в моей жизни, когда ее засыпали землею. И вот уже год, а чувство все то же, не уменьшается…»

Похороны были скромными. Мало кто пришел проводить в последний путь жену опального писателя. Федор стоял у могилы и думал о семи годах их брака.

Да, они не были счастливы. Слишком разными оказались характеры, слишком много было взаимных обид и непонимания. Но была и любовь — странная, мучительная, но искренняя.

"Прощай, Мария Дмитриевна, — мысленно говорил он. — Спасибо за то, что научили меня понимать женскую душу. Ваши страдания не пропадут даром — они лягут в основу моих будущих героинь".

Но горе на этом не закончилось. В июле 1864 года скончался брат Михаил — самый близкий человек, друг детства, соратник по журнальной деятельности.

В 1864 году скончался старший брат писателя и его издатель Михаил Михайлович, и на плечи Фёдора Михайловича легли все долги журнала.

Федор остался совсем один. Жена умерла, брат умер, журнал "Эпоха" погибал из-за долгов. В сорок три года он снова оказался на дне.

— Павел, — сказал он пасынку, — нам придется туго. Денег почти нет, долгов — уйма.

— Федор Михайлович, — ответил юноша, — я могу работать. Помогать.

— Нет, ты должен учиться. Я как-нибудь выкручусь.

Но как выкручиваться, он не знал. Долги по журналу составляли огромную сумму. Кредиторы требовали немедленной уплаты.

"Записки из подполья", знаменовавшие новый этап в развитии таланта Достоевского, должны были стать частями большого романа «Исповедь». Первая часть философской исповеди героя «Подполье» была написана в январе и феврале, а вторая («Повесть по поводу мокрого снега») — с марта по май 1864 года.

В эти тяжелые месяцы он писал "Записки из подполья" — повесть о человеке, который потерял связь с миром и людьми. Во многом это были его собственные переживания.

"Я человек больной... Я человек злой. Непривлекательный я человек", — писал он от лица подпольного парадоксалиста.

Спустя год «Эпоху» пришлось закрыть, а писатель, остро нуждавшийся в деньгах, согласился на кабальные условия издателей и был вынужден писать много и быстро.

1864 год стал переломным в жизни Достоевского. Смерть жены и брата, крах журнала, долги — все это могло сломить кого угодно. Но именно в этот момент в нем родился тот писатель, который создаст великие романы.

"Теперь я знаю, что такое настоящее страдание, — записывал он в дневнике. — И смогу писать о нем правдиво. Горе — это тоже дар. Дар понимания человеческой души".

Впереди его ждали "Преступление и наказание", встреча с Анной Сниткиной, новая любовь и новая жизнь. Но пока что он был просто одиноким человеком, который похоронил самых близких людей и искал силы жить дальше.

---

**ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. АНГЕЛ-СПАСИТЕЛЬНИЦА**

    Глава 27. Договор с дьяволом

**Петербург, лето 1866 года.**

Федор Достоевский сидел в конторе издателя Федора Тимофеевича Стелловского и чувствовал себя как Фауст, подписывающий контракт с Мефистофелем. На столе лежал договор — самый кабальный из всех, что когда-либо заключались в русской литературе.

— Итак, Федор Михайлович, — говорил Стелловский, человек с холодными глазами и хищной улыбкой, — условия ясны. Три тысячи рублей сейчас, а взамен — права на издание всех ваших сочинений плюс новый роман к первому ноября.

— А если я не успею написать роман к сроку? — спросил Достоевский, хотя уже знал ответ.

— Тогда в течение девяти лет я имею право издавать бесплатно все ваши будущие произведения. Без всякого вам вознаграждения.

Федор понимал чудовищность этих условий. Но выбора не было. Достоевскому грозила долговая тюрьма, поэтому летом 1866 года ему пришлось заключить кабальный договор с издателем Федором Стелловским о продаже тому за 3000 рублей прав на публикацию полного трехтомного собрания своих сочинений и нового романа, который требовалось представить к 14 ноября.

После смерти брата Михаила на него обрушились все долги журнала "Эпоха". Кредиторы требовали немедленной уплаты. Грозили арестом имущества.

— Подписывайте, — настаивал Стелловский. — Или хотите в долговую тюрьму?

Федор взял перо дрожащей рукой. В этот момент он подписывал не просто деловую бумагу, а приговор себе. Если не успеет написать роман за три с половиной месяца — литературная карьера будет кончена.

Вот как сам Достоевский описывает свой ужасный контракт: "В 65-м году... в контракте нашем была статья, по которой я ему обещаю для его издания приготовить роман, не менее 12-ти печатных листов, и если не доставлю к 1-му ноября 1866-го года (последний срок), то волен он, Стелловский, в продолжении девяти лет издавать даром, и как вздумается, всё что я ни напишу безо всякого мне вознаграждения... Все такие контракты подписывают, хоть и смеются, так и я подписал."

— Ну вот и договорились, — довольно сказал Стелловский, убирая подписанные документы. — Деньги получите завтра. А роман жду к первому ноября. Ни днем позже.

Федор вышел из конторы как в тумане. Три тысячи рублей — это много денег, но все они уйдут кредиторам. А роман... Где взять время и силы на роман?

Дома его ждал пасынок Павел, теперь уже взрослый юноша.

— Федор Михайлович, — спросил он, увидев мрачное лицо отчима, — что случилось?

— Подписал контракт со Стелловским.

— И это плохо?

— Очень плохо. Если не напишу роман к ноября, стану литературным рабом на девять лет.

— А сколько времени у вас есть?

— Три с половиной месяца.

Павел присвистнул.

— Это же невозможно!

— Возможно, если работать день и ночь. И если найти помощника.

Федор думал о том, что один он не справится. Нужен человек, который поможет ускорить работу. Но кто?

Спасение пришло от друга — Александра Павловича Милюкова, критика и литератора.

— Федор Михайлович, — сказал Милюков, зайдя в гости, — я слышал о вашем контракте. Ужасная история.

— Что поделать. Подписал — теперь выполнять.

— А вы пробовали диктовать?

— Диктовать? Я никогда не диктовал. Только сам пишу.

— Зря. Диктовка может ускорить работу в несколько раз. Достоевский никогда до этого не диктовал свои произведения, а писал их сам. Такой метод работы был ему непривычен, но по совету приятеля А. П. Милюкова он вынужден был прибегнуть к новому способу письма, чтобы окончить роман в срок и выполнить договорные обязательства перед издателем Ф. Т. Стелловским.

— Но где найти стенографа?

— Я знаю превосходную девушку. Анна Сниткина, ученица профессора Ольхина. Лучшая стенографистка Петербурга.

— А она согласится?

— Думаю, да. Тем более что она ваша поклонница — читает все ваши произведения.

Милюков ушел, а Федор остался размышлять. Диктовать... Это ведь совсем другой способ работы. Раньше он мучительно выводил каждую строчку, исправлял, переписывал. А тут нужно говорить сразу, без черновиков.

"Но выбора нет, — решил он. — Либо диктую роман, либо становлюсь рабом Стелловского".

Лето прошло в работе над "Преступлением и наказанием". Роман о студенте-убийце давался трудно, но Федор чувствовал — это будет его лучшее произведение.

А время шло. Август, сентябрь... До срока сдачи "Игрока" оставалось меньше двух месяцев, а роман даже не начат.

"За роман Стелловскому я еще и не принимался, но примусь. Составил план – весьма удовлетворительного романчика, так что будут даже признаки характеров. Стелловский беспокоит меня до мучения, даже вижу во сне..." — писал он Милюкову в июле.

В начале октября Федор понял — больше ждать нельзя. Нужно срочно начинать "Игрока", иначе все пропало.

— Павел, — сказал он пасынку, — завтра ко мне придет стенографистка. Анна Сниткина. Будем диктовать роман.

— А успеете?

— Должны успеть. Иначе конец.

    Глава 28. Первая встреча

**Петербург, Столярный переулок, дом Алонкина, квартира №13. 4 октября 1866 года.**

Анна Григорьевна Сниткина поднималась по лестнице старого петербургского дома и волновалась. Двадцатилетняя девушка, недавно окончившая стенографические курсы, впервые шла работать к настоящему писателю. И не к какому-нибудь, а к Федору Достоевскому — автору "Бедных людей", которого она читала и перечитывала с детства.

16 октября 1866 года к 44-летнему Федору Достоевскому впервые пришла 20-летняя стенографистка Анна Сниткина, и писатель в спешном порядке начал диктовать ей главы из романа «Игрок».

У двери квартиры №13 она остановилась и перевела дух. Отец умер весной, материальное положение семьи ухудшилось, и Анна решила применить на практике полученные стенографические навыки. Учитель П.М. Ольхин порекомендовал ее Достоевскому как лучшую ученицу.

Она постучала. Дверь открыл мужчина среднего роста, худощавый, с болезненно-бледным лицом и темными, глубоко посаженными глазами. Это был Федор Михайлович Достоевский, но выглядел он совсем не так, как представляла себе Анна.

— Вы Анна Григорьевна Сниткина? — спросил он.

— Да, это я.

— Проходите, пожалуйста.

Анна вошла в небольшую гостиную. Обстановка была скромной — старая мебель, потертый ковер, книги, разбросанные повсюду. На письменном столе лежали рукописи.

Впоследствии Анна Григорьевна вспоминала: «Ни один человек в мире, ни прежде, ни после не производил на меня такого тяжелого, поистине удручающего впечатления. Я видела перед собою человека, страшно несчастливого, убитого, замученного».

Федор выглядел измученным. Последние месяцы были тяжелыми — долги, переживания, напряженная работа над "Преступлением и наказанием". Он явно не ожидал увидеть такую молодую девушку.

— Садитесь, — сказал он, указывая на стул рядом с письменным столом. — Профессор Ольхин сказал, что вы хорошо владеете стенографией?

— Я стараюсь, — скромно ответила Анна.

— У нас очень мало времени. До первого ноября нужно написать роман в десять печатных листов.

— Это... возможно?

— Должно быть возможно. Иначе я погибший человек.

Анна не понимала, что имел в виду писатель, но чувствовала его отчаяние.

— Я готова работать сколько потребуется, — сказала она.

— Роман называется "Игрок". О человеке, который не может остановиться, играя в рулетку. Готовы записывать?

Анна достала стенографические принадлежности и приготовилась. Федор прошелся по комнате, собираясь с мыслями, затем начал диктовать:

— "Наконец я возвратился из двухнедельной отлучки. Наши уже третий день как в Рулетенбурге..."

Голос его сначала звучал неуверенно — он никогда раньше не диктовал художественных произведений. Но постепенно Федор увлекся, и слова потекли свободно.

Анна записывала, удивляясь тому, как быстро рождался текст. Казалось, писатель уже видел своих героев, слышал их разговоры.

Работали они два часа. Когда Федор остановился, Анна почувствовала усталость — концентрироваться так долго было нелегко.

— Достаточно на сегодня, — сказал он. — Завтра в то же время?

— Конечно.

— А сколько я вам должен?

— Пока ничего. Заплатите, когда роман будет готов.

Федор удивленно посмотрел на нее. Обычно с него требовали деньги вперед.

— Почему такое доверие?

— Потому что вы Достоевский, — просто ответила Анна.

Эти слова тронули писателя. Давно никто не говорил с ним с таким уважением.

Провожая Анну до двери, он спросил:

— А вы читали мои произведения?

— Все, какие смогла найти. "Бедные люди" перечитывала много раз.

— И что думаете?

— Думаю, что вы умеете заглядывать людям в душу. Видеть то, чего не видят другие.

После ухода Анны Федор долго сидел в кресле, размышляя. Девушка произвела на него впечатление — не только профессиональными качествами, но и человеческими. В ней было что-то чистое, искреннее.

"Странно, — думал он. — Двадцать лет, а какая серьезность во взгляде. И как внимательно слушала. Будто понимала каждое слово".

А Анна шла домой и тоже думала о встрече. Достоевский оказался не таким, как она ожидала. Не мудрым спокойным старцем, а страдающим человеком, который мучается и ищет выход.

"Но когда он диктовал, — вспоминала она, — как преображался! Словно в него вселялся другой человек — уверенный, вдохновенный. Наверное, таким он и есть на самом деле".

Дома мать спросила:

— Ну как, Анечка? Каков писатель?

— Несчастный человек, — ответила Анна. — Но гениальный.

— А работать с ним будешь?

— Буду. Обязательно буду.

Она не знала, что эта работа изменит всю ее жизнь. Что через полтора месяца Федор Михайлович сделает ей предложение руки и сердца. Что она станет не просто женой великого писателя, но и его верным спутником, помощником, ангелом-хранителем.

Пока что это была просто первая встреча писателя и стенографистки. Встреча, которая спасет его от литературного рабства и подарит им обоим большую любовь.

    Глава 29. Двадцать шесть дней чуда

**Петербург, октябрь-ноябрь 1866 года.**

Каждое утро Анна Сниткина поднималась по знакомой лестнице в дом на Столярном переулке. Уже неделю они с Достоевским работали над "Игроком", и девушка поражалась тому, как рождается роман.

Федор Михайлович диктовал, расхаживая по комнате. Иногда останавливался, мучительно подбирая нужное слово. Иногда просил перечитать последний абзац и тут же исправлял его.

— Анна Григорьевна, — сказал он в один из дней, — а что вы думаете об Алексее Ивановиче?

— О герое романа?

— Да. Каков он, по-вашему?

Анна задумалась. За дни работы она успела хорошо узнать главного героя — молодого человека, одержимого страстью к игре.

— Он несчастный, — сказала она. — Игра для него не развлечение, а болезнь.

— Именно! — обрадовался Федор. — Вы понимаете. Он не может остановиться, даже когда проигрывает последние деньги.

— А почему он так играет?

— Потому что надеется на чудо. Верит, что один выигрыш изменит всю жизнь.

Анна слушала внимательно. Она понимала, что писатель говорит не только о герое, но и о себе. В его голосе слышался личный опыт.

— Федор Михайлович, а вы сами... играли?

Он остановился и посмотрел на нее.

— Играл. И знаю, что это такое — стоять у рулетки и ставить последние деньги.

— И что чувствовали?

— Ужас и восторг одновременно. Когда крутится шарик, кажется, что от него зависит вся твоя судьба.

Написание романа «Игрок» имеет предысторию. В 1863 году Федор Достоевский приехал на отдых в Баден-Баден, где за несколько дней проиграл не только все свои деньги, но и наличность своей подруги Полины Сусловой.

Работа шла быстро. Федор удивлялся сам себе — раньше он мучительно выписывал каждую фразу, а теперь текст лился свободно. Может быть, потому что говорить легче, чем писать? Или потому что рядом была внимательная слушательница?

Анна записывала все подряд — и удачные места, и неудачные. Потом дома переписывала начисто, внося мелкие поправки по согласованию с автором.

— Вы не просто стенографистка, — сказал ей Федор. — Вы соавтор. Чувствуете текст, понимаете, что нужно исправить.

— Просто внимательно слушаю, — смутилась Анна.

— Нет, это больше чем внимательность. Это литературное чутье.

Работа стенографистки превзошла все его ожидания.

Дни летели быстро. Октябрь подходил к концу, а до срока сдачи романа оставалось меньше недели. Федор нервничал, проверял каждую главу по несколько раз.

— Успеем? — спрашивал он Анну.

— Успеем, — уверенно отвечала она. — Осталось совсем немного.

Девушка работала самоотверженно. Забывала поесть, не высыпалась, но ни разу не пожаловалась. Достоевский сразу заметил необычную самоотверженность стенографистки, которая совсем не жалела себя. Она забывала и поесть, и даже причесаться – лишь бы вовремя завершить работу.

— Анна Григорьевна, — сказал Федор однажды, — зачем вы так стараетесь? Ведь я плачу вам не больше, чем другие.

— Дело не в деньгах, — ответила она. — Просто хочу, чтобы у вас все получилось.

— Почему?

— Потому что... потому что вы нужны людям. Ваши книги помогают понять жизнь.

Эти слова потрясли Федора. Давно никто не говорил ему о значении его творчества.

30 октября, за день до срока, роман был закончен. И сделала практически невозможное: 30 октября 1866 года «Игрок» был закончен.

— Последняя глава! — торжественно объявил Федор, диктуя финальные строки.

Анна записывала, чувствуя, как сердце бьется от волнения. Они справились! За двадцать шесть дней создали роман в десять печатных листов.

В канун своего 45-летия, 10 ноября 1866 года, Федор Михайлович закончил диктовать Сниткиной роман «Игрок».

Когда Анна принесла переписанную рукопись, Федор не мог поверить.

— Готово? Совсем готово?

— Да, Федор Михайлович. Можете сдавать Стелловскому.

Бережно принимая результат их совместной месячной работы, Достоевский понял, что не в состоянии отпустить Аню.

Он взял аккуратно переплетенную рукопись и вдруг понял — не хочет, чтобы эта работа кончалась. Не хочет расставаться с Анной.

— Анна Григорьевна, — сказал он, — спасибо вам. Вы спасли меня от литературного рабства.

— Мы вместе справились, — ответила она.

— Нет, именно вы. Без вас я бы никогда не успел.

13 ноября он отвез рукопись Стелловскому, а 20 ноября предложил Анне руку и сердце.

Стелловский принял роман неохотно — он явно рассчитывал, что Достоевский не успеет и станет его литературным рабом.

— Ну что ж, — сказал издатель, просматривая рукопись, — формально вы выполнили условия договора.

— Формально и фактически, — холодно ответил Федор.

3 000 рублей издатель выплатил, однако все деньги ушли кредиторам.

Но главное было не в деньгах. Главное — он остался свободным писателем. И рядом с ним была девушка, которая помогла совершить это чудо.

"Невероятно, но за эти дни он влюбился в девушку, которая была младше него на 25 лет!"

Каждый день, работая с Анной, Федор все больше привязывался к ней. Она была не просто помощницей, а единомышленницей, человеком, который понимал его творчество.

А главное — впервые за долгое время рядом с ним был человек, который верил в него, поддерживал, не осуждал за прошлые ошибки.

"Может быть, это судьба? — думал он. — Может быть, Бог послал мне эту девушку не только для работы, но и для жизни?"

Времени на раздумья не было. Нужно было решаться.

    Глава 30. Предложение

**Петербург, 8 ноября 1866 года.**

Федор Достоевский ходил по кабинету и мучительно подбирал слова. Сегодня он решил сделать то, о чем думал уже несколько дней — предложить Анне Григорьевне стать его женой.

"Роман сдан, работа окончена, — размышлял он. — Если не скажу сейчас, она уйдет и больше не вернется. А я... я не могу ее отпустить".

За месяц совместной работы Анна стала для него не просто стенографисткой, а самым близким человеком. Единственным, кто понимал его творчество, верил в него.

В семь вечера раздался звонок. Анна пришла, как обычно, хотя "Игрок" уже был закончен.

— Федор Михайлович, — сказала она, входя в кабинет, — вы хотели меня видеть?

— Да... садитесь, пожалуйста.

Она села в знакомое кресло у письменного стола. Федор заметил, что без стенографических принадлежностей Анна выглядела еще моложе.

— Анна Григорьевна, — начал он, — наша работа над "Игроком" закончена...

— Да, и очень успешно закончена.

— Но я не хочу, чтобы наши отношения прерывались.

Анна удивленно посмотрела на него.

— У вас есть планы нового романа?

— Есть. Но сейчас речь не о работе.

Федор замолчал, не зная, как продолжить. Сорок пять лет, а волнуется как гимназист.

— Анна Григорьевна, — сказал он наконец, — я хочу рассказать вам одну историю. О человеке, который жил очень одиноко и думал, что так и умрет в одиночестве. А потом встретил девушку, которая изменила всю его жизнь.

— Это сюжет для нового романа? — не поняла Анна.

— Нет, это... это моя жизнь. И вы — та самая девушка.

Анна побледнела. Она поняла, к чему клонит разговор.

— Федор Михайлович...

— Выслушайте меня, пожалуйста. Я знаю, что между нами большая разность в годах. Мне сорок пять, вам двадцать. Я человек больной, с тяжелым характером. У меня нет денег, есть только долги. Но я... я полюбил вас.

С трудом подбирая необходимые слова, безумно боясь отказа, он признался в любви и предложил девушке стать его женой.

Анна сидела молча, не зная, что ответить. Конечно, она чувствовала особое отношение к себе. Но предложение руки и сердца...

— Анна Григорьевна, — продолжал Федор, — я понимаю, что прошу о многом. Стать женой писателя — это тяжелая доля. Постоянные переезды, безденежье, капризы издателей...

— Дело не в этом, — тихо сказала она.

— А в чем?

— В том, что я... я не знаю, люблю ли вас.

Федор почувствовал, как сердце упало. Отказ. Он ждал этого, но все равно было больно.

— Понимаю, — сказал он. — Простите, что обеспокоил...

— Нет, вы не поняли, — перебила Анна. — Я сказала, что не знаю. Но хочу узнать.

— Что это значит?

— Это значит, что за месяц работы я прониклась к вам глубоким уважением. Видела, как вы мучаетесь над каждой фразой, как болеете за героев. Видела вашу доброту, честность...

— И?

— И думаю, что уважение может перерасти в любовь.

Анна, не задумываясь, ответила согласием. Ведь с того самого дня, как она, волнуясь, впервые переступила порог квартиры писателя Достоевского, этот человек стал ее судьбой и смыслом жизни.

Федор не поверил своим ушам.

— Вы согласны? Согласны стать моей женой?

— Согласна, — твердо сказала Анна. — Если вы поможете мне полюбить вас.

— Помогу! — воскликнул Федор. — Клянусь, что помогу!

Он взял ее руки в свои — впервые за все время знакомства.

— Анна Григорьевна... Аня... моя дорогая Аня...

— Только пообещайте мне одно, — сказала она.

— Что угодно.

— Обещайте, что будете терпеливы со мной. Я ведь совсем неопытная...

— Буду терпелив. Буду заботлив. Буду благодарен вам всю жизнь.

И в этот момент они оба поняли — это не просто брак по расчету. Это начало большой любви, которая продлится четырнадцать лет и подарит миру великие романы.

— А когда свадьба? — спросила Анна.

— Как только будете готовы. Хоть завтра.

— Нет, не завтра, — засмеялась она. — Нужно же маме сказать, приданое приготовить...

— Анна Григорьевна, — серьезно сказал Федор, — я хочу, чтобы вы знали: я не идеальный человек. У меня есть недостатки, о которых вы пока не знаете.

— Какие?

— Я азартен. Могу проиграть последние деньги. У меня эпилепсия — приступы случаются неожиданно. Я вспыльчив, иногда несправедлив...

— И что же, вы хотите меня отпугнуть?

— Хочу, чтобы вы вступали в брак с открытыми глазами.

Анна задумалась. Да, человек сложный. Но разве бывают простые гении?

— Федор Михайлович, — сказала она, — а помните, что говорил ваш Алексей Иванович в "Игроке"? "Главное — характер". У вас есть характер. И талант. А все остальное — мелочи.

Эти слова окончательно покорили Федора. Девушка не только согласилась стать его женой, но и поняла главное — что недостатки гения нужно принимать вместе с его дарованием.

— Значит, решено? — спросил он.

— Решено. Я буду вашей женой и помощницей.

— И соавтором, — добавил Федор. — Потому что все мои будущие книги мы будем создавать вместе.

Он не знал, насколько пророческими окажутся эти слова. Анна Григорьевна действительно станет не просто женой, но и соавтором всех великих романов — "Идиота", "Бесов", "Подростка", "Братьев Карамазовых". Она будет записывать под диктовку, редактировать, издавать, защищать авторские права.

А пока что это была просто помолвка сорокапятилетнего писателя и двадцатилетней стенографистки. Помолвка, которая спасет его от одиночества и подарит русской литературе величайшие произведения.

---

**ЭПИЛОГ К ШЕСТОЙ ЧАСТИ**

**Петербург, февраль 1867 года.**

15 февраля 1867 года в Троицком соборе Петербурга венчались Федор Михайлович Достоевский и Анна Григорьевна Сниткина. Ему было сорок пять, ей — двадцать. Свидетелями были немногочисленные друзья и родственники.

"Так как со смерти брата мне ужасно скучно и тяжело жить, то я и предложил ей за меня выйти. Она согласилась, и вот мы обвенчаны. Разница в летах ужасная (20 и 45), но я всё более и более убеждаюсь, что она будет счастлива. Сердце у ней есть, и любить она умеет..." — писал Достоевский другу.

После венчания молодожены не поехали в свадебное путешествие — денег не было. Но через два месяца они отправятся в Европу, где проведут четыре года. Там родятся и умрут их первые дети, там Федор в последний раз сыграет в рулетку, там будут написаны "Идиот" и "Бесы".

Но это уже другая история. История счастливого брака двух людей, которые дополняли друг друга. Он — гениальный, но непрактичный. Она — практичная, но понимающая гений.

— Федя, — сказала Анна в первый вечер их супружеской жизни, — теперь мы будем писать книги вместе?

— Вместе, — ответил он. — Я буду сочинять, ты записывать. И получатся такие романы, каких еще не было в русской литературе.

— Откуда такая уверенность?

— Потому что у меня теперь есть то, чего не было раньше. Счастье. А счастливый писатель пишет лучше, чем несчастный.

Анна улыбнулась. Она верила мужу и была готова разделить с ним все — и славу, и невзгоды, и величие его таланта.

Так началась одна из самых красивых историй любви в русской литературе. История, которая подарила миру не только личное счастье двух людей, но и величайшие произведения о человеческой душе.

Впереди их ждали четырнадцать лет совместной жизни, четыре ребенка (двое из которых умрут в младенчестве), создание издательства, публикация "Дневника писателя", и главное — пять великих романов, которые навсегда изменят мировую литературу.

Но все это начиналось здесь, в этой скромной петербургской квартире, где встретились сорокапятилетний гений и двадцатилетняя девушка, которая стала его ангелом-спасительницей.

---

**ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ. ЧЕТЫРЕ ГОДА В ИЗГНАНИИ**

    Глава 31. Бегство в Европу

**Петербург — Дрезден, апрель 1867 года.**

Через два месяца после свадьбы Федор Достоевский и Анна Григорьевна покидали Россию. Не по своей воле — от кредиторов. Роман «Преступление и наказание» был оплачен М. Н. Катковым очень хорошо, но чтобы эти деньги не отобрали кредиторы, писатель уехал за границу со своей новой женой.

— Аня, — сказал Федор, когда поезд отходил от Николаевского вокзала, — не грустите. Это не навсегда.

— А на сколько? — спросила двадцатилетняя жена, впервые в жизни покидавшая Россию.

— На несколько месяцев. Год максимум. Заработаем денег, расплатимся с долгами — и вернемся.

Он ошибся. За границей они пробыли четыре года — с апреля 1867 по июль 1871 года.

Поездка отражена в дневнике, который в 1867 году начала вести жена писателя Анна Григорьевна. Чтобы помочь мужу расплатиться с долгами и избежать описи имущества, а также собрать достаточно денег для поездки за границу, Достоевская заложила всё своё приданое, которое они впоследствии так и не смогли выкупить обратно.

Путь лежал через Вильно в Дрезден. По пути в Германию супруги остановились на несколько дней в Вильне. Анна записывала в дневнике первые впечатления от заграницы:

"Здесь мы отдали письма. (С нас взяли за 3 письма 12 зильб. — 36 копеек, — это очень мало) <...> Мы заходили купить папирос, с нас взяли 4 зильб. (12 коп.) за те, которые в Петербурге стоят 25, ровно вдвое."

В Дрездене они поселились в небольшой квартире на Бравштрассе. Город понравился им обоим — тихий, уютный, с прекрасными музеями и галереями.

— Федя, — сказала Анна в первый вечер, — здесь так спокойно. Наконец-то можно спокойно работать.

— Да, здесь я напишу новый роман. Давно вынашиваю идею...

За рубежом был написан роман «Идиот», работу над которым Достоевский начал в сентябре 1867 года в Женеве, продолжил там же до конца мая 1868 года, затем писал его в Веве и Милане, а закончил во Флоренции 17 (29) января 1869 года.

Основную идею романа Достоевский изложил в письме из Женевы к А. Н. Майкову от 31 декабря 1867 (12 января 1868) года: «Давно уже мучила меня одна мысль, но я боялся из неё сделать роман, потому что мысль слишком трудная и я к ней не приготовлен, хотя мысль вполне соблазнительная и я люблю её. Идея эта — изобразить вполне прекрасного человека. Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно».

Работа шла по уже проверенной схеме — Федор диктовал, Анна записывала стенографически, потом переписывала начисто.

— Князь Мышкин, — говорил Федор, расхаживая по комнате, — человек, который сохранил детскую чистоту души. Который не умеет лгать, завидовать, ненавидеть...

— А разве такие люди бывают? — спрашивала Анна.

— Должны быть. Иначе зачем Христос приходил в мир?

Но спокойная жизнь продлилась недолго. Уже в мае они переехали в Баден-Баден — знаменитый курорт, где было казино.

    Глава 32. Рулетка

**Баден-Баден, май 1867 года.**

Анна Достоевская стояла у окна отеля и смотрела на нарядную толпу, направляющуюся к зданию курзала. Муж ушел "посмотреть на игру" час назад, а ее сердце уже тревожно билось.

Направившись на юг, в Швейцарию, Достоевские заехали в Баден, где сперва Фёдор Михайлович выиграл на рулетке 4000 франков, но не мог остановиться и проиграл всё, что с ним было, не исключая своего платья и вещей жены.

Федор вернулся через три часа с горящими глазами и пачкой денег в руках.

— Аня! — воскликнул он. — Представляете, выиграл четыре тысячи франков! Мы богаты!

— Как выиграли?

— Поставил на красное — выпало красное. Поставил на четное — выпало четное. Удача! Чистая удача!

Анна радовалась вместе с мужем, но что-то ее настораживало. В его взгляде было что-то нездоровое, лихорадочное.

— Федя, а может быть, хватит? Четыре тысячи — это же целое состояние.

— Хватит? — удивился он. — Да я только начал! Завтра пойду еще, и еще... Я понял систему!

На следующий день он ушел в казино с утра. Анна ждала его в номере, читала, вышивала, но мысли были только об одном.

После переезда в Баден-Баден, где Достоевский постоянно играет в рулетку, текст дневника меняется: автор фиксирует только количество оставшихся денег. Чаще всего это подсчет последних монет, которые приходится отдавать мужу, хотя нужно починить одежду и приготовить обед.

Вернулся Федор поздно вечером. Анна сразу поняла по его лицу — проиграл.

— Аня, — сказал он, не глядя ей в глаза, — не повезло сегодня. Проиграл почти все.

— Сколько осталось?

— Франков двести. Но это ничего, завтра отыграюсь.

— Федя, а может быть, уедем отсюда?

— Уедем? Когда я на пороге большого выигрыша? Нет, Аня, нужно играть дальше.

Так началась кошмарная эпопея, которая продлится четыре года. Достоевские больше не ходят по ресторанам, а едят дома, постоянно задерживая квартплату. Анна Григорьевна расплачивается платьями, накидками, шубкой, обручальными кольцами.

Деньги Достоевскому, выражаясь словами другого русского писателя, но уже из XX века – Василия Шукшина – Фёдору Михайловичу «жгут ляжку». В одном из своих писем от 1867 года писатель просит прощения у Анны за то, что проиграл всё, что она ему прислала. По его словам, он «проиграл с лишком 1000 франков, до 350 руб.!».

— Аня, — говорил Федор каждый вечер, — дайте мне еще сто франков. Я чувствую, сегодня повезет.

— Федя, у нас нет ста франков. Осталось только на хлеб.

— Тогда заложите что-нибудь. Кольцо, браслет...

— Я уже заложила все украшения.

— Тогда платье. Шубку.

Анна молча шла к шкафу и доставала очередную вещь. Что ей было делать? Она любила мужа и видела, как он мучается.

Для того чтобы раздобыть средства для игры, Достоевский закладывал самые разнообразные ценные предметы и даже одежду, к примеру: кольца и другие ювелирные украшения; ... Найти деньги на рулетку достаточно часто помогало имущество Анны Григорьевны, второй жены писателя.

В дневнике она записывала:

"Федя опять ушел играть. Заложила свой браслет за 8 флоринов. Денег хватит на два дня. Если он проиграет и эти деньги, не знаю, что будем есть."

Но самое страшное было не безденежье, а состояние Федора. После проигрышей он становился как безумный — ходил по комнате, рвал на себе волосы, говорил о самоубийстве.

— Аня, — говорил он в такие минуты, — я погубил вас. Вы же еще молодая, красивая... Уходите от меня. Найдите себе достойного мужа.

— Не говорите глупости, — отвечала она. — Мы вместе, и вместе со всем справимся.

— Но я же игрок! Больной человек! Не могу остановиться!

— Сможете. Главное — захотеть.

В 1868 году Достоевский пообещал жене больше не играть, но трижды срывался: в 1868 году в Швейцарии, в 1870-м Хомбурге и в 1871 году в Висбадене.

Каждый раз это была одна и та же история. Клятвы, обещания, а потом — срыв.

— Аня, — говорил он после очередного проигрыша, — я в последний раз. Клянусь вам — в последний раз.

— Сколько раз вы уже клялись...

— Но теперь по-настоящему. Я понял, что гублю нашу семью.

    Глава 33. Дети и потери

**Женева, март 1868 года.**

6 марта 1868 года у них родилась первая дочь Софья. Анна была счастлива — наконец-то в их скитальческой жизни появился смысл.

— Федя, посмотрите, какая красавица, — говорила она, склоняясь над колыбелью.

— Соня, — повторял Федор, глядя на крошечное существо. — Моя дочка Соня.

Рождение ребенка на время успокоило его. Он меньше играл, больше работал над "Идиотом". Анна надеялась — может быть, отцовство изменит его.

Но 24 мая 1868 года в возрасте трёх месяцев ребёнок умер, к неописуемому отчаянию родителей.

Маленькая Соня заболела неожиданно. Сначала это была простая простуда, но потом поднялась температура, начались судороги.

— Федя, — плакала Анна, — вызовите доктора!

— Уже вызвал. Сейчас будет.

Врач осмотрел ребенка и покачал головой.

— Воспаление легких. В таком возрасте это очень опасно.

Три дня они боролись за жизнь дочери. Анна не отходила от колыбели, Федор молился, как не молился никогда в жизни.

Но Соня умерла на рассвете 24 мая. Анна держала ее на руках и не могла поверить, что это правда.

— Федя, — шептала она, — она же совсем холодная... Совсем холодная...

Федор обнял жену. Они стояли рядом с кроваткой и плакали оба.

— За что? — спрашивала Анна. — За что нам такое наказание?

— Не знаю, — отвечал Федор. — Может быть, за мои грехи. За игру, за то, что губил семью...

— Не говорите так.

— Нет, это правда. Бог наказал меня через самое дорогое.

После смерти Сони Федор на время перестал играть. Горе отрезвило его. Но через несколько месяцев страсть снова взяла свое.

В 1869 году в Дрездене у Достоевских родилась дочь Любовь. На этот раз они были осторожнее, боялись радоваться слишком сильно.

— Федя, — сказала Анна, — только пообещайте — ради Любы вы больше не будете играть.

— Обещаю, — ответил он. — Ради дочери обещаю.

И действительно, некоторое время он держался. Но искушение было слишком сильным.

Анна записывала в дневнике свои мысли и переживания:

"Мне представилось, что он меня разлюбил и, уверившись, что я такая дурная и капризная, нашел, что он слишком несчастлив, и бросился в Шпрее. Затем мне представилось, что он пошел в наше посольство, чтоб развестись со мной, выдать мне отдельный вид и отправить меня обратно в Россию".

Но даже несмотря на правку, указания на постоянные ссоры сохраняются. В большинстве случаев именно Достоевский выступает в роли агрессора. Он делает жене замечания, если ему не нравится, как она выглядит или что говорит, раздражается на нее, если им долго не несут кофе, ... из-за неудачной ставки на рулетке и проч.

Жизнь в Европе была тяжелой не только из-за игры, но и из-за болезни Федора. Эпилептические припадки случались у Достоевского на протяжении всей поездки и пугали его жену куда больше проигрышей в рулетку.

Анна описывала один из приступов:

"Как потом он мне рассказал, он помнит, как с ним начался припадок: он еще тогда не заснул, он приподнялся, и вот почему, я думаю, он и очутился так близко к краю. Я стала вытирать пот и пену. Припадок продолжался не слишком долго и, мне показалось, не был слишком сильный; глаза не косились, но судороги были сильны".

Каждый приступ был для Анны испытанием. Она не знала, как помочь мужу, боялась, что он умрет у нее на руках.

— Федя, — говорила она после приступа, — может быть, вернемся в Россию? Там вам будет лучше.

— Нет, — отвечал он. — Там долги, кредиторы. Здесь хоть можем спокойно работать.

Но какой это был покой? Постоянные переезды, безденежье, болезнь, игра... И все же Анна держалась. Она понимала — от нее зависит, выдержит ли Федор или сломается окончательно.

    Глава 34. Последняя ставка

**Висбаден, 16 апреля 1871 года.**

Федор Достоевский стоял у рулеточного стола в казино Висбадена и понимал — это последний раз. В кармане у него оставалось несколько флоринов — все, что удалось наскрести на дорогу домой.

Четыре года странствий по Европе подходили к концу. Анна с маленькой Любой ждали его в отеле. Завтра они должны были выехать в Петербург.

— Ставки сделаны! — объявил крупье.

Федор поставил последние деньги на красное. Шарик затрекотал по колесу рулетки. Красное... черное... красное... черное...

— Тридцать шесть, черное! — объявил крупье.

Проиграл. Все до копейки.

В последний раз в своей жизни Федор Михайлович играл 16 апреля 1871 г. Завершил свою «карьеру» в качестве игрока романист там же, где и начал — в Висбадене.

Федор вышел из казино и медленно побрел к отелю. В номере его ждала Анна.

— Ну как? — спросила она, хотя уже все поняла по его лицу.

— Проиграл, — сказал он. — Все до последнего флорина.

— А на дорогу?

— Нет денег на дорогу.

Анна не стала упрекать. За четыре года она привыкла к таким ситуациям. Молча пошла к чемодану и достала последнее украшение — цепочку, подарок матери.

— Заложим, — сказала она. — Хватит до Петербурга.

Федор посмотрел на жену и вдруг понял — больше не может. Не может видеть, как страдает самый близкий человек.

— Аня, — сказал он, — я клянусь вам святым именем нашей умершей Сони — больше никогда не буду играть.

— Федя...

— Нет, теперь по-настоящему. Довольно. Я понял — рулетка убивает не только меня, но и вас. А этого я не вынесу.

И он сдержал клятву. В 1871 году Достоевский навсегда бросил рулетку.

8 июля 1871 года после четырёхлетнего пребывания в Европе Достоевский с семьёй вернулся в Петербург. Возвращение в Россию знаменовало наиболее благоприятный в материальном плане период жизни писателя и самый светлый период семейного счастья.

— Аня, — сказал Федор в поезде, везшем их домой, — простите меня за эти четыре года. Я знаю, каково вам было.

— Не надо прощения, — ответила она. — Мы вместе прошли через это испытание. И теперь мы сильнее.

— Что будем делать в Петербурге?

— Жить. Работать. Воспитывать Любу. И больше никогда не разлучаться с Россией.

— А долги?

— Долги мы выплатим. Вместе. У меня есть план.

Анна и не подозревала, что этот план сделает ее одной из первых успешных женщин-предпринимательниц России. Что она создаст издательство, наладит торговлю книгами, избавит мужа от финансовых забот.

А пока что они просто ехали домой — измученные, но не сломленные. Ехали, чтобы начать новую жизнь.

---

**ЭПИЛОГ К СЕДЬМОЙ ЧАСТИ**

Четыре года европейских скитаний закончились. За это время Достоевские пережили и радость (рождение детей), и горе (смерть маленькой Сони), и унижения (постоянные заклады вещей), и творческие взлеты (создание "Идиота").

Федор навсегда избавился от игорной страсти, но приобрел нечто большее — понимание того, что такое настоящая любовь и верность. Анна доказала, что готова идти за мужем хоть на край света.

Впереди их ждали лучшие годы жизни. Рождение сыновей Федора и Алексея, создание "Бесов", "Подростка", "Братьев Карамазовых", издательский успех, триумф "Пушкинской речи".

Но все это стало возможным потому, что рядом с гением была женщина, которая верила в него даже тогда, когда он сам в себе не верил.

---

**ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ. ВРЕМЯ ЗРЕЛОСТИ**

    Глава 35. Новая жизнь в России

**Петербург, июль 1871 года.**

Поезд медленно подъезжал к Николаевскому вокзалу. Федор Достоевский стоял у окна вагона и смотрел на знакомые очертания северной столицы. Четыре года скитаний закончились. Пора было начинать новую жизнь.

8 июля 1871 года после четырёхлетнего пребывания в Европе Достоевский с семьёй вернулся в Петербург. Возвращение в Россию знаменовало наиболее благоприятный в материальном плане период жизни писателя и самый светлый период семейного счастья.

— Федя, — сказала Анна Григорьевна, держа на руках двухлетнюю Любу, — наконец-то дома.

— Наконец-то, — согласился Федор. — И теперь никуда не поедем. Ни за какие деньги.

— А долги?

— Долги мы выплатим. У меня есть план.

Вторая жена Анна Григорьевна обустроила жизнь писателя, взяв на себя руководство финансами семьи, а с 1871 года Достоевский навсегда бросил рулетку.

План у Анны действительно был. Еще в Европе она поняла — нужно избавляться от издателей-посредников и самим заниматься публикацией книг мужа.

— Федя, — сказала она в первый же день после возвращения, — мы будем издавать ваши произведения сами.

— Сами? Но мы ничего не понимаем в издательском деле.

— Зато понимаем в ваших книгах. А остальному научимся.

Анна оказалась права. Она создала собственное издательство, наладила связи с типографиями, организовала распространение книг. Впервые в жизни Достоевский получил возможность спокойно работать, не думая о деньгах.

В 1871 году у них родился сын Федор. По возвращении супругов в Петербург в 1871 году у них родился сын Фёдор. Начался самый светлый период в жизни романиста в горячо любимой семье, с доброй и умной женой, которая взяла в свои руки все экономические вопросы его деятельности (денежные и издательские дела) и скоро освободила мужа от долгов.

— Аня, — сказал Федор, глядя на новорожденного сына, — он будет лучше нас. Вырастет в России, которая станет свободной и справедливой.

— А пока что он просто наш малыш, — улыбнулась Анна. — И пусть растет здоровым.

Рождение сына принесло в дом особую радость. Федор был счастлив — наконец-то у него была настоящая семья, дом, стабильность.

В том же году он приступил к работе над романом "Бесы" — произведением, в котором хотел показать опасность революционных идей для России.

В романе «Бесы» (1871—1872) отразилась ожесточённая полемика Достоевского с революционной Россией: как с нечаевцами («детьми» — нигилистами поколения «бесов»), так и с либералами («отцами»), в определённой мере ответственными за начало террора.

— Анна Григорьевна, — говорил он, диктуя очередную главу, — я хочу показать, к чему приводят утопические идеи. Как благородные мечты превращаются в кровь и хаос.

— А прототипы у ваших героев есть?

— Есть. Нечаев и его сообщники. Люди, которые убили товарища за несогласие с их идеями.

Работа над "Бесами" была нелегкой. Федор пытался понять психологию революционеров, их мотивы, их логику.

— Они думают, что спасают Россию, — рассуждал он, — а на самом деле губят ее. Хотят построить рай на земле, а строят ад.

    Глава 36. Издательские дела

**Петербург, 1872-1875 годы.**

Анна Григорьевна Достоевская сидела в конторе типографии братьев Пантелеевых и обсуждала условия печати очередного издания сочинений мужа. В свои двадцать шесть лет она стала одной из первых успешных женщин-предпринимательниц России.

Начался самый светлый период в жизни романиста в горячо любимой семье, с доброй и умной женой, которая взяла в свои руки все экономические вопросы его деятельности (денежные и издательские дела) и скоро освободила мужа от долгов.

— Господа, — говорила она типографщикам, — мне нужен тираж в три тысячи экземпляров. Качество бумаги — лучшее. Сроки — месяц.

— Анна Григорьевна, — отвечал старший Пантелеев, — это будет стоить дорого.

— Книги Достоевского окупятся. Спрос на них растет с каждым годом.

И она была права. Издательство Анны Григорьевны работало все более успешно. Она сама ездила по книжным магазинам, договаривалась с торговцами, следила за продажами.

На тот момент в России писатель и издатель были по разные стороны баррикад и эти два направления никак между собой не пересекались. Решение сложной проблемы, как это часто бывает, оказалось относительно простым: нужно убрать посредническое звено между писателем и, непосредственно, типографией.

— Федя, — сказала она мужу, вернувшись домой после очередной деловой поездки, — мы в этом месяце заработали больше, чем вы получали гонорара за целый роман.

— Неужели?

— Когда сами издаем книги, вся прибыль остается у нас. Никаких посредников.

Федор удивлялся практической сметке жены. Он, человек непрактичный, мечтательный, нашел в ней идеального делового партнера.

— Анна Григорьевна, а что если издать "Дневник писателя"?

— Что это такое?

— Журнал одного автора. Я буду писать о текущих событиях, о литературе, о том, что волнует общество.

— Интересная идея. Но кто будет покупать?

— Те же люди, которые читают мои романы. Думаю, найдется тысяч восемь подписчиков.

Анна подумала.

— Попробуем. Если не получится — закроем.

«Дневник писателя» стал одним из самых успешных издательских проектов того времени. В «Дневнике писателя» впервые публиковались ответы на письма читателей со всей России, были напечатаны небольшие художественные произведения: «Бобок» (1873), «Мальчик у Христа на ёлке» (1876), «Мужик Марей» (1876), «Столетняя» (1876), «Кроткая» (1876), «Сон смешного человека» (1877). В 1880 году вышел очерк о Пушкине.

— Федя, — сказала Анна, просматривая подписку на "Дневник", — у нас уже двенадцать тысяч подписчиков!

— Двенадцать? Я и не мечтал о таком успехе.

— Люди хотят знать ваше мнение обо всем, что происходит в стране. Вы для них не просто писатель, а духовный наставник.

И это была правда. "Дневник писателя" стал трибуной, с которой Достоевский обращался ко всей России. Он писал о судебных процессах, о политических событиях, о будущем страны.

В 1875 году родился сын Алексей, ушедший из жизни в 1878 году.

Рождение второго сына принесло в семью новую радость, но и новые тревоги. Алеша был слабым ребенком, часто болел.

— Федя, — говорила Анна, качая больного малыша, — может быть, уедем на дачу? Свежий воздух поможет.

— Да, давайте попробуем. Я слышал, в Старой Руссе хороший климат.

В итоге, в течение 13 лет, Достоевский, наконец-то, расплатился с долгами.

Старая Русса стала для семьи Достоевских настоящим открытием. Небольшой провинциальный городок в Новгородской губернии, с минеральными источниками, с тихой провинциальной жизнью.

Федор Михайлович считал нашу старорусскую дачу местом своего физического и нравственного отдохновения; помню, чтение любимых и интересных книг всегда откладывал до приезда в Руссу, где желаемое им уединение сравнительно редко нарушалось праздными посетителями.

— Аня, — сказал Федор в первый день на старорусской даче, — здесь я могу работать. Здесь тишина, покой...

— И свежий воздух для детей.

— Давайте каждое лето будем приезжать сюда.

Так началась старорусская эпоха в жизни Достоевского. Здесь он написал "Подростка", здесь работал над "Братьями Карамазовыми", здесь готовил знаменитую речь о Пушкине.

      Глава 37. Смерть Алеши

**Старая Русса, май 1878 года.**

Трехлетний Алеша Достоевский играл в саду старорусской дачи, когда случился первый приступ. Мальчик вдруг упал, забился в судорогах, изо рта пошла пена.

— Федя! — закричала Анна. — Быстрее!

Федор выбежал из дома и увидел сына в припадке. Он понял сразу — у мальчика эпилепсия. Та же болезнь, которой страдал он сам.

— Боже мой, — прошептал он, — неужели передалось?

Врач, срочно вызванный из города, подтвердил страшный диагноз.

— Да, это эпилепсия, — сказал он после осмотра. — В таком возрасте приступы особенно опасны.

— А лечение есть? — спросила Анна дрожащим голосом.

— Покой, правильное питание, избегать волнений. Но гарантий никаких.

Федор чувствовал себя виноватым. Он понимал, что передал сыну свою проклятую болезнь.

— Аня, — сказал он жене, когда доктор ушел, — это моя вина. Я не должен был иметь детей.

— Не говорите глупости, — ответила Анна, хотя слезы текли по ее щекам. — Алеша — наш сын, и мы будем бороться за его жизнь.

Следующие недели прошли в постоянной тревоге. Приступы повторялись все чаще. Малыш слабел на глазах, становился вялым, часто плакал.

— Папа, — говорил он в редкие минуты ясности, — почему мне больно?

— Потерпи, сынок, — отвечал Федор, стараясь не показать отчаяния. — Скоро пройдет.

Но ничего не проходило. Наоборот, становилось хуже.

В июне Федор решил поехать в Оптину пустынь — знаменитый монастырь, куда съезжались за духовным советом со всей России. Он взял с собой философа Владимира Соловьева, с которым в последние годы часто беседовал о вере.

В монастыре их принял старец Амвросий — седобородый подвижник с удивительно добрыми глазами.

— Отче, — спрашивал Федор, — почему Бог посылает болезни детям? За что страдают невинные?

— Пути Господни неисповедимы, чадо, — отвечал старец тихим голосом. — Может быть, через страдание дитя очищается для жизни вечной. А может быть, через него очищаются родители.

— Но ведь ребенку больно...

— А разве вам не больно? Разве не страдаете вы, глядя на сына? Значит, страдание разделяется между всеми, кто любит. И в этом тоже есть смысл.

— Какой смысл?

— Страдание учит сострадать. А сострадание — это и есть любовь.

Эти слова глубоко запали в душу Федора. Позже они найдут отражение в поучениях старца Зосимы в "Братьях Карамазовых".

— Отче, — спросил он перед отъездом, — а можно ли молиться о том, чтобы ребенок выздоровел?

— Можно и должно. Но добавляйте всегда: "Да будет воля Твоя, Господи".

Федор вернулся из монастыря более спокойным, но болезнь сына продолжала прогрессировать.

16 мая 1878 года случился особенно тяжелый приступ. Алеша играл с игрушками, когда вдруг закричал и упал. Судороги были такими сильными, что детское сердце не выдержало.

— Федя, — плакала Анна, держа на руках безжизненное тельце сына, — наш мальчик... наш маленький мальчик...

Федор стоял у кроватки и не мог произнести ни слова. Второй раз в жизни он хоронил ребенка. Сначала Соня в Женеве, теперь Алеша в Старой Руссе.

— Аня, — сказал он наконец срывающимся голосом, — простите меня. Это я виноват в его смерти.

— Никто не виноват, — ответила она сквозь слезы. — Такова была воля Божья.

— Но ведь болезнь от меня...

— А жизнь тоже от вас. Три года счастья, которые мы прожили с ним. Разве это ничего не значит?

Похороны были скромными. Федор сам нес маленький гробик на старорусское кладбище. За процессией шли местные жители — все знали и любили семью знаменитого писателя.

— Примите мои соболезнования, Федор Михайлович, — говорили они. — Алешенька был такой светлый мальчик...

У могилы священник читал заупокойную молитву, а Федор думал о словах старца Амвросия: "Да будет воля Твоя, Господи". Но принять эту волю было невыносимо трудно.

— За что? — мысленно спрашивал он. — За что страдают дети? Неужели Бог так жесток?

После похорон они не могли оставаться в доме, где еще недавно звучал детский смех. Анна собрала вещи, и они вернулись в Петербург раньше обычного.

— Федя, — сказала она в поезде, — что будете писать дальше?

— Не знаю, — ответил он, глядя в окно на проносящиеся поля. — Может быть, о семье. О братьях. О том, как по-разному люди относятся к Богу и смерти.

— Это будет про наших сыновей?

— Про наших и про всех. Про то, что каждый человек — это загадка, которую нужно разгадать с любовью.

Он еще не знал, что смерть Алеши станет одним из источников "Братьев Карамазовых". Что вопросы, которые мучили его у детской могилы, найдут отражение в спорах Ивана Карамазова с Алешей о Боге и справедливости.

"Если Бог есть, то почему страдают дети?" — этот вопрос будет звучать в его последнем романе с особенной силой, потому что он выстрадан собственным сердцем.

В Петербурге они поселились в квартире на Кузнечном переулке, где Федору предстояло провести последние годы жизни. Здесь, в кабинете с видом на двор, он начнет диктовать Анне историю семьи Карамазовых — историю, в которой будет вся боль отца, потерявшего сына, и вся мудрость человека, научившегося принимать волю Божью.

Постепенно острая боль утраты притуплялась, уступая место другому чувству — желанию понять, осмыслить, передать людям свое понимание тайны жизни и смерти. Смерть Алеши не прошла даром, если она поможет другим людям найти смысл в страдании.

"Может быть, старец Амвросий был прав, — думал Федор. — Может быть, через страдание мы действительно учимся любить сильнее. И Алеша не зря прожил свои три года, если память о нем поможет мне написать книгу о том, что любовь побеждает смерть".

    Глава 38. Пушкинская речь

**Старая Русса, май 1880 года.**

Федор Достоевский сидел в своем кабинете на старорусской даче и работал над речью о Пушкине. Через месяц ему предстояло выступить в Москве на торжествах по случаю открытия памятника великому поэту.

Лето 1880 г., проведенное в Руссе, было чрезвычайно насыщено творческой работой. В мае именно здесь, за две недели была написана Пушкинская речь.

— Аня, — сказал он жене, — я хочу сказать о Пушкине что-то такое, чего еще никто не говорил.

— А что именно?

— Что Пушкин — это пророк русской всемирности. Что через него русский народ призван объединить все народы земли в братстве и любви.

Анна задумалась. Идея была смелая, даже дерзкая.

— А вас поймут?

— Должны понять. Пришло время сказать миру, в чем заключается русская идея.

Федор работал над речью с особым вдохновением. Он понимал — это может быть самое важное выступление в его жизни.

"Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, — писал он. — И пророческое. Да, в появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое".

22 мая Достоевский выехал из Старой Руссы в Москву, чтобы участвовать в торжествах, посвященных открытию памятника Пушкину на Тверском (Страстном) бульваре.

В Москве его встретили как знаменитость. Автор "Преступления и наказания", "Идиота", "Братьев Карамазовых" был в зените славы.

— Федор Михайлович, — говорили ему литераторы, — от вашей речи многие ждут чуда.

— Не чуда, — отвечал он, — а правды. Правды о русском народе и его предназначении.

Открытие состоялось 6 июня, а 8 июня Достоевский произнес свою речь на торжественном заседании в Обществе любителей российской словесности.

8 июня 1880 года, немногим более чем за полгода до смерти, Достоевский произнёс знаменитую речь в Благородном собрании, посвящённую открытию памятника Пушкину в Москве. Прижизненная слава писателя достигла своего апогея после выхода романа «Братья Карамазовы». Пушкинская речь знаменовала собой пик популярности Достоевского.

В зале царила напряженная тишина. Достоевский поднялся на трибуну, и все почувствовали — сейчас произойдет что-то особенное.

"На эстраде он вырос, гордо поднял голову, его глаза на бледном от волнения лице заблистали, голос окреп и зазвучал с особой силой, а жест стал энергическим и повелительным. С самого начала речи между ним и всею массой слушателей установилась та внутренняя духовная связь, сознание и ощущение которой всегда заставляют оратора почувствовать и расправить свои крылья."

— Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, — начал Достоевский, и зал замер.

Он говорил о том, что Пушкин первым из русских поэтов обрел способность перевоплощаться в гении других народов, что в этом выразилась главная черта русского национального характера — всемирная отзывчивость.

— Стать настоящим русским, — провозглашал он, — стать вполне русским, может быть, и значит только стать братом всех людей, всечеловеком!

Зал слушал в оцепенении. Казалось, Достоевский не просто читает речь, а пророчествует.

— У нас, у русских, две родины: наша Русь и Европа... Русский человек способен примирить европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей!

Когда он закончил, в зале наступила тишина. Потом взорвался шквал аплодисментов. Люди плакали, кричали "браво!", бросали в воздух шляпы.

Успех был огромный. Публика увидела в Достоевском духовного учителя, пророка.

Д. С. Мирский писал: «Речь эта вызвала восторг, подобного которому не было в истории русской литературы».

— Федор Михайлович, — говорили ему после выступления, — вы сказали то, что давно хотела услышать вся Россия.

— Я просто сказал правду, — отвечал он. — Правду о том, какую миссию уготовил Бог русскому народу.

Но среди всеобщего восторга были и критические голоса. Западники обвиняли его в славянофильстве, славянофилы — в либерализме.

— Вы сказали речь, — обратился Иван Аксаков к Достоевскому, — после которой И[ван] С[ергеевич] [Тургенев] должен бы или публично покаяться, или вовсе замолчать.

1 августа вышел из печати «Дневник писателя», где Речь о Пушкине была опубликована вместе с предисловием и дополнениями.

Речь произвела огромное впечатление. Ее перепечатывали газеты, обсуждали в салонах, цитировали в письмах.

Для Достоевского это был триумф. В пятьдесят девять лет он достиг вершины славы. Но он не знал, что это была его лебединая песня. Через полгода его не станет.

---

**ЭПИЛОГ К ВОСЬМОЙ ЧАСТИ**

Последние годы жизни Достоевского были самыми счастливыми. Наконец-то у него была любящая семья, материальный достаток, литературная слава. Анна Григорьевна избавила его от всех практических забот, дав возможность сосредоточиться на творчестве.

Он написал свои величайшие произведения — "Бесы", "Подросток", "Братья Карамазовы". Создал "Дневник писателя", ставший трибуной для общения с читателями всей России. Произнес Пушкинскую речь, которая стала апогеем его общественного признания.

Но главное — он обрел внутренний покой. Человек, прошедший через каторгу, игорные дома, смерть детей, наконец понял свое предназначение. Он стал пророком русской души, человеком, который сумел заглянуть в самые глубины человеческого сердца и рассказать миру о том, что там увидел.

Впереди был только один год жизни. Год, в котором он закончит "Братья Карамазовы" и навсегда уйдет из этого мира, оставив после себя произведения, которые будут читать и перечитывать века.

Но это уже другая история. История последних месяцев жизни великого писателя, который сумел превратить свои страдания в источник света для всего человечества.

---

**ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ. ПОСЛЕДНИЙ ГОД**

    Глава 39. Завершение великого труда

**Старая Русса, лето 1880 года.**

После триумфа Пушкинской речи Федор Достоевский вернулся на старорусскую дачу с чувством исполненного долга. Но главная работа еще ждала его — нужно было закончить "Братьев Карамазовых", роман, который он считал венцом своего творчества.

— Аня, — сказал он жене в первый же день, — теперь я могу спокойно работать. После московского триумфа я понял — люди готовы меня слушать.

— А как дела с романом?

— Осталось написать эпилог. Самую важную часть.

Анна Григорьевна села за свой стол со стенографическими принадлежностями. За тринадцать лет совместной работы они выработали идеальный ритм — он диктовал, расхаживая по комнате, она записывала, не прерывая потока его мыслей.

— "Но довольно, не хочу больше ни о чем говорить, — диктовал Федор последние строки романа. — Довольно и слишком довольно. Время идти нам всем..."

Он остановился, глядя в окно на тихую старорусскую улочку.

— Федя? — тихо спросила Анна. — Это конец?

— Да, — сказал он торжественно. — "Братья Карамазовы" закончены.

Анна отложила перо. Она понимала значение этого момента. Роман, над которым они работали три года, был завершен. Последний великий роман Достоевского.

В ноябре 1880 года в журнале «Русский вестник» была опубликована последняя часть романа «Братья Карамазовы». Это произведение, которое сам автор считал лишь первой частью задуманной дилогии, стало итогом его творческого пути.

— Знаете что, Анна Григорьевна, — сказал Федор, когда она принесла ему переписанную начисто рукопись эпилога, — я чувствую странное спокойствие. Будто выполнил то, для чего родился.

— А второй том? Вы же хотели продолжить историю Алеши...

— Хотел. Но, может быть, и так достаточно. Каждый читатель сам додумает, как сложится судьба Алеши Карамазова.

Федор взял в руки толстую рукопись. Три года работы, сотни страниц, десятки персонажей. История семьи, где отец и сыновья по-разному решают вечные вопросы о Боге, любви, добре и зле.

— Аня, — сказал он вдруг, — а ведь в этом романе есть вся моя жизнь. Все, что я понял за шестьдесят лет.

— И что же вы поняли?

— Что человек — существо противоречивое. В нем борются ангел и демон. И побеждает тот, кого он сам выберет.

    Глава 40. Возвращение в Петербург

**Петербург, сентябрь 1880 года.**

Проведя лето 1878 года в Старой Руссе, Достоевский с семьёй вернулся в Петербург и 5 октября поселился в квартире дома 5/2 в Кузнечном переулке, где проживал до дня своей смерти 28 января 1881 года.

Квартира в Кузнечном переулке стала последним домом писателя. Здесь он принимал посетителей, работал над "Дневником писателя", готовил к изданию "Братьев Карамазовых".

— Федя, — сказала Анна, устраивая быт в новой квартире, — как хорошо, что мы наконец обзавелись собственным домом.

— Да, теперь можно не беспокоиться о переездах. Здесь я доживу свой век.

Эти слова оказались пророческими. В этой квартире Достоевский провел последние месяцы жизни.

Осенью к нему все чаще приходили молодые люди — студенты, начинающие литераторы, просто поклонники его творчества. После Пушкинской речи он стал для многих духовным наставником.

— Федор Михайлович, — спрашивали его посетители, — как жить? В чем смысл жизни?

— Любить, — отвечал он. — Любить людей, Россию, Бога. И не судить слишком строго ни себя, ни других.

— А если человек совершил преступление?

— И преступник может покаяться. Помните Раскольникова? Он убил, но через страдание пришел к возрождению.

Эти беседы были для Федора отдушиной. Он видел, что его идеи находят отклик в молодых сердцах.

В декабре 1880 года «Братья Карамазовы» вышли отдельным изданием. Книга имела огромный успех.

— Аня, — сказал Федор, просматривая отзывы в газетах, — кажется, роман понравился читателям.

— Более чем понравился. Вас сравнивают с Толстым, называют величайшим психологом современности.

— Лестно. Но главное не в этом. Главное — что люди поняли мою идею о любви как основе человеческого бытия.

Зимой 1880-1881 годов Федор продолжал работу над "Дневником писателя". Это была его последняя книга — размышления о судьбах России, о будущем человечества.

В январском номере «Дневника писателя» за 1881 год была помещена глава, посвящённая Достоевским геополитическим вопросам — «Азия и Европа. О старых вопросах и новых веяниях».

— Знаете, Анна Григорьевна, — говорил он, работая над последними главами "Дневника", — я думаю, что Россия призвана объединить Восток и Запад. Мы — мост между цивилизациями.

— А как это произойдет?

— Через православие. Через русскую идею всечеловечности. Мы покажем миру, что можно быть патриотом своей страны и в то же время братом всем народам.

Эти мысли станут последними публично высказанными идеями Достоевского. Через несколько дней его не станет.

    Глава 41. Последние дни

**Петербург, январь 1881 года.**

26 января 1881 года Федор Достоевский почувствовал себя плохо. Последние месяцы его здоровье ухудшалось — эмфизема легких, следствие многолетнего курения и нервных потрясений, давала о себе знать.

— Аня, — сказал он жене утром, — что-то тяжело дышать.

— Может быть, вызвать доктора?

— Пока не надо. Просто полежу немного.

Но к вечеру ему стало хуже. Анна все-таки вызвала врача.

— У больного эмфизема в тяжелой стадии, — сказал доктор после осмотра. — Нужен полный покой.

— А опасно?

— При таком диагнозе всегда есть риск. Но будем надеяться на лучшее.

27 января Федор провел день в постели, но чувствовал себя лучше. Даже поработал немного — правил корректуры "Дневника писателя".

— Федя, — сказала Анна, — не работайте. Отдыхайте.

— Не могу. Пока живу — должен писать.

Вечером к нему пришли дети — Любовь и Федор. Семнадцатилетняя Люба училась в гимназии, четырнадцатилетний Федя готовился поступать в университет.

— Папа, — сказала Люба, — как вы себя чувствуете?

— Лучше, дочка. Завтра, наверное, уже встану.

— А расскажите нам что-нибудь, — попросил Федя-младший.

— О чем рассказать?

— О том, как вы писали романы.

Федор улыбнулся. Дети редко интересовались его творчеством, а тут попросили сами.

— Знаете, — сказал он, — каждый роман начинался с вопроса. "Преступление и наказание" — с вопроса: имеет ли человек право убить другого человека ради высшей цели? "Идиот" — можно ли быть совершенно добрым в нашем мире? "Братья Карамазовы" — есть ли Бог?

— А ответы на эти вопросы вы нашли? — спросила Люба.

— Думаю, да. Убивать нельзя ни при каких обстоятельствах. Быть добрым трудно, но возможно. А Бог... Бог есть, иначе жизнь теряет смысл.

Дети слушали внимательно. Им было важно понять отца не только как писателя, но и как человека.

— Папа, — сказал Федя, — а вы счастливы?

Федор задумался.

— Знаете, сынок, я прожил трудную жизнь. Каторга, долги, болезни, смерть детей... Но да, я счастлив. Потому что у меня есть семья, потому что смог написать книги, которые, надеюсь, помогут людям стать лучше.

— А чего вам не хватает?

— Времени. Хотел бы написать еще много романов. О русской истории, о будущем человечества...

— Напишете, — уверенно сказала Люба.

— Дай Бог, дочка. Дай Бог.

28 января утром Федор проснулся в хорошем настроении. Даже попросил принести ему завтрак в постель.

— Аня, — сказал он жене, — сегодня встану. Чувствую себя гораздо лучше.

— Не торопитесь. Доктор велел лежать.

— Докторам не всегда нужно верить. Я сам чувствую, когда мне лучше.

Но около семи вечера ему вдруг стало плохо. Он встал с кровати, сделал несколько шагов и упал.

— Федя! — закричала Анна.

Он лежал на полу, изо рта шла кровь. Разорвался сосуд в легких.

— Аня, — прошептал он, — кажется, конец...

— Нет! — Она бросилась к нему, прижала к себе. — Не говорите так!

— Помните... — голос его становился все слабее, — помните, что я вас любил... что любил детей... что любил Россию...

Анна плакала, не в силах что-то сказать.

— И еще... — прошептал Федор, — скажите людям... что самое главное... любовь... любовь ко всем...

Это были его последние слова. 28 января 1881 года в восемь часов тридцать восемь минут вечера Федор Михайлович Достоевский скончался от разрыва легочной артерии.

    Глава 42. Прощание

**Петербург, 31 января — 1 февраля 1881 года.**

Весть о смерти Достоевского облетела Петербург за несколько часов. К дому в Кузнечном переулке потянулись люди — знакомые и незнакомые, литераторы и простые читатели.

Анна Григорьевна принимала соболезнования, но была удивлена количеством пришедших.

— Анна Григорьевна, — сказал ей один из посетителей, — мы потеряли не просто писателя. Мы потеряли совесть России.

— Федор Михайлович был бы рад узнать, что его так помнят, — ответила она сквозь слезы.

29 января тело писателя перенесли в Александро-Невскую лавру для отпевания. Процессия растянулась на несколько кварталов. По разным оценкам, проводить Достоевского в последний путь пришли от 60 до 100 тысяч человек.

Похороны Достоевского стали общественным событием. В траурной процессии участвовали студенты всех высших учебных заведений Петербурга, представители литературных обществ, депутации от различных организаций.

На кладбище Александро-Невской лавры собралась огромная толпа. Хоронили не просто писателя — хоронили духовного наставника целого поколения.

— Сегодня мы прощаемся с человеком, — говорил в надгробном слове поэт Яков Полонский, — который всю жизнь искал ответы на самые важные вопросы человеческого бытия. И нашел эти ответы.

— Достоевский показал нам, — добавлял критик Владимир Стасов, — что в каждом человеке, даже в самом падшем, живет искра божественного света. Его романы — это евангелие сострадания.

Анна Григорьевна стояла у могилы с детьми и слушала надгробные речи. Ей было и больно, и гордо одновременно. Больно — потому что потеряла самого близкого человека. Гордо — потому что видела, как люди чтят память мужа.

— Мама, — тихо сказала Люба, — папа был великим человеком?

— Да, дочка. Очень великим.

— А его книги будут читать после нашей смерти?

— Будут. Очень долго будут.

Она не знала, насколько права окажется. Романы Достоевского переведут на все языки мира, будут изучать в школах и университетах, экранизировать и ставить на сцене. Имя русского писателя станет известно каждому образованному человеку на планете.

После похорон к Анне Григорьевне подошел незнакомый молодой человек.

— Позвольте представиться, — сказал он. — Студент университета Алексей Суворин. Я хотел сказать вам, что романы вашего мужа изменили мою жизнь.

— В каком смысле? — спросила Анна.

— Я читал "Преступление и наказание" и понял — нельзя строить счастье на чужом несчастье. Читал "Братьев Карамазовых" и понял — любовь сильнее смерти.

— Федор Михайлович был бы рад это услышать.

— А вы... вы будете издавать его сочинения?

— Конечно. Это мой долг перед его памятью.

И она сдержала слово. Анна Григорьевна прожила еще сорок лет после смерти мужа, издавала его произведения, писала воспоминания, отвечала на письма читателей со всего мира. Она стала хранительницей памяти великого писателя.

---

**ЭПИЛОГ. БЕССМЕРТИЕ**

**Петербург, 1921 год. Сороковая годовщина смерти.**

Анна Григорьевна Достоевская, теперь уже семидесятипятилетняя старушка, стояла у могилы мужа в Александро-Невской лавре. Прошло сорок лет со дня его смерти, а люди все идут и идут поклониться праху великого писателя.

— Федя, — тихо говорила она, — ты был прав. Твои книги пережили и царя, и революцию. Их читают и большевики, и белые, и простые люди. Потому что ты писал не о политике, а о человеческой душе.

За эти годы многое изменилось в России. Пала монархия, произошла революция, началась новая эпоха. Но романы Достоевского остались актуальными. Более того, в эпоху потрясений они стали еще нужнее людям.

Молодые читатели находили в "Преступлении и наказании" предостережение против нигилизма. В "Бесах" видели пророчество о революционном терроре. В "Братьях Карамазовых" искали ответы на вечные вопросы о добре и зле.

— Анна Григорьевна, — подошел к ней молодой человек в потертом пальто, — позвольте поблагодарить вас.

— За что?

— За то, что сохранили для нас наследие Федора Михайловича. В эти страшные годы его книги помогают не потерять веру в человека.

— А что вас больше всего поразило в его творчестве?

— То, что он не делил людей на хороших и плохих. Показывал, что в каждом есть и свет, и тьма. И что человек сам выбирает, чему служить.

Анна кивнула. Это понимание пришло к ней не сразу. Когда она была молодой стенографисткой, ей казалось, что мир можно разделить на черное и белое. Но годы жизни с Достоевским научили ее видеть оттенки, полутона человеческих характеров.

— Знаете, — сказала она молодому человеку, — Федор Михайлович часто говорил мне: "Человек — это тайна. И разгадывать ее нужно всю жизнь."

— И разгадал?

— Думаю, да. В своих романах он показал, что тайна человека — в его способности любить. Даже самый падший человек может возродиться через любовь.

— А как же зло? Неужели оно не существует?

— Существует. Но зло — это не субстанция, а отсутствие добра. Как тьма — это отсутствие света. Зажги свечу — и тьма исчезнет.

Молодой человек задумался над этими словами.

— Значит, в наше страшное время тоже есть надежда?

— Конечно есть. Пока живы книги Федора Михайловича, пока люди способны сопереживать Раскольникову, жалеть князя Мышкина, восхищаться Алешей Карамазовым — надежда жива.

После ухода посетителя Анна осталась одна у могилы. Вечерело, кладбище пустело. Где-то вдали играли церковные колокола — те самые, которые так любил слушать Федор.

— Милый мой, — прошептала она, — твоя миссия выполнена. Ты научил людей понимать самих себя. Показал, что каждый человек достоин сострадания. Что любовь действительно побеждает смерть.

Над Петербургом зажигались первые звезды. Где-то в городе люди читали романы Достоевского, спорили о его героях, искали ответы на вечные вопросы. И в этом было его бессмертие.

Не в памятниках, не в музеях, а в живых человеческих сердцах, которые научились любить и понимать благодаря книгам великого писателя.

Анна перекрестилась и медленно пошла к выходу из лавры. Завтра ее ждала работа — нужно было готовить к изданию очередной том сочинений мужа. Работа, которой она посвятила всю свою жизнь после его смерти.

И она знала — эта работа не напрасна. Каждая изданная книга — это еще одна возможность для кого-то понять себя, найти смысл жизни, поверить в добро.

Федор Михайлович Достоевский умер 28 января 1881 года. Но его душа продолжает жить в его произведениях, в сердцах читателей, в бесконечном диалоге о человеке и его предназначении.

Пророк русской души нашел бессмертие в том, что сумел раскрыть тайну человеческого сердца и показать миру красоту любящей души. И в этом его подлинное величие.

---

**ФИНАЛ**

*Здесь заканчивается история жизни Федора Михайловича Достоевского — человека, который прошел через каторгу и игорные дома, через смерть детей и литературные триумфы, чтобы рассказать миру самую главную истину: человек создан для любви, и только любовь может спасти мир.*

*Его романы переживут века, потому что в них запечатлена не только русская душа, но и душа всего человечества со всеми ее противоречиями, страданиями и надеждами.*

*Он действительно стал пророком — не политическим, не религиозным, а пророком человеческого сердца. И его пророчество продолжает сбываться каждый день, когда кто-то впервые открывает "Преступление и наказание" или "Братья Карамазовы" и находит там ответы на вопросы, которые мучили людей во все времена.*

*Таков был Федор Достоевский — пророк русской души, который сумел заглянуть в самые глубины человеческой природы и не отвернулся от того, что там увидел, а принял и полюбил человека во всей его сложности.*

**КОНЕЦ**