Тропы. Глава шестая

«Стена скорби» встретила их не тишиной, а безмолвным, многотысячным криком. Она была сделана не из камня, а из имён, и воздух перед ней был холодным и неподвижным, как в склепе. Дэшэн смотрел на бесконечные столбцы иероглифов, и ему казалось, что если прикоснуться к ним, пальцы обожжёт ледяным огнём чужой, прерванной жизни.

Сянлю подошла ближе. Она не боялась. Она медленно вела рукой по выгравированным именам, не касаясь их, лишь следуя за линиями, и губы её беззвучно шевелились, будто она читала не список, а молитву. Она пыталась вернуть им голос. Затем Сянлю задержала руку на одном из иероглифов, потом убрала ладонь, будто испугалась, что память может быть заразной. И в этот момент Дэшэну захотелось пролезть в один из проёмов в стене, исчезнуть, уползти отсюда, исчезнуть из этого места, где прошлое было слишком живым, а настоящее — невыносимо бессильным.

Каждое имя — не просто иероглиф, вырезанный в граните. Это чей-то голос, который замолчал в середине фразы. Чей-то смех. Чей-то страх. Тысячи оборванных историй.

Господин Чжан ждал их в маленькой, почти пустой чайной, где пахло сырым деревом и дешёвым зелёным чаем. Он был человеком, с лица которого, казалось, сошли все краски. Оно напоминало пересохшее русло реки, где остались только морщины — следы давно ушедшей воды. Он не улыбнулся, только кивнул, указывая на стулья.

— Вы опубликовали то интервью? С матерью учителя Чэня? — спросил Дэшэн, не в силах больше терпеть молчание.
— Нет, — ответил Чжан. Его голос был таким же бесцветным, как и его лицо. — Редактор сказал, что это слишком личное. Слишком мрачное для нашей эпохи. Читателю нужны истории успеха, а не скорби.

Он полез во внутренний карман своего старого, потёртого пиджака и достал не бумаги, а маленькую пластиковую аудиокассету. Артефакт из другого времени.

— Но я сохранил запись, — сказал он, положив кассету на стол. — Вот. Послушайте сами.

Она лежала между их чашками — маленький чёрный гроб, в котором был заперт голос.

— Она упоминала имя Мэй Линь? — тихо спросила Сянлю.
— Нет. Никогда.
— А что… что она говорила о сыне?

Господин Чжан на мгновение прикрыл глаза, будто что-то вспоминая.

— Помню, она сказала… что после лагеря он стал другим. Замкнутым. И он всё время учился. Учился так отчаянно, будто хотел забить голову цифрами, словами, фактами… будто пытался учёбой вытеснить из памяти что-то, о чём отчаянно хотел забыть.

— Её звали Мин. Чэнь Мин, — добавил он. И замолчал. Ему больше нечего было сказать им.

На обратном пути, в вечернем поезде, мчавшем их обратно в Пекин, они не разговаривали. Дэшэн сидел у окна и молча смотрел в темноту, где не было ничего, кроме их собственного, призрачного отражения. В руке он сжимал кассету. Она была тёплой от его ладони. Он был её новым хранителем.

Рядом, отвернувшись к стене, тихо, без единого всхлипа, плакала Сянлю. Её плечи мелко дрожали, и в этой беззвучной дрожи было всё: и ужас стены с именами, и печаль по незнакомой матери учителя Чэня, и смутное предчувствие той боли, что была заперта в маленьком чёрном прямоугольнике, который они везли с собой.